Страница:
- Протестантизм всегда меня привлекал, - заявил он, хотя до знакомства
с Фонтаненами вообще никогда не думал о протестантах. - Ваша реформация -
это революция в области религии. Религия ваша строится на освободительных
основах.
Она слушала его со все возрастающей симпатией. Он представлялся ей
молодым, пылким, рыцарственным. Она любовалась его живым лицом и чуткой
морщинкой на лбу, и когда он поднял голову, с детской радостью обнаружила в
его облике еще одну особенность, которая так шла к его вдумчивому взгляду:
верхние веки были у него очень узкие, и если он широко раскрывал глаза, веки
почти исчезали под надбровными дугами; казалось, ресницы делаются вдвое
пушистей и сливаются с бровями. "Человек с таким лбом, - подумалось ей, - не
способен на низость..." И ее вдруг поразила мысль: Антуан олицетворяет собою
мужчину, достойного любви. Она еще вся кипела злобой на мужа. "Связать свою
жизнь с человеком такого склада..." Впервые в жизни она сравнивала кого-то с
Жеромом; впервые в жизни ощутила она с такой определенностью чувство
сожаления и подумала о том, что ей мог бы дать счастье другой мужчина. Это
был всего лишь порыв; мимолетный и страстный, он пронизал все ее существо,
но она почти тотчас же устыдилась и, во всяком случае, тут же подавила его;
однако горечь, вызванная сознанием своего греха и, может быть, сожалением,
долго не исчезала.
Появление Женни и Жака окончательно избавило ее от греховных мыслей.
Едва их завидев, она приветливым жестом поманила их к себе, опасаясь, как бы
они не решили, что явились некстати. Она с первого взгляда интуитивно
почувствовала, что между ними произошло что-то неладное.
Она не ошиблась.
Сфотографировав Николь и Жака, Даниэль предложил тут же проверить,
получился ли снимок. Еще утром он обещал Женни и ее кузине, что научит их
проявлять, и они уже приготовили все необходимое в конце коридора, в пустом
стенном шкафу, который служил когда-то Даниэлю темной комнатой. Шкаф был
такой узкий, что в него вряд ли смогли бы втиснуться трое. Даниэль подстроил
так, чтобы первой вошла Николь; тогда он кинулся к Женни и, положив ей на
плечо трясущуюся руку, шепнул на ухо:
- Побудь немного с Тибо.
Она посмотрела на него проницательным, осуждающим взглядом, но
согласилась; настолько непререкаем был для нее авторитет брата, настолько
властно умел он требовать - голосом, глазами, нетерпеливостью позы, - что
она немедля подчинилась его желанию.
Во время этой короткой сцены Жак держался поодаль, возле горки в
гостиной. Женни подошла к нему и, убедившись, что он как будто не заметил
уловки Даниэля, спросила с гримаской:
- А вы тоже занимаетесь фотографией?
- Нет.
По едва приметной нотке смущения, проскользнувшей в ответе, она поняла,
что задавать этот вопрос не следовало; она вспомнила, что его долгое время
продержали взаперти, чуть ли не в тюрьме. По ассоциации идей и чтобы хоть
что-то сказать, она продолжала:
- Вы ведь давно не виделись с Даниэлем, правда?
Он потупился.
- Да. Очень давно. С того дня... В общем, больше года.
По лицу Женни пробежала тень. Ее вторая попытка оказалась не намного
удачнее первой; вышло так, что она нарочно напомнила Жаку историю с побегом
в Марсель. Что ж, ну и пусть. Она все еще не могла простить ему этой драмы;
в ее глазах он один был тогда во всем виноват. Она давно, еще не зная его,
уже его ненавидела. Встретившись с ним сегодня перед чаем, она невольно
вспомнила все то зло, которое он им причинил; он ей не понравился -
безоговорочно и с первого взгляда. Начать с того, что она сочла его
некрасивым, даже вульгарным - из-за крупной головы, грубых черт лица, из-за
тяжелой челюсти и потрескавшихся губ, из-за ушей, из-за рыжих волос, которые
колосьями топорщились надо лбом. Она не могла простить Даниэлю его
привязанность к такому товарищу и, ревнуя, почти обрадовалась, когда
увидела, что единственное существо, дерзнувшее оспаривать у нее любовь
брата, оказалось столь непривлекательным.
Она взяла на колени собачонку и стала рассеянно гладить ее. Жак
по-прежнему не подымал глаз и тоже думал о своем побеге, думал о том вечере,
когда он впервые переступил порог этого дома.
- Как вы находите, он сильно переменился? - спросила она, чтобы
прервать молчание.
- Нет, - сказал он, но тут же, спохватившись, поторопился добавить: -
Все-таки переменился, конечно.
Она отметила эту добросовестность и оценила его стремление быть
искренним, на какую-то секунду он стал ей менее неприятен. Уловил ли Жак,
что он был на мгновение помилован? Он перестал думать о Даниэле. Теперь он
смотрел на Женни и задавал себе самые разные вопросы о ней. Он не сумел бы
выразить словами то, что приоткрылось ему в ее натуре; однако на этом
выразительном и в то же время замкнутом лице, в глубине этих полных жизни,
но не желающих выдавать своей тайны зрачков он угадал порывистость,
нервность, трепетную восприимчивость. Ему подумалось вдруг, как хорошо было
бы узнать эту девочку поближе, проникнуть в ее скрытное сердце, может быть,
даже подружиться с ней. И полюбить ее? С минуту он мечтал и об этом - то
была минута блаженства. Он забыл обо всех своих бедах, они канули в прошлое,
теперь ему казалось, что он будет всегда только счастлив. Его глаза блуждали
по комнате и порой ненадолго задерживались на Женни с любопытством и
робостью; но он не замечал, как скованна девушка, как она настороженна.
Внезапно, по свойственной ему прихотливости мысли, вспомнилась вдруг Лизбет
- пустячок, привычный, домашний, даже ничтожный. Жениться на Лизбет? Впервые
пред ним предстала вся ребячливость этого намерения. Как же быть? В его
жизни вдруг образовалась пустота, ужасающая пустота, которую нужно было
заполнить любой ценой - и которую так чудесно заполнила бы Женни, но...
- ...в коллеже?
Он вздрогнул. Она к нему обращалась.
- Простите?
- Вы учитесь в коллеже?
- Еще нет, - сказал он, смутившись. - Я сильно отстал. Со мной
занимаются учителя, друзья моего брата. - И добавил, не думая ничего худого:
- А вы?
Ее оскорбило, что он позволяет себе ее расспрашивать, но еще больше
оскорбило дружелюбие его взгляда. Она сухо ответила:
- Нет, я не учусь ни в какой школе, а занимаюсь с учительницей.
У него вырвалась неудачная фраза:
- Да, для девочки это не имеет значения.
Она вскинулась:
- Мама так не думает. И Даниэль тоже.
Она смотрела на него с откровенной неприязнью. Он понял, что сморозил
глупость, и, желая поправиться, самым любезным тоном сказал:
- Девочки и без того всегда знают, что им нужно...
Он окончательно запутался; мысли и слова уже не слушались его; у него
было ощущение, что колония сделала из него болвана. Он покраснел, потом к
голове прилила горячая волна и оглушила его; больше терять было нечего -
оставалось идти напролом. Он попытался в отместку сочинить что-нибудь
похлестче, но в голове было пусто, и тогда, теряя остатки здравого смысла,
он выпалил вдруг с той интонацией простонародной насмешки, к которой так
часто прибегал его отец:
- Главное - чтоб характер был хороший, но в школах этому не учат!
Она сдержалась, даже не позволила себе пожать плечами. Но тут с
подвывом зевнула Блоха, и девочка дрожащим от ярости голосом воскликнула:
- Ах ты, дрянная! Невоспитанная! Да, невоспитанная, - повторила она с
победной настойчивостью. Потом спустила собачонку на пол, вышла на балкон и
облокотилась на перила.
Прошло минут пять, молчание становилось невыносимым. Жак будто прирос к
стулу; он задыхался. Из столовой доносились голоса г-жи де Фонтанен и
Антуана. Женни стояла к нему спиной; она напевала одно из своих фортепианных
упражнений и вызывающе отбивала ногою такт. Непременно рассказать обо всем
брату, пусть он прекратит всякое знакомство с этим нахалом! Она ненавидела
его. Украдкой взглянула и увидела, что он садит красный, с видом
оскорбленного достоинства. Ее надменность удвоилась. Ей захотелось придумать
что-нибудь очень обидное.
- Блоха, за мной! Я ухожу!
И она ушла с балкона, гордо проследовав мимо него в столовую, словно
его вообще не существовало.
Боясь опять остаться в одиночестве, Жак уныло поплелся следом за ней.
Любезность г-жи де Фонтанен немного смягчила его обиду, но теперь ему
стало грустно.
- Твой брат вас покинул? - спросила она у дочери.
Женни уклончиво сказала:
- Я попросила Даниэля сразу же проявить мои снимки. Это недолго.
Она избегала смотреть на Жака, подозревая, что тот догадался, в чем
дело; невольное сообщничество усугубило вражду. Он счел ее лживой и осудил
за ту легкость, с какой она покрывает брата. Она почувствовала, что он
осуждает ее, и оскорбилась еще больше.
Госпожа де Фонтанен улыбнулась и движением руки пригласила их сесть.
- Моя маленькая пациентка заметно выросла, - констатировал Антуан.
Жак молчал, уставившись в пол. Он пребывал в полнейшем отчаянии.
Никогда не стать ему больше таким, каким он был прежде. Он ощущал себя
больным, незримый недуг разъедал его душу, делал слабым и грубым, отдавал во
власть инстинктов, превращал в игрушку неумолимой судьбы.
- Вы музыкой занимаетесь? - спросила его г-жа де Фонтанен.
Он словно не понял, о чем речь. Глаза наполнились слезами; он поспешно
нагнулся, делая вид, что завязывает шнурок на ботинке. Услышал, как за него
ответил Антуан. В ушах шумело. Хотелось умереть. Смотрит ли на него сейчас
Женни?
Прошло уже больше четверти часа, как Даниэль и Николь закрылись в
стенном шкафу.
Войдя, Даниэль поспешил запереть дверь на задвижку и вынуть пленку из
аппарата.
- Не прикасайтесь к дверям, - сказал он, - малейшая щель - и мы рискуем
засветить всю катушку.
Поначалу ослепленная темнотой, Николь вскоре заметила возле себя
раскаленные тени, сновавшие в красном мерцании фонаря, и постепенно
различила призрачные руки; длинные, тонкие, будто отсеченные у запястий, они
раскачивали маленькую ванночку. Она не видела Даниэля, ничего не видела,
кроме этих двух одушевленных обрубков; но каморка была так мала, что она
ощущала каждое его движение, словно он к ней прикасался. Оба старались не
дышать, и оба, точно во власти какого-то наваждения, думали об утреннем
поцелуе в спальне.
- Ну как... уже что-нибудь видно? - прошептала она.
Он нарочно ответил не сразу, наслаждаясь восхитительной тревогой,
которой было проникнуто это молчание; избавленный благодаря потемкам от
необходимости сдерживать свои порывы, он повернулся к Николь и, раздувая
ноздри, жадно вдыхал ее запах.
- Нет, пока еще не видно, - проговорил он наконец.
Опять наступило молчание. Потом ванночка, с которой Николь не сводила
глаз, замерла в неподвижности: две огненные руки ушли в темноту. Казалось,
это мгновенье никогда не кончится. Вдруг она ощутила, что ее обнимают. В
этом для нее не было никакой неожиданности, она даже почувствовала
облегчение, потому что мучительному ожиданию пришел конец; но она начала
откидывать туловище назад, вправо, влево, убегая от ищущих губ Даниэля,
которых она и ждала и боялась. Наконец их лица встретились. Пылающий лоб
Даниэля наткнулся на что-то упругое, скользкое и холодное, - это была коса
Николь, уложенная вокруг головы; он невольно вздрогнул и слегка отпрянул;
она воспользовалась этим, чтобы не дать ему своих губ, и успела позвать:
- Женни!
Он зажал ей рот ладонью; наваливаясь всем телом на Николь и прижимая ее
к двери, он бормотал, почти не размыкая зубов, будто в бреду:
- Молчи, не надо... Николь... Милая, любимая... Послушай...
Она отбивалась уже не так неистово, и он решил, что она сдается. Она
же, просунув руку за спину, искала задвижку; неожиданно дверь поддалась, в
темноту хлынул свет. Он отпустил девушку и торопливо притворил дверь. Но она
успела увидеть его лицо. Оно было неузнаваемо! Жуткая мертвенная маска с
розовыми пятнами вокруг глаз, словно оттянутых из-за этого к вискам;
сузившиеся, лишенные выражения зрачки, рот, только что такой тонкий, а
теперь вдруг раздувшийся, перекошенный, приоткрытый... Жером! Даниэль был
совсем не похож на отца, но сейчас, в этом безжалостном всплеске света, она
увидела вдруг Жерома!
- Поздравляю, - выговорил он наконец свистящим шепотом. - Вся пленка
пропала.
Она ответила спокойно и твердо:
- Останемся еще на минутку, мне надо с вами поговорить. Только откройте
задвижку.
- Нет, войдет Женни.
Поколебавшись, она сказала:
- Тогда поклянитесь, что вы не дотронетесь до меня.
Ему хотелось броситься на нее, зажать ей рот, разорвать корсаж; но он
чувствовал себя побежденным.
- Клянусь, - сказал он.
- Так вот, выслушайте меня, Даниэль. Я... Я позволила вам зайти далеко,
слишком далеко. Утром я поступила дурно. Но теперь я говорю "нет". Не для
этого я убежала из дому. - Последнюю фразу она проговорила быстро, словно
для себя. И продолжала, обращаясь опять к Даниэлю: - Я выдаю вам свою тайну:
я сбежала от мамы. О, ее мне упрекнуть не в чем, просто она очень
несчастна... и увлечена. Больше я ничего не могу сказать.
Она замолчала. Ненавистный образ Жерома стоял у нее перед глазами. Сын
сделает из нее то же, что сделал из ее матери Жером.
- Вы меня почти не знаете, - торопливо заговорила она, обеспокоенная
молчанием Даниэля. - Впрочем, я сама виновата, я понимаю. С вами я все время
была не такой, какая я на самом деле. С Женни - другое дело. А с вами я
распустилась, и вы решили... Но я не хочу. Только не это. Мне не нужна такая
жизнь... жизнь, которая началась бы вот так. Стоило ли ради этого приезжать
к такой женщине, как тетя Тереза? Нет! Я хочу... Вы будете надо мною
смеяться, но мне все равно, я скажу; мне хочется, чтобы я могла
когда-нибудь... заслужить уважение человека, который полюбит меня
по-настоящему, навсегда... Словом, человека серьезного...
- Да я ведь серьезный, - выговорил Даниэль и жалко улыбнулся; она
догадалась об этом по звуку его голоса. И тотчас поняла, что всякая
опасность миновала.
- О нет, - отозвалась она почти весело. - Не сердитесь, Даниэль, но я
должна вам сказать, что вы меня не любите.
- О!
- Нет, правда. Вы любите не меня, а... совсем другое. И я тоже, я
вас... Да, да, скажу вам прямо: думаю, что я никогда не смогу полюбить
такого человека, как вы.
- Такого, как я?
- Вернее, такого, как все... Я хочу... полюбить, - конечно, не сейчас,
а когда-нибудь позже, но пусть это будет человек... человек чистый...,
который придет ко мне не так... ради совсем другого... не знаю, как вам это
объяснить. Словом, человек, очень не похожий на вас.
- Благодарю!
Его желание прошло, он думал теперь лишь о том, чтобы не показаться
смешным.
- Ладно, - сказала она, - значит, мир? И не будем больше об этом.
Она приоткрыла дверь; на этот раз он ей не мешал.
- Друзья? - сказала она, протягивая ему руку.
Он не отвечал. Он глядел на ее зубы, на ее глаза, на кожу, на это
открытое взору лицо, которое она предлагала, как спелый плод. Потом
вымученно улыбнулся, и веки у него дрогнули. Он взял ее руку и сжал.
- Не надо портить мне жизнь, - прошептала она с ласковой мольбой. И
весело добавила, подняв брови: - На сегодня хватит и катушки пленки.
Он послушно рассмеялся. Этого она от него не требовала, и ей стало
чуточку грустно. Но в итоге она гордилась своей победой, гордилась тем, что
отныне он будет думать о ней с уважением.
- Ну как? - крикнула Женни, когда они показались в дверях столовой.
- Ничего не вышло, - сухо ответил Даниэль.
Жаку это доставило злорадное удовольствие.
- Совершенно ничего не вышло, - с лукавой улыбкой подхватила Николь.
Но, видя, что у Женни страдальчески искривилось лицо и на глаза
навернулись слезы, она подбежала и поцеловала ее.
Как только его друг вошел в комнату, Жак перестал думать о себе; он не
мог оторвать от Даниэля пристального взгляда. Маска Даниэля приобрела новое
выражение, на которое было больно смотреть; то было кричащее несоответствие
между нижней и верхней частью лица, полный разлад между тусклым,
озабоченным, блуждающим взглядом и циничной улыбкой, от которой
вздергивалась губа и перекашивались влево все черты.
Их глаза встретились. Даниэль едва заметно нахмурил брови и пересел на
другое место.
Это недоверие обидело Жака больше всего. Его встреча с Даниэлем
обернулась сплошной цепью разочарований. Наконец он это осознал. Ни разу за
весь день между ними не было взаимопонимания, он даже не смог открыть своему
другу имя Лизбет! Сперва ему показалось, что его мучает это крушение
иллюзий; в действительности же, не отдавая себе отчета, он страдал прежде
всего потому, что впервые посмел взглянуть критическим глазом на собственную
любовь и тем самым утратил ее. Подобно всем детям, он жил одним настоящим,
ибо мгновенно предавал забвению прошлое, а будущее вызывало в нем лишь
нетерпение. Но настоящее упрямо не желало давать ему сегодня ничего, кроме
мучительной горечи; день близился к концу и сулил безнадежность отчаянья. И
когда Антуан показал ему знаком, что пора уходить, Жак почувствовал
облегчение.
Даниэль заметил жест Антуана. Он поспешил подойти к Жаку.
- Вы ведь еще не уходите?
- Нет, уходим.
- Уже? - И тихо добавил: - Мы так мало были вдвоем!
Ему этот день тоже принес лишь обманутые надежды. К ним примешивались
укоры совести по отношению к Жаку и, что его особенно удручало, по отношению
к их дружбе.
- Прости меня, - вдруг сказал он, увлекая друга к окну, и у него
сделалось такое жалобное и доброе лицо, что Жак мгновенно забыл все обиды и
вновь ощутил прилив былой нежности. - Сегодня все так неудачно получилось...
Когда я тебя снова увижу? - говорил настойчиво Даниэль. - Мне нужно побыть с
тобой подольше и вдвоем. Мы теперь плохо знаем друг друга. Да и
неудивительно, целый год, сам посуди! Но так нельзя.
Он спросил вдруг себя, что станется с этой дружбой, которая так долго
ничем уже не питалась, ничем, кроме какой-то мистической верности прошлому,
хрупкость которой они только что ощутили. Ах, нет, нельзя, чтобы все
погибло! Жак казался ему еще немного ребенком, но его привязанность к Жаку
оставалась прежней; она, пожалуй, даже еще возросла от сознания своего
старшинства.
- По воскресеньям мы всегда дома, - говорила тем временем г-жа де
Фонтанен Антуану. - Мы уедем из Парижа только после раздачи наград.
Глаза у нее засияли.
- Ведь Даниэль всегда получает награды, - шепнула она, не скрывая
гордости. И, убедившись, что сын стоит к ним спиной и не слышит ее, внезапно
добавила: - Пойдемте, я покажу вам свои сокровища.
Она весело побежала в свою спальню; Антуан последовал за ней. В одном
из ящиков секретера было аккуратно разложено десятка два лавровых венков из
цветного картона. Она тут же задвинула ящик и засмеялась, чуть смущенная
своей ребяческой выходкой.
- Только не говорите Даниэлю, - попросила она, - он не знает, что я их
берегу.
Они молча прошли в прихожую.
- Жак, ты идешь? - позвал Антуан.
- Сегодняшний день не в счет, - сказала г-жа де Фонтанен, протягивая
Жаку обе руки; она настойчиво смотрела на него, словно обо всем догадалась.
- Вы здесь среди друзей, дорогой Жак. Когда бы вы ни пришли, вы всегда
будете желанным гостем. И старший брат тоже, само собой разумеется, -
прибавила она, грациозно поворачиваясь к Антуану.
Жак поискал глазами Женни, но они с кузиной исчезли. Он нагнулся к
собачонке и поцеловал ее в шелковистый лоб.
Госпожа де Фонтанен вернулась в столовую, чтобы убрать со стола.
Даниэль рассеянно прошел за ней следом, прислонился к дверному косяку и
молча закурил. Он думал о том, что ему сообщила Николь; почему от него
скрыли, что кузина сбежала из дома, что она попросила у них убежища? Убежища
от кого?
Госпожа де Фонтанен сновала взад и вперед с той непринужденностью в
движениях, которая придавала ей моложавость. Она вспоминала разговор с
Антуаном, думала о том, что он рассказал ей о себе, о своих занятиях и
планах на будущее, о своем отце. "У него честное сердце, - думала она, - и
какая прекрасная голова... - Она попыталась найти эпитет. - ...голова
мыслителя", - прибавила она с радостным оживлением. Ей вспомнился недавний
порыв; значит, и она согрешила, пусть только мысленно, пусть мимолетно.
Слова Грегори пришли ей на память. И тут, без всякой причины, ее охватило
вдруг такое могучее ликование, что она поставила на место тарелку, которую
держала в руке, и провела пальцами по лицу, будто хотела ощутить, какова эта
радость на ощупь. Подошла к удивленному сыну, весело положила ему на плечи
руки, заглянула в глаза, молча поцеловала и стремительно вышла из комнаты.
Она прошла прямо к письменному столу и своим крупным, детским, чуть
дрожащим почерком написала:
"Дорогой Джеймс,
Я держалась сегодня ужасно надменно. Кто из нас имеет право судить
своих ближних? Благодарю бога за то, что он еще раз меня просветил. Скажите
Жерому, что я не стану требовать развода. Скажите ему..."
Она писала и плакала, слова прыгали у нее перед глазами.
Через несколько дней Антуан проснулся на рассвете от стука в ставни.
Тряпичник не мог достучаться в ворота; он слышал, что в швейцарской
дребезжит звонок, и заподозрил неладное.
В самом деле, умерла матушка Фрюлинг; последний удар свалил ее на пол у
самой кровати.
Жак прибежал, когда старуху уже перекладывали на матрас. Рот у нее был
открыт, виднелись желтые зубы. Это напомнило ему о чем-то ужасном... ах да,
труп серой лошади на тулонской дороге... И вдруг подумалось, что на похороны
может приехать Лизбет.
Прошло два дня. Она не приехала, она не приедет. Тем лучше. Он не
пытался разобраться в своих чувствах. Даже после того, как он побывал на
улице Обсерватории, он продолжал работать над поэмой, где воспевал
возлюбленную и оплакивал разлуку с нею. Но видеть ее наяву он, пожалуй, и не
хотел.
Однако он раз десять на дню проходил мимо швейцарской, всякий раз
бросал туда тревожный взгляд и всякий раз возвращался к себе успокоенный, но
не удовлетворенный.
Накануне похорон, когда он, поужинав в одиночестве, вернулся домой из
соседнего ресторанчика, где они с Антуаном столовались с тех пор, как г-н
Тибо отбыл в Мезон-Лаффит, первое, что ему сразу же бросилось в глаза, был
чемодан, стоявший в дверях швейцарской. Он затрепетал, лоб покрылся
испариной. В мерцании свечей вокруг гроба виднелась коленопреклоненная
девичья фигурка, покрытая траурной вуалью. Он, не колеблясь, вошел. Две
монахини равнодушно взглянули на него; но Лизбет не обернулась. Вечер был
душный, собиралась гроза; воздух в комнате был спертый и сладковатый, на
гробе увядали цветы. Жак остался стоять, жалея, что вошел; погребальное
убранство вызывало у него неодолимую дурноту. Он уже не думал о Лизбет, он
искал предлога, чтобы сбежать. Одна из монахинь поднялась, чтобы снять со
свечки нагар, он воспользовался этим и вышел.
Догадалась ли девушка о его присутствии, узнала ли его шаги? Она
догнала Жака раньше, чем он успел дойти до квартиры. Он обернулся, заслышав,
что она бежит следом. Несколько секунд они стояли лицом к лицу в темном углу
лестницы. Она плакала под опущенной вуалью и не видела протянутой к ней
руки. Он бы тоже заплакал, хотя бы из приличия, но не испытывал ровно
ничего, кроме некоторой досады да робости.
Наверху хлопнула дверь. Жак испугался, что их могут застать, и вытащил
ключи. Но из-за волнения и темноты никак не мог попасть в замочную скважину.
- Может быть, ключ не тот? - подсказала она.
Он был потрясен, когда услышал ее протяжный голос. Наконец дверь
отворилась; Лизбет застыла в нерешительности; шаги спускавшегося по лестнице
жильца приближались.
- Антуан на дежурстве, - шепнул Жак, чтобы подбодрить ее. И
почувствовал, что краснеет. Она без особого смущения переступила порог.
Когда он запер дверь и зажег свет, она прошла прямо в его комнату и
знакомым движеньем села на диван. Сквозь креп вуали он разглядел распухшие
от слез веки, увидел лицо, быть может, подурневшее, но преображенное
печалью. Заметил, что у нее забинтован палец. Он не решался сесть; в голове
занозой сидела мысль о мрачных обстоятельствах, которыми было вызвано ее
возвращение.
- Как душно, - сказала она, - будет гроза.
Она подвинулась, словно приглашая Жака сесть рядом, освобождая для него
место - его место. Он сел, и тотчас, ни слова не говоря, даже не снимая
вуали, а только откинув ее немного со стороны Жака, она точно так же, как
прежде, прижалась лицом к его лицу. Прикосновение мокрой щеки было ему
неприятно. Креп отдавал краской, лаком. Он не знал, что делать, что
говорить. Захотел было взять ее за руку, она вскрикнула.
- Вы порезали палец?
- Ах, это... это ногтоеда, - вздохнула она.
В этом вздохе слилось все - и боль, и горе, и волна безысходной
нежности. Она стала рассеянно разматывать бинт, и когда показался палец,
сморщенный, синий, с отставшим из-за нарыва ногтем, у Жака перехватило
дыхание и на миг все поплыло перед глазами, словно она вдруг обнажила перед
ним сокровенные уголки своей плоти. А теплота ее тела, так тесно
прижавшегося к нему, пронизывала его сквозь одежду. Она обратила к нему
фарфоровые глаза, которые, казалось, вечно молили об одном - не делать ей
больно. Невзирая на отвращение, ему захотелось поцеловать ее больную руку,
исцелить ее поцелуем.
Но она встала и с печальным видом принялась бинтовать палец.
- Мне нужно идти туда, - сказала она.
Она казалась такой измученной, что он предложил:
- Не хотите ли чаю?
Она посмотрела на него странным взглядом и лишь потом улыбнулась...
с Фонтаненами вообще никогда не думал о протестантах. - Ваша реформация -
это революция в области религии. Религия ваша строится на освободительных
основах.
Она слушала его со все возрастающей симпатией. Он представлялся ей
молодым, пылким, рыцарственным. Она любовалась его живым лицом и чуткой
морщинкой на лбу, и когда он поднял голову, с детской радостью обнаружила в
его облике еще одну особенность, которая так шла к его вдумчивому взгляду:
верхние веки были у него очень узкие, и если он широко раскрывал глаза, веки
почти исчезали под надбровными дугами; казалось, ресницы делаются вдвое
пушистей и сливаются с бровями. "Человек с таким лбом, - подумалось ей, - не
способен на низость..." И ее вдруг поразила мысль: Антуан олицетворяет собою
мужчину, достойного любви. Она еще вся кипела злобой на мужа. "Связать свою
жизнь с человеком такого склада..." Впервые в жизни она сравнивала кого-то с
Жеромом; впервые в жизни ощутила она с такой определенностью чувство
сожаления и подумала о том, что ей мог бы дать счастье другой мужчина. Это
был всего лишь порыв; мимолетный и страстный, он пронизал все ее существо,
но она почти тотчас же устыдилась и, во всяком случае, тут же подавила его;
однако горечь, вызванная сознанием своего греха и, может быть, сожалением,
долго не исчезала.
Появление Женни и Жака окончательно избавило ее от греховных мыслей.
Едва их завидев, она приветливым жестом поманила их к себе, опасаясь, как бы
они не решили, что явились некстати. Она с первого взгляда интуитивно
почувствовала, что между ними произошло что-то неладное.
Она не ошиблась.
Сфотографировав Николь и Жака, Даниэль предложил тут же проверить,
получился ли снимок. Еще утром он обещал Женни и ее кузине, что научит их
проявлять, и они уже приготовили все необходимое в конце коридора, в пустом
стенном шкафу, который служил когда-то Даниэлю темной комнатой. Шкаф был
такой узкий, что в него вряд ли смогли бы втиснуться трое. Даниэль подстроил
так, чтобы первой вошла Николь; тогда он кинулся к Женни и, положив ей на
плечо трясущуюся руку, шепнул на ухо:
- Побудь немного с Тибо.
Она посмотрела на него проницательным, осуждающим взглядом, но
согласилась; настолько непререкаем был для нее авторитет брата, настолько
властно умел он требовать - голосом, глазами, нетерпеливостью позы, - что
она немедля подчинилась его желанию.
Во время этой короткой сцены Жак держался поодаль, возле горки в
гостиной. Женни подошла к нему и, убедившись, что он как будто не заметил
уловки Даниэля, спросила с гримаской:
- А вы тоже занимаетесь фотографией?
- Нет.
По едва приметной нотке смущения, проскользнувшей в ответе, она поняла,
что задавать этот вопрос не следовало; она вспомнила, что его долгое время
продержали взаперти, чуть ли не в тюрьме. По ассоциации идей и чтобы хоть
что-то сказать, она продолжала:
- Вы ведь давно не виделись с Даниэлем, правда?
Он потупился.
- Да. Очень давно. С того дня... В общем, больше года.
По лицу Женни пробежала тень. Ее вторая попытка оказалась не намного
удачнее первой; вышло так, что она нарочно напомнила Жаку историю с побегом
в Марсель. Что ж, ну и пусть. Она все еще не могла простить ему этой драмы;
в ее глазах он один был тогда во всем виноват. Она давно, еще не зная его,
уже его ненавидела. Встретившись с ним сегодня перед чаем, она невольно
вспомнила все то зло, которое он им причинил; он ей не понравился -
безоговорочно и с первого взгляда. Начать с того, что она сочла его
некрасивым, даже вульгарным - из-за крупной головы, грубых черт лица, из-за
тяжелой челюсти и потрескавшихся губ, из-за ушей, из-за рыжих волос, которые
колосьями топорщились надо лбом. Она не могла простить Даниэлю его
привязанность к такому товарищу и, ревнуя, почти обрадовалась, когда
увидела, что единственное существо, дерзнувшее оспаривать у нее любовь
брата, оказалось столь непривлекательным.
Она взяла на колени собачонку и стала рассеянно гладить ее. Жак
по-прежнему не подымал глаз и тоже думал о своем побеге, думал о том вечере,
когда он впервые переступил порог этого дома.
- Как вы находите, он сильно переменился? - спросила она, чтобы
прервать молчание.
- Нет, - сказал он, но тут же, спохватившись, поторопился добавить: -
Все-таки переменился, конечно.
Она отметила эту добросовестность и оценила его стремление быть
искренним, на какую-то секунду он стал ей менее неприятен. Уловил ли Жак,
что он был на мгновение помилован? Он перестал думать о Даниэле. Теперь он
смотрел на Женни и задавал себе самые разные вопросы о ней. Он не сумел бы
выразить словами то, что приоткрылось ему в ее натуре; однако на этом
выразительном и в то же время замкнутом лице, в глубине этих полных жизни,
но не желающих выдавать своей тайны зрачков он угадал порывистость,
нервность, трепетную восприимчивость. Ему подумалось вдруг, как хорошо было
бы узнать эту девочку поближе, проникнуть в ее скрытное сердце, может быть,
даже подружиться с ней. И полюбить ее? С минуту он мечтал и об этом - то
была минута блаженства. Он забыл обо всех своих бедах, они канули в прошлое,
теперь ему казалось, что он будет всегда только счастлив. Его глаза блуждали
по комнате и порой ненадолго задерживались на Женни с любопытством и
робостью; но он не замечал, как скованна девушка, как она настороженна.
Внезапно, по свойственной ему прихотливости мысли, вспомнилась вдруг Лизбет
- пустячок, привычный, домашний, даже ничтожный. Жениться на Лизбет? Впервые
пред ним предстала вся ребячливость этого намерения. Как же быть? В его
жизни вдруг образовалась пустота, ужасающая пустота, которую нужно было
заполнить любой ценой - и которую так чудесно заполнила бы Женни, но...
- ...в коллеже?
Он вздрогнул. Она к нему обращалась.
- Простите?
- Вы учитесь в коллеже?
- Еще нет, - сказал он, смутившись. - Я сильно отстал. Со мной
занимаются учителя, друзья моего брата. - И добавил, не думая ничего худого:
- А вы?
Ее оскорбило, что он позволяет себе ее расспрашивать, но еще больше
оскорбило дружелюбие его взгляда. Она сухо ответила:
- Нет, я не учусь ни в какой школе, а занимаюсь с учительницей.
У него вырвалась неудачная фраза:
- Да, для девочки это не имеет значения.
Она вскинулась:
- Мама так не думает. И Даниэль тоже.
Она смотрела на него с откровенной неприязнью. Он понял, что сморозил
глупость, и, желая поправиться, самым любезным тоном сказал:
- Девочки и без того всегда знают, что им нужно...
Он окончательно запутался; мысли и слова уже не слушались его; у него
было ощущение, что колония сделала из него болвана. Он покраснел, потом к
голове прилила горячая волна и оглушила его; больше терять было нечего -
оставалось идти напролом. Он попытался в отместку сочинить что-нибудь
похлестче, но в голове было пусто, и тогда, теряя остатки здравого смысла,
он выпалил вдруг с той интонацией простонародной насмешки, к которой так
часто прибегал его отец:
- Главное - чтоб характер был хороший, но в школах этому не учат!
Она сдержалась, даже не позволила себе пожать плечами. Но тут с
подвывом зевнула Блоха, и девочка дрожащим от ярости голосом воскликнула:
- Ах ты, дрянная! Невоспитанная! Да, невоспитанная, - повторила она с
победной настойчивостью. Потом спустила собачонку на пол, вышла на балкон и
облокотилась на перила.
Прошло минут пять, молчание становилось невыносимым. Жак будто прирос к
стулу; он задыхался. Из столовой доносились голоса г-жи де Фонтанен и
Антуана. Женни стояла к нему спиной; она напевала одно из своих фортепианных
упражнений и вызывающе отбивала ногою такт. Непременно рассказать обо всем
брату, пусть он прекратит всякое знакомство с этим нахалом! Она ненавидела
его. Украдкой взглянула и увидела, что он садит красный, с видом
оскорбленного достоинства. Ее надменность удвоилась. Ей захотелось придумать
что-нибудь очень обидное.
- Блоха, за мной! Я ухожу!
И она ушла с балкона, гордо проследовав мимо него в столовую, словно
его вообще не существовало.
Боясь опять остаться в одиночестве, Жак уныло поплелся следом за ней.
Любезность г-жи де Фонтанен немного смягчила его обиду, но теперь ему
стало грустно.
- Твой брат вас покинул? - спросила она у дочери.
Женни уклончиво сказала:
- Я попросила Даниэля сразу же проявить мои снимки. Это недолго.
Она избегала смотреть на Жака, подозревая, что тот догадался, в чем
дело; невольное сообщничество усугубило вражду. Он счел ее лживой и осудил
за ту легкость, с какой она покрывает брата. Она почувствовала, что он
осуждает ее, и оскорбилась еще больше.
Госпожа де Фонтанен улыбнулась и движением руки пригласила их сесть.
- Моя маленькая пациентка заметно выросла, - констатировал Антуан.
Жак молчал, уставившись в пол. Он пребывал в полнейшем отчаянии.
Никогда не стать ему больше таким, каким он был прежде. Он ощущал себя
больным, незримый недуг разъедал его душу, делал слабым и грубым, отдавал во
власть инстинктов, превращал в игрушку неумолимой судьбы.
- Вы музыкой занимаетесь? - спросила его г-жа де Фонтанен.
Он словно не понял, о чем речь. Глаза наполнились слезами; он поспешно
нагнулся, делая вид, что завязывает шнурок на ботинке. Услышал, как за него
ответил Антуан. В ушах шумело. Хотелось умереть. Смотрит ли на него сейчас
Женни?
Прошло уже больше четверти часа, как Даниэль и Николь закрылись в
стенном шкафу.
Войдя, Даниэль поспешил запереть дверь на задвижку и вынуть пленку из
аппарата.
- Не прикасайтесь к дверям, - сказал он, - малейшая щель - и мы рискуем
засветить всю катушку.
Поначалу ослепленная темнотой, Николь вскоре заметила возле себя
раскаленные тени, сновавшие в красном мерцании фонаря, и постепенно
различила призрачные руки; длинные, тонкие, будто отсеченные у запястий, они
раскачивали маленькую ванночку. Она не видела Даниэля, ничего не видела,
кроме этих двух одушевленных обрубков; но каморка была так мала, что она
ощущала каждое его движение, словно он к ней прикасался. Оба старались не
дышать, и оба, точно во власти какого-то наваждения, думали об утреннем
поцелуе в спальне.
- Ну как... уже что-нибудь видно? - прошептала она.
Он нарочно ответил не сразу, наслаждаясь восхитительной тревогой,
которой было проникнуто это молчание; избавленный благодаря потемкам от
необходимости сдерживать свои порывы, он повернулся к Николь и, раздувая
ноздри, жадно вдыхал ее запах.
- Нет, пока еще не видно, - проговорил он наконец.
Опять наступило молчание. Потом ванночка, с которой Николь не сводила
глаз, замерла в неподвижности: две огненные руки ушли в темноту. Казалось,
это мгновенье никогда не кончится. Вдруг она ощутила, что ее обнимают. В
этом для нее не было никакой неожиданности, она даже почувствовала
облегчение, потому что мучительному ожиданию пришел конец; но она начала
откидывать туловище назад, вправо, влево, убегая от ищущих губ Даниэля,
которых она и ждала и боялась. Наконец их лица встретились. Пылающий лоб
Даниэля наткнулся на что-то упругое, скользкое и холодное, - это была коса
Николь, уложенная вокруг головы; он невольно вздрогнул и слегка отпрянул;
она воспользовалась этим, чтобы не дать ему своих губ, и успела позвать:
- Женни!
Он зажал ей рот ладонью; наваливаясь всем телом на Николь и прижимая ее
к двери, он бормотал, почти не размыкая зубов, будто в бреду:
- Молчи, не надо... Николь... Милая, любимая... Послушай...
Она отбивалась уже не так неистово, и он решил, что она сдается. Она
же, просунув руку за спину, искала задвижку; неожиданно дверь поддалась, в
темноту хлынул свет. Он отпустил девушку и торопливо притворил дверь. Но она
успела увидеть его лицо. Оно было неузнаваемо! Жуткая мертвенная маска с
розовыми пятнами вокруг глаз, словно оттянутых из-за этого к вискам;
сузившиеся, лишенные выражения зрачки, рот, только что такой тонкий, а
теперь вдруг раздувшийся, перекошенный, приоткрытый... Жером! Даниэль был
совсем не похож на отца, но сейчас, в этом безжалостном всплеске света, она
увидела вдруг Жерома!
- Поздравляю, - выговорил он наконец свистящим шепотом. - Вся пленка
пропала.
Она ответила спокойно и твердо:
- Останемся еще на минутку, мне надо с вами поговорить. Только откройте
задвижку.
- Нет, войдет Женни.
Поколебавшись, она сказала:
- Тогда поклянитесь, что вы не дотронетесь до меня.
Ему хотелось броситься на нее, зажать ей рот, разорвать корсаж; но он
чувствовал себя побежденным.
- Клянусь, - сказал он.
- Так вот, выслушайте меня, Даниэль. Я... Я позволила вам зайти далеко,
слишком далеко. Утром я поступила дурно. Но теперь я говорю "нет". Не для
этого я убежала из дому. - Последнюю фразу она проговорила быстро, словно
для себя. И продолжала, обращаясь опять к Даниэлю: - Я выдаю вам свою тайну:
я сбежала от мамы. О, ее мне упрекнуть не в чем, просто она очень
несчастна... и увлечена. Больше я ничего не могу сказать.
Она замолчала. Ненавистный образ Жерома стоял у нее перед глазами. Сын
сделает из нее то же, что сделал из ее матери Жером.
- Вы меня почти не знаете, - торопливо заговорила она, обеспокоенная
молчанием Даниэля. - Впрочем, я сама виновата, я понимаю. С вами я все время
была не такой, какая я на самом деле. С Женни - другое дело. А с вами я
распустилась, и вы решили... Но я не хочу. Только не это. Мне не нужна такая
жизнь... жизнь, которая началась бы вот так. Стоило ли ради этого приезжать
к такой женщине, как тетя Тереза? Нет! Я хочу... Вы будете надо мною
смеяться, но мне все равно, я скажу; мне хочется, чтобы я могла
когда-нибудь... заслужить уважение человека, который полюбит меня
по-настоящему, навсегда... Словом, человека серьезного...
- Да я ведь серьезный, - выговорил Даниэль и жалко улыбнулся; она
догадалась об этом по звуку его голоса. И тотчас поняла, что всякая
опасность миновала.
- О нет, - отозвалась она почти весело. - Не сердитесь, Даниэль, но я
должна вам сказать, что вы меня не любите.
- О!
- Нет, правда. Вы любите не меня, а... совсем другое. И я тоже, я
вас... Да, да, скажу вам прямо: думаю, что я никогда не смогу полюбить
такого человека, как вы.
- Такого, как я?
- Вернее, такого, как все... Я хочу... полюбить, - конечно, не сейчас,
а когда-нибудь позже, но пусть это будет человек... человек чистый...,
который придет ко мне не так... ради совсем другого... не знаю, как вам это
объяснить. Словом, человек, очень не похожий на вас.
- Благодарю!
Его желание прошло, он думал теперь лишь о том, чтобы не показаться
смешным.
- Ладно, - сказала она, - значит, мир? И не будем больше об этом.
Она приоткрыла дверь; на этот раз он ей не мешал.
- Друзья? - сказала она, протягивая ему руку.
Он не отвечал. Он глядел на ее зубы, на ее глаза, на кожу, на это
открытое взору лицо, которое она предлагала, как спелый плод. Потом
вымученно улыбнулся, и веки у него дрогнули. Он взял ее руку и сжал.
- Не надо портить мне жизнь, - прошептала она с ласковой мольбой. И
весело добавила, подняв брови: - На сегодня хватит и катушки пленки.
Он послушно рассмеялся. Этого она от него не требовала, и ей стало
чуточку грустно. Но в итоге она гордилась своей победой, гордилась тем, что
отныне он будет думать о ней с уважением.
- Ну как? - крикнула Женни, когда они показались в дверях столовой.
- Ничего не вышло, - сухо ответил Даниэль.
Жаку это доставило злорадное удовольствие.
- Совершенно ничего не вышло, - с лукавой улыбкой подхватила Николь.
Но, видя, что у Женни страдальчески искривилось лицо и на глаза
навернулись слезы, она подбежала и поцеловала ее.
Как только его друг вошел в комнату, Жак перестал думать о себе; он не
мог оторвать от Даниэля пристального взгляда. Маска Даниэля приобрела новое
выражение, на которое было больно смотреть; то было кричащее несоответствие
между нижней и верхней частью лица, полный разлад между тусклым,
озабоченным, блуждающим взглядом и циничной улыбкой, от которой
вздергивалась губа и перекашивались влево все черты.
Их глаза встретились. Даниэль едва заметно нахмурил брови и пересел на
другое место.
Это недоверие обидело Жака больше всего. Его встреча с Даниэлем
обернулась сплошной цепью разочарований. Наконец он это осознал. Ни разу за
весь день между ними не было взаимопонимания, он даже не смог открыть своему
другу имя Лизбет! Сперва ему показалось, что его мучает это крушение
иллюзий; в действительности же, не отдавая себе отчета, он страдал прежде
всего потому, что впервые посмел взглянуть критическим глазом на собственную
любовь и тем самым утратил ее. Подобно всем детям, он жил одним настоящим,
ибо мгновенно предавал забвению прошлое, а будущее вызывало в нем лишь
нетерпение. Но настоящее упрямо не желало давать ему сегодня ничего, кроме
мучительной горечи; день близился к концу и сулил безнадежность отчаянья. И
когда Антуан показал ему знаком, что пора уходить, Жак почувствовал
облегчение.
Даниэль заметил жест Антуана. Он поспешил подойти к Жаку.
- Вы ведь еще не уходите?
- Нет, уходим.
- Уже? - И тихо добавил: - Мы так мало были вдвоем!
Ему этот день тоже принес лишь обманутые надежды. К ним примешивались
укоры совести по отношению к Жаку и, что его особенно удручало, по отношению
к их дружбе.
- Прости меня, - вдруг сказал он, увлекая друга к окну, и у него
сделалось такое жалобное и доброе лицо, что Жак мгновенно забыл все обиды и
вновь ощутил прилив былой нежности. - Сегодня все так неудачно получилось...
Когда я тебя снова увижу? - говорил настойчиво Даниэль. - Мне нужно побыть с
тобой подольше и вдвоем. Мы теперь плохо знаем друг друга. Да и
неудивительно, целый год, сам посуди! Но так нельзя.
Он спросил вдруг себя, что станется с этой дружбой, которая так долго
ничем уже не питалась, ничем, кроме какой-то мистической верности прошлому,
хрупкость которой они только что ощутили. Ах, нет, нельзя, чтобы все
погибло! Жак казался ему еще немного ребенком, но его привязанность к Жаку
оставалась прежней; она, пожалуй, даже еще возросла от сознания своего
старшинства.
- По воскресеньям мы всегда дома, - говорила тем временем г-жа де
Фонтанен Антуану. - Мы уедем из Парижа только после раздачи наград.
Глаза у нее засияли.
- Ведь Даниэль всегда получает награды, - шепнула она, не скрывая
гордости. И, убедившись, что сын стоит к ним спиной и не слышит ее, внезапно
добавила: - Пойдемте, я покажу вам свои сокровища.
Она весело побежала в свою спальню; Антуан последовал за ней. В одном
из ящиков секретера было аккуратно разложено десятка два лавровых венков из
цветного картона. Она тут же задвинула ящик и засмеялась, чуть смущенная
своей ребяческой выходкой.
- Только не говорите Даниэлю, - попросила она, - он не знает, что я их
берегу.
Они молча прошли в прихожую.
- Жак, ты идешь? - позвал Антуан.
- Сегодняшний день не в счет, - сказала г-жа де Фонтанен, протягивая
Жаку обе руки; она настойчиво смотрела на него, словно обо всем догадалась.
- Вы здесь среди друзей, дорогой Жак. Когда бы вы ни пришли, вы всегда
будете желанным гостем. И старший брат тоже, само собой разумеется, -
прибавила она, грациозно поворачиваясь к Антуану.
Жак поискал глазами Женни, но они с кузиной исчезли. Он нагнулся к
собачонке и поцеловал ее в шелковистый лоб.
Госпожа де Фонтанен вернулась в столовую, чтобы убрать со стола.
Даниэль рассеянно прошел за ней следом, прислонился к дверному косяку и
молча закурил. Он думал о том, что ему сообщила Николь; почему от него
скрыли, что кузина сбежала из дома, что она попросила у них убежища? Убежища
от кого?
Госпожа де Фонтанен сновала взад и вперед с той непринужденностью в
движениях, которая придавала ей моложавость. Она вспоминала разговор с
Антуаном, думала о том, что он рассказал ей о себе, о своих занятиях и
планах на будущее, о своем отце. "У него честное сердце, - думала она, - и
какая прекрасная голова... - Она попыталась найти эпитет. - ...голова
мыслителя", - прибавила она с радостным оживлением. Ей вспомнился недавний
порыв; значит, и она согрешила, пусть только мысленно, пусть мимолетно.
Слова Грегори пришли ей на память. И тут, без всякой причины, ее охватило
вдруг такое могучее ликование, что она поставила на место тарелку, которую
держала в руке, и провела пальцами по лицу, будто хотела ощутить, какова эта
радость на ощупь. Подошла к удивленному сыну, весело положила ему на плечи
руки, заглянула в глаза, молча поцеловала и стремительно вышла из комнаты.
Она прошла прямо к письменному столу и своим крупным, детским, чуть
дрожащим почерком написала:
"Дорогой Джеймс,
Я держалась сегодня ужасно надменно. Кто из нас имеет право судить
своих ближних? Благодарю бога за то, что он еще раз меня просветил. Скажите
Жерому, что я не стану требовать развода. Скажите ему..."
Она писала и плакала, слова прыгали у нее перед глазами.
Через несколько дней Антуан проснулся на рассвете от стука в ставни.
Тряпичник не мог достучаться в ворота; он слышал, что в швейцарской
дребезжит звонок, и заподозрил неладное.
В самом деле, умерла матушка Фрюлинг; последний удар свалил ее на пол у
самой кровати.
Жак прибежал, когда старуху уже перекладывали на матрас. Рот у нее был
открыт, виднелись желтые зубы. Это напомнило ему о чем-то ужасном... ах да,
труп серой лошади на тулонской дороге... И вдруг подумалось, что на похороны
может приехать Лизбет.
Прошло два дня. Она не приехала, она не приедет. Тем лучше. Он не
пытался разобраться в своих чувствах. Даже после того, как он побывал на
улице Обсерватории, он продолжал работать над поэмой, где воспевал
возлюбленную и оплакивал разлуку с нею. Но видеть ее наяву он, пожалуй, и не
хотел.
Однако он раз десять на дню проходил мимо швейцарской, всякий раз
бросал туда тревожный взгляд и всякий раз возвращался к себе успокоенный, но
не удовлетворенный.
Накануне похорон, когда он, поужинав в одиночестве, вернулся домой из
соседнего ресторанчика, где они с Антуаном столовались с тех пор, как г-н
Тибо отбыл в Мезон-Лаффит, первое, что ему сразу же бросилось в глаза, был
чемодан, стоявший в дверях швейцарской. Он затрепетал, лоб покрылся
испариной. В мерцании свечей вокруг гроба виднелась коленопреклоненная
девичья фигурка, покрытая траурной вуалью. Он, не колеблясь, вошел. Две
монахини равнодушно взглянули на него; но Лизбет не обернулась. Вечер был
душный, собиралась гроза; воздух в комнате был спертый и сладковатый, на
гробе увядали цветы. Жак остался стоять, жалея, что вошел; погребальное
убранство вызывало у него неодолимую дурноту. Он уже не думал о Лизбет, он
искал предлога, чтобы сбежать. Одна из монахинь поднялась, чтобы снять со
свечки нагар, он воспользовался этим и вышел.
Догадалась ли девушка о его присутствии, узнала ли его шаги? Она
догнала Жака раньше, чем он успел дойти до квартиры. Он обернулся, заслышав,
что она бежит следом. Несколько секунд они стояли лицом к лицу в темном углу
лестницы. Она плакала под опущенной вуалью и не видела протянутой к ней
руки. Он бы тоже заплакал, хотя бы из приличия, но не испытывал ровно
ничего, кроме некоторой досады да робости.
Наверху хлопнула дверь. Жак испугался, что их могут застать, и вытащил
ключи. Но из-за волнения и темноты никак не мог попасть в замочную скважину.
- Может быть, ключ не тот? - подсказала она.
Он был потрясен, когда услышал ее протяжный голос. Наконец дверь
отворилась; Лизбет застыла в нерешительности; шаги спускавшегося по лестнице
жильца приближались.
- Антуан на дежурстве, - шепнул Жак, чтобы подбодрить ее. И
почувствовал, что краснеет. Она без особого смущения переступила порог.
Когда он запер дверь и зажег свет, она прошла прямо в его комнату и
знакомым движеньем села на диван. Сквозь креп вуали он разглядел распухшие
от слез веки, увидел лицо, быть может, подурневшее, но преображенное
печалью. Заметил, что у нее забинтован палец. Он не решался сесть; в голове
занозой сидела мысль о мрачных обстоятельствах, которыми было вызвано ее
возвращение.
- Как душно, - сказала она, - будет гроза.
Она подвинулась, словно приглашая Жака сесть рядом, освобождая для него
место - его место. Он сел, и тотчас, ни слова не говоря, даже не снимая
вуали, а только откинув ее немного со стороны Жака, она точно так же, как
прежде, прижалась лицом к его лицу. Прикосновение мокрой щеки было ему
неприятно. Креп отдавал краской, лаком. Он не знал, что делать, что
говорить. Захотел было взять ее за руку, она вскрикнула.
- Вы порезали палец?
- Ах, это... это ногтоеда, - вздохнула она.
В этом вздохе слилось все - и боль, и горе, и волна безысходной
нежности. Она стала рассеянно разматывать бинт, и когда показался палец,
сморщенный, синий, с отставшим из-за нарыва ногтем, у Жака перехватило
дыхание и на миг все поплыло перед глазами, словно она вдруг обнажила перед
ним сокровенные уголки своей плоти. А теплота ее тела, так тесно
прижавшегося к нему, пронизывала его сквозь одежду. Она обратила к нему
фарфоровые глаза, которые, казалось, вечно молили об одном - не делать ей
больно. Невзирая на отвращение, ему захотелось поцеловать ее больную руку,
исцелить ее поцелуем.
Но она встала и с печальным видом принялась бинтовать палец.
- Мне нужно идти туда, - сказала она.
Она казалась такой измученной, что он предложил:
- Не хотите ли чаю?
Она посмотрела на него странным взглядом и лишь потом улыбнулась...