Брайан Гарфилд. Семья Тибо. Том 1

Таким образом...
- "Кому какое дело?" - сказала в сторону мамаша Жюжю.
- Фаври один из тех людей с положительным умом, которые, ввязавшись в
любой разговор, сразу же доложат вам, что ускорение силы тяжести в Париже
равно девяти метрам восьмидесяти сантиметрам, - заметил Верф, который
когда-то собирался поступить в Училище гражданских инженеров. Прозвали его
"Абрикосом" потому, что кожа у него, благодаря каждодневным спортивным
упражнениям на открытом воздухе, стала золотистой и покрылась веснушками. А
вообще - это был настоящий мужчина с сильными плечами, крепкими скулами и
чувственными губами; по вечерам все его мускулистое тело, натренированное за
день, испытывало радость жизни, и она отражалась и в его голубых глазах, и
на глянцевитых щеках.
- Кто знает, отчего он умер, - произнес кто-то.
- А ты знаешь, чем он жил? - прозвучал чей-то насмешливый голос.
- Да поторапливайся же, - сказала г-жа Долорес мальчугану. - Знаешь,
будет сладкое. А ты его не получишь.
- Почему? - спросил мальчик, вскидывая на нее свои лучистые глаза.
- Не получишь, и все тут - воля моя. Будь послушным. Поторапливайся.
Она заметила, что Жак внимательно смотрит на них, и улыбнулась ему с
заговорщическим видом.
- Он, знаете ли, у меня с капризами, боится всего непривычного. Тебе
дадут рагу из жареных голубей. Ел-то он чаще тушеную капусту в сале, чем
голубей! Но вообще его совсем избаловали. Лелеяли да ласкали, - так всегда
бывает с единственным ребенком. Да и мать у него долго хворала! Да, да, -
продолжала она, погладив его по круглой, коротко остриженной головке. -
Балованный мальчишка. Никуда это не годится. Зато у тетки все будет иначе.
Наш барчук, видите ли, хотел по-прежнему носить локоны, как девчонка. Да уж
нет, хватит капризничать да привередничать. Тебе говорят, ешь. Вон тот
господин все смотрит на тебя, поживей! - Она была очень довольна, что ее
слушают, и снова улыбнулась Жаку и Поль. - Малыш осиротел, - сообщила она
безмятежным тоном. - Потерял мать на этой неделе. Мне-то она приходилась
золовкой. От чахотки умерла у себя в деревне, в Лотарингии. Бедный малыш, -
добавила она. - Ему еще повезло, что я пожелала взять его на свое иждивение;
у него нет никакой родни ни с отцовской, ни с материнской стороны - я у него
одна. Да, забот у меня будет по горло.
Мальчуган перестал есть; он не сводил глаз с тетки. Все ли он понимал?
Он спросил каким-то странным тоном:
- Это моя мама умерла?
- Не лезь не в свое дело. Ешь, говорят.
- Не хочу больше.
- Сами видите, какой неслух, - подхватила г-жа Долорес. - Ну да, да,
умерла твоя мама. Ну, а теперь слушаться - ешь. Иначе мороженого не
получишь.
В эту минуту Поль обернулась, и Жак, встретившись с ней взглядом, как
ему показалось, понял, что она испытывает такое же неприятное чувство, как и
он сам. Ее тонкая гибкая шея была, пожалуй, еще бледнее, нем щеки, и вся она
была такая слабенькая, что хотелось окружить ее нежными заботами. Жак
смотрел на ее шею, на тонкую кожу с нежным пушком, и ему вдруг почудилось,
будто он прикоснулся губами к чему-то сладкому. Ему хотелось что-то сказать
ей, но ничего не шло на ум, и он просто улыбнулся. Она поглядывала на него
украдкой и нашла, что он не так уж некрасив. И вдруг она почувствовала такую
щемящую боль в сердце, что вся побелела. Она вытянула руки, положила их на
край стола и, чуть откинув голову, прикусила язык, борясь с дурнотой.
Жак все видел. Она была похожа на птицу, залетевшую сюда, чтобы умереть
на скатерти. Он спросил шепотом:
- Что случилось?
