Страница:
вдруг у Жерома неприятности в пансионе? Все было возможно. А вдруг Жером не
сможет уехать? Неужели же взлелеянная ею мечта о том, что она увезет его в
Мезон, поможет ему возвратиться к семейному очагу, а быть может, и
раскаяться, давняя эта мечта развеется, так и не осуществившись? Страхи ее
усилились, когда она увидела, как он спешит к ней, какое у него
взволнованное лицо.
- Где Николь?
- Она там, в коридоре, - ответила она удивленно.
Николь стояла у полуоткрытого окна; взгляд ее безразлично скользил по
блестящим рельсам. Была она печальна, но еще больше утомлена; печальна и все
же счастлива, ибо вся нынешняя скорбь не могла ни на секунду затмить ее
счастья. Жива ли, мертва ли ее мать, ведь все равно жених ждет ее! И она
снова и снова пыталась отогнать греховную мысль - что уход в небытие ее
матери был в какой-то мере для ее жениха избавлением - устранилось
единственное темное пятно, которое до сих пор омрачало их будущее.
К ней неслышно подошел Жером:
- Николь! Умоляю! Во имя твоей матери, прости меня.
Она вздрогнула, обернулась. Он стоял перед ней, держа шляпу в руке, и
смотрел на нее смиренно и ласково. Лицо скорбное, видно, его измучила
совесть, и сейчас оно не вызывало в девушке отвращения, - она почувствовала
жалость. Как будто только и ждала случая проявить доброту. Да, она прощала
ему.
Она не ответила, но чистосердечно протянула ему свою маленькую руку,
затянутую в черную перчатку, и он взял ее, крепко пожал, не в силах
преодолеть волнения, шепнул:
- Благодарю. - И удалился.
Прошло несколько минут. Николь не двинулась с места. Раздумывала о том,
что, пожалуй, так лучше из-за тети Терезы и что она расскажет жениху о
трогательной этой сцене. Пассажиры шли и шли, задевали ее вещами. Наконец
поезд тронулся. Толчок вывел ее из оцепенения. Она вернулась в купе. Чужие
люди заняли свободные места. А в глубине дядя Жером удобно уселся против
г-жи де Фонтанен, просунув руку в подвесной ремень, повернув голову так,
чтоб удобнее было любоваться пейзажем, и уписывал бутерброд с ветчиной.
Весь вечер Жак восстанавливал в памяти слово за словом разговор с
Женни. Он и не пытался разобраться, отчего же так неотвязно преследует его
это воспоминание, но отрешиться от него не мог; и ночью он не раз просыпался
и возвращался мыслью к нему с неиссякаемой, нетускнеющей радостью. Поэтому
велико было его разочарование, когда, придя на следующее утро на теннисную
площадку, он не увидел девушку.
Его пригласили сразиться, и отказываться не захотелось; играл он
скверно, то и дело поглядывал на дорожку у входа. Время шло. Женни все не
появлялась. Он улизнул, как только удалось. Он уже не надеялся на встречу,
но еще не отчаивался.
И вдруг увидел Даниэля, бросился к нему.
- А Женни? - спросил он, ничуть не удивляясь встрече.
- Сегодня утром она играть не будет. Ты что, уже уходишь? Я тебя
провожу. Я в Мезоне со вчерашнего вечера... Да, так вот, - продолжал он,
когда они вышли из клуба, - маме пришлось уехать, - она попросила меня
переночевать здесь, чтобы Женни не оставалась ночью одна, ведь дом стоит так
уединенно... Новая выходка моего папаши. Бедная мама ни в чем не может ему
отказать.
Он задумался с озабоченным видом, но через миг, поразмыслив, уже
улыбался: он не задерживался на том, что было ему тягостно.
- Ну а ты-то как? - спросил он, глядя на Жака ласково и сочувственно. -
Знаешь, я много раздумывал о твоем "Негаданном признании". Право, мне это
начинает нравиться. И чем больше думаю, тем больше нравится. Неожиданная
психологическая глубина, грубоватая, да местами и темноватая. Но сама идея
превосходна, и оба персонажа, во всяком случае, правдивы и свежи.
- Нет, Даниэль, - прервал его Жак с раздражением, которое не мог
сдержать, - не суди обо мне по этой чепухе. Во-первых, слог мерзостный!
Напыщенно, тяжеловесно, многословно! - Он с яростью подумал: "Атавизм..." -
Да и содержание, - продолжал он, - еще слишком условно, надуманно... Нутро
человечье... Эх, да я-то хорошо вижу, что надо было сделать, но...
И, резко оборвав фразу, замолчал.
- А что ты пишешь сейчас? Начал что-нибудь новое?
- Да.
Жак почувствовал, что краснеет, неизвестно почему, и продолжал:
- А главное - я отдыхаю. Я и сам не подозревал, что так устал от целого
года зубрежки. И к тому же я только что поженил беднягу Батенкура.
Предатель!
- Женни мне рассказала, - заметил Даниэль.
Жак снова покраснел. Сначала - мгновенное огорчение: значит, их
вчерашняя беседа уже не была как бы тайной между ними; чуть погодя - живая
радость: значит, она придавала разговору какую-то цену, значит, он так
запомнился ей, что она в тот же вечер пересказала его брату.
- Давай спустимся к реке, по дороге поболтаем, - предложил он, беря
Даниэля под руку.
- Не могу, старина. Возвращаюсь в Париж поездом час двадцать.
Понимаешь, я готов быть сторожевым псом ночью, но днем...
Его улыбка ясно говорила о том, какого рода дела призывают его в Париж,
она резнула Жака, и он отнял руку.
- А знаешь что? - продолжал Даниэль, чтобы рассеять набежавшую тучку. -
Идем к нам, вместе позавтракаем. Доставь удовольствие Женни.
Жак потупился, чтобы скрыть смятение, вновь охватившее его. Он сделал
вид, будто колеблется, но ведь отец еще не вернулся, и можно не являться к
трапезе. И его охватила такая радость, что он сам удивился. Он тотчас же
обуздал ее и ответил:
- Пожалуй. Успею сбегать предупредить домашних. Ступай вперед. Я тебя
быстро догоню.
Несколько минут спустя он увидел своего друга - тот ждал его, лежа в
траве у Замка.
- Хорошо-то как! - крикнул ему Даниэль, подставляя ноги под солнечные
лучи. - А как чудесен парк нынче утром! Тебе повезло - живешь в таком
обрамлении!
- Живи и ты так - от тебя одного зависит, - возразил Жак.
Даниэль поднялся.
- Э, да я и сам знаю, - уступчиво ответил он с мечтательным и чуть
озорным выражением лица. - Но я - не то что ты... Ну, дружище, - сказал он,
приближаясь и меняя тон, - кажется, у меня завязывается чудесный роман!
- Зеленоглазая крошка?
- Зеленоглазая?
- Та, что была в баре Пакмель.
Даниэль остановился, посмотрел куда-то вдаль невидящим взглядом, и
странная улыбка мелькнула на его губах.
