Страница:
держится оторванная задняя часть туловища, могут в то же время есть. Но даже
и у высших животных вследствие отсутствия понятий и мышления страдание
далеко еще уступает человеческому.
В ранней юности перед своим будущим житейским поприщем сидим мы, как
дети перед театральным занавесом, в радостном и напряженном ожидании того,
что должно произойти на сцене. И счастье, что мы не знаем того, что
действительно случится. Кто знает это, тому дети могут казаться порою
невинными преступниками, которые хотя и осуждены не на смерть, а на жизнь,
но еще не знают содержания ожидающего их приговора. Тем не менее всякий
желает себе глубокой старости, т.е. состояния, в котором говорится: "Сегодня
скверно, а с каждым днем будет еще хуже, пока не придет самое скверное".
Если - насколько это приблизительно возможно - представить себе всю
сумму бед и зол, болезней и всякого рода страданий, которые освещает солнце
в своем течении, то придется допустить, что было бы гораздо лучше, если бы
оно, подобно тому, как на Луне, было бы не в состоянии и на Земле вызывать
явлений жизни, и если бы и здесь, как там, поверхность находилась еще в
кристаллизованном состоянии.
Нашу жизнь можно также рассматривать как эпизод, бесполезным образом
нарушающий душевный покой Ничто. Во всяком случае, даже и тот, кому сносно
жилось в жизни, чем дольше он живет, тем искреннее убеждается, что жизнь в
целом не более как a disappointment, nay, a cheat*, или, говоря по-русски,
носит характер гигантской мистификации, чтобы не сказать надувательства и
обмана. Если два друга юности после разлуки всей жизни снова встречаются
стариками, то преобладающим чувством, которое возникает в них при виде друг
друга и при воспоминании о юности, является полнейшее disappointment
(разочарование) во всей жизни, которая котда-то так чудно рисовалась в
утреннем розовом свете юности, так много обещала и так мало сдержала. Это
чувство так решительно преобладает при их встрече, что они даже не считают
за нужное его высказывать словами, а, обоюдно и безмолвно предполагая
таковое, кладут его в основу дальнейшего разговора.
* разочарование, а, скорее, обман (англ.).
Кто пережил два или три людских поколения, у того происходит на душе то
же самое, что у посетителя ярмарочного балагана, который остается подряд два
или три представления: пьеса была именно рассчитана на одно представление, и
потому когда исчезает новизна, то и обман не производит уже никакого
действия.
Можно сойти с ума, созерцая грандиозные приспособления и обстановку,
эти бесчисленные сияющие светила в беспредельном пространстве, которым нет
иного занятия, как только озарять миры, представляющие арену всяческой нужды
и бедствий и в счастливом случае не отражающие ничего, кроме скуки, - судя
по крайней мере по известному нам опыту в нашем мире.
Очень завидовать - некому, а очень жаловаться имеет право бесчисленное
множество.
Жизнь есть рабочий урок: в этом смысле defunctus - отбывший, почивший -
прекрасное выражение.
Представим себе, что акт зарождения не сопровождался бы ни
потребностью, ни похотью, а был бы делом чисто благоразумного размышления:
мог ли тогда еще существовать человеческий род? не был ли бы тогда всякий
настолько сострадателен к грядущему поколению, что, скорее, избавил бы его
от бремени существования или по крайней мере не принял бы на себя
обязанности хладнокровно возлагать на него такую обузу?
Мир все равно, что ад, в котором люди, с одной стороны, мучимые души, а
с другой - дьяволы.
Вообще против господствующего воззрения на мир как на совершенное
творение громко вопиет, во-первых, бедствие, которым он переполнен, а
во-вторых, бьющее в глаза несовершенство и даже комическая искаженность и
какое-то юродство самого законченного из его явлений - человека. В этом
заключается неразрешимый диссонанс. Напротив того, все будет согласовываться
с нами и служить доказательством, если мы будем смотреть на мир, как на дело
своей собственной вины, следовательно, как на нечто, чему лучше бы вовсе не
существовать. Подобное
воззрение не может послужить поводом к преступному ропоту против
Творца, а скорее дает материал к обвинению нашего существа и воли, способный
вселить в нас смирение. Ибо такое воззрение ведет нас к убеждению, что мы
как дети распутных отцов уже греховными приходим в мир и что наше
существование бедственно и кончается смертью только потому, что мы обречены
постоянно искупать этот грех. Ничего не может быть вернее предположения, что
именно тяжкие грехи мира влекут за собою многие и великие страдания мира;
причем здесь подразумевается не физико-эмпирическая, а метафизическая связь,
ибо ни на что иное так совершенно не походит наше существование, как на
последствие проступка и наказуемого преступного вожделения.
Чтобы во всякое время иметь в руках верный компас для ориентирования в
жизни и чтобы, не сбиваясь, видеть ее постоянно в настоящем свете, - самое
лучшее средство приучить себя смотреть на этот мир как на место покаяния и
искупления, следовательно, как на подобие исправительного заведения, a penai
colony, ???, как называли его еще древнейшие философы (Clem. Alex. Strom. L.
3, с. 3., p. 399), а из христианских отцов Церкви Ориген (см.: Augustin. de
civit. Dei L. XI, c. 23). Такое воззрение находит себе теоретическое и
объективное оправдание не только в моей философии, но и в мудрости всех
времен, именно в брахманизме, буддизме, у Эмпедокла и Пифагора. Но и в
истинном, правильно понятом христианстве наше существование понимается как
следствие вины, проступка, греха.