Веки ее были полусомкнуты, виднелись белки закатившихся глаз. Она
сделала над собой усилив и, не двигаясь, тихо сказала:
- Никому не говорите.
У него так перехватило горло, что он и не смог бы позвать на помощь.
Впрочем, никто не обращал на них внимания. Он посмотрел на руки Поль:
застывшие пальчики, прозрачные, как тоненькие восковые свечи, были мертвенно
бледны, и ногти казались лиловыми пятнами.
- Мой будильник звонит в половине седьмого, он поставлен на блюдце, а
блюдце стоит на стакане... - самодовольно ворковал Фаври, обращаясь к своей
соседке.
Но вот у Поль появились краски в лице, она открыла глаза; вот она
повернула голову и слабо улыбнулась, словно благодаря Жака за то, что он
молчал.
- Все прошло, - сказала она, вздохнув. - Бывают у меня эти приступы:
колет сердце. - И, с трудом шевеля губами, еще сведенными судорогой, она
добавила не без печали: "Садись, малыш, все у тебя и пройдет".
И ему захотелось взять ее на руки, унести прочь из этого злачного
места; он уже мечтал посвятить ей жизнь, исцелить ее. Ах, какой любовью он
окружил бы всякое слабое существо, если бы его только попросили или хотя бы
согласились, чтобы он оказал поддержку!
Он готов был доверительно рассказать Даниэлю о своем несбыточном
замысле, но Даниэль позабыл о Жаке.
Даниэль вел беседу с мамашей Жюжю. Между ними сидела Ринетта, и он мог
то и дело поворачиваться к ней и чувствовал тепло ее тела. С самого начала
трапезы он вел себя по отношению к ней предупредительно и скромно, но по
тактическим соображениям разговора с ней не поддерживал, казалось, он о ней
и не думает. Не раз она перехватывала его взгляд, и ей самой было непонятно,
отчего этот восхищенный взгляд не льстил ей, а вызывал в душе какую-то
неприязнь; его мужественное лицо было так обаятельно, оно нравилось ей, но и
раздражало.
На другом конце стола довольно бурно пререкались:
- Фат, - крикнул Абрикос, обернувшись к Фаври.
Тот подтвердил:
- Э, да я и сам частенько об этом себе твержу.
- Наверняка вполголоса.
Послышался смех. Верф одержал победу.
- Милейший Фаври, - произнес он нарочито громким голосом, - с вашего
позволения, замечу: вы только что говорили о женщинах так, словно вам
никогда не удавалось... поговорить с ними!
Даниэль посмотрел на Фаври, который заливался смехом, и ему показалось,
что бывший питомец Эколь Нормаль бросил такой взгляд в сторону Ринетты, как
будто из-за нее именно и началась перепалка; в этом взгляде было что-то
наглое и плотское, и Даниэль вдруг еще больше невзлюбил Фаври. Он знал о
Фаври множество историй, которые могли уронить его во мнении других. И
Даниэлю непреодолимо захотелось позлословить о нем перед Ринеттой. С
искушениями такого рода он никогда не боролся. Он понизил голос, чтобы никто
другой, кроме обеих женщин, не услышал его слов, наклонился к мамаше Жюжю,
таким образом вовлекая в разговор третьего собеседника - Ринетту, и небрежно
спросил:
- А ты слышала историю про Фаври и про жену-прелюбодейку?
- Да нет, - воскликнула старуха, поддавшись на приманку. - Рассказывай.
И дай-ка мне папиросу, - обеду сегодня конца не будет.
- В один прекрасный день - она уже давным-давно была его любовницей -
является она к нему с чемоданом: "С меня довольно. Я хочу жить вместе с
тобой и так далее". - "Ну а твой муж?" - "Мой муж? Я ему сейчас вот что
написала: "Дорогой... Эжен. Моя жизнь круто изменилась и так далее. Я жажду,
и я вправе отдать всю свою нежность любящему сердцу и так далее... И такое
сердце я обрела и ухожу..."
- Что до сердца, то, по правде говоря...