- Ринетта? Да нет - новая встреча, еще лучше! - Он замолчал, задумался.
- Да, Ринетта - девица своенравная, - сказал он после паузы. - Вообрази, она
меня бросила! Да, через несколько дней!
Он засмеялся, как человек, с которым ничего подобного в жизни еще не
случалось.
- Тебя, писателя, она, пожалуй, и увлекла бы. А меня утомляла. Никогда
я еще не встречал такой непонятной женщины. Я и по сей день спрашиваю себя -
да любила ли она меня хоть десять минут кряду; но зато когда любила!..
Бесноватая!.. Должно быть, прошлое у нее довольно подозрительное и не дает
ей покоя. Знаешь, если б мне сказали, что в прошлом она участница
какой-нибудь преступной шайки, я бы, право, ничуть не удивился.
- Ты с ней теперь совсем не встречаешься?
- Нет. Даже не знаю, что с ней сталось; она больше не появлялась у
Пакмель... Порой я о ней скучаю, - добавил он, помолчав. - Да это я так
только говорю, а в сущности, длиться все это не могло, она бы скоро стала
невыносимой. Ты даже не представляешь себе, до чего она назойлива!
Непрерывно задавала вопросы. Вопросы о моей личной жизни. Ну да! О моей
семье, о матери, сестре, и того лучше - об отце!
Несколько шагов он прошел молча, потом продолжал:
- Но так или иначе, а у меня связано с ней одно великолепное
воспоминание - о том вечере, когда я ее отхватил у Людвигсона.
- Ну а он у тебя не отхватил... жалованье?
- Он-то? - Взгляд Даниэля блеснул, губы сложились в улыбку, обнажив
оскал зубов: - Никогда еще мне не представлялся такой случай оценить
милейшего Людвигсона: так вот, он ни разу и вида не подал, что помнит об
этом! Думай о нем, что тебе угодно, старина. А я утверждаю, что он умная
голова!
Женни в то утро не выходила из дому; когда Даниэль позвал ее на
теннисную площадку, она наотрез отказалась, сославшись на то, что будто бы
ей некогда. Делать ей ничего не хотелось, так и не удалось ничем занять
время.
Но вот она из окна увидела, как молодые люди вдвоем идут по садовой
дорожке, и сразу почувствовала досаду: Жак все испортит, не удастся
позавтракать наедине с братом, а она так этому радовалась. Впрочем, дурное
настроение мигом улетучилось, как только в полуоткрытых дверях появилось
веселое лицо Даниэля.
- Угадай, кого я привел к завтраку?
"Переодеться успею", - подумала она.
Жак прохаживался по саду - еще никогда так, как в то утро, не
наслаждался он очарованием здешних мест. Владение Фонтаненов раскинулось у
самого выхода из парка, поодаль от роскошных вилл, и дышало уютом, будто
уединенная ферма, приютившаяся на опушке леса. Разномастные постройки
прилепились к основному зданию, - вероятно, прежде это был охотничий домик с
высокими окнами, позже раз десять переделанный; деревянная крытая лестница,
похожая на лестницу в овине, вела в одну из двух боковых пристроек - ту, что
была повыше. Голуби - питомцы Женни, беспрестанно сновали, вспархивая, по
покатым черепичным кровлям; на стенах от прежних времен сохранилась
ярко-розовая штукатурка, которая впитывала в себя солнечный свет, как
итальянская известковая краска. Могучие ели, росшие как придется, окутывали
дом тенью, и под ними было сухо, пахло смолой и не росла трава.
Завтрак прошел оживленно - тон задавал Даниэль. Он был весел в то утро,
предвкушая радости, которые сулил ему день. Он похвалил голубое полотняное
платье Женни и прикрепил к ее корсажу белую розу, звал ее "сестричка",
хохотал по любому поводу и сам развлекался своим приподнятым настроением.
Ему захотелось, чтобы Жак и Женни проводили его на станцию и вместе с
ним дождались поезда.
- А к обеду ты приедешь? - спросила она. И Жак не без грусти отметил в
ее тоне жесткость, которая, разумеется, без умысла, иногда прорывалась,
несмотря на всю ее скромность и мягкость.
- Бог мой, вполне вероятно! - ответил Даниэль. - Иначе говоря, я сделаю
невозможное, чтобы поспеть на семичасовой поезд. И уж во всяком случае,
приеду засветло - я ведь так обещал в письме к маме.
Последние слова он произнес, как подобает послушному мальчику, и это
так мило прозвучало, вылетев из мужских его губ, что Жак невольно
рассмеялся, да и сама Женни, - она в это время наклонилась и прикрепляла
поводок к ошейнику своей собачки, - вскинула голову, взглянула на брата и
усмехнулась.
Поезд подходил к станции. Даниэль оставил их и побежал к первым
вагонам, совсем пустым; издали они увидели, как он высунулся из двери вагона
и с озорным видом машет им платком.
Они остались вдвоем, не успев к этому подготовиться, все еще под
воздействием веселого настроения Даниэля. Без всякого усилия сохранили они
товарищеский тон, будто Даниэль все еще продолжал их связывать, и он и она
почувствовали такое облегчение от нового их перемирия, что оба старались не
нарушать согласия.
Женни, чуть огорченная отъездом брата, рассуждала о постоянных его
отлучках.
- Вам бы следовало поговорить с Даниэлем: зря он так проводит каникулы
- разъезжает то туда, то сюда. Он и не догадывается, как огорчает маму тем,
что в этом году так редко бывает дома. Ну конечно, вы будете его защищать, -
добавила она, впрочем без всякой язвительности.
- Да нет же, и не собирался, - возразил он. - Или вы думаете, что я
одобряю его образ жизни?
- Но ему-то вы хоть говорили об этом?
- Разумеется.
- А он вас не слушает?
- Слушает. Но дело обстоит гораздо сложнее: думаю, что он меня не
понимает.
И она отважилась, обернувшись к нему:
- ...что он больше вас не понимает?
- Пожалуй, да.
У них сразу же завязался серьезный разговор. В их отношении к Даниэлю
царило полное согласие, и со вчерашнего дня оно уже было для них не ново, но
они еще не соглашались открыто признать это.
Когда они подходили к парку, она предложила первая:
- А не пойти ли нам по дороге? Вы проводите меня до дому лесом. Еще
ведь рано, и такая стоит теплынь.
Великое счастье, которое он и не пытался утаить, захлестнуло его, но он
не решался весь отдаться ему: страшно было упустить ту бесценную тему, что
послужила поводом для их согласия, и он поспешил возобновить разговор:
- Даниэль так ненасытно хочет жить!
- Ах, как это верно! - подхватила она. - Хочет жить, ничем себя не
ограничивая. Но жизнь без ограничений очень... опасна. И порочна, - добавила
она, не глядя на него.
Он серьезно повторил:
- Порочна. Я тоже так считаю, Женни.
