Брайан Гарфилд. Семья Тибо. Том 1

- Это... недоверие по отношению к отцу...
- Каждый может ошибиться. И вот доказательства!
- Доказательства?
- Послушай, отец, не надо сердиться. Я думаю, мы с тобой оба желаем
Жаку добра. Когда ты узнаешь, в каком плачевном состоянии я его нашел, ты
сам первым сочтешь, что Жаку необходимо как можно скорее покинуть
исправительную колонию.
- Ну уж нет!
Антуан постарался пропустить иронию г-на Тибо мимо ушей.
- Да, отец.
- А я тебе говорю - нет!
- Отец, когда ты узнаешь...
- Уж не принимаешь ли ты меня за дурака? Думаешь, мне нужны твои
сообщения, чтобы узнать, что делается в Круи, где я вот уже десять лет
провожу ежемесячные генеральные ревизии и получаю полный отчет? И где не
принимается никаких решений без предварительного обсуждения на заседании
совета, которым я руковожу? Так, что ли?
- Отец, то, что я там увидел...
- Довольно об этом. Твой брат мог наплести тебе бог знает что, благо ты
так доверчив! Но со мной этот номер не пройдет.
- Жак ни на что не жаловался.
Господин Тибо явно был озадачен.
- Тогда в чем же дело? - проговорил он.
- Именно это-то и серьезнее всего: он говорит, будто ему так спокойно и
хорошо, даже утверждает, что ему там нравится!
Услышав, что г-н Тибо удовлетворенно хмыкнул, Антуан добавил
оскорбительным тоном:
- Бедный мальчуган сохранил такие прелестные воспоминания о семейной
жизни, что предпочитает жить в тюрьме.
Стрела не достигла цели.
- Вот и прекрасно, мы с тобой, стало быть, во всем согласны. Чего тебе
еще надо?
Антуан уже отнюдь не был уверен, что сможет добиться своего; поэтому он
не стал пересказывать отцу все, что обнаружилось из признаний Жака; он решил
изложить только основные свои претензии, а об остальном умолчать.
- Должен сказать тебе правду, отец, - начал он, останавливая на г-не
Тибо внимательный взгляд. - Я подозревал, что обнаружу недоедание, плохое
обращение, карцеры. Да, да, погоди. К счастью, эти страхи лишены основания.
Но я увидел, что положение Жака во сто крат хуже - в нравственном отношении.
Тебя обманывают, когда говорят, что одиночество сказывается на нем
благотворно. Лекарство гораздо опаснее самой болезни. Его дни проходят в
гибельной праздности. Об учителе не будем говорить; главное то, что Жак
ничего не делает, его уже начинает затруднять малейшее умственное усилие.
Продолжать этот опыт, поверь мне, - значит ставить крест на его будущем. Он
впал в состояние такого безразличия, он так ослабел, что если оставить его в
этом оцепенении еще на несколько месяцев, здоровье его будет подорвано
навсегда.
Антуан не спускал глаз с отца; казалось, он всей тяжестью своего
взгляда давит на это вялое лицо, стараясь выжать из него хоть каплю
сочувствия. Подобранный, настороженный, г-н Тибо хранил тяжкую
неподвижность; он напоминал тех толстокожих животных, чья мощь не видна,
когда они отдыхают; да он и вообще походил на слона - те же большие плоские
уши, те же хитрые искорки в глазках. Речь Антуана его успокоила. Уже
несколько раз в колонии едва не вспыхнул скандал, нескольких надзирателей
пришлось уволить без объявления причины, и в первую минуту г-н Тибо
испугался, что разоблачения Антуана окажутся как раз этого свойства; он
перевел дух.
