Страница:
Лицо Антуана исхлестал дождь, а он, вцепившись в железные поручни,
машинально пересчитывал палубы, мачты, трубы... Рашель! Она была там, их
разделяло всего несколько сот метров, и, верно, склонилась она, как он, -
склонилась к нему и, не видя его, все же не сводила с него глаз, незрячих от
слез; и вымученная любовь, по милости которой они снова почувствовали такое
влечение друг к другу, уже не в силах была ниспослать им великое утешение:
помочь увидеть друг друга в последний раз.
И только яркий луч маяка, светившийся над головой Антуана, порой
ласково прикасался к безликой громаде, которая уже снова терялась в тумане,
унося с собой, будто тайну, память о том, как в последний раз, быть может,
слились в неясной мгле их взоры.
Долго простоял там Антуан без единой слезы, с помутившимся рассудком,
не думая возвращаться в город. Он привык к сирене и даже не слышал ее
назойливого призыва.
Но вот он взглянул на часы и направился в город. Он продрог. Ускорив
шаг, он ступал, ничего не замечая, прямо по лужам. На верфях внешней гавани
вспыхнули сиреневые фонари; в сыром воздухе глухо стучали деревянные
молотки, вдали, за берегом, залитым морским прибоем, высился призрачный
город. По каменистой дороге тянулись вереницы груженых двуколок, непрерывно
раздавались выкрики возчиков, щелканье бичей, и этот шум после долгого
безмолвия принес Антуану какое-то облегчение; он остановился и стал
прислушиваться к скрежету железных ободьев, к шуму колес, врезающихся в
гальку.
И вдруг он вспомнил, что его поезд уходит только в десять часов. А ведь
раньше он и не подумал, что придется ждать целых три часа: не предусмотрел,
что будет делать после отъезда Рашели. Как же быть? Мысль об убийственной
пустоте этих никчемных часов до того обострила его тоску, что он не выдержал
и, прислонившись спиной к какому-то забору, разрыдался.
Потом он снова зашагал, сам не зная куда.
На улицах становилось все оживленнее. Водоразборную колонку окружила
ватага растрепанных ребят - они ссорились из-за воды. Подводы запрудили
улицы и с шумом двигались к докам. Антуан шел долго, так и не зная, куда он
идет. Когда совсем рассвело, он очутился на площади, заставленной цветочными
ларьками, - там стояла и гостиница, где они останавливались, именно там еще
только вчера перед обедом он хотел было купить для Рашели целую охапку
хризантем, но раздумал, - по молчаливому согласию, вплоть до самого
расставания, они избегали всего, и слова и движения, что могло сломить их
волю и дать выход скорби, которую они с таким трудом сдерживали.
Тут он вспомнил, что еще нужно получить в конторе гостиницы квитанцию
на хранение багажа, и ему захотелось еще раз взглянуть на их спальню, на их
постель... Однако номер уже был занят: его только что сдали двум туристкам.
В отчаянии он спустился на площадь, покружил около какого-то сквера,
узнал улицу, по которой вчера они проходили вдвоем, и пошел по дороге,
ведущей к кабачку, где они слушали неаполитанцев. И ему захотелось зайти
туда.
Он поискал столик, за которым они обедали, официанта, который им
подавал. Но все то, что он видел вчера, сегодня стало неузнаваемым.
Беспощадный свет, проникавший через застекленную крышу, превращал ночное
увеселительное заведение в обширный сарай, грязный и холодный; стулья
громоздились на столах; эстрада, - на ней валялись опрокинутые пюпитры,
виолончель в черном чехле, виднелся рояль, покрытый клеенкой, смахивавшей на
затасканную шкуру толстокожего животного, - словно плавала в океане пыли,
как плот, заваленный трупами.
- С вашего разрешения, сударь!
Подошел официант и стал подметать под столом. Антуан сел, положив ноги
на скамью, и начал следить взглядом за взмахами щетки: вот пробка, две
спички, апельсиновая, да нет, мандариновая корка... В зал ворвался сквозной
ветер и разметал мусор. Официант стал кашлять. Антуан опомнился: не
пропустил ли он поезд? Он встал, поискал глазами стенные часы: увы, пробыл
он здесь всего лишь семь минут.
Остаться? Нет. И он вышел; вообразив, что в вагоне ему станет легче, он
под воздействием этой навязчивой мысли вскочил в фиакр и приехал на вокзал с
таким чувством, будто обрел убежище.