Слово, которого всегда избегал, хотя нередко оно чуть не срывалось с
его губ, он сейчас с готовностью перехватил из уст девушки. Любовные
похождения Даниэля были порочны. Порочна и страсть Антуана. Порочны все
плотские вожделения. Непорочно было лишь это чувство, не имеющее названия,
которое с давнего времени пускало ростки в его душе, а со вчерашнего дня,
что ни час, - все больше распускалось!
Меж тем он продолжал с наигранным бесстрастием.
- Как я иногда сержусь на него за его отношение к жизни! Ведь - это
своего рода...
- Извращенность, - подсказала она наивно. Часто, рассуждая сама с
собой, она применяла это слово - для нее синоним всего того, что, как ей
казалось, угрожает ее нравственной чистоте.
- Скорее, своего рода цинизм, - уточнил он, тоже применяя слово, смысл
которого переиначил, введя в свой обиходный язык. Но тут же ему пришло в
голову, что он отчасти изменяет своим убеждениям, и, остановившись, он
воскликнул: - Это не означает, что я с уважением отношусь к натурам, которые
вечно ведут борьбу сами с собой; я предпочитаю... (Женни не сводила с него
глаз, стараясь постичь его мысль и так, будто эта последняя его фраза была
для нее особенно важна), предпочитаю те натуры, которые решили остаться
самими собою. Однако следует...
В его уме возникло множество примеров, которые он не решался привести
девушке. Он заколебался.
- Да, - произнесла она, - а я так боюсь, как бы Даниэль в конце концов
совсем не утратил... не знаю, как выразиться... чувства греховности.
Понимаете меня?
Он одобрительно кивнул головой и помимо воли, в свою очередь, все
смотрел и смотрел на нее, ибо сосредоточенное выражение ее лица во многом
дополняло ее речи. "А ведь в каждом ее слове - невольное признание!" -
подумал он.
Она держала себя в руках, но то, как она сжала губы, как тяжело дышала,
говорило о том, что сейчас она старается подавить страстный порыв чувств -
один из тех, которые часто ее терзали и которым она старалась не давать
выхода.
"Отчего же все-таки, - задавался вопросом Жак, - ее лицо становится
жестким и замкнутым? Не из-за того ли, что линия бровей так тонка, так
строга? А может, из-за того, что зрачки, расширяясь, зияют двумя черными
отверстиями на голубовато-серой, светлой-светлой радужной оболочке глаз?"
И с этого мгновения Жак совсем забыл о Даниэле и стал думать только о
Женни.
Уже несколько минут они шли молча. Сравнительно долгий промежуток
времени показался им совсем коротким. Но вот им захотелось снова завязать
беседу, и тут они заметили, что мысли их за это время успели унестись
далеко, и, быть может, в разные Стороны. Так что ни тот, ни другая просто не
знали, как же прервать молчание.
К счастью, путь их лежал мимо какого-то гаража, шоссе было заставлено
автомобилями - их ремонтировали, и трескотня моторов не способствовала
беседе.
Старый пес, жалкий и шелудивый, шлепавший по лужам смазочного масла,
вдруг начал увиваться за Блохой; Женни взяла собачку на руки. Только они
миновали ворота мастерской, как услышали крики и обернулись: расхлябанный
драндулет, дребезжащий изношенными металлическими частями, в котором сидел
за шофера слесарь-подмастерье, малый лет пятнадцати, выехал из гаража и
вдруг так круто развернулся, что, несмотря на предостерегающий окрик
мальчишки, старая черная собака не успела отскочить в надежное место. На
глазах Жака и Женни машина подмяла несчастного пса - сначала одним, потом
вторым колесом проехала по его туловищу.
Женни в ужасе закричала:
- Он сейчас умрет! Он сейчас умрет!
- Да нет же, он двигается!
И в самом деле, пес поднялся и заковылял прочь; обливаясь кровью,
пронзительно визжа, он волочил по пыльной дороге свой раздавленный зад,
виляя из стороны в сторону, падая и поднимаясь.
Женни с искаженным лицом все твердила на той же ноте:
- Он сейчас умрет! Сейчас умрет!
Собака скрылась из глаз, вползла во двор какого-то дома. Взвизгивания
раздавались все реже и реже, а немного погодя затихли совсем. Рабочие из
гаража, отвлеченные от дела этой сценой, пошли по кровавым следам. Кто-то,
дойдя до дома, крикнул остальным:
- Тут он. Больше не шевелится.
Женни, словно почувствовав облегчение, спустила собачку на землю, и они
пошли дальше, по дороге в лес. Волнение, пережитое ими вместе, сблизило их
еще больше.
- Никогда не забуду, - сказал Жак, - ваше лицо, ваш голос, когда вы
кричали.
- Какая глупая нервозность. А что же я кричала?
- Вы кричали: "Он сейчас умрет!" Заметьте, вы увидели, как собака,
сбитая машиной, превратилась в кровавое месиво; вот что было жутко. А
все-таки самое страшное началось лишь после этого, другими словами,
по-настоящему трагичен был тот момент, когда псу, только мгновение назад
живому, не оставалось ничего другого, как лечь и умереть. Не правда ли?
Потому что самое волнующее - этот переход, этот неуловимый миг, когда жизнь
теряется в небытии. Ужасом наполняет нас именно мысль об этой минуте,
каким-то священным ужасом, который готов пробудиться ежесекундно... Вы часто
думаете о смерти?
- Да... То есть нет, не слишком часто... А вы?
- О, я-то почти беспрерывно. Чуть ли не все мои раздумья приводят меня
к мысли о смерти. Впрочем, - продолжал он с каким-то растерянным выражением,
- как бы часто ты ни возвращался к этой мысли, все равно, она...
Он не договорил. Сейчас лицо у него было одухотворенное, мятежное,
почти прекрасное, а выражение его говорило о жажде жизни и о страхе смерти.
Молча прошли они еще несколько шагов, а немного погодя она несмело
заговорила:
- Послушайте, уж сама не знаю, почему, никакой тут связи нет, я
вспоминаю одну историю. Даниэль вам, может быть, рассказывал о моей первой
встрече с морем?
- Не слышал. Расскажите же.
- О, это давнишняя история... Было мне тогда лет четырнадцать -
пятнадцать. Дело было так: в конце каникул мы с мамой поехали в Трепор, к
Даниэлю. Он написал, что сойти надо на какой-то станции, уже не помню какой,
и приехал нас встречать на дрожках. А чтобы я не открывала для себя море
понемножку, на поворотах дороги, он завязал мне глаза... Не правда ли,
глупо?.. Где-то на пути он высадил меня из дрожек и повел за руку. На каждом
шагу я спотыкалась. Порывистый ветер стегал меня по лицу, я слышала
посвисты, рев, адский грохот. Умирала от страха, умоляла Даниэля отпустить
меня. В конце концов, когда мы взобрались на высоченный прибрежный утес, он
молча встал за мной и снял повязку с моих глаз. И тут я увидела сразу все
море: море, бушующее среди отвесных скал, прямо у меня под ногами; и море
вокруг, сплошное необозримое море. Я задохнулась и упала без сознания.