- И ты думаешь, что сообщил мне что-нибудь новое? - спросил он
добродушно - Все, что ты говоришь, делает честь твоей доброте, мой милый, но
позволь тебе сказать совершенно чистосердечно, что все эти меры
воспитательного воздействия слишком сложны и что знания в этой области
приходят к человеку не за один день и не за два. Поверь моему опыту и опыту
специалистов. Ты говоришь - слабость, оцепенение. И слава богу! Ты ведь
знаешь, каков был твой брат; ты что же думаешь, можно справиться с этим
злобным характером, предварительно его не смирив? Постепенно ослабляя
порочного ребенка, мы тем самым ослабляем его дурные наклонности, и уж
только тогда можно добиться цели, - этому учит нас практика. Скажи, разве
твой брат не переменился? Приступов злобы нет и в помине, он
дисциплинирован, вежлив с окружающими. Ты и сам говоришь, что он полюбил
порядок, полюбил размеренность своего нового существования. Как же не
гордиться подобным результатом, достигнутым меньше чем за год!
Он пощипывал пухлыми пальцами кончик бородки; завершив тираду, он
искоса взглянул на сына. Звучный голос, величественные манеры - все это
придавало видимость силы каждому его слову, и Антуан так привык поддаваться
гипнозу отцовских речей, что в глубине души почти уже сдался. Но тут г-на
Тибо подвела гордыня - он допустил ошибку:
- Впрочем, с какой это стати, спрашивается, я даю себе труд оправдывать
целесообразность решения, о пересмотре которого нет и не может быть речи? Я
делаю то, что считаю нужным, и ни перед кем, кроме собственной совести,
отчитываться не намерен. Запомни это хорошенько, мой милый.
Антуан взвился:
- Тебе не удастся заткнуть мне рот, отец. Повторяю, Жак не должен
оставаться в Круи.
Господин Тибо опять язвительно усмехнулся. Антуану стоило большого
труда сохранять самообладание.
- Нет, отец, оставлять его там было бы преступлением. В нем живет
мужество, которое надо спасти. Позволь мне сказать, отец, - ты часто
заблуждался относительно его характера: он тебя раздражает, и ты не видишь
его...
- Чего я не вижу? Мы начали жить спокойно, только когда он уехал. Разве
не так? Вот исправится, тогда и посмотрим, можно ли ему вернуться. А пока...
Его кулак поднялся, словно для того, чтобы всей своей тяжестью рухнуть
вниз; но г-н Тибо разжал пальцы и мягко положил ладонь на стол. Его гнев еще
вызревал. Но гнев Антуана уже разразился:
- Жак не останется в Круи, я тебе ручаюсь, отец!
- Ого-го, - с издевкой протянул г-н Тибо. - А не забываешь ли ты, мой
милый, что не ты здесь хозяин?
- Нет, этого я не забываю. Поэтому я спрашиваю тебя: что ты намерен
делать?
- Я? - помедлив, буркнул г-н Тибо; он холодно улыбнулся и на мгновение
поднял веки. - Тут и сомнений быть не может: отчитать самым строгим образом
господина Фема за то, что он тебя впустил без моего разрешения, и навсегда
запретить тебе доступ в колонию.
Антуан скрестил руки:
- Значит, вот какова цена всех твоих брошюр и докладов! Всех твоих
красивых слов! С трибуны конгрессов - одно, а когда в опасности рассудок
человека, даже рассудок родного сына, - все тут же забывается, лишь бы не
было осложнений, лишь бы жить в покое, а там хоть трава не расти?
- Негодяй! - закричал г-н Тибо. Он вскочил из-за стола. - О, это должно
было случиться! Я давно это подозревал. Некоторые твои слова за столом, твои
книги, твои газеты... Равнодушие к церковным обрядам... Одно влечет за собой
другое; пренебрежение основами религии, за нею нравственная анархия, и в
конце концов бунт!
Антуан пожал плечами.
- Не стоит усложнять. Речь идет о малыше, дело не терпит. Обещай мне,
отец, что Жак...
- Я запрещаю отныне упоминать при мне его имя! Теперь тебе наконец
ясно?
Они смерили друг друга взглядом.
- Это твое последнее слово?
- Убирайся вон!