- Ну это ее дело. Послушай-ка, что было дальше. Мой приятель Фаври
струсил, у него на шее женщина, и, что еще хуже, женщина, которая вот-вот
получит развод, свободу, потребует, чтобы он женился на ней... И вот его
осенила мысль, по его выражению, мысль гениальная. И он пишет мужу: "Сударь,
признаюсь вам, что жена ваша оставила супружеский очаг ради меня. С
приветом. Фаври".
- Вот здорово, - прошептала Ринетта.
- Да не очень, - возразил Даниэль с недоброй усмешкой. - Увидите сами.
Фаври - хитрая бестия - просто-напросто принял меры предосторожности на
будущее; он знал, что муж на суде сошлется на это письмо, а законом
запрещается любовнику жениться на своей сообщнице. "Знать кодекс - дело
хорошее", - замечает он, когда рассказывает об этом похождении.
Ринетта подумала и, наконец поняв, в чем дело, воскликнула:
- Вот подлость!
Даниэль склонился к ней лицом, ее дыхание овеяло ему щеки, губы. Он
глубоко вздохнул и полузакрыл глаза.
- Он ее бросил? - осведомилась старуха.
Даниэль не отвечал. Ринетта вскинула на него глаза. Он сидел, так и не
поднимая веки, не в силах скрыть желания. Она увидела вблизи его гладкую
кожу, жестокий склад губ, вздрагивающие ресницы; и вдруг, словно давно уже
ей были ведомы обманчивые тайны этого лица, что-то необоримое, как инстинкт,
восстало в ее душе против него.
- Так что же случилось потом с этой женщиной? - допытывалась мамаша
Жюжю.
Даниэль овладел собой, но голос его еще слегка дрожал; он ответил:
- Прошел слух, что она покончила с собой. Он же утверждает, что она
была больна чахоткой. - Даниэль деланно засмеялся и провел рукой по лбу.
Ринетта сидела прямо, прижавшись к спинке стула, стараясь держаться как
можно дальше от Даниэля. Отчего душу ее охватило такой смятение? Охватило
сразу, как только она увидела его лицо, улыбку, взгляд. Все в этом красивом
юноше ее отталкивало - и его манера склоняться, и его изящные движения,
особенно его руки, выразительные руки с длинными пальцами... Никогда в жизни
она бы не подумала, что в ней затаилась, так сказать, сидит настороже такая
неприязнь к незнакомому человеку.
- Значит, попросту говоря, я кокетка? - вскричала Мария-Жозефа,
призывая в свидетели всех сидевших за столом.
Батенкур бесхитростно улыбнулся.
- Да я, право, не виноват. Во французском языке есть только одно слово
для обозначения того, что пленительнее всего на свете: стремления нравиться.
- Этого еще не хватало! - выкрикнула г-жа Долорес.
Все обернулись. Но дело касалось мальчугана, он уронил полную ложку
мороженого на свою черную курточку, и тетка потащила его к умывальнику.
Жак воспользовался тем, что она ушла, и спросил Поль, радуясь, что
поближе с ней познакомится:
- Вы ее знаете?
- Немного знаю.
Говорить ей не хотелось, она вообще не была болтливой, да и вдобавок
настроение у нее было невеселое. Но Жак только что с такой чуткостью к ней
отнесся. И она продолжала:
- Представьте, ведь она женщина не злая. И к тому же богатая. Она долго
жила с одним сочинителем, который все для театров пишет. А после вышла замуж
за аптекаря, а тот умер. Она каждый год до сих пор большие доходы получает
за его патентованные лекарства. Наверное, знаете, "средство от мозолей
Долорес"? Неужели не знаете? Она молодец, ничего не скажешь: у нее в сумочке
всегда есть образны на пробу. Средство - прямо блеск, можете убедиться.
Сама-то она со странностями. Дома держит с дюжину кошек, тащит их отовсюду.
И рыбок разводит, у нее в спальне стоит большой аквариум. Животных обожает.
А вот детей не любит. - Поль покачала головой. - Чудная какая-то, - сказала
она в заключение.