Даниэль подхватил меня. Очнулась я только через несколько минут. И все
рыдала, рыдала... Пришлось увезти меня, уложить в постель, я была в жару.
Мама ужасно сердилась... Но знаете, я ничуть не жалею, что все так
получилось. Уверена, что теперь я хорошо знаю море.
Никогда еще Жак не видел у нее такого лица - вся печаль с него слетела;
никогда не видел такого открытого, даже чуть-чуть озорного взгляда. И вдруг
этот огонь погас.
Мало-помалу Жак открывал незнакомую Женни. Эти смены настроений - то
сдержанность, то внезапные вспышки - наводили на мысль о подспудном, но
полноводном источнике, который только от поры до поры пробивает себе выход.
Быть может, он, Жак, скоро разгадает тайну и той непостижимой печальной
задумчивости, которая так одухотворяет ее лицо и кажется отсветом внутренней
жизни, придает такую цену ее мимолетной улыбке. И вдруг при одной лишь
мысли, что прогулке их скоро придет конец, его охватила мучительная тоска.
- Вы не торопитесь, - вкрадчиво сказал он, когда они прошли под аркой
старинных ворот{430}, ведущих из парка в лес. - Пойдемте кругом. Бьюсь об
заклад, этой дорожки вы не знаете.
Песчаная тропинка, по которой было мягко ступать, терялась в темной
гуще кустарника; вначале она была широкая, ее окаймляла высокая трава, а
дальше становилась все уже. Деревья на этом участке росли плохо, сквозь
чахлую листву со всех сторон просвечивало небо.
Они все шли, и молчание ничуть их не тяготило.
"Что со мной? - допытывалась у себя самой Женни. - Он совсем не такой,
как я думала. Нет! Он... Он... - Но ни один эпитет ей не нравился. - До чего
мы похожи", - вдруг про себя отметила она убежденно и радостно. И чуть
погодя встревожилась: "О чем он думает?"
А он ни о чем не думал. Он весь отдавался блаженству - восхитительному,
бездумному; он шел рядом с ней, и ничего другого ему не было нужно.
- Я вас завел в одно из самых неуютных мест в лесу, - наконец
пробормотал он.
Она вздрогнула, услышав его голос, и оба подумали, что эти минуты
молчания имели решающее значение для всего того неизъяснимого, чем полны
были их мысли.
- Что верно, то верно, - отозвалась она.
- Тут и не трава вовсе, а один собачий зуб.
- А моя собака им лакомится.
Они говорили все, что приходило в голову; слова вдруг приобрели для них
совсем иной смысл.
"Мне нравится голубой цвет ее платья, - подумал Жак. - Почему этот
нежный, серовато-голубой тон так к ней идет? Это именно ее цвет".
И тут же, без всякого перехода, воскликнул:
- Знаете, я потому иногда становлюсь таким тупицей, что никак не могу
отвлечься от того, что творится у меня внутри.
И Женни, воображая, что просто отвечает ему, заявила:
- Совсем как я. Я почти все время мечтаю. Люблю помечтать. Вы тоже?
Ведь я одна владею тем, о чем мечтаю, и мне приятно, что нет нужды поверять
все это другим. Вы понимаете меня?
- О да, отлично понимаю, - отвечал он.
Ветви шиповника, усыпанные цветами, а одна уже покрытая мелкими
ягодами, перекинулись через тропинку. Жак готов был преподнести их Женни:
"Вот листья, и цветы, и плод на ветке спелый..."{431} Он бы остановился, все
смотрел бы на нее... Но он не посмел. А когда они миновали куст, он подумал:
"Как все-таки сидит во мне эта книжность!" И спросил:
- Вы любите Верлена?
- Да, особенно "Мудрость"{432} - ее прежде так любил Даниэль.
Он негромко прочел:
О, женщин красота, их слабость, нежность рук,
Что делают добро иль зло приносят вдруг...
- А Малларме? - продолжал он, помолчав. - У меня есть сборник стихов
современных поэтов, подобран неплохо. Хотите, принесу?
- Принесите.
- А Бодлера вы любите?
- Меньше. И Уитмена тоже. Впрочем, Бодлера я плохо знаю.
- А Уитмена вы читали?
- Даниэль мне читал его этой зимой. Я хорошо чувствую, почему он так
любит Уитмена. Ну а я...
(И каждому пришло на память слово "порочный" - слово, которое они
произносили совсем недавно. "Сколько у нас с ней схожего!" - подумал Жак.)
- Ну а вы, - подхватил он, - именно из-за этого и любите Уитмена
меньше, чем он?
Она наклонила голову, радуясь, что он закончил ее мысль.
Тропа снова расширилась и вывела их на прогалину, где манила к себе
скамейка, стоявшая меж двух дубов, источенных гусеницами. Женни бросила в
траву широкополую соломенную шляпу и села.
- Временами меня просто изумляет ваша близость с Даниэлем, - неожиданно
сказала она, словно размышляя вслух.
- Почему же? - Он усмехнулся. - Потому что, по-вашему, я не такой, как
он?
- Сегодня - совсем не такой.
Он растянулся неподалеку от нее, на откосе, сказал негромко:
- Моя дружба с Даниэлем... А он когда-нибудь говорил вам обо мне?
- Нет... То есть да. Немного.
Она вспыхнула, но он на нее не смотрел.
- Ну да, теперь это - ровная привязанность, какая-то умиротворенность,
- продолжал он, пожевывая травинку. - А ведь прежде было не так.
Он умолк и показал пальцем на улитку, прозрачную, как агат, - на нее
упал блик солнца, и она, добравшись до конца былинки, вся в свету,
нерешительно поводила двумя своими студенистыми рожками.
- Знаете, - продолжал он без всякого перехода, - в школьные годы,
бывало, целые недели подряд я все думал, что схожу с ума, - столько всего
перемешалось в моей бедной голове. И вечно я был одинок!
- Но ведь вы жили вместе с братом?
- К счастью. И мне была предоставлена полная свобода. Тоже к счастью.
Иначе я бы уж наверняка сошел с ума... Или сбежал.
Она вспомнила о побеге в Марсель - впервые в жизни снисходительно.
- Я видел, что никто меня не понимает, - заявил он угрюмым тоном, -
никто не понимает, даже брат, а подчас даже Даниэль.
"В точности как я", - думала она.
- В такие дни я просто не в состоянии был выполнять школьные задания. Я
читал, читал запоем все, что было в библиотеке Антуана, все, что приносил
мне Даниэль. Прочитал почти все современные французские, английские, русские
романы. Если б вы только знали, какой я испытывал душевный подъем! После
этих книг все стало наводить на меня смертельную скуку: уроки, вздор,
преподносимый в учебниках, прекраснодушная мораль порядочного общества! Не
был я, право, создан для всего этого!