- Ну, отец, ты меня еще не знаешь, - пробормотал Антуан с вызывающим
смехом. - Клянусь тебе, что Жак вырвется с этой каторги! И ничто, ничто меня
не остановит!
Сжав зубы, тучный человек с неожиданной яростью двинулся на сына.
- Убирайся вон!
Антуан распахнул дверь. На пороге он обернулся и глухо проговорил:
- Ничто! Даже если мне самому придется поднять новую кампанию в моих
газетах!

V

На следующее утро Антуан, всю ночь не смыкавший глаз, ожидал в ризнице
архиепископской церкви, когда аббат Векар отслужит мессу. Необходимо было
ввести священника в курс дела и попросить вступиться. Другого выхода у
Антуана не было.
Беседа тянулась долго. Аббат усадил молодого человека подле себя,
словно для исповеди; слушал он сосредоточенно, отвалившись назад и склонив
по привычке голову к левому плечу. Он ни разу не перебил Антуана. Его
бесцветное лицо с длинным носом ничего не выражало, но время от времени он
останавливал на Антуане мягкий и настойчивый взгляд, точно пытаясь вникнуть
в скрытый смысл его слов. Хотя Антуана он навещал реже, чем остальных членов
семьи, но всегда относился к нему с особенным уважением, - забавно, что в
этом сказалось влияние г-на Тибо, тщеславию которого очень льстили успехи
Антуана и который с удовольствием расточал ему похвалы.
Антуан не стал убеждать аббата с помощью ловко подобранных доводов; он
подробно остановился на событиях дня, проведенного им в Круи и
завершившегося ссорой с отцом; за ссору аббат не преминул его упрекнуть -
молча, одним многозначительным движением рук, которые он почти все время
держал у груди; вяло поникшие, с округлыми запястьями, руки прелата
внезапно, не меняя, однако, своего положения, словно бы оживились, будто
природа сохранила за ними ту способность к выражению чувств, в которой было
отказано прелатовой физиономии.
- Судьба Жака теперь в ваших руках, - заключил Антуан. - Лишь вы один в
силах заставить отца прислушаться к голосу рассудка.
Аббат не отвечал. Взгляд, обращенный на Антуана, был исполнен такого
уныния и так рассеян, что молодой человек опешил. Он ощутил вдруг свое
бессилие, вдруг осознал, с какими неимоверными трудностями сопряжено то, что
он решил предпринять.
- А потом? - мягко спросил аббат.
- Что потом?
- Допустим, ваш отец согласится взять сына в Париж; что он будет делать
потом?
Антуан смутился. У него был свой план, но он не знал, как его изложить,
настолько маловероятным казалось ему теперь, чтобы священник мог согласиться
с самой сутью этого плана, - покинуть отцовскую квартиру, переехать вдвоем с
Жаком на первый этаж, почти совсем изъять мальчика из-под власти отца, взять
на себя одного руководство воспитанием, контроль над занятиями и надзор за
поведением младшего брата. На сей раз священник не мог удержаться от улыбки,
но в ней не было никакой иронии.
- Вы хотите взвалить на себя весьма трудную задачу, мой друг.
- Ах, - пылко отозвался Антуан, - я абсолютно уверен, что малыш
нуждается в очень большой свободе! Он не сможет развиваться в атмосфере
принуждения! Смейтесь надо мной, но я по-прежнему убежден, что если бы им
занимался я один.
В ответ священник снова покачал головой и посмотрел на него тем
пристальным и проникновенным взглядом, который идет откуда-то издалека и
пронизывает вас насквозь; Антуан ушел в полном отчаянии: после яростного
отказа отца небрежный прием, оказанный ему аббатом, не оставлял уже никакой
надежды. Как бы он удивился, если бы узнал, что аббат решил в тот же день
наведаться к г-ну Тибо!

Но аббату не пришлось себя утруждать.
Когда он вернулся домой - он жил вдвоем со своей сестрою неподалеку от
архиепископской церкви, - чтобы, как всегда после утренней мессы, выпить
чашку холодного молока, он увидел в столовой дожидавшегося его г-на Тибо.