Ей трудно было дышать, когда она разговаривала. И Жак это заметил. Но
все же он старался поддержать беседу. У него мелькнула мысль, что у нее
больное сердце, и с губ сорвалось весьма некстати:
- "У сердца есть свои сужденья, неведомые рассудку".
Она призадумалась.
- "Они неведомы рассудку", - поправила она, ударяя пальцами по столу,
словно по клавишам. - Иначе стих корявый.
Его тянуло к ней, несмотря ни на что. Однако уже меньше хотелось
посвятить ей жизнь. "Стоит мне чуть-чуть проникнуть в душу человека, и я уже
готов полюбить его", - подумал он. Ему вспомнилось, как однажды на прогулке
он заметил это свое свойство впервые: прошлым летом в лесу Вирофле, куда он
отправился вместе с товарищами Антуана и студенткой медицинского факультета,
шведкой, которая вдруг оперлась о его руку и стала делиться воспоминаниями о
своем детстве.
И тут внезапно до его сознания дошло, что Антуан не пришел. Уже
половина десятого!
Вне себя от нервной тревоги, забыв обо всем на свете, он стал трясти
Даниэля за плечо:
- Уверяю тебя, что-то случилось!
- Да с кем?
- С Антуаном!
В это время все уже стали подниматься из-за стола. Жак вскочил. Даниэль
стоял, держась поближе к Ринетте, и пытался его разуверить.
- Да ты просто спятил! Ведь ты знаешь, как бывает с врачами, -
задержали у больного...
Но Жака уже и след простыл. Он не мог рассуждать, не мог перебороть
страшного предчувствия и сломя голову бросился к гардеробу; ни с кем не
попрощавшись, забыв о Поль, ринулся он на улицу. "Я накликал на Антуана
беду! - в ужасе твердил он. - Да, я, я... Возмечтал о черном костюме,
который увидел на том субъекте, пересекавшем площадь Медичи!.."

Трио музыкантов принялось за вальс. Несколько пар уже кружились в зале
бара. Даниэль заметил, как Фаври, выдвинув вперед подбородок, словно что-то
вынюхивал и, моргая, уставился на Ринетту. И Даниэль стремительно подошел к
ней, опередив его.
- Можно вас пригласить на бостон?
Она видела, что он направляется к ней, не спускала с него враждебного
взгляда и, подождав, пока он не отвесит ей легкий поклон, сказала:
- Нет.
Он скрыл удивление, улыбнулся.
- Отчего же нет? - спросил он, подражая ее интонации. И был так уверен
в ее согласии, что добавил: - Ну, пойдемте же. - И подошел совсем близко.
Его самоуверенность вывела ее из себя.
- С вами нет! - жестко ответила она.
- Значит, нет? - повторил он. А его черные глаза вызывающе глядели на
нее, словно говорили: "Стоит мне захотеть!"
Она отвернулась и, заметив Фаври, который не решался приблизиться, сама
подошла к нему, как будто он ее уже пригласил, и молча стала танцевать с
ним.
Приехал Людвигсон. Он был в смокинге и, не снимая соломенной шляпы,
разговаривал у стойки с тетушкой Пакмель и с Марией-Жозефой, непринужденно
играя ее жемчужным ожерельем. Но неприметно для окружающих он зорко
осматривал зал: его сонный взгляд из-под тяжелых черепашьих век то и дело
нацеливался на что-нибудь или на кого-нибудь и словно наносил удар свинцовой
дубинкой.
Мамаша Жюжю сновала среди танцующих в поисках Ринетты. Вот она поймала
ее, схватила за локоть:
- Живее. И все делай так, как я тебе говорила.