Он говорил о себе без всякого самомнения, но был полон самим собою, как
всякое молодое и сильное существо, и ничто не могло быть для него отраднее,
чем вот так анализировать себя под взглядом ее внимательных глаз; и радость,
сможет уехать? Неужели же взлелеянная ею мечта о том, что она увезет его в
Мезон, поможет ему возвратиться к семейному очагу, а быть может, и
раскаяться, давняя эта мечта развеется, так и не осуществившись? Страхи ее
усилились, когда она увидела, как он спешит к ней, какое у него
взволнованное лицо.
- Где Николь?
- Она там, в коридоре, - ответила она удивленно.
Николь стояла у полуоткрытого окна; взгляд ее безразлично скользил по
блестящим рельсам. Была она печальна, но еще больше утомлена; печальна и все
же счастлива, ибо вся нынешняя скорбь не могла ни на секунду затмить ее
счастья. Жива ли, мертва ли ее мать, ведь все равно жених ждет ее! И она
снова и снова пыталась отогнать греховную мысль - что уход в небытие ее
матери был в какой-то мере для ее жениха избавлением - устранилось
единственное темное пятно, которое до сих пор омрачало их будущее.
К ней неслышно подошел Жером:
- Николь! Умоляю! Во имя твоей матери, прости меня.
Она вздрогнула, обернулась. Он стоял перед ней, держа шляпу в руке, и
смотрел на нее смиренно и ласково. Лицо скорбное, видно, его измучила
совесть, и сейчас оно не вызывало в девушке отвращения, - она почувствовала
жалость. Как будто только и ждала случая проявить доброту. Да, она прощала
ему.
Она не ответила, но чистосердечно протянула ему свою маленькую руку,
затянутую в черную перчатку, и он взял ее, крепко пожал, не в силах
преодолеть волнения, шепнул:
- Благодарю. - И удалился.
Прошло несколько минут. Николь не двинулась с места. Раздумывала о том,
что, пожалуй, так лучше из-за тети Терезы и что она расскажет жениху о
трогательной этой сцене. Пассажиры шли и шли, задевали ее вещами. Наконец
поезд тронулся. Толчок вывел ее из оцепенения. Она вернулась в купе. Чужие
люди заняли свободные места. А в глубине дядя Жером удобно уселся против
г-жи де Фонтанен, просунув руку в подвесной ремень, повернув голову так,
чтоб удобнее было любоваться пейзажем, и уписывал бутерброд с ветчиной.
Весь вечер Жак восстанавливал в памяти слово за словом разговор с
Женни. Он и не пытался разобраться, отчего же так неотвязно преследует его
это воспоминание, но отрешиться от него не мог; и ночью он не раз просыпался
и возвращался мыслью к нему с неиссякаемой, нетускнеющей радостью. Поэтому
велико было его разочарование, когда, придя на следующее утро на теннисную
площадку, он не увидел девушку.
Его пригласили сразиться, и отказываться не захотелось; играл он
скверно, то и дело поглядывал на дорожку у входа. Время шло. Женни все не
появлялась. Он улизнул, как только удалось. Он уже не надеялся на встречу,
но еще не отчаивался.
И вдруг увидел Даниэля, бросился к нему.
- А Женни? - спросил он, ничуть не удивляясь встрече.
- Сегодня утром она играть не будет. Ты что, уже уходишь? Я тебя
провожу. Я в Мезоне со вчерашнего вечера... Да, так вот, - продолжал он,
когда они вышли из клуба, - маме пришлось уехать, - она попросила меня
переночевать здесь, чтобы Женни не оставалась ночью одна, ведь дом стоит так
уединенно... Новая выходка моего папаши. Бедная мама ни в чем не может ему
отказать.
Он задумался с озабоченным видом, но через миг, поразмыслив, уже
улыбался: он не задерживался на том, что было ему тягостно.
- Ну а ты-то как? - спросил он, глядя на Жака ласково и сочувственно. -
Знаешь, я много раздумывал о твоем "Негаданном признании". Право, мне это
начинает нравиться. И чем больше думаю, тем больше нравится. Неожиданная
психологическая глубина, грубоватая, да местами и темноватая. Но сама идея
превосходна, и оба персонажа, во всяком случае, правдивы и свежи.
- Нет, Даниэль, - прервал его Жак с раздражением, которое не мог
сдержать, - не суди обо мне по этой чепухе. Во-первых, слог мерзостный!
Напыщенно, тяжеловесно, многословно! - Он с яростью подумал: "Атавизм..." -
Да и содержание, - продолжал он, - еще слишком условно, надуманно... Нутро
человечье... Эх, да я-то хорошо вижу, что надо было сделать, но...
И, резко оборвав фразу, замолчал.
- А что ты пишешь сейчас? Начал что-нибудь новое?
- Да.
Жак почувствовал, что краснеет, неизвестно почему, и продолжал:
- А главное - я отдыхаю. Я и сам не подозревал, что так устал от целого
года зубрежки. И к тому же я только что поженил беднягу Батенкура.
Предатель!
- Женни мне рассказала, - заметил Даниэль.
Жак снова покраснел. Сначала - мгновенное огорчение: значит, их
вчерашняя беседа уже не была как бы тайной между ними; чуть погодя - живая
радость: значит, она придавала разговору какую-то цену, значит, он так
запомнился ей, что она в тот же вечер пересказала его брату.
- Давай спустимся к реке, по дороге поболтаем, - предложил он, беря
Даниэля под руку.
- Не могу, старина. Возвращаюсь в Париж поездом час двадцать.
Понимаешь, я готов быть сторожевым псом ночью, но днем...
Его улыбка ясно говорила о том, какого рода дела призывают его в Париж,
она резнула Жака, и он отнял руку.
- А знаешь что? - продолжал Даниэль, чтобы рассеять набежавшую тучку. -
Идем к нам, вместе позавтракаем. Доставь удовольствие Женни.
Жак потупился, чтобы скрыть смятение, вновь охватившее его. Он сделал
вид, будто колеблется, но ведь отец еще не вернулся, и можно не являться к
трапезе. И его охватила такая радость, что он сам удивился. Он тотчас же
обуздал ее и ответил:
- Пожалуй. Успею сбегать предупредить домашних. Ступай вперед. Я тебя
быстро догоню.
Несколько минут спустя он увидел своего друга - тот ждал его, лежа в
траве у Замка.
- Хорошо-то как! - крикнул ему Даниэль, подставляя ноги под солнечные
лучи. - А как чудесен парк нынче утром! Тебе повезло - живешь в таком
обрамлении!
- Живи и ты так - от тебя одного зависит, - возразил Жак.
Даниэль поднялся.
- Э, да я и сам знаю, - уступчиво ответил он с мечтательным и чуть
озорным выражением лица. - Но я - не то что ты... Ну, дружище, - сказал он,
приближаясь и меняя тон, - кажется, у меня завязывается чудесный роман!
- Зеленоглазая крошка?
- Зеленоглазая?
- Та, что была в баре Пакмель.
Даниэль остановился, посмотрел куда-то вдаль невидящим взглядом, и
странная улыбка мелькнула на его губах.