Но когда он сдал чемодан в багаж, оказалось, что ждать придется еще
больше часа!
И снова он стал ходить. Метался по платформам, словно бежал от погони.
"Ну что тебе от меня нужно?" - подумал он, смерив взглядом машиниста,
наблюдавшего за ним сверху, из паровоза, стоявшего на путях. А когда
обернулся, то увидел, что с него не спускают глаз носильщики, собравшиеся в
кучку.
Тогда он весь подтянулся, повернул назад, толкнул дверь в зал ожидания,
вошел туда и упал в кресло. Он был один в неуютном темном зале. Через
стеклянную дверь было видно, как старуха, сидевшая к нему спиной на
корточках, убаюкивает ребенка, покачивая седеющей головой в такт песенке,
которую она напевала еще почти молодым, но глуховатым голосом, старинной
песенке, сладкой до приторности, - бывало, Мадемуазель в прежние времена
часто певала ее для Жизель:
За-а устрицами, ма-ма,
Я больше, право, не пой-ду...
Его глаза наполнились слезами. Только бы ничего не слышать, только бы
ничего не видеть!
Он закрыл лицо руками. И тотчас же перед ним возник образ Рашели: запах
амбры остался на его пальцах, оттого что ночью он перебирал бусины на ее
ожерелье! И он словно почувствовал, как к его груди прижалось ее округлое
плечо, ощутил на губах прикосновение ее теплых губ. И ощутил так живо, что
весь замер, откинув голову, опустив руки, впившись пальцами в подлокотники и
с силой вдавив затылок в мягкую спинку кресла. На память пришла фраза
Рашели: "Я подумывала о самоубийстве..." Да, да, покончить с собой.
Самоубийство - единственный выход, спасенье от тоски... Самоубийство не
преднамеренное, почти безотчетное, совершенное просто ради того, чтобы любой
ценою покончить с нестерпимой мукой, которая словно берет его в тиски,
покончить, пока она не достигнет предела.
Вдруг он подскочил, сразу встал на ноги: какой-то человек незаметно
подошел к нему и коснулся его руки. Рефлекторным движением Антуан чуть было
не отшвырнул его, чуть было не свалил ударом кулака.
- Да вы что? - удивился тот.
То был старик контролер, проверявший билеты.
- А... парижский поезд? - заикаясь, пробормотал Антуан.
- Третья платформа!
Антуан посмотрел на него невидящими глазами и пошел к перрону нетвердым
шагом.
- Спешить некуда, восточный не сформирован, - крикнул контролер, и,
приметив, что Антуан от слабости еле держится на ногах и, выходя, даже
ударился о косяк двери, старик пожал плечами и проворчал:
- А ведь на вид здоровяк!..
Половина первого. Университетская улица. Антуан выскочил из такси и
нырнул в подворотню. "Понедельник, - подумал он, - у меня сегодня прием".
- Здравствуйте, сударь!
Он обернулся: два мальчугана, - казалось, они укрылись здесь в углу от
ветра. Старший снял фуражку, поднял голову, круглую и подвижную, как у
воробья, и смело посмотрел на Антуана. Антуан остановился.
- Я вот о чем: не пропишете ли какое-нибудь лекарство... ему, он болен.
"Он" все еще стоял поодаль. Антуан подошел к нему.
- Что с тобой, малыш?
Порыв сквозного ветра, приподняв пелерину, открыл руку мальчика: она
была перевязана.
- Пустяки, - уверенным тоном продолжал старший. - Не скажешь даже, что
он получил увечье на работе, хотя этот паршивый прыщик вскочил у него в
типографии. Руку дергает до самого плеча.
Антуан очень спешил.
- Температура повышена?
- Как вы сказали?
- Жар есть?
- Да, похоже на то, - ответил старший, кивнув головой и озабоченно
вглядываясь в лицо Антуана.
- Скажи своим родителям, чтобы привели его к двум часам на прием в
амбулаторию при "Милосердии", - знаешь, большая больница налево?
На лице мальчика появилась легкая гримаса, выдавшая его разочарование,
но тотчас же исчезла. На губах заиграла заискивающая полуулыбка.
- Я думал, вы согласитесь... - Но он тотчас же спохватился и закончил
тоном человека, привыкшего мириться с неизбежным: - Ничего, как-нибудь
устроимся. Благодарю вас. Пойдем, Лулу.