Даниэль, которого Поль затащила в уголок, слушал молодую женщину,
рассеянно улыбаясь. Он видел, что мамаша Жюжю как ни в чем не бывало
примкнула к гостям, окружавшим Марию-Жозефу, а Ринетта после танца прошла
без провожатых в дальнюю комнату и села к столику. И почти тут же Людвигсон
и мамаша Жюжю тоже перешли во второй зал и направились к ней. Людвигсон,
особенно в тех случаях, когда замечал, что на него смотрят, держался очень
прямо, расправив плечи, совсем как кучер в былые времена; для него не
составляло тайны, что природа наделила его бедрами, предназначенными для
гурии, и что они покачиваются, как только он ускоряет шаг; поэтому он
тщательно следил за своей осанкой. Ринетта протянула ему руку, и он прильнул
к этой ручке своими толстыми губами. Когда он склонил голову, Даниэлю
бросилось в глаза, что сквозь черные волосы, словно приклеенные к коже и
старательно приглаженные, просвечивает чуть скошенный череп. "И все же вид у
него внушительный, - подумал Даниэль, - есть в этом левантинском паяце
что-то от грузчика, но и от великого визиря тоже".
Людвигсон неторопливо стягивал перчатки, оценивая Ринетту взглядом
знатока, затем он сел напротив нее, а мамаша Жюжю уселась рядом с ним. Им
уже несли напитки, хотя Людвигсон ничего не заказывал; тут все знали его
привычки: он никогда не пил шампанского, а только одно асти, причем не
игристое, не замороженное, даже не холодное, а скорее комнатной температуры:
"Тепленькое, - говорил он, - как сок плодов, согретых солнцем".
Даниэль оставил Поль, закурил папиросу, прошелся по бару, пожимая руки
знакомым, и сел за столик во втором зале.
Людвигсон и мамаша Жюжю сидели к нему спиной, а он устроился как раз
напротив Ринетты, правда, на другом конце комнаты. За бокалами, наполненными
асти, сразу завязалась оживленная беседа. Ринетта улыбалась остротам
Людвигсона, а он наклонился к ней и, явно увлеченный, расточал комплименты.
Когда она заметила, что Даниэль наблюдает за ними, то повеселела еще больше.
За аркой, разделявшей оба зала, видны были танцующие пары. Позади
стойки невысокая нарумяненная девица, словно сошедшая с полотна
Лоуренса{318}, стоя лицом к публике, на ступеньках лесенки, выкрашенной в
белое, ухватилась руками за перила, всем телом оперлась на одну ногу,
раскачивая другой, и визгливо вторила оркестру, повторяя бессмысленный
припев, который в то лето у всех был на языке:

Тимелу-ламелу, пан-пан, тимела!..

Зажав в зубах папиросу, Даниэль облокотился о стол и неотрывно смотрел
на Ринетту. Он уже не улыбался. Лицо его застыло, губы были плотно сжаты.
"Где же я его видела?" - спрашивала себя молодая женщина; она безудержно
хохотала и все старалась не встречаться глазами с Даниэлем. Но это
становилось для нее все труднее и труднее, и, как жаворонка, которого манит
зеркальце, ее все чаще и чаще притягивал неотступный взгляд этих глаз - глаз
с поволокой, но зорких и как будто устремленных вдаль, пристально смотревших
на что-то позади Ринетты; взгляд пронзительный и напряженный, взгляд
горящий, притягивающий, как магнит, от которого ей пока удавалось отвести
глаза, но приходилось прилагать к этому все больше и больше усилий.
И вдруг почти рядом с Даниэлем что-то зашевелилось. Его нервы были до
того натянуты, что он невольно вздрогнул. Это оказался мальчуган-сирота, -
он заснул среди диванных подушек, закутанный в шелковую накидку Долорес, с
пальцем во рту и не просохшими от слез ресницами.
Оркестр умолк. Скрипач собирал деньги, переходя от столика к столику.
Когда он подошел к Даниэлю, тот подложил под салфетку купюру и негромко
сказал:
- Бостон, четверть часа, без пауз.
Темные веки музыканта чуть дрогнули - в знак согласия.
Даниэль почувствовал, что Ринетта следит за ним. Тогда он вскинул
голову, стал властно смотреть ей в глаза. И понял, что сейчас уже он
господин положения; раза два, ради забавы, чтобы доставить себе
удовольствие, он ловил ее взгляд и тут же отводил глаза, словно испытывая
свою власть над нею. А потом уже не стал отводить от нее своего взгляда.