- Ринетта? Да нет - новая встреча, еще лучше! - Он замолчал, задумался.
- Да, Ринетта - девица своенравная, - сказал он после паузы. - Вообрази, она
меня бросила! Да, через несколько дней!
Он засмеялся, как человек, с которым ничего подобного в жизни еще не
случалось.
- Тебя, писателя, она, пожалуй, и увлекла бы. А меня утомляла. Никогда
я еще не встречал такой непонятной женщины. Я и по сей день спрашиваю себя -
да любила ли она меня хоть десять минут кряду; но зато когда любила!..
Бесноватая!.. Должно быть, прошлое у нее довольно подозрительное и не дает
ей покоя. Знаешь, если б мне сказали, что в прошлом она участница
какой-нибудь преступной шайки, я бы, право, ничуть не удивился.
- Ты с ней теперь совсем не встречаешься?
- Нет. Даже не знаю, что с ней сталось; она больше не появлялась у
Пакмель... Порой я о ней скучаю, - добавил он, помолчав. - Да это я так
только говорю, а в сущности, длиться все это не могло, она бы скоро стала
невыносимой. Ты даже не представляешь себе, до чего она назойлива!
Непрерывно задавала вопросы. Вопросы о моей личной жизни. Ну да! О моей
семье, о матери, сестре, и того лучше - об отце!
Несколько шагов он прошел молча, потом продолжал:
- Но так или иначе, а у меня связано с ней одно великолепное
воспоминание - о том вечере, когда я ее отхватил у Людвигсона.
- Ну а он у тебя не отхватил... жалованье?
- Он-то? - Взгляд Даниэля блеснул, губы сложились в улыбку, обнажив
оскал зубов: - Никогда еще мне не представлялся такой случай оценить
милейшего Людвигсона: так вот, он ни разу и вида не подал, что помнит об
этом! Думай о нем, что тебе угодно, старина. А я утверждаю, что он умная
голова!
Женни в то утро не выходила из дому; когда Даниэль позвал ее на
теннисную площадку, она наотрез отказалась, сославшись на то, что будто бы
ей некогда. Делать ей ничего не хотелось, так и не удалось ничем занять
время.
Но вот она из окна увидела, как молодые люди вдвоем идут по садовой
дорожке, и сразу почувствовала досаду: Жак все испортит, не удастся
позавтракать наедине с братом, а она так этому радовалась. Впрочем, дурное
настроение мигом улетучилось, как только в полуоткрытых дверях появилось
веселое лицо Даниэля.
- Угадай, кого я привел к завтраку?
"Переодеться успею", - подумала она.
Жак прохаживался по саду - еще никогда так, как в то утро, не
наслаждался он очарованием здешних мест. Владение Фонтаненов раскинулось у
самого выхода из парка, поодаль от роскошных вилл, и дышало уютом, будто
уединенная ферма, приютившаяся на опушке леса. Разномастные постройки
прилепились к основному зданию, - вероятно, прежде это был охотничий домик с
высокими окнами, позже раз десять переделанный; деревянная крытая лестница,
похожая на лестницу в овине, вела в одну из двух боковых пристроек - ту, что
была повыше. Голуби - питомцы Женни, беспрестанно сновали, вспархивая, по
покатым черепичным кровлям; на стенах от прежних времен сохранилась
ярко-розовая штукатурка, которая впитывала в себя солнечный свет, как
итальянская известковая краска. Могучие ели, росшие как придется, окутывали
дом тенью, и под ними было сухо, пахло смолой и не росла трава.
Завтрак прошел оживленно - тон задавал Даниэль. Он был весел в то утро,
предвкушая радости, которые сулил ему день. Он похвалил голубое полотняное
платье Женни и прикрепил к ее корсажу белую розу, звал ее "сестричка",
хохотал по любому поводу и сам развлекался своим приподнятым настроением.
Ему захотелось, чтобы Жак и Женни проводили его на станцию и вместе с
ним дождались поезда.
- А к обеду ты приедешь? - спросила она. И Жак не без грусти отметил в
ее тоне жесткость, которая, разумеется, без умысла, иногда прорывалась,
несмотря на всю ее скромность и мягкость.
- Бог мой, вполне вероятно! - ответил Даниэль. - Иначе говоря, я сделаю
невозможное, чтобы поспеть на семичасовой поезд. И уж во всяком случае,
приеду засветло - я ведь так обещал в письме к маме.
Последние слова он произнес, как подобает послушному мальчику, и это
так мило прозвучало, вылетев из мужских его губ, что Жак невольно
рассмеялся, да и сама Женни, - она в это время наклонилась и прикрепляла
поводок к ошейнику своей собачки, - вскинула голову, взглянула на брата и
усмехнулась.
Поезд подходил к станции. Даниэль оставил их и побежал к первым
вагонам, совсем пустым; издали они увидели, как он высунулся из двери вагона
и с озорным видом машет им платком.
Они остались вдвоем, не успев к этому подготовиться, все еще под
воздействием веселого настроения Даниэля. Без всякого усилия сохранили они
товарищеский тон, будто Даниэль все еще продолжал их связывать, и он и она
почувствовали такое облегчение от нового их перемирия, что оба старались не
нарушать согласия.
Женни, чуть огорченная отъездом брата, рассуждала о постоянных его
отлучках.
- Вам бы следовало поговорить с Даниэлем: зря он так проводит каникулы
- разъезжает то туда, то сюда. Он и не догадывается, как огорчает маму тем,
что в этом году так редко бывает дома. Ну конечно, вы будете его защищать, -
добавила она, впрочем без всякой язвительности.
- Да нет же, и не собирался, - возразил он. - Или вы думаете, что я
одобряю его образ жизни?
- Но ему-то вы хоть говорили об этом?
- Разумеется.
- А он вас не слушает?
- Слушает. Но дело обстоит гораздо сложнее: думаю, что он меня не
понимает.
И она отважилась, обернувшись к нему:
- ...что он больше вас не понимает?
- Пожалуй, да.
У них сразу же завязался серьезный разговор. В их отношении к Даниэлю
царило полное согласие, и со вчерашнего дня оно уже было для них не ново, но
они еще не соглашались открыто признать это.
Когда они подходили к парку, она предложила первая:
- А не пойти ли нам по дороге? Вы проводите меня до дому лесом. Еще
ведь рано, и такая стоит теплынь.
Великое счастье, которое он и не пытался утаить, захлестнуло его, но он
не решался весь отдаться ему: страшно было упустить ту бесценную тему, что
послужила поводом для их согласия, и он поспешил возобновить разговор:
- Даниэль так ненасытно хочет жить!
- Ах, как это верно! - подхватила она. - Хочет жить, ничем себя не
ограничивая. Но жизнь без ограничений очень... опасна. И порочна, - добавила
она, не глядя на него.
Он серьезно повторил:
- Порочна. Я тоже так считаю, Женни.