Усвоив себе рекомендуемую мною привычку, мы будем располагать свои
ожидания от жизни подходящим к делу образом, т.е. не будем более смотреть на
невзгоды, страдания, муки и нужды жизни в великом и малом как на нечто
исключительное, неожиданное, а будем находить все это в порядке вещей,
твердо памятуя, что здесь всякий наказуется за свое существование - и всякий
своеобразным способом. К числу зол, неразлучных с исправительным заведением,
принадлежит также встречаемое там общество. Каково здешнее, земное, - знает
и без моих указаний всякий, кто был бы достоин лучшего. У прекрасного,
благородного человека или у гения в этом обществе происходит подчас на
душе то же самое, что у благородного политического преступника на галере
между обыкновенными каторжниками. Поэтому как те, так и другие стараются
изолировать себя. Вообще же такое воззрение даст нам способность не только
без омерзения, но и без удивления смотреть на так называемые несовершенства,
т.е. на нравственные, умственные, а соответственно с этим также и на
физиономические низкие свойства большинства человеческого рода, ибо мы
постоянно будем иметь в соображении, где мы находимся, следовательно, будем
смотреть на каждого прежде всего как на существо, которое существует только
вследствие своей греховности и жизнь которого есть искупление вины (греха)
его рождения. Это и составляет именно то, что в христианстве называется
греховною природою человека: она, следовательно, есть основа существ,
которых встречаешь в этом мире как себе подобных. Кроме того, вследствие
свойств этого мира они большею час-тию находятся более или менее в состоянии
страдания и недовольства, которые способны сделать их участливее и
обходительнее и, наконец, в большинстве случаев ум их таков, что его в обрез
хватает для служения их собственной воле. Следовательно, наши претензии к
обществу в этом мире должны быть соображены со всеми этими условиями. Кто
усвоил себе эту точку зрения, тот стремление к общительности может считать
пагубною наклонностию.
Действительно, убеждение, что этот мир, а следовательно, и человек,
есть нечто такое, что, собственно, не должно было бы существовать, - такое
убеждение способно преисполнить нас снисхождением друг к другу, ибо чего же
и можно ожидать от существа, поставленного в такие условия? Да, с этой точки
зрения можно бы прийти к той мысли, что собственно самым подходящим
обращением людей друг к другу вместо "милостивый государь", "Monsieur",
"Mein Herr", "Sir" и т.д. было бы "товарищ по страданию", "compagnon de
miseres", "Leidensgefahrte", "my fellow-sufferer"! Как ни странно звучит
это, но зато вполне отвечает делу, выставляет других в истинном свете и
направляет мысли к самому необходимому: к терпимости, терпению, к пощаде,
снисхождению и любви к ближнему, - в чем всякий нуждается и к чему всякий
поэтому обязан.
Характер вещей этого мира, именно мира человеческого, есть не только
несовершенство, как это неоднократно говорилось, а, скорее, извращение,
искажение* нравственном, умственном, физическом и во всех отношениях.
Усвоенное для некоторых пороков извинение: "Это так естественно и
свойственно человеку" - отнюдь не удовлетворительно: на это следует
возразить: "Именно потому и естественно, что дурно, и как раз потому и
дурно, что естественно". Поняв это правильным образом, уразумеешь смысл
учения о наследственном грехе.
При оценке какого-либо человеческого индивидуума следует иметь
постоянно в виду, что основа его есть нечто такое, что вовсе не должно было
бы существовать, нечто греховное, извращенное, то, ради чего он повинен
смерти; это скверное основное свойство характеризуется даже в том
обстоятельстве, что никто не выносит, чтобы на него внимательно смотрели.
Чего же можно ожидать от подобного существа? Отправляясь из этой точки
зрения, будешь судить его снисходительно, перестанешь удивляться, если порою
пробуждаются и выглядывают сидящие в нем бесы, и сумеешь лучше оценить то
хорошее, что, благодаря ли уму или чему иному, все-таки в нем имеется. А
во-вторых, следует подумать и принять во внимание, что жизнь есть в сущности
состояние нужды, а часто и бедствия, где всякий должен домогаться и бороться
за свое существование, а потому и не может постоянно принимать приветливое
выражение. Если бы, наоборот, человек был тем, чем его хотят сделать все
оптимистические религии и философии, т.е. существом, которое во всяком
смысле должно существовать, и существовать так, как оно существует, - так
тогда иначе, чем теперь, должны были бы действовать на нас и первый взгляд,
и ближайшее знакомство, и постоянное обхождение всякого такого человека!
Ничто не может быть пригоднее для внушения терпения в жизни и
спокойного перенесения зол и людей, как следующее буддийское изречение: "Это
есть сансара, мир похоти и вожделения, а потому мир рождения, болезни,
одряхления и умирания; это есть мир, который не должен бы был существовать.
И это здесь есть народ сансары. Чего же, следовательно, ожидать лучшего?" Я
предписал бы всякому сознательно повторять это изречение четыре раза в день.
"Pardon's the word to all"* (Шексп. Цимбелин. Д. 5, сц. 5). Мы должны
быть снисходительны ко всякой человеческой глупости, промаху, пороку,
принимая в соображение, что это есть именно наши собственные глупости,
промахи и пороки, ибо это недостатки человечества, к которому принадлежим и
мы, а следовательно, и сами разделяем все его недостатки, т.е. и те,
которыми мы как раз в данное время возмущаемся именно только потому, что они
на этот раз проявились не в нас самих. Они находятся не на поверхности, а
коренятся в основе и всплывут по первому поводу и заявят себя таким же
образом, как теперь проявились в других; хотя несомненно, что в одном
проскользает один недостаток, а в другом опять иной и что общая сложность
дурных свойств в одних больше, чем в других, ибо индивидуальное различие
неисчислимо велико.
* "Всем - прощение" (англ.).
Физические истины могут иметь много внешнего значения, но им недостает
внутреннего. Это есть преимущество умственных и нравственных истин, которые
имеют предметом высшие ступени объективации воли; первые же занимаются
низшими. Если бы, например, было точно доказано (как это теперь только
предполагается), что солнце вызывает под экватором термоэлектричество, это
последнее - земной магнетизм, а магнетизм - полярный свет (северное сияние),
то эти истины имели бы большое внешнее значение, но не внутреннее. Примеры
этого последнего представляют не только все высокие и истинные духовные
философемы, но даже развязку всякой порядочной трагедии и даже наблюдение
человеческих деяний в крайних проявлениях нравственности и
безнравственности, добра и зла, ибо во всем этом проявляется сущность того,
что в своих явлениях составляет мир.