Людвигсон был очень возбужден и стал любезнее вдвое. А Ринетта
держалась все принужденнее, становилась все рассеяннее. Когда скрипка снова
заиграла вальс, она с первого удара смычка почувствовала дрожь и, взглянув
на напряженное лицо Даниэля, поняла, что наступает решительная минута. И в
самом деле, Даниэль поднялся с хладнокровным видом, не спуская взгляда со
своей жертвы, пересек зал и направился прямо к ней. Он еще успел подумать: Я
ставлю на карту место у Людвигсона", - но эта мысль только подстегнула его,
разожгла вожделение. Он подходил все ближе и ближе. Ринетта смотрела на
него, и выражение ее глаз стало таким странным, что Людвигсон и мамаша Жюжю,
не сговариваясь, обернулись одновременно. Людвигсон решил, что Даниэль хочет
поздороваться с ним, и совсем было собрался жестом пригласить его к столу,
но Даниэль даже вида не показал, что узнает его. Он склонил голову, и взгляд
его утонул в зеленых глазах, с готовностью и со страхом смотревших на него.
Она покорно поднялась. Он молча обнял ее за талию, прижал к себе и увлек в
тот зал, где находился оркестр.
Людвигсон и мамаша Жюжю так и остались сидеть, следя глазами за парой.
И только немного погодя они переглянулись.
- Какая наглость! - прошипела мамаша Жюжю. Ее двойной подбородок
вздрагивал от волнения и гнева.
Людвигсон поднял брови и промолчал. Землистый цвет лица скрадывал его
бледность. Он протянул к бокалу, стоящему перед ним, свою огромную руку с
темными ногтями, напоминающими сердолик, и омочил губы в вине.
Мамаша Жюжю все не могла отдышаться, словно только что откуда-то
прибежала.
- Больше этому молокососу у вас работать не придется, надеюсь! -
заметила она, ехидно посмеиваясь с мстительным видом.
Он, казалось, был удивлен.
- Господину де Фонтанену? Помилуйте, отчего же?
И он усмехнулся, разыгрывая из себя важного барина, который выше всех
этих мелочей, и, проявив превосходную выдержку, натянул перчатки. А может
быть, его и в самом деле забавляла вся эта история? Он вытащил бумажник,
швырнул на стол банкнот и, встав, на прощание вежливо поклонился мамаше
Жюжю. У входа в танцевальный зал он остановился на пороге, подождал, пока не
покажутся Даниэль и Ринетта. Даниэль перехватил его сонный взгляд - в нем
были и злость, и зависть, и восхищение; а вскоре увидел, как Людвигсон
быстро пошел к выходу, лавируя вдоль диванов, и скрылся в застекленном
дверном тамбуре, который будто втянул его и вышвырнул на улицу.
Даниэль танцевал бостон медленно, не делая лишних движений, вскинув
голову, танцевал неутомимо, с каким-то равнодушным и в то же время
непринужденным видом; ноги его скользили, не отрываясь от паркета. А она,
оглушенная, опьяненная, не могла понять, что с ней творится, - то ли ее
охватил восторг, то ли отчаяние, - и послушно следовала каждому его
движению; казалось, она слилась с ним и ни с кем, кроме него, никогда не
танцевала. Прошло десять минут; они уже танцевали одни, - другие пары, давно
утомившись, окружили их кольцом. Минуло еще пять минут. Они все еще
танцевали. Наконец оркестр в последний раз проиграл мелодию и умолк.
Они танцевали до последнего аккорда; она, чуть не теряя сознания,
прильнула к его плечу; он, торжественно-спокойный, опустив глаза, словно
пряча их, порой обдавал ее горящим взглядом, и она вздрагивала не то от
ненависти, не то от страсти.
Раздались аплодисменты.
Даниэль отвел Ринетту к столику Людвигсона и сел как ни в чем не бывало
на освободившееся место; он велел подать четвертый бокал, наполнил его асти
и весело поднял, приветствуя мамашу Жюжю, а потом выпил до дна.
- Ну и пойло, - заметил он.
Ринетта закатилась нервным смехом, и на ее глаза навернулись слезы.
Мамаша Жюжю с восхищением смотрела на Даниэля - ярости ее как не
бывало. Она поднялась, повела плечами и, вздохнув, шутливо сказала:
- "Все это ерунда, было бы здоровье".