Слово, которого всегда избегал, хотя нередко оно чуть не срывалось с
его губ, он сейчас с готовностью перехватил из уст девушки. Любовные
похождения Даниэля были порочны. Порочна и страсть Антуана. Порочны все
плотские вожделения. Непорочно было лишь это чувство, не имеющее названия,
которое с давнего времени пускало ростки в его душе, а со вчерашнего дня,
что ни час, - все больше распускалось!
Меж тем он продолжал с наигранным бесстрастием.
- Как я иногда сержусь на него за его отношение к жизни! Ведь - это
своего рода...
- Извращенность, - подсказала она наивно. Часто, рассуждая сама с
собой, она применяла это слово - для нее синоним всего того, что, как ей
казалось, угрожает ее нравственной чистоте.
- Скорее, своего рода цинизм, - уточнил он, тоже применяя слово, смысл
которого переиначил, введя в свой обиходный язык. Но тут же ему пришло в
голову, что он отчасти изменяет своим убеждениям, и, остановившись, он
воскликнул: - Это не означает, что я с уважением отношусь к натурам, которые
вечно ведут борьбу сами с собой; я предпочитаю... (Женни не сводила с него
глаз, стараясь постичь его мысль и так, будто эта последняя его фраза была
для нее особенно важна), предпочитаю те натуры, которые решили остаться
самими собою. Однако следует...
В его уме возникло множество примеров, которые он не решался привести
девушке. Он заколебался.
- Да, - произнесла она, - а я так боюсь, как бы Даниэль в конце концов
совсем не утратил... не знаю, как выразиться... чувства греховности.
Понимаете меня?
Он одобрительно кивнул головой и помимо воли, в свою очередь, все
смотрел и смотрел на нее, ибо сосредоточенное выражение ее лица во многом
дополняло ее речи. "А ведь в каждом ее слове - невольное признание!" -
подумал он.
Она держала себя в руках, но то, как она сжала губы, как тяжело дышала,
говорило о том, что сейчас она старается подавить страстный порыв чувств -
один из тех, которые часто ее терзали и которым она старалась не давать
выхода.
"Отчего же все-таки, - задавался вопросом Жак, - ее лицо становится
жестким и замкнутым? Не из-за того ли, что линия бровей так тонка, так
строга? А может, из-за того, что зрачки, расширяясь, зияют двумя черными
отверстиями на голубовато-серой, светлой-светлой радужной оболочке глаз?"
И с этого мгновения Жак совсем забыл о Даниэле и стал думать только о
Женни.
Уже несколько минут они шли молча. Сравнительно долгий промежуток
времени показался им совсем коротким. Но вот им захотелось снова завязать
беседу, и тут они заметили, что мысли их за это время успели унестись
далеко, и, быть может, в разные Стороны. Так что ни тот, ни другая просто не
знали, как же прервать молчание.
К счастью, путь их лежал мимо какого-то гаража, шоссе было заставлено
автомобилями - их ремонтировали, и трескотня моторов не способствовала
беседе.
Старый пес, жалкий и шелудивый, шлепавший по лужам смазочного масла,
вдруг начал увиваться за Блохой; Женни взяла собачку на руки. Только они
миновали ворота мастерской, как услышали крики и обернулись: расхлябанный
драндулет, дребезжащий изношенными металлическими частями, в котором сидел
за шофера слесарь-подмастерье, малый лет пятнадцати, выехал из гаража и
вдруг так круто развернулся, что, несмотря на предостерегающий окрик
мальчишки, старая черная собака не успела отскочить в надежное место. На
глазах Жака и Женни машина подмяла несчастного пса - сначала одним, потом
вторым колесом проехала по его туловищу.
Женни в ужасе закричала:
- Он сейчас умрет! Он сейчас умрет!
- Да нет же, он двигается!
И в самом деле, пес поднялся и заковылял прочь; обливаясь кровью,
пронзительно визжа, он волочил по пыльной дороге свой раздавленный зад,
виляя из стороны в сторону, падая и поднимаясь.
Женни с искаженным лицом все твердила на той же ноте:
- Он сейчас умрет! Сейчас умрет!
Собака скрылась из глаз, вползла во двор какого-то дома. Взвизгивания
раздавались все реже и реже, а немного погодя затихли совсем. Рабочие из
гаража, отвлеченные от дела этой сценой, пошли по кровавым следам. Кто-то,
дойдя до дома, крикнул остальным:
- Тут он. Больше не шевелится.
Женни, словно почувствовав облегчение, спустила собачку на землю, и они
пошли дальше, по дороге в лес. Волнение, пережитое ими вместе, сблизило их
еще больше.
- Никогда не забуду, - сказал Жак, - ваше лицо, ваш голос, когда вы
кричали.
- Какая глупая нервозность. А что же я кричала?
- Вы кричали: "Он сейчас умрет!" Заметьте, вы увидели, как собака,
сбитая машиной, превратилась в кровавое месиво; вот что было жутко. А
все-таки самое страшное началось лишь после этого, другими словами,
по-настоящему трагичен был тот момент, когда псу, только мгновение назад
живому, не оставалось ничего другого, как лечь и умереть. Не правда ли?
Потому что самое волнующее - этот переход, этот неуловимый миг, когда жизнь
теряется в небытии. Ужасом наполняет нас именно мысль об этой минуте,
каким-то священным ужасом, который готов пробудиться ежесекундно... Вы часто
думаете о смерти?
- Да... То есть нет, не слишком часто... А вы?
- О, я-то почти беспрерывно. Чуть ли не все мои раздумья приводят меня
к мысли о смерти. Впрочем, - продолжал он с каким-то растерянным выражением,
- как бы часто ты ни возвращался к этой мысли, все равно, она...
Он не договорил. Сейчас лицо у него было одухотворенное, мятежное,
почти прекрасное, а выражение его говорило о жажде жизни и о страхе смерти.
Молча прошли они еще несколько шагов, а немного погодя она несмело
заговорила:
- Послушайте, уж сама не знаю, почему, никакой тут связи нет, я
вспоминаю одну историю. Даниэль вам, может быть, рассказывал о моей первой
встрече с морем?
- Не слышал. Расскажите же.
- О, это давнишняя история... Было мне тогда лет четырнадцать -
пятнадцать. Дело было так: в конце каникул мы с мамой поехали в Трепор, к
Даниэлю. Он написал, что сойти надо на какой-то станции, уже не помню какой,
и приехал нас встречать на дрожках. А чтобы я не открывала для себя море
понемножку, на поворотах дороги, он завязал мне глаза... Не правда ли,
глупо?.. Где-то на пути он высадил меня из дрожек и повел за руку. На каждом
шагу я спотыкалась. Порывистый ветер стегал меня по лицу, я слышала
посвисты, рев, адский грохот. Умирала от страха, умоляла Даниэля отпустить
меня. В конце концов, когда мы взобрались на высоченный прибрежный утес, он
молча встал за мной и снял повязку с моих глаз. И тут я увидела сразу все
море: море, бушующее среди отвесных скал, прямо у меня под ногами; и море
вокруг, сплошное необозримое море. Я задохнулась и упала без сознания.