Он улыбнулся безо всякой задней мысли, приветливо помахал фуражкой и
двинулся к выходу.
Антуан был заинтересован. Одно мгновение он колебался.
- Вы меня здесь ждали?
- Да, сударь.
- Кто вас... - Антуан открыл дверь, которая вела на лестницу. -
Заходите сюда, не стойте на сквозняке. Кто вас сюда направил?
- Никто. - Рожица мальчугана прояснилась. - Я ведь вас хорошо знаю. Я
служу в нотариальной конторе. Знаете, в глубине двора.
Антуан стоял около больного и машинально взял его за руку.
Прикосновение к влажной ладони, к горячей руке всегда вызывало в нем
невольное волнение.
- Где живут твои родители, малыш?
Младший перевел на старшего усталый взгляд:
- Робер!
- У нас нет родителей. - И после короткой паузы прибавил: - Мы живем на
улице Вернейль.
- Ни отца, ни матери?
- Нет.
- А дед или бабушка?
- Никого нет.
Выражение лица у мальчика было совершенно серьезное, взгляд вполне
искренний; никакого желания разжалобить или хотя бы заинтересовать, ни
малейшего оттенка грусти. Зато удивление Антуана могло показаться
ребяческим.
- Сколько тебе лет?
- Пятнадцать.
- А ему?
- Тринадцать с половиной.
"Черт бы их побрал! - подумал Антуан. - Уже без четверти час! Позвонить
Филипу. Позавтракать. Зайти к отцу. И успеть вернуться в предместье
Сент-Оноре до приема... Выбрали как раз подходящий денек!"
- Ну хорошо! - сказал он внезапно. - Пойдем, я посмотрю.
И чтобы не отвечать на радостный, но ничуть не удивленный взгляд
Робера, прошел вперед, вынул ключ, открыл дверь своей квартиры в нижнем
этаже и провел мальчиков через переднюю в кабинет.
В дверях кухни показался Леон.
- Леон, подождите подавать... А ты сними-ка все это, да поживее. Брат
поможет тебе. Осторожнее... Так, подойди поближе.
Из-под белья, довольно чистого, показалась худенькая рука. Над самой
кистью ясно выделялась поверхностная опухоль, под которой, по-видимому, уже
скопился гной. Антуан, не думая больше о времени, положил палец на самый
нарыв; затем двумя пальцами другой руки слегка надавил на край опухоли. Так:
он ясно почувствовал, как под его указательным пальцем переместился гной.
- А здесь тебе больно?
Он ощупывает распухшую до локтя руку, затем плечо до воспаленных
лимфатических узлов под мышкой.
- Немножко, - шепчет малыш, который выпрямился и замер, не спуская глаз
со старшего брата.
- Наверное, больно, - замечает Антуан ворчливым тоном. - Но ты, я вижу,
молодец.
Взор его впивается в затуманенный взор мальчика, - и этот контакт дает
искру доверия, тонкий язычок пламени, который сперва точно колеблется, но
затем сразу устремляется к Антуану. Только тогда он улыбается. Мальчик
тотчас же опускает голову, но Антуан ласково треплет его по щеке и осторожно
приподнимает еще слегка сопротивляющийся подбородок.
- Знаешь что? Мы сделаем небольшой разрез, и через полчаса тебе станет
гораздо легче... Согласен?.. Иди за мной.
Малыш, уже покоренный, набравшись мужества, делает несколько шагов; но
едва Антуан перестает смотреть на него, как решимость его слабеет; он
оборачивается к брату, словно призывая на помощь:
- Робер!.. Ты тоже иди.
В соседней комнате - облицованные фаянсовой плиткой стены, автоклав,
эмалированный стол под лампой с рефлектором, - можно было в случае
надобности производить небольшие операции. Леон окрестил ее "лабораторией";
раньше тут была ванная. Прежнее помещение, которое Антуан занимал вместе с
братом в отцовском доме, оказалось недостаточным, даже после того как Антуан
остался в нем один. Благодаря счастливой случайности ему не так давно
удалось снять квартиру из четырех комнат, тоже в нижнем этаже, смежную с его
жильем, но в соседнем доме. Он перенес туда свой рабочий кабинет, спальню и
оборудовал эту "лабораторию". Прежний его кабинет стал приемной для больных.
Дверь, пробитая в общей стене, к которой с двух сторон прилегали прихожие,
соединила обе квартиры в одну.
Через несколько минут опухоль была вскрыта.