Еще не остывший от гнева, толстяк сидел, развалившись на стуле и упираясь
руками в бедра. При виде аббата он встал.
- А, вот и вы, - проворчал он. - Мой приход вас удивляет?
- Меньше, чем вы думаете, - откликнулся аббат.
Временами мимолетная улыбка и лукавый блеск глаз озаряли его спокойное
лицо.
- У меня исправная полиция: я в курсе всего. Разрешите? - добавил он,
подходя к столу, где стояла чашка молока.
- В курсе? Значит, вы уже виделись с...
Аббат мелкими глотками пил молоко.
- О состоянии здоровья Астье я узнал вчера утром от герцогини. Но лишь
к вечеру мне сообщили, что ваш соперник снял свою кандидатуру.
- О состоянии здоровья Астье? Разве он... Ничего не понимаю. Мне
абсолютно ничего не известно.
- Неужели? - сказал аббат. - Значит, на мою долю выпало удовольствие
первым сообщить вам эту приятную новость?
Он помолчал.
- Ну так вот: со стариком Астье четвертый удар; на этот раз бедняга не
выживет. Тогда декан, не будь дурак, снял свою кандидатуру, и вы остались
единственным кандидатом в Академию моральных наук.
- Декан... снял кандидатуру? - пролепетал г-н Тибо. - Но почему?
- Потому что он сообразил, что декану филологического факультета больше
подобает заседать в Академии надписей, и предпочел подождать несколько
недель и получить кресло, которое никто у него не сможет отнять, чем
рисковать, тягаясь с вами!
- Вы уверены в этом?
- Уже объявлено официально. Я видел вчера вечером непременного
секретаря на заседании Католического института{182}. Декан самолично вручил
ему заявление о снятии своей кандидатуры. Кандидатуры, которая не
продержалась и суток!
- Но в таком случае... - запинаясь, выговорил г-н Тибо.
Он задыхался от радостного изумления. Заложив руки за спину и
потоптавшись по комнате, он шагнул к священнику и чуть было не схватил его
за плечи. Но ограничился тем, что сжал его руки.
- Ах, дорогой аббат, я никогда этого не забуду. Спасибо. Спасибо.
На него нахлынуло безбрежное счастье, оно захлестнуло все прочие
чувства; гнев смыло могучей волной, и ему даже потребовалось напрячь память,
когда аббат прошел с ним, ничего не замечавшим от радости, в свой кабинет и
спросил самым естественным тоном:
- Так что же привело вас ко мне в столь ранний час, дорогой друг?
Тут он вспомнил об Антуане, и гнев сразу вернулся. Пришел он затем,
чтобы посоветоваться, как ему держать себя со старшим сыном, который сильно
переменился за последнее время и которого, по-видимому, грызет червь
сомнения и непокорства. Продолжает ли он хотя бы выполнять церковные обряды?
Бывает ли в церкви по воскресеньям? Под предлогом, что его ждут больные, он
все реже и реже появляется за родительским столом, а если и обедает дома, то
ведет себя совсем не так, как вел прежде, - спорит с отцом, позволяет себе
недопустимо вольные речи; во время последних муниципальных выборов споры
принимали такой резкий оборот, что несколько раз приходилось затыкать ему
рот, как мальчишке. Словом, если они хотят, чтобы Антуан не сошел с пути
истинного, необходимо принять меры, и тут совершенно необходима поддержка, а
возможно, и вмешательство аббата Векара. В качестве примера г-н Тибо
рассказал о таком вопиющем проявлении сыновнего непослушания, как поездка
Антуана в Круи, рассказал о привезенных им оттуда дурацких предположениях и
о той безобразной сцене, которая за этим последовала. Однако в его словах
явственно слышалось уважение, которое он питал к Антуану; больше того,
казалось, что уважение это, помимо его воли, только возросло после всех
проявлений независимости, по поводу которых он так негодовал; аббат это
сразу отметил.