Даниэль подхватил меня. Очнулась я только через несколько минут. И все
рыдала, рыдала... Пришлось увезти меня, уложить в постель, я была в жару.
Мама ужасно сердилась... Но знаете, я ничуть не жалею, что все так
получилось. Уверена, что теперь я хорошо знаю море.
Никогда еще Жак не видел у нее такого лица - вся печаль с него слетела;
никогда не видел такого открытого, даже чуть-чуть озорного взгляда. И вдруг
этот огонь погас.
Мало-помалу Жак открывал незнакомую Женни. Эти смены настроений - то
сдержанность, то внезапные вспышки - наводили на мысль о подспудном, но
полноводном источнике, который только от поры до поры пробивает себе выход.
Быть может, он, Жак, скоро разгадает тайну и той непостижимой печальной
задумчивости, которая так одухотворяет ее лицо и кажется отсветом внутренней
жизни, придает такую цену ее мимолетной улыбке. И вдруг при одной лишь
мысли, что прогулке их скоро придет конец, его охватила мучительная тоска.
- Вы не торопитесь, - вкрадчиво сказал он, когда они прошли под аркой
старинных ворот{430}, ведущих из парка в лес. - Пойдемте кругом. Бьюсь об
заклад, этой дорожки вы не знаете.
Песчаная тропинка, по которой было мягко ступать, терялась в темной
гуще кустарника; вначале она была широкая, ее окаймляла высокая трава, а
дальше становилась все уже. Деревья на этом участке росли плохо, сквозь
чахлую листву со всех сторон просвечивало небо.
Они все шли, и молчание ничуть их не тяготило.
"Что со мной? - допытывалась у себя самой Женни. - Он совсем не такой,
как я думала. Нет! Он... Он... - Но ни один эпитет ей не нравился. - До чего
мы похожи", - вдруг про себя отметила она убежденно и радостно. И чуть
погодя встревожилась: "О чем он думает?"
А он ни о чем не думал. Он весь отдавался блаженству - восхитительному,
бездумному; он шел рядом с ней, и ничего другого ему не было нужно.
- Я вас завел в одно из самых неуютных мест в лесу, - наконец
пробормотал он.
Она вздрогнула, услышав его голос, и оба подумали, что эти минуты
молчания имели решающее значение для всего того неизъяснимого, чем полны
были их мысли.
- Что верно, то верно, - отозвалась она.
- Тут и не трава вовсе, а один собачий зуб.
- А моя собака им лакомится.
Они говорили все, что приходило в голову; слова вдруг приобрели для них
совсем иной смысл.
"Мне нравится голубой цвет ее платья, - подумал Жак. - Почему этот
нежный, серовато-голубой тон так к ней идет? Это именно ее цвет".
И тут же, без всякого перехода, воскликнул:
- Знаете, я потому иногда становлюсь таким тупицей, что никак не могу
отвлечься от того, что творится у меня внутри.
И Женни, воображая, что просто отвечает ему, заявила:
- Совсем как я. Я почти все время мечтаю. Люблю помечтать. Вы тоже?
Ведь я одна владею тем, о чем мечтаю, и мне приятно, что нет нужды поверять
все это другим. Вы понимаете меня?
- О да, отлично понимаю, - отвечал он.
Ветви шиповника, усыпанные цветами, а одна уже покрытая мелкими
ягодами, перекинулись через тропинку. Жак готов был преподнести их Женни:
"Вот листья, и цветы, и плод на ветке спелый..."{431} Он бы остановился, все
смотрел бы на нее... Но он не посмел. А когда они миновали куст, он подумал:
"Как все-таки сидит во мне эта книжность!" И спросил:
- Вы любите Верлена?
- Да, особенно "Мудрость"{432} - ее прежде так любил Даниэль.
Он негромко прочел:
О, женщин красота, их слабость, нежность рук,
Что делают добро иль зло приносят вдруг...
- А Малларме? - продолжал он, помолчав. - У меня есть сборник стихов
современных поэтов, подобран неплохо. Хотите, принесу?
- Принесите.
- А Бодлера вы любите?
- Меньше. И Уитмена тоже. Впрочем, Бодлера я плохо знаю.
- А Уитмена вы читали?
- Даниэль мне читал его этой зимой. Я хорошо чувствую, почему он так
любит Уитмена. Ну а я...
(И каждому пришло на память слово "порочный" - слово, которое они
произносили совсем недавно. "Сколько у нас с ней схожего!" - подумал Жак.)
- Ну а вы, - подхватил он, - именно из-за этого и любите Уитмена
меньше, чем он?
Она наклонила голову, радуясь, что он закончил ее мысль.
Тропа снова расширилась и вывела их на прогалину, где манила к себе
скамейка, стоявшая меж двух дубов, источенных гусеницами. Женни бросила в
траву широкополую соломенную шляпу и села.
- Временами меня просто изумляет ваша близость с Даниэлем, - неожиданно
сказала она, словно размышляя вслух.
- Почему же? - Он усмехнулся. - Потому что, по-вашему, я не такой, как
он?
- Сегодня - совсем не такой.
Он растянулся неподалеку от нее, на откосе, сказал негромко:
- Моя дружба с Даниэлем... А он когда-нибудь говорил вам обо мне?
- Нет... То есть да. Немного.
Она вспыхнула, но он на нее не смотрел.
- Ну да, теперь это - ровная привязанность, какая-то умиротворенность,
- продолжал он, пожевывая травинку. - А ведь прежде было не так.
Он умолк и показал пальцем на улитку, прозрачную, как агат, - на нее
упал блик солнца, и она, добравшись до конца былинки, вся в свету,
нерешительно поводила двумя своими студенистыми рожками.
- Знаете, - продолжал он без всякого перехода, - в школьные годы,
бывало, целые недели подряд я все думал, что схожу с ума, - столько всего
перемешалось в моей бедной голове. И вечно я был одинок!
- Но ведь вы жили вместе с братом?
- К счастью. И мне была предоставлена полная свобода. Тоже к счастью.
Иначе я бы уж наверняка сошел с ума... Или сбежал.
Она вспомнила о побеге в Марсель - впервые в жизни снисходительно.
- Я видел, что никто меня не понимает, - заявил он угрюмым тоном, -
никто не понимает, даже брат, а подчас даже Даниэль.
"В точности как я", - думала она.
- В такие дни я просто не в состоянии был выполнять школьные задания. Я
читал, читал запоем все, что было в библиотеке Антуана, все, что приносил
мне Даниэль. Прочитал почти все современные французские, английские, русские
романы. Если б вы только знали, какой я испытывал душевный подъем! После
этих книг все стало наводить на меня смертельную скуку: уроки, вздор,
преподносимый в учебниках, прекраснодушная мораль порядочного общества! Не
был я, право, создан для всего этого!
Он говорил о себе без всякого самомнения, но был полон самим собою, как
всякое молодое и сильное существо, и ничто не могло быть для него отраднее,
чем вот так анализировать себя под взглядом ее внимательных глаз; и радость,