Что мир имеет только одно физическое и никакого нравственного значения,
есть величайшее, пагубнейшее и фундаментальное заблуждение, чистейшее
извращение образа мыслей. Несмотря на это и наперекор всем религиям, которые
все сообща утверждают противное и стараются доказать это свойственным им
мистическим способом, коренное заблуждение это никогда вполне не умирает на
земле, напротив, от поры до поры, всякий раз снова подымает свою голову,
пока общее возбуждение опять не принудит его скрыться.
Как ни ясно в нас сознание нравственного значения мира и жизни, но
уяснение этого значения, разгадка и разрешение противоречий между ним и
течением мира представляют такие затруднения, что я счел своею обязанностью
изложить настоящие, единственно истинные и чистые, а потому во все времена и
повсеместно действующие основания морали и указать цель, к которой они
приводят. Причем я слишком уверен в верности и действительности своего
изложения нравственного процесса, чтобы беспокоиться о том, что учение мое
может быть когда-либо заменено или вытеснено другим.
Но пока еще моя этика остается в пренебрежении у профессоров, в
университетах обращается кантовский принцип морали, и из его различных форм
теперь наиболее излюблена та, которая основана на "достоинстве человека".
Пустота ее уже доказана мною в моем "Рассуждении об основании морали" (см.:
Ueb. das. Fund, der Мог. § 8, стр. 169), и говорить об этом я больше не
буду. Вообще, если спросить, на чем основывается это предполагаемое
достоинство человека, то ответ вскоре сводится на то, что оно основывается
на нравственности человека. Итак, нравственность основывается на
достоинстве, а достоинство - на нравственности. Но и помимо этого, мне
кажется, что говорить о достоинстве такого существа, как человек, - существа
с такою греховною волею, с таким ограниченным духом, с таким хрупким и легко
вредимым телом - можно только в ироническом смысле.
Quid superbit homo? cujis conceptio culpa,
Nasci poena, labor vita, necesse mori!*
Потому-то, вместо сказанной формы кантовского принципа нравственности,
я желал бы установить следующее правило: приходя в какое-либо
соприкосновение с человеком, не входить в объективную оценку его по его
стоимости и достоинству, следовательно, не входить в рассмотрение ни
порочности его воли, ни ограниченности его рассудка и превратности его
понятий, ибо первая может легко возбудить к нему ненависть, а последняя -
презрение, но исключительно обратить внимание на его страдания, его нужды,
опасения и недуги. Тогда постоянно будешь чувствовать свое сродство с ним,
станешь ему симпатизировать и вместо ненависти или презрения возымеешь к
нему сострадание, исключительно составляющее ???**, к которому призывает
Евангелие. Чтобы не возбуждать в себе ненависти и подозрения к человеку,
следует вдаваться не в разыскание его так называемого "достоинства", а,
напротив, смотреть на него единственно с точки зрения сострадания.
* Чем гордится человек? Греховное зачатие,
Мучительное рождение, тягостная жизнь, неизбежная смерть! (лат.).
** Любовь (греч.).
Буддисты вследствие своих более глубоких метафизических воззрений
отправляются в этике не от коренных добродетелей, а от коренных пороков, и
первые выводятся из вторых только как их противоположность или отрицание.
Шмидт в своей "Истории восточных монголов" приводит следующие коренные
пороки буддистов: сладострастие, леность, гнев и скупость. Но, вероятно,
вместо лености должно быть поставлено высокомерие: так именно указаны они в
"Lettres edifiantes et curieuses" (edit, de 1819, vol. 6, p. 362)*, где,
однако же, приведен еще пятый порок - ненависть, или зависть. За мою
поправку показания Шмидта говорит еще согласие ее с учением суфиев**,
несомненно находившихся под влиянием брахманизма и буддизма. Они ставят те
же самые коренные пороки и приводят их весьма удачно попарно: сладострастие
рядом со скупостью, а гнев с высокомерием (см.: Tholuck's. Bluthensammlung
aus der morgenlandischen Mystik). Сладострастие, гнев и скупость как
коренные пороки встречаются уже в "Бхагават-Гите" (XVI, 31), что
свидетельствует о глубокой древности доктрины. Равным образом в
философско-аллегорической драме "Prabodha Chandrodaya", которая в высшей
степени важна для изучения философии Веданты, эти три порока выступают в
качестве военачальников царя-Страсти в войне его с королем-Разумом.
Противоположные этим коренным порокам коренные добродетели будут: целомудрие
и щедрость, милосердие и смирение.
* "Поучительные и любопытные записки" (издание 1819 г., т. 6, с. 362)
(фр.).
** Суфии - приверженцы восточной мистической секты.
Сравнивая эти глубоко продуманные, основные понятия восточной этики с
пресловутыми, несколько тысячелетий повторяемыми коренными добродетелями
Платона: справедливостью, храбростью, умеренностью и мудростию, -
найдем, что эти последние избраны без ясной руководящей идеи, а потому
схвачены зря и даже отчасти неверно. Добродетели должны быть свойствами
воли: мудрость же прежде всего принадлежит рассудку. Греч. ???, переданная
Цицероном по-латыни словом "temperantia", по-русски "умеренность", есть
слишком неопределенное и растяжимое выражение, под которым можно
подразумевать весьма многое, как, например, обдуманность, трезвость, здравый
смысл и тому подобное. Храбрость не есть добродетель, хотя и бывает иногда
ее слугою или орудием; но она точно так же готова служить и величайшей
низости: следовательно, она есть свойство темперамента. Уже Геулинкс
(Geulinx, Ethica) отвергал платоновские коренные добродетели и ставил вместо
них следующие: diligentia (прилежание), obedientia (послушание), justitia
(справедливость), humilitas (смирение); замена эта тоже, очевидно, плоха.
Китайцы признают следующие пять добродетелей: сострадательность,
справедливость, вежливость, или приличие, ученость, или мудрость, и
искренность.
Пункт, на котором первоначально расходятся нравственные добродетели и
пороки человека, есть противоположность его основного настроения по
отношению к другим, принимающего характер или зависти, или сострадания. Эти
два диаметрально противоположные свойства коренятся в каждом человеке,
истекая из неизбежного сравнения его собственного положения с чужим; и
затем, смотря по тому, как результат этого сравнения подействует на его
личный характер, то или другое свойство ложится в основу его настроения и
становится источником его действий. Зависть именно воздвигает непроницаемую
перегородку между ты и я, а сострадание - тонкую и прозрачную, иногда же и
совсем ее устраняет, причем исчезает различие между я и не-я.
Храбрость, или, точнее, лежащее в основе ее мужество (ибо храбрость
есть только мужество на войне), заслуживает того, чтоб ее подвергнуть более
подробному рассмотрению. Древние причисляли храбрость к добродетелям, а
трусость - к порокам. Это не соответствует духу христи-
анства, направленному к благоволению и терпению и возбраняющему всякую
враждебность, собственно даже всякое сопротивление, почему и воззрение это
не имеет более места. Тем не менее мы должны сознаться, что трусость кажется
нам несовместимою с благородным характером уже вследствие той чрезмерной
заботливости о собственной особе, которая скрывается за этим качеством.
Мужество допускает такое объяснение, что человек добровольно идет навстречу
беде, грозящей ему в текущую минуту, дабы тем предотвратить еще большие,
коренящиеся в грядущем, беды, между тем как трусость поступает наоборот.
Стало быть, первое имеет оттенок терпения, которое именно состоит в ясном
сознании, что, кроме приближающейся беды, существуют еще горшие беды и что,
усердно избегая и отвращая первую, можно навлечь последние. Вследствие
такого толкования мужество представляет из себя род терпения; и так как
именно это свойство делает нас способными к самоодолению и всякого рода
лишениям, то посредством него и мужество является по крайней мере
родственным добродетели качеством.
Но оно, может быть, допускает еще более возвышенное толкование. Всякий
страх смерти можно бы именно объяснить недостатком той естественной, а
потому лишь чувствуемой метафизики, вследствие которой человек носит в себе
уверенность, что он постольку же существует во всех и во всем, как и в своей
собственной особе, смерть которой поэтому мало коснется его истинной
сущности. Тогда, наоборот, героическое мужество проистекало бы как раз из
этой уверенности, следовательно, из одного источника с добродетелями
справедливости и человеколюбия. Конечно, это бы значило - хватить слишком
далеко, однако же вне этого толкования нельзя хорошенько объяснить, почему
трусость является презренным, а личное мужество благородным и возвышенным
качеством, так как ни с какой другой более низкой точки зрения невозможно
усмотреть, почему бы конечному индивидууму не ставить всего прочего ниже
своей особы, которая составляет для него все и даже основное условие
существования остального мира. Поэтому-то вполне имманентное, а
следовательно, чисто
эмпирическое объяснение, которое могло бы быть основано на полезности
мужества, недостаточно и несостоятельно. Должно быть, на этом основании
Кальдерон однажды высказал относительно мужества скептическое, но
замечательное мнение, собственно, даже отрицающее его реальность. Он влагает
в уста старого и мудрого министра, обращающегося к юному королю, следующие
слова:
Que aunque el natural temor
En todos obra igualmente,
No mostrarle es ser valiente
Y esto es lo que hace el valor.
т.е. хотя естественный страх действует на всех одинаковым образом, но
храбрый его обнаруживает - в этом-то и заключается храбрость (La hija del
aire*. 11,2).
* "Дочь воздуха" (цел.).
Относительно указанного выше различия в значении мужества как
добродетели у древних и новых народов следует иметь в виду, что древние под
словом "добродетель" (virtus, ???) разумели всякую доброкачественность,
всякое само по себе похвальное свойство - нравственное ли, умственное или
даже просто телесное - безразлично, все равно. Но после того, как
христианство положило в основу тенденции жизни нравственность, под словом
"добродетель" понимаются только нравственные преимущества. Между тем слово
это в древнем своем значении употреблялось еще прежними латинистами и
встречается также в итальянском языке, что видно по известному смыслу слова
virtuoso. На это более широкое значение понятия "добродетель" у древних
следует непременно обратить внимание учеников, чтобы они не впадали в
недоразумение. Этим объясняется также, почему в этике древних говорится о
таких добродетелях и пороках, которые у нас не имеют места.
Как храбрость в числе добродетелей, точно так же может быть подвергнута
сомнению и скупость в значении порока, если ее не смешивать только с
любостяжанием и корыстью. Поэтому, высказав по поводу скупости все, что
можно, pro et contra, мы предоставляем всякому произнести о ней какой ему
угодно окончательный приговор.
А. Не скупость есть порок, но противоположность ее - расточительность.
Она проистекает из скотской ограниченности пределами одного настоящего, на
каковую ограниченность никак не может повлиять существующее только в идее
будущее; она основывается на том заблуждении, что чувственные наслаждения
имеют положительную и реальную ценность. Поэтому лишения и бедствия в
будущем - вот цена, которою расточитель покупает эти пустые, мимолетные, а
зачастую просто призрачные наслаждения, теша свое пустое, бессмысленное
чванство низкопоклонством втайне издевающихся над ним паразитов и изумлением
перед его роскошью толпы и завистников. Ради этого от него следует бегать,
как от зачумленного, и, открывши его порок, своевременно прервать с ним
знакомство, чтобы не пришлось потом или разделять последствия такой жизни,
или играть роль друзей Тимона Афинского. Равным образом нельзя ожидать,
чтобы тот, кто легкомысленно спускает свое достояние, оставил
неприкосновенным чужое, если оно когда-либо попадет в его руки. "Sui
profusus, alieni appetens"*, - весьма основательно заметил Саллюстий (Satel.
с. 5). Поэтому расточительность ведет не только к обеднению, но через
обеднение и к преступлению: преступники из состоятельных сословий почти все
делаются таковыми вследствие расточительности. Поэтому Коран совершенно
справедливо называет расточителей "братьями сатаны" (Сура 17, ст. 29).
Скупость имеет своим последствием изобилие, - а когда же оно нежелательно?
Должно быть, это хороший порок, коли имеет такие благие последствия.
Скупость исходит именно из того положения, что все наслаждения действуют
и у высших животных вследствие отсутствия понятий и мышления страдание
далеко еще уступает человеческому.
В ранней юности перед своим будущим житейским поприщем сидим мы, как
дети перед театральным занавесом, в радостном и напряженном ожидании того,
что должно произойти на сцене. И счастье, что мы не знаем того, что
действительно случится. Кто знает это, тому дети могут казаться порою
невинными преступниками, которые хотя и осуждены не на смерть, а на жизнь,
но еще не знают содержания ожидающего их приговора. Тем не менее всякий
желает себе глубокой старости, т.е. состояния, в котором говорится: "Сегодня
скверно, а с каждым днем будет еще хуже, пока не придет самое скверное".
Если - насколько это приблизительно возможно - представить себе всю
сумму бед и зол, болезней и всякого рода страданий, которые освещает солнце
в своем течении, то придется допустить, что было бы гораздо лучше, если бы
оно, подобно тому, как на Луне, было бы не в состоянии и на Земле вызывать
явлений жизни, и если бы и здесь, как там, поверхность находилась еще в
кристаллизованном состоянии.
Нашу жизнь можно также рассматривать как эпизод, бесполезным образом
нарушающий душевный покой Ничто. Во всяком случае, даже и тот, кому сносно
жилось в жизни, чем дольше он живет, тем искреннее убеждается, что жизнь в
целом не более как a disappointment, nay, a cheat*, или, говоря по-русски,
носит характер гигантской мистификации, чтобы не сказать надувательства и
обмана. Если два друга юности после разлуки всей жизни снова встречаются
стариками, то преобладающим чувством, которое возникает в них при виде друг
друга и при воспоминании о юности, является полнейшее disappointment
(разочарование) во всей жизни, которая котда-то так чудно рисовалась в
утреннем розовом свете юности, так много обещала и так мало сдержала. Это
чувство так решительно преобладает при их встрече, что они даже не считают
за нужное его высказывать словами, а, обоюдно и безмолвно предполагая
таковое, кладут его в основу дальнейшего разговора.
* разочарование, а, скорее, обман (англ.).
Кто пережил два или три людских поколения, у того происходит на душе то
же самое, что у посетителя ярмарочного балагана, который остается подряд два
или три представления: пьеса была именно рассчитана на одно представление, и
потому когда исчезает новизна, то и обман не производит уже никакого
действия.
Можно сойти с ума, созерцая грандиозные приспособления и обстановку,
эти бесчисленные сияющие светила в беспредельном пространстве, которым нет
иного занятия, как только озарять миры, представляющие арену всяческой нужды
и бедствий и в счастливом случае не отражающие ничего, кроме скуки, - судя
по крайней мере по известному нам опыту в нашем мире.
Очень завидовать - некому, а очень жаловаться имеет право бесчисленное
множество.
Жизнь есть рабочий урок: в этом смысле defunctus - отбывший, почивший -
прекрасное выражение.
Представим себе, что акт зарождения не сопровождался бы ни
потребностью, ни похотью, а был бы делом чисто благоразумного размышления:
мог ли тогда еще существовать человеческий род? не был ли бы тогда всякий
настолько сострадателен к грядущему поколению, что, скорее, избавил бы его
от бремени существования или по крайней мере не принял бы на себя
обязанности хладнокровно возлагать на него такую обузу?
Мир все равно, что ад, в котором люди, с одной стороны, мучимые души, а
с другой - дьяволы.
Вообще против господствующего воззрения на мир как на совершенное
творение громко вопиет, во-первых, бедствие, которым он переполнен, а
во-вторых, бьющее в глаза несовершенство и даже комическая искаженность и
какое-то юродство самого законченного из его явлений - человека. В этом
заключается неразрешимый диссонанс. Напротив того, все будет согласовываться
с нами и служить доказательством, если мы будем смотреть на мир, как на дело
своей собственной вины, следовательно, как на нечто, чему лучше бы вовсе не
существовать. Подобное
воззрение не может послужить поводом к преступному ропоту против
Творца, а скорее дает материал к обвинению нашего существа и воли, способный
вселить в нас смирение. Ибо такое воззрение ведет нас к убеждению, что мы
как дети распутных отцов уже греховными приходим в мир и что наше
существование бедственно и кончается смертью только потому, что мы обречены
постоянно искупать этот грех. Ничего не может быть вернее предположения, что
именно тяжкие грехи мира влекут за собою многие и великие страдания мира;
причем здесь подразумевается не физико-эмпирическая, а метафизическая связь,
ибо ни на что иное так совершенно не походит наше существование, как на
последствие проступка и наказуемого преступного вожделения.
Чтобы во всякое время иметь в руках верный компас для ориентирования в
жизни и чтобы, не сбиваясь, видеть ее постоянно в настоящем свете, - самое
лучшее средство приучить себя смотреть на этот мир как на место покаяния и
искупления, следовательно, как на подобие исправительного заведения, a penai
colony, ???, как называли его еще древнейшие философы (Clem. Alex. Strom. L.
3, с. 3., p. 399), а из христианских отцов Церкви Ориген (см.: Augustin. de
civit. Dei L. XI, c. 23). Такое воззрение находит себе теоретическое и
объективное оправдание не только в моей философии, но и в мудрости всех
времен, именно в брахманизме, буддизме, у Эмпедокла и Пифагора. Но и в
истинном, правильно понятом христианстве наше существование понимается как
следствие вины, проступка, греха.
Усвоив себе рекомендуемую мною привычку, мы будем располагать свои
ожидания от жизни подходящим к делу образом, т.е. не будем более смотреть на
невзгоды, страдания, муки и нужды жизни в великом и малом как на нечто
исключительное, неожиданное, а будем находить все это в порядке вещей,
твердо памятуя, что здесь всякий наказуется за свое существование - и всякий
своеобразным способом. К числу зол, неразлучных с исправительным заведением,
принадлежит также встречаемое там общество. Каково здешнее, земное, - знает
и без моих указаний всякий, кто был бы достоин лучшего. У прекрасного,
благородного человека или у гения в этом обществе происходит подчас на
душе то же самое, что у благородного политического преступника на галере
между обыкновенными каторжниками. Поэтому как те, так и другие стараются
изолировать себя. Вообще же такое воззрение даст нам способность не только
без омерзения, но и без удивления смотреть на так называемые несовершенства,
т.е. на нравственные, умственные, а соответственно с этим также и на
физиономические низкие свойства большинства человеческого рода, ибо мы
постоянно будем иметь в соображении, где мы находимся, следовательно, будем
смотреть на каждого прежде всего как на существо, которое существует только
вследствие своей греховности и жизнь которого есть искупление вины (греха)
его рождения. Это и составляет именно то, что в христианстве называется
греховною природою человека: она, следовательно, есть основа существ,
которых встречаешь в этом мире как себе подобных. Кроме того, вследствие
свойств этого мира они большею час-тию находятся более или менее в состоянии
страдания и недовольства, которые способны сделать их участливее и
обходительнее и, наконец, в большинстве случаев ум их таков, что его в обрез
хватает для служения их собственной воле. Следовательно, наши претензии к
обществу в этом мире должны быть соображены со всеми этими условиями. Кто
усвоил себе эту точку зрения, тот стремление к общительности может считать
пагубною наклонностию.
Действительно, убеждение, что этот мир, а следовательно, и человек,
есть нечто такое, что, собственно, не должно было бы существовать, - такое
убеждение способно преисполнить нас снисхождением друг к другу, ибо чего же
и можно ожидать от существа, поставленного в такие условия? Да, с этой точки
зрения можно бы прийти к той мысли, что собственно самым подходящим
обращением людей друг к другу вместо "милостивый государь", "Monsieur",
"Mein Herr", "Sir" и т.д. было бы "товарищ по страданию", "compagnon de
miseres", "Leidensgefahrte", "my fellow-sufferer"! Как ни странно звучит
это, но зато вполне отвечает делу, выставляет других в истинном свете и
направляет мысли к самому необходимому: к терпимости, терпению, к пощаде,
снисхождению и любви к ближнему, - в чем всякий нуждается и к чему всякий
поэтому обязан.
Характер вещей этого мира, именно мира человеческого, есть не только
несовершенство, как это неоднократно говорилось, а, скорее, извращение,
искажение* нравственном, умственном, физическом и во всех отношениях.
Усвоенное для некоторых пороков извинение: "Это так естественно и
свойственно человеку" - отнюдь не удовлетворительно: на это следует
возразить: "Именно потому и естественно, что дурно, и как раз потому и
дурно, что естественно". Поняв это правильным образом, уразумеешь смысл
учения о наследственном грехе.
При оценке какого-либо человеческого индивидуума следует иметь
постоянно в виду, что основа его есть нечто такое, что вовсе не должно было
бы существовать, нечто греховное, извращенное, то, ради чего он повинен
смерти; это скверное основное свойство характеризуется даже в том
обстоятельстве, что никто не выносит, чтобы на него внимательно смотрели.
Чего же можно ожидать от подобного существа? Отправляясь из этой точки
зрения, будешь судить его снисходительно, перестанешь удивляться, если порою
пробуждаются и выглядывают сидящие в нем бесы, и сумеешь лучше оценить то
хорошее, что, благодаря ли уму или чему иному, все-таки в нем имеется. А
во-вторых, следует подумать и принять во внимание, что жизнь есть в сущности
состояние нужды, а часто и бедствия, где всякий должен домогаться и бороться
за свое существование, а потому и не может постоянно принимать приветливое
выражение. Если бы, наоборот, человек был тем, чем его хотят сделать все
оптимистические религии и философии, т.е. существом, которое во всяком
смысле должно существовать, и существовать так, как оно существует, - так
тогда иначе, чем теперь, должны были бы действовать на нас и первый взгляд,
и ближайшее знакомство, и постоянное обхождение всякого такого человека!
Ничто не может быть пригоднее для внушения терпения в жизни и
спокойного перенесения зол и людей, как следующее буддийское изречение: "Это
есть сансара, мир похоти и вожделения, а потому мир рождения, болезни,
одряхления и умирания; это есть мир, который не должен бы был существовать.
И это здесь есть народ сансары. Чего же, следовательно, ожидать лучшего?" Я
предписал бы всякому сознательно повторять это изречение четыре раза в день.
"Pardon's the word to all"* (Шексп. Цимбелин. Д. 5, сц. 5). Мы должны
быть снисходительны ко всякой человеческой глупости, промаху, пороку,
принимая в соображение, что это есть именно наши собственные глупости,
промахи и пороки, ибо это недостатки человечества, к которому принадлежим и
мы, а следовательно, и сами разделяем все его недостатки, т.е. и те,
которыми мы как раз в данное время возмущаемся именно только потому, что они
на этот раз проявились не в нас самих. Они находятся не на поверхности, а
коренятся в основе и всплывут по первому поводу и заявят себя таким же
образом, как теперь проявились в других; хотя несомненно, что в одном
проскользает один недостаток, а в другом опять иной и что общая сложность
дурных свойств в одних больше, чем в других, ибо индивидуальное различие
неисчислимо велико.
* "Всем - прощение" (англ.).
Физические истины могут иметь много внешнего значения, но им недостает
внутреннего. Это есть преимущество умственных и нравственных истин, которые
имеют предметом высшие ступени объективации воли; первые же занимаются
низшими. Если бы, например, было точно доказано (как это теперь только
предполагается), что солнце вызывает под экватором термоэлектричество, это
последнее - земной магнетизм, а магнетизм - полярный свет (северное сияние),
то эти истины имели бы большое внешнее значение, но не внутреннее. Примеры
этого последнего представляют не только все высокие и истинные духовные
философемы, но даже развязку всякой порядочной трагедии и даже наблюдение
человеческих деяний в крайних проявлениях нравственности и
безнравственности, добра и зла, ибо во всем этом проявляется сущность того,
что в своих явлениях составляет мир.
Что мир имеет только одно физическое и никакого нравственного значения,
есть величайшее, пагубнейшее и фундаментальное заблуждение, чистейшее
извращение образа мыслей. Несмотря на это и наперекор всем религиям, которые
все сообща утверждают противное и стараются доказать это свойственным им
мистическим способом, коренное заблуждение это никогда вполне не умирает на
земле, напротив, от поры до поры, всякий раз снова подымает свою голову,
пока общее возбуждение опять не принудит его скрыться.
Как ни ясно в нас сознание нравственного значения мира и жизни, но
уяснение этого значения, разгадка и разрешение противоречий между ним и
течением мира представляют такие затруднения, что я счел своею обязанностью
изложить настоящие, единственно истинные и чистые, а потому во все времена и
повсеместно действующие основания морали и указать цель, к которой они
приводят. Причем я слишком уверен в верности и действительности своего
изложения нравственного процесса, чтобы беспокоиться о том, что учение мое
может быть когда-либо заменено или вытеснено другим.
Но пока еще моя этика остается в пренебрежении у профессоров, в
университетах обращается кантовский принцип морали, и из его различных форм
теперь наиболее излюблена та, которая основана на "достоинстве человека".
Пустота ее уже доказана мною в моем "Рассуждении об основании морали" (см.:
Ueb. das. Fund, der Мог. § 8, стр. 169), и говорить об этом я больше не
буду. Вообще, если спросить, на чем основывается это предполагаемое
достоинство человека, то ответ вскоре сводится на то, что оно основывается
на нравственности человека. Итак, нравственность основывается на
достоинстве, а достоинство - на нравственности. Но и помимо этого, мне
кажется, что говорить о достоинстве такого существа, как человек, - существа
с такою греховною волею, с таким ограниченным духом, с таким хрупким и легко
вредимым телом - можно только в ироническом смысле.
Quid superbit homo? cujis conceptio culpa,
Nasci poena, labor vita, necesse mori!*
Потому-то, вместо сказанной формы кантовского принципа нравственности,
я желал бы установить следующее правило: приходя в какое-либо
соприкосновение с человеком, не входить в объективную оценку его по его
стоимости и достоинству, следовательно, не входить в рассмотрение ни
порочности его воли, ни ограниченности его рассудка и превратности его
понятий, ибо первая может легко возбудить к нему ненависть, а последняя -
презрение, но исключительно обратить внимание на его страдания, его нужды,
опасения и недуги. Тогда постоянно будешь чувствовать свое сродство с ним,
станешь ему симпатизировать и вместо ненависти или презрения возымеешь к
нему сострадание, исключительно составляющее ???**, к которому призывает
Евангелие. Чтобы не возбуждать в себе ненависти и подозрения к человеку,
следует вдаваться не в разыскание его так называемого "достоинства", а,
напротив, смотреть на него единственно с точки зрения сострадания.
* Чем гордится человек? Греховное зачатие,
Мучительное рождение, тягостная жизнь, неизбежная смерть! (лат.).
** Любовь (греч.).
Буддисты вследствие своих более глубоких метафизических воззрений
отправляются в этике не от коренных добродетелей, а от коренных пороков, и
первые выводятся из вторых только как их противоположность или отрицание.
Шмидт в своей "Истории восточных монголов" приводит следующие коренные
пороки буддистов: сладострастие, леность, гнев и скупость. Но, вероятно,
вместо лености должно быть поставлено высокомерие: так именно указаны они в
"Lettres edifiantes et curieuses" (edit, de 1819, vol. 6, p. 362)*, где,
однако же, приведен еще пятый порок - ненависть, или зависть. За мою
поправку показания Шмидта говорит еще согласие ее с учением суфиев**,
несомненно находившихся под влиянием брахманизма и буддизма. Они ставят те
же самые коренные пороки и приводят их весьма удачно попарно: сладострастие
рядом со скупостью, а гнев с высокомерием (см.: Tholuck's. Bluthensammlung
aus der morgenlandischen Mystik). Сладострастие, гнев и скупость как
коренные пороки встречаются уже в "Бхагават-Гите" (XVI, 31), что
свидетельствует о глубокой древности доктрины. Равным образом в
философско-аллегорической драме "Prabodha Chandrodaya", которая в высшей
степени важна для изучения философии Веданты, эти три порока выступают в
качестве военачальников царя-Страсти в войне его с королем-Разумом.
Противоположные этим коренным порокам коренные добродетели будут: целомудрие
и щедрость, милосердие и смирение.
* "Поучительные и любопытные записки" (издание 1819 г., т. 6, с. 362)
(фр.).
** Суфии - приверженцы восточной мистической секты.
Сравнивая эти глубоко продуманные, основные понятия восточной этики с
пресловутыми, несколько тысячелетий повторяемыми коренными добродетелями
Платона: справедливостью, храбростью, умеренностью и мудростию, -
найдем, что эти последние избраны без ясной руководящей идеи, а потому
схвачены зря и даже отчасти неверно. Добродетели должны быть свойствами
воли: мудрость же прежде всего принадлежит рассудку. Греч. ???, переданная
Цицероном по-латыни словом "temperantia", по-русски "умеренность", есть
слишком неопределенное и растяжимое выражение, под которым можно
подразумевать весьма многое, как, например, обдуманность, трезвость, здравый
смысл и тому подобное. Храбрость не есть добродетель, хотя и бывает иногда
ее слугою или орудием; но она точно так же готова служить и величайшей
низости: следовательно, она есть свойство темперамента. Уже Геулинкс
(Geulinx, Ethica) отвергал платоновские коренные добродетели и ставил вместо
них следующие: diligentia (прилежание), obedientia (послушание), justitia
(справедливость), humilitas (смирение); замена эта тоже, очевидно, плоха.
Китайцы признают следующие пять добродетелей: сострадательность,
справедливость, вежливость, или приличие, ученость, или мудрость, и
искренность.
Пункт, на котором первоначально расходятся нравственные добродетели и
пороки человека, есть противоположность его основного настроения по
отношению к другим, принимающего характер или зависти, или сострадания. Эти
два диаметрально противоположные свойства коренятся в каждом человеке,
истекая из неизбежного сравнения его собственного положения с чужим; и
затем, смотря по тому, как результат этого сравнения подействует на его
личный характер, то или другое свойство ложится в основу его настроения и
становится источником его действий. Зависть именно воздвигает непроницаемую
перегородку между ты и я, а сострадание - тонкую и прозрачную, иногда же и
совсем ее устраняет, причем исчезает различие между я и не-я.
Храбрость, или, точнее, лежащее в основе ее мужество (ибо храбрость
есть только мужество на войне), заслуживает того, чтоб ее подвергнуть более
подробному рассмотрению. Древние причисляли храбрость к добродетелям, а
трусость - к порокам. Это не соответствует духу христи-
анства, направленному к благоволению и терпению и возбраняющему всякую
враждебность, собственно даже всякое сопротивление, почему и воззрение это
не имеет более места. Тем не менее мы должны сознаться, что трусость кажется
нам несовместимою с благородным характером уже вследствие той чрезмерной
заботливости о собственной особе, которая скрывается за этим качеством.
Мужество допускает такое объяснение, что человек добровольно идет навстречу
беде, грозящей ему в текущую минуту, дабы тем предотвратить еще большие,
коренящиеся в грядущем, беды, между тем как трусость поступает наоборот.
Стало быть, первое имеет оттенок терпения, которое именно состоит в ясном
сознании, что, кроме приближающейся беды, существуют еще горшие беды и что,
усердно избегая и отвращая первую, можно навлечь последние. Вследствие
такого толкования мужество представляет из себя род терпения; и так как
именно это свойство делает нас способными к самоодолению и всякого рода
лишениям, то посредством него и мужество является по крайней мере
родственным добродетели качеством.
Но оно, может быть, допускает еще более возвышенное толкование. Всякий
страх смерти можно бы именно объяснить недостатком той естественной, а
потому лишь чувствуемой метафизики, вследствие которой человек носит в себе
уверенность, что он постольку же существует во всех и во всем, как и в своей
собственной особе, смерть которой поэтому мало коснется его истинной
сущности. Тогда, наоборот, героическое мужество проистекало бы как раз из
этой уверенности, следовательно, из одного источника с добродетелями
справедливости и человеколюбия. Конечно, это бы значило - хватить слишком
далеко, однако же вне этого толкования нельзя хорошенько объяснить, почему
трусость является презренным, а личное мужество благородным и возвышенным
качеством, так как ни с какой другой более низкой точки зрения невозможно
усмотреть, почему бы конечному индивидууму не ставить всего прочего ниже
своей особы, которая составляет для него все и даже основное условие
существования остального мира. Поэтому-то вполне имманентное, а
следовательно, чисто
эмпирическое объяснение, которое могло бы быть основано на полезности
мужества, недостаточно и несостоятельно. Должно быть, на этом основании
Кальдерон однажды высказал относительно мужества скептическое, но
замечательное мнение, собственно, даже отрицающее его реальность. Он влагает
в уста старого и мудрого министра, обращающегося к юному королю, следующие
слова:
Que aunque el natural temor
En todos obra igualmente,
No mostrarle es ser valiente
Y esto es lo que hace el valor.
т.е. хотя естественный страх действует на всех одинаковым образом, но
храбрый его обнаруживает - в этом-то и заключается храбрость (La hija del
aire*. 11,2).
* "Дочь воздуха" (цел.).
Относительно указанного выше различия в значении мужества как
добродетели у древних и новых народов следует иметь в виду, что древние под
словом "добродетель" (virtus, ???) разумели всякую доброкачественность,
всякое само по себе похвальное свойство - нравственное ли, умственное или
даже просто телесное - безразлично, все равно. Но после того, как
христианство положило в основу тенденции жизни нравственность, под словом
"добродетель" понимаются только нравственные преимущества. Между тем слово
это в древнем своем значении употреблялось еще прежними латинистами и
встречается также в итальянском языке, что видно по известному смыслу слова
virtuoso. На это более широкое значение понятия "добродетель" у древних
следует непременно обратить внимание учеников, чтобы они не впадали в
недоразумение. Этим объясняется также, почему в этике древних говорится о
таких добродетелях и пороках, которые у нас не имеют места.
Как храбрость в числе добродетелей, точно так же может быть подвергнута
сомнению и скупость в значении порока, если ее не смешивать только с
любостяжанием и корыстью. Поэтому, высказав по поводу скупости все, что
можно, pro et contra, мы предоставляем всякому произнести о ней какой ему
угодно окончательный приговор.
А. Не скупость есть порок, но противоположность ее - расточительность.
Она проистекает из скотской ограниченности пределами одного настоящего, на
каковую ограниченность никак не может повлиять существующее только в идее
будущее; она основывается на том заблуждении, что чувственные наслаждения
имеют положительную и реальную ценность. Поэтому лишения и бедствия в
будущем - вот цена, которою расточитель покупает эти пустые, мимолетные, а
зачастую просто призрачные наслаждения, теша свое пустое, бессмысленное
чванство низкопоклонством втайне издевающихся над ним паразитов и изумлением
перед его роскошью толпы и завистников. Ради этого от него следует бегать,
как от зачумленного, и, открывши его порок, своевременно прервать с ним
знакомство, чтобы не пришлось потом или разделять последствия такой жизни,
или играть роль друзей Тимона Афинского. Равным образом нельзя ожидать,
чтобы тот, кто легкомысленно спускает свое достояние, оставил
неприкосновенным чужое, если оно когда-либо попадет в его руки. "Sui
profusus, alieni appetens"*, - весьма основательно заметил Саллюстий (Satel.
с. 5). Поэтому расточительность ведет не только к обеднению, но через
обеднение и к преступлению: преступники из состоятельных сословий почти все
делаются таковыми вследствие расточительности. Поэтому Коран совершенно
справедливо называет расточителей "братьями сатаны" (Сура 17, ст. 29).
Скупость имеет своим последствием изобилие, - а когда же оно нежелательно?
Должно быть, это хороший порок, коли имеет такие благие последствия.
Скупость исходит именно из того положения, что все наслаждения действуют