Спустя полчаса Ринетта и Даниэль вышли вместе из заведения тетушки
Пакмель.
Недавно прошел дождь.
- Прикажете автомобиль? - спросил грум.
- Пройдемся немного, - предложила Ринетта. В ее голосе послышались
мягкие нотки, что с радостью отметил Даниэль.
Несмотря на ливень, недавно омывший улицу, стояла духота, как перед
грозой. Вокруг было безлюдно и довольно темно. Они медленно шли по мокрому
блестящему тротуару.
Навстречу им попался солдат-пехотинец. Он вел двух женщин, обняв их за
талию, и, забавы ради, заставлял их идти в ногу, покрикивая:
- Раз, два! Да не так! Подскок на левой ноге: раз, два!
И смех еще долго звучал на улице между безмолвными домами.
Выходя из бара, она все ждала, что он сейчас же возьмет ее под руку, но
Даниэль так упивался ожиданием, что испытывал острое наслаждение, продлевая
его, доводя себя до нервозного состояния. Но вот вдали сверкнула молния, и
Ринетта первая приблизилась к нему.
- Гроза еще не прошла, сейчас опять начнется дождь.
- Это будет дивно, - произнес он нежным тоном, говорящим о многом. Но
для нее это было чересчур тонко, да и сдержанность Даниэля ее стесняла. Она
произнесла:
- Знаете, наверняка я вас где-то видела.
Он улыбнулся в темноте; был ей благодарен за эти избитые приемы. Он не
подозревал, что она и в самом деле уверена, что где-то встречала его прежде.
Из озорства он был готов ответить: "И я тоже". И тут они стали бы делать
всякие предположения. Но гораздо забавнее было возбуждать ее любопытство,
храня молчание.
- Почему вас зовут Пророком? - спросила она после паузы.
- Потому что мое имя Даниэль{322}.
- Даниэль, а по фамилии?
Он немного поколебался - не любил разоблачать себя даже в пустяках.
Впрочем, ничего подлого, ничего хитрого в любопытстве Ринетты он не
почувствовал, и ему было как-то неловко назвать себя вымышленной фамилией.
Он произнес:
- Даниэль де Фонтанен.
Она ничего не сказала, только вдруг подалась вперед. Решив, что она
оступилась, он хотел ее поддержать, но она резко отстранилась. Из духа
противоречия он решил ее обуздать, приблизился к ней, хотел было взять ее
под руку, но она увернулась, отскочила в сторону и бросилась бежать совсем в
другом направлении, свернув в какой-то переулок. Он решил, что это игра, и с
готовностью принял в ней участие. Впрочем, ему показалось, что она и в самом
деле убегает от него, бежит все быстрее и быстрее, и ему нелегко было за ней
угнаться, даже идя быстрым шагом. Он забавлялся: стремительно шагать по
пустынному кварталу - да это просто настоящая охота. Однако он немного
устал, и, когда она свернула в темный переулок, который, сделав колено,
вывел их на прежнее место, хотел было остановить ее, в третий раз схватил за
руку. Но она снова вырвалась.
- Ну это уж просто глупо, - рассердился он. - Довольно, остановитесь.
Но она ускорила шаг, стараясь держаться в темноте и беспрерывно петляя
с тротуара на тротуар, словно и вправду хотела, чтобы он потерял ее след. И
вдруг побежала со всех ног. В несколько прыжков он нагнал ее, силой затащил
в какой-то подъезд. И тут увидел на ее лице печать такого ужаса, что понял -
она не притворяется.
- Что с вами?
Она не могла перевести дыхание, прижалась к сырой стене, устремив на
него обезумевшие глаза. Он быстро все взвесил. Нет, понять ничего
невозможно, но ясно, что случилось что-то серьезное. Он хотел обнять ее, но
она вырвалась с такой стремительностью, что порвала оборку на платье.
- Да что с вами? - повторил он, отступая на шаг. - Вы меня боитесь? Или
вам нехорошо?
Ее била нервная дрожь, она не могла произнести ни слова и по-прежнему