Сидя небрежно за письменным столом, он время от времени одобрительно
шевелил руками, свисавшими по обе стороны нагрудника. Но как только речь
зашла о Жаке, он выпрямился, и внимание его удвоилось. С помощью целого ряда
искусных вопросов, между которыми нелегко было уловить какую-то связь, он
получил от отца подтверждение всем тем сведениям, с которыми приходил к нему
сын.
- Однако... однако... однако! - сказал аббат, будто обращаясь к самому
себе.
Он на секунду задумался. Г-н Тибо с удивлением выжидал. Наконец аббат
заговорил решительным тоном:
- То, что вы сообщили мне о поведении Антуана, заботит меня гораздо
меньше, чем вас, дорогой мой друг. Этого следовало ожидать. Научные занятия,
когда к ним обращается ум любознательный и пылкий, поначалу возбуждают в
человеке гордыню и колеблют веру; малое знание удаляет от бога, большое -
приводит к нему. Вы не должны пугаться. Антуан в том возрасте, когда люди
бросаются из одной крайности в другую. Вы хорошо сделали, что предупредили
меня, - я постараюсь чаще видеться, чаще беседовать с ним. Все это не так уж
опасно, потерпите немного, он к нам вернется. Гораздо больше тревожит меня
то, что вы сообщили о Жаке. Я не мог и предполагать, что изоляция, которой
он подвергнут, настолько сурова! Ведь он живет там, как настоящий узник! Не
думаю, чтобы такое положение не таило в себе опасности. Мой дорогой друг,
признаться, я очень встревожен. Достаточно ли вы все обдумали?
Господин Тибо улыбнулся.
- По совести, дорогой аббат, я скажу вам то же самое, что я ответил
вчера Антуану: мы лучше, чем кто-либо другой, располагаем опытом в такого
рода делах!
- Я этого не отрицаю, - произнес священник без тени раздражения. - Но
дети, с которыми вы привыкли иметь дело, не все нуждаются в таком бережном
обращении, какого требует необычный темперамент вашего сына. И, насколько я
знаю, они подвергаются совсем иному режиму, ибо живут все вместе, у них есть
часы отдыха, их приобщают к физическому труду. Если вы помните, я был
сторонником применения к Жаку весьма строгих мер, и мне казалось, что это
подобие тюремного заключения заставит его хорошенько задуматься, что оно
исправит его. Но, бог ты мой, я не предполагал, что это окажется настоящей
тюрьмой и его поместят туда так надолго. Сами посудите! Мальчик, которому
едва исполнилось пятнадцать лет, вот уже девять месяцев совершенно один, в
камере, под надзором невежественного стражника, о достоинствах которого вы
можете судить лишь на основании официальных бумаг. Допустим даже, что
мальчика там чему-то учат; но этот учитель из Компьеня, который уделяет ему
каких-то три-четыре часа в неделю, - много ли он стоит? Об этом вам тоже
ничего не известно. Вот вы ссылаетесь на свой опыт. Позвольте вам напомнить,
что я прожил двенадцать лет среди школьников и немного представляю себе, что
такое пятнадцатилетний мальчик. То состояние физического, а главное -
нравственного упадка, до которого может дойти совершенно незаметно для вас
наш бедный малыш, - да ведь об этом без содрогания и подумать нельзя!
- И вы туда же? - возразил г-н Тибо. - Я считал вас человеком более
здравомыслящим, - прибавил он с суховатым смешком. - Впрочем, сейчас не о
Жаке речь...
- Для меня речь может идти только о нем, - перебил его аббат, не
повышая голоса. - После всего, что мне довелось узнать, я считаю, что
физическое и нравственное здоровье этого ребенка подвергается самой
серьезной опасности. - Он задумался на секунду, потом четко и неторопливо
выговорил: - И что ему и дня нельзя дольше оставаться там, где он сейчас
находится.
- Что? - только и мог вымолвить г-н Тибо.
Наступило молчание. Уже второй раз за эти полсуток г-ну Тибо наносили
удар в самое чувствительное место. Его охватил гнев, но он сдержался.
- Мы еще поговорим об этом, - бросил он, выпрямляясь.
- Простите, простите, - сказал священник с неожиданной живостью. -
Самое мягкое, что можно по этому поводу сказать, это то, что вы допустили...
весьма предосудительную небрежность. - У него была своеобразная манера четко
и мягко выговаривать некоторые слова, слегка их растягивать и, не изменяя
выражения лица, подносить при этом к губам указательный палец, словно требуя
внимания. - Весьма предосудительную... - повторил он еще раз и поднес палец
к губам. Потом, помолчав, добавил: - Речь идет о том, чтобы как можно скорее
исправить содеянное зло.
- Как? Чего вы от меня хотите? - закричал г-н Тибо, не в силах больше
сдерживаться. Он воинственно нацелился на священника своим носом. -
Прикажете мне прервать без всякой причины лечение, которое уже дало
превосходные результаты? Вернуть домой этого негодяя? Снова терпеть его
выходки? Благодарю покорно!
Он сжал кулаки с такой силой, что затрещали суставы, и прохрипел сквозь
зубы:
- По совести говорю: нет, нет и нет!
Невозмутимо пошевеливая руками, аббат, казалось, говорил: "Как вам
будет угодно".
Господин Тибо встал одним рывком. Судьба Жака решалась вторично.
- Дорогой мой аббат, - начал он, - я вижу, с вами сегодня нельзя
говорить, и я ухожу. Но позвольте сначала вам заметить, что вы даете волю
своей фантазии - совершенно как Антуан. Разве похож я на изверга-отца? Разве
не сделал я всего, что было в моих силах, дабы обратить это дитя к добру, -
любовью, снисходительностью, благим примером, влиянием семейной жизни? Разве
не вытерпел я от него за долгие годы все то, что отец вообще в силах
вытерпеть от сына? Будете ли вы отрицать, что все мои благие порывы остались
безрезультатны? К счастью, я вовремя понял, что мой долг состоит в другом,
и, как ни мучительно мне это было, я, не колеблясь, пошел на самые суровые
меры. Тогда вы одобрили меня. Господь бог наделил меня некоторым опытом, и я
всегда чувствовал, что, внушив мне мысль основать в Круи этот специальный
корпус, провидение давало мне возможность запастись лекарством от моего
собственного недуга. Разве я не заставил себя мужественно испить чашу сию?
Много ли в мире отцов, которые нашли бы в себе силы поступить так же, как я?
Разве мне есть в чем себя упрекнуть? Совесть у меня, слава богу, чиста, -
заключил он, и чуть заметная протестующая нотка прорвалась в его голосе. - Я
желаю всем отцам, чтобы совесть у них была бы так же спокойна, как у меня! А
теперь я ухожу.
Он отворил дверь; на его лице появилась довольная улыбка, и он добавил
саркастическим тоном, смачно, с легким нормандским выговором:
- К счастью, голова у меня будет покрепче, чем у вас у всех.
Аббат молча последовал за ним в прихожую.
- Ну, что ж, до скорой встречи, дорогой аббат, - сказал г-н Тибо уже
без всякой досады, стоя на площадке.
Он повернулся для прощального рукопожатия, но тут аббат заговорил -
мечтательно и без всяких предисловий:
- "Два человека вошли в храм помолиться: один фарисей, а другой мытарь.
Фарисей, став, молился сам в себе так: "Боже! благодарю тебя, что я не
таков, как прочие люди. Пощусь два раза в неделю; даю десятую часть из
всего, что приобретаю". Мытарь же, стоя вдали, не смел даже поднять глаз на
небо; но, ударяя себя в грудь, говорил: "Боже! будь милостив ко мне,
грешнику!"
Господин Тибо приоткрыл веки и увидел, как его духовник в сумраке
прихожей подносит палец к губам:
- "Сказываю вам, что сей пошел оправданным в дом свой более, нежели
тот: ибо всякий, возвышающий сам себя, унижен будет, а унижающий себя
возвысится".
Толстяк, не дрогнув, выдержал удар; он застыл, глаза его оставались
закрыты. Молчание затягивалось, и он решился еще раз взглянуть, что
происходит; оказалось, аббат успел уже бесшумно притворить створку; г-н Тибо
остался один перед запертой дверью. Он пожал плечами, круто повернулся и
пошел. Но на половине лестничного пролета остановился; его рука вцепилась в
перила; он тяжело дышал и дергал подбородком, точно норовистый конь, не
желающий терпеть узды.
- Нет, - пробормотал он.
И более не колеблясь, отправился домой.

Весь день он пытался забыть то, что произошло. Но когда под вечер г-н
Шаль не сразу ему подал требуемую папку, он неожиданно пришел в ярость и
сдержался с большим трудом. Антуан дежурил в больнице. Обед прошел в
молчании. Не дожидаясь, пока Жизель доест сладкое, г-н Тибо сложил салфетку
и ушел к себе.
Пробило восемь. "Я мог бы сегодня еще разок туда зайти, - подумал он,
сел за стол и твердо решил не ходить. - Он опять заговорит о Жаке, сказано
нет, - значит, нет".
"Но что хотел он сказать своей притчей о фарисее?" - в сотый раз задал
он себе тот же вопрос. И вдруг у него задрожала нижняя губа. Г-н Тибо всегда
испытывал страх перед смертью. Он выпрямился и сквозь бронзу, которой был
заставлен камин, отыскал в зеркале свое отражение. Его черты утратили
самодовольную уверенность, которая с годами маской легла на его лицо и с
которой он не расставался даже наедине с самим собою, даже на молитве. Он
содрогнулся. Опустив бессильно плечи, снова рухнул в кресло. Он уже видел
себя на смертном одре и в страхе спрашивал себя, не придет ли он к кончине с
пустыми руками. В отчаянии цеплялся он за мнение ближних о нем. "Ведь я же
порядочный человек!" - мысленно твердил он; утверждение звучало, однако, как
вопрос; он больше не мог отделываться пустыми словами, он переживал одну из
тех редких минут, когда человек исследует такие глубины своей души, куда он
еще ни разу не заглядывал. Судорожно вцепившись в подлокотники кресла, он
всматривался в свою жизнь и не находил в ней ни одного достойного поступка.
Из забвения выплывали тягостные воспоминания. Одно из них, мучительнее всех
других, вместе взятых, предстало перед ним с такой неумолимой отчетливостью,
что он спрятал лицо в ладони. Наверное, впервые в жизни г-ну Тибо стало
стыдно. Вот и ему довелось познать величайшее отвращение к самому себе, до
того нестерпимое, что человек готов пойти на любую жертву, лишь бы искупить
свой грех, вымолить у бога прощение, возвратить отчаявшейся душе покой,
вернуть ей надежду на вечное спасение. О, вновь обрести господа... Но сперва
обрести уважение священника, господнего слуги... Да... Ни часу больше не
жить в этом проклятом одиночестве, под бременем осуждения...
На воздухе он успокоился. Чтобы добраться быстрее, он взял такси. Ему
открыл аббат Векар; лицо его, освещенное лампой, которую он приподнял, чтобы
узнать посетителя, было бесстрастно.
- Это я, - сказал г-н Тибо; он машинально протянул руку и молча
направился в рабочий кабинет.
- Я пришел не для того, чтобы опять заводить разговор о Жаке, - сразу
заявил он, едва успев сесть.
И, видя, что руки священника примирительно встрепенулись, сказал:
- Поверьте, не стоит к этому возвращаться. Вы заблуждаетесь. Впрочем,
если вам так хочется, поезжайте сами в Круи, посмотрите, что там и как; вы
убедитесь, что я прав. - Потом продолжал с какой-то смесью резкости и
простодушия: - Уж не сердитесь, что утром я был так раздражителен. Вы ведь