- Потерпи еще немножко... Вот так... Еще минуту... Готово! - сказал
наконец Антуан, отступая на шаг.
Но малыш, внезапно побледнев, в полуобморочном состоянии упал на
вытянутые руки брата.
- Леон! - весело крикнул Антуан. - Дайте-ка этим молодцам каплю
коньяку! - Он опустил два куска сахару в рюмку. - Погрызи. И ты тоже. - Он
склонился к оперированному. - Не крепко?
- Вкусно.
- Дай руку. Да не бойся, я же сказал, что все кончено. Промыть и
перевязать - это совсем не больно.
Телефонный звонок. Голос Леона в передней.
- Нет, сударыня, доктор занят... В другой раз, сегодня у доктора
приемный день. Нет, до обеда невозможно. Хорошо, сударыня, к вашим услугам.
- Тампон, на всякий случай, - пробормотал Антуан, склонившись над
нарывом. - Отлично. И бинт потуже, это не помешает... Теперь слушай ты,
старший: отведи брата домой, и пусть его уложат в постель, чтобы он не
шевелил рукой. С кем вы живете? Кто-нибудь ведь присматривает за малышом?
- Я сам.
Взгляд у него был прямой, пылающий отвагой, лицо дышало достоинством.
Улыбаться было нечего. Антуан взглянул на часы и еще раз запрятал поглубже
свое любопытство.
- Улица Вернейль, дом номер?..
- Тридцать семь-бис.
- Робер... а дальше?
- Робер Боннар.
Антуан записал адрес, затем поднял глаза. Мальчуганы стояли, пристально
глядя на него ясным взором. Никаких признаков благодарности, но зато
выражение полного доверия, абсолютной уверенности, что теперь все
благополучно.
- Ну, ребята, идите, я тороплюсь... Между шестью и восемью я заеду на
улицу Вернейль переменить тампон. Поняли?
- Да, сударь, - сказал старший, считая это, по-видимому, вполне
естественным. - На самом верхнем этаже, номер три, прямо против лестницы.
Как только мальчики ушли, Антуан позвал Леона:
- Ну, теперь можно подавать завтрак!
Затем подошел к телефону.
- Алло! Елисейские, ноль один - тридцать два.
В передней на столе рядом с аппаратом лежала книга записей, раскрытая
на соответствующей странице. Не отходя от трубки, Антуан наклонился и
прочел:
- "1913. Понедельник, 13 октября, 14 ч. 30. Г-жа де Батенкур". Опоздаю,
- подождет. "15 ч. 30. Рюмель", - так... "Лоутен", - хорошо... "Г-жа Эрнст",
- не знаю, кто такая... "Вьянцони... де Фейель..." Так...
Алло... Ноль один - тридцать два? Профессор Филип вернулся? У телефона
доктор Тибо... (Пауза.) Алло!.. Здравствуйте, Патрон... Я мешаю вам
завтракать... Это насчет консультации. Срочно. Очень... Ребенок Эке... Да,
Эке, хирурга... Очень серьезно. Увы, никакой надежды, запущенное воспаление
уха, разные осложнения, я вам объясню, это ужасно... Да нет же, Патрон, он
во что бы то ни стало просил именно вас. Нельзя же отказать в этом Эке...
Разумеется, как можно скорее, сейчас же... Я тоже, из-за сегодняшнего
приема, - ведь сегодня понедельник... Итак, решено; я заеду за вами без
четверти два... Благодарю вас, Патрон.
Он повесил трубку, еще раз пробежал глазами листок с записью и испустил
положенный вздох усталости, которому явно противоречило удовлетворенное
выражение лица.
Подошел Леон. На его гладкой физиономии играла глуповатая улыбка.
- А знаете, сударь, кошка-то окотилась.
- Да ну?
Антуан весело прошел на кухню. Кошка лежала на боку в корзинке,
наполненной тряпьем, где копошились маленькие клубочки лоснящейся шерсти, и
лизала и перелизывала их шершавым языком.
- Сколько их?
- Семь. Моя невестка просила оставить ей одного.
Леон приходился братом привратнику. Он служил у Антуана уже больше двух
лет и исполнял свои обязанности с ритуальным рвением. Это был молчаливый
парень неопределенного возраста, с каким-то сероватым лицом; светлые редкие
и пушистые волосы причудливо венчали его удлиненный череп; чересчур длинный
свисающий нос и чаще всего полузакрытые веки придавали ему какой-то
дурашливый вид, который еще резче подчеркивался улыбкой. Но эта
простоватость была лишь удобной, если не нарочитой маской, за которой
скрывался ясный ум, полный здравого скептицизма и даже своеобразного юмора.
- А остальные? - спросил Антуан. - Вы их утопите?
- А как же иначе? - невозмутимо ответил Леон. - Разве вам желательно их
оставить?
Антуан улыбнулся, повернулся на каблуках и быстрыми шагами направился в
бывшую комнату Жака, служившую ему теперь столовой.
Все уже было на столе: яичница, телятина со шпинатом, фрукты. Антуан
терпеть не мог ждать, пока подадут следующее блюдо. Яичница вкусно пахла
горячим маслом и сковородкой. Короткая передышка на четверть часа,
разделяющая утро, проведенное в больнице, и день, посвященный визитам.
- Сверху ничего не передавали?
- Нет, сударь.
- Госпожа Франклен не звонила?
- Звонила, сударь. Она записалась на пятницу.
Телефонный звонок. Голос Леона:
- Нет, сударыня, в семнадцать тридцать уже занято... В восемнадцать
тоже... К вашим услугам.
- Кто это?
- Госпожа Стокней. - Он позволил себе слегка пожать плечами. - Для
мальчика одной своей подруги. Она напишет.
- Какая это госпожа Эрнст записалась на семнадцать часов? - И, не
ожидая ответа, Антуан продолжал: - Передайте госпоже де Батенкур мои
извинения: я опоздаю, по крайней мере, минут на двадцать... Дайте-ка мне
газеты. Спасибо. - Он взглянул на часы. - Там, наверху, наверно, уже встали
из-за стола... Позвоните, пожалуйста. Попросите мадемуазель Жизель и
перенесите сюда аппарат. И кофе тоже поскорее.
Он схватил трубку, лицо его разгладилось, глаза улыбались, глядя
куда-то вдаль, и все его существо, словно взлетев, устремилось на другой
конец провода.
- Алло... Да, это я. О, я почти кончил! - Он засмеялся. - Нет, виноград
чудесный, подарок одного клиента... А наверху? - Он прислушался, его лицо
постепенно омрачилось. - Вот как! До или после укола?.. Надо во что бы то ни
стало уверить его, что это вполне нормальное явление... - Пауза. Лоб его
снова разгладился. - Скажи, Жиз, ты одна у аппарата? Слушай, мне надо с
тобой сегодня повидаться и поговорить. Серьезно... Здесь, разумеется.
Безразлично когда, начиная с половины четвертого. Хочешь? Леон тебя
впустит... Итак, решено? Отлично... Выпью кофе и сейчас же поднимусь к вам.
У Антуана был ключ от квартиры отца - без звонка дошел он до бельевой.
- Господин Тибо в кабинете, - ответила на его вопрос Адриенна.
На цыпочках он прошел по коридору, пропахшему аптекой, в умывальную
комнату г-на Тибо. "Какое гнетущее чувство охватывает меня, едва я вхожу в
эту комнату... - подумал он. - А еще врач!.. Но здесь совсем другое дело..."
Взгляд его сразу устремился на листок с кривой температуры,
пришпиленный к стене. Умывальная комната походила на аптечную лабораторию:
на этажерке, на столе расставлены были склянки, фарфоровые посудины, лежали
свертки ваты. "Посмотрим эту банку. Так я и думал, почки работают неважно;
впрочем, анализ покажет, в чем дело. А как обстоит с морфием? - Он открыл
коробку с капсулами, на которых сам же заблаговременно тайком замазал
этикетки, чтобы у больного не явилось никаких подозрений. - Три центриграмма
за сутки... Уже! Ну, куда же сестра задевала?.. А, вот мензурка".
Легкими, почти радостными движениями принялся он за анализ. Он уже
подогревал зонд на спиртовой лампочке, когда дверь скрипнула, и от этого
звука он внезапно с сильно бьющимся сердцем повернул голову. Но то была не
Жиз. Семеня ногами, приближалась к нему Мадемуазель, сгорбленная, как старый
дровосек, скрюченная теперь так сильно, что, даже вывернув шею, она с трудом
могла поднять на уровень рук Антуана глаза, еще совсем живые под дымчатыми
стеклами узких очков. При малейшем волнении у нее непроизвольно начинала
трястись голова. Ее маленький лоб цвета слоновой кости желтел между белыми,
гладко зачесанными прядями волос.
- Ах, это ты, Антуан, - вздохнула она. И затем, безо всяких
предисловий, продолжала дребезжащим голосом: - Знаешь, со вчерашнего дня это
стало просто невыносимо! Сестра Селина испортила мне две чашки бульона и
больше литра молока без всякого толку! Она чистит ему бананы по двенадцати
су, а он к ним даже не притрагивается... А то, что остается, нельзя
употреблять из-за микробов! О, я ничего не имею ни против нее, ни против
других, она просто святая. Но поговори с ней, Антуан, запрети ей продолжать
в том же духе! Зачем принуждать больного? Надо подождать, пока он сам
попросит! Вечно она ему что-нибудь предлагает! Сегодня утром, например,
мороженое! Антуан! Предлагать ему мороженое! Чтоб у него сразу же сердце
замерзло! Точно у Клотильды есть время бегать за мороженщиками! Когда нужно
кормить такую ораву!
Антуан, терпеливо слушая, заканчивал анализ и отвечал на ее речи
неопределенным ворчанием. "Целых двадцать пять лет она, не возражая ни
словом, выдерживала потоки отцовского красноречия, - думал он, - теперь
наверстывает упущенное".
- Знаешь ли ты, сколько ртов мне приходится кормить? - продолжала
старая дева. - Сколько ртов, считая, кроме всех прочих, еще сестру и Жиз?
Трое на кухне, трое в столовой и твой отец! Сосчитай-ка! Мне как-никак
стукнуло семьдесят восемь, и в моем состоянии...
Тут она мгновенно отшатнулась, так как Антуан встал из-за стола и
направился к умывальнику. Она по-прежнему ужасно боялась болезней, заразы; в
течение целого года она вынуждена была жить подле тяжело больного человека,
сталкиваться с сиделками, докторами, вдыхать запах лекарств; это действовало
на нее как яд и еще усугубляло постепенное угасание ее сил, начавшееся года
три тому назад. Она до известной степени сознавала свою дряхлость.
- С тех пор как господь отнял у меня моего Жака, - жаловалась она, - я
не то что гроша, а и полгроша не стою.
Видя, что Антуан намыливает руки, не двигаясь с места, она робко
сделала два шага к умывальнику:
- Поговори с сестрой, Антуан, поговори с ней! Тебя она послушается!
Он бросил в ответ примирительное "ладно", затем, не обращая больше на
нее внимания, вышел из комнаты. Она видела его удаляющиеся ноги и ласково
следила за ними глазами: Антуан был ее "утешением на этой земле", потому что
почти не отвечал на ее слова и никогда ей не противоречил.
Он снова вышел в коридор, чтобы войти в кабинет из прихожей, как будто
только что явился.
Господин Тибо был один, с сестрой милосердия. "Значит, Жиз у себя в
комнате? - подумал Антуан, - Тогда она должна была услышать, как я пришел...
Она избегает меня..."
- Здравствуй, Отец, - сказал он непринужденным тоном, к которому теперь
всегда прибегал в разговоре с больным. - Здравствуйте, сестрица!
Господин Тибо приподнял веки.
- А, это ты?..
Он сидел в большом мягком кресле, придвинутом к столу. Голова его,
казалось, стала слишком тяжела для плеч, подбородок вдавливался в салфетку,
которую сестра повязала ему вокруг шеи, и рядом с его грузным, как бы
осевшим телом казались невероятно длинными два черных костыля, прислоненные
с обеих сторон к высокой спинке кресла. Верхние стекла, расписанные в
псевдоренессансном стиле, бросали радужные блики на колышущийся головной
убор сестры Селины и пятна винного цвета на скатерть, покрывавшую стол, на
котором дымилась тарелка молочного супа с саго.
- Ну, - сказала сестра.
Она набрала ложку супа, обтерла ее о край тарелки и затем с деланно
веселым "гоп-ла!", словно давая соску грудному младенцу, просунула ложку
между мягкими губами больного и влила содержимое ему в рот, прежде чем он
успел отвернуться. Обе руки старика, лежавшие на коленях, раздраженно
задвигались. Его самолюбие страдало, когда другие видели, что он не может
есть самостоятельно. Он сделал усилие, чтобы схватить ложку, которую держала
сестра, но пальцы, давно уже онемевшие, а теперь еще отекшие от водянки,
отказывались служить ему. Ложка выскользнула и упала на ковер. Резким
движением он оттолкнул тарелку, стол, сестру.
- Я не голоден, нечего меня насильно кормить! - закричал он,
обернувшись к сыну и как бы ища у него защиты. И, ободренный молчанием
Антуана, бросил в сторону монахини сердитый взгляд: - Уберите все это!
Сестра, не возразив ни слова, отошла на шаг и скрылась из поля зрения
старика.
Больной кашлянул. (Его речь ежеминутно прерывалась сухим,
непроизвольным, без малейшего удушья, покашливанием, от которого у него
сжимались кулаки и морщились сомкнутые веки.)
- Знаешь, - бросил г-н Тибо таким тоном, точно хотел причинить
неприятность врагу, - вчера вечером и сегодня утром меня тошнило!
Антуан почувствовал, что отец искоса посматривает на него. Он принял
самый непринужденный вид.
- Вот как?
- По-твоему, это естественно?
- По правде сказать, я этого ждал, - осторожно улыбаясь, начал Антуан.
(Он играл свою роль без особых усилий. Ни к одному из своих больных он не
чувствовал такой терпеливой жалости: он приходил сюда каждый день, нередко
дважды - утром и вечером, и всякий раз, словно накладывая на рану новую
повязку, без устали выдумывал притворные, но логичные доводы и повторял тем
же уверенным тоном одни и те же ободряющие слова.) - Что делать, Отец, твой
желудок уже не молод! Вот уж по меньшей мере восемь месяцев, как его пичкают
микстурами да порошками. Надо радоваться, что он еще раньше не подал
признаков усталости.
Господин Тибо замолк. Он размышлял. Его подбодрила эта новая мысль, ему
стало легче от возможности свалить вину на что-нибудь, на кого-нибудь
другого.
машинально пересчитывал палубы, мачты, трубы... Рашель! Она была там, их
разделяло всего несколько сот метров, и, верно, склонилась она, как он, -
склонилась к нему и, не видя его, все же не сводила с него глаз, незрячих от
слез; и вымученная любовь, по милости которой они снова почувствовали такое
влечение друг к другу, уже не в силах была ниспослать им великое утешение:
помочь увидеть друг друга в последний раз.
И только яркий луч маяка, светившийся над головой Антуана, порой
ласково прикасался к безликой громаде, которая уже снова терялась в тумане,
унося с собой, будто тайну, память о том, как в последний раз, быть может,
слились в неясной мгле их взоры.
Долго простоял там Антуан без единой слезы, с помутившимся рассудком,
не думая возвращаться в город. Он привык к сирене и даже не слышал ее
назойливого призыва.
Но вот он взглянул на часы и направился в город. Он продрог. Ускорив
шаг, он ступал, ничего не замечая, прямо по лужам. На верфях внешней гавани
вспыхнули сиреневые фонари; в сыром воздухе глухо стучали деревянные
молотки, вдали, за берегом, залитым морским прибоем, высился призрачный
город. По каменистой дороге тянулись вереницы груженых двуколок, непрерывно
раздавались выкрики возчиков, щелканье бичей, и этот шум после долгого
безмолвия принес Антуану какое-то облегчение; он остановился и стал
прислушиваться к скрежету железных ободьев, к шуму колес, врезающихся в
гальку.
И вдруг он вспомнил, что его поезд уходит только в десять часов. А ведь
раньше он и не подумал, что придется ждать целых три часа: не предусмотрел,
что будет делать после отъезда Рашели. Как же быть? Мысль об убийственной
пустоте этих никчемных часов до того обострила его тоску, что он не выдержал
и, прислонившись спиной к какому-то забору, разрыдался.
Потом он снова зашагал, сам не зная куда.
На улицах становилось все оживленнее. Водоразборную колонку окружила
ватага растрепанных ребят - они ссорились из-за воды. Подводы запрудили
улицы и с шумом двигались к докам. Антуан шел долго, так и не зная, куда он
идет. Когда совсем рассвело, он очутился на площади, заставленной цветочными
ларьками, - там стояла и гостиница, где они останавливались, именно там еще
только вчера перед обедом он хотел было купить для Рашели целую охапку
хризантем, но раздумал, - по молчаливому согласию, вплоть до самого
расставания, они избегали всего, и слова и движения, что могло сломить их
волю и дать выход скорби, которую они с таким трудом сдерживали.
Тут он вспомнил, что еще нужно получить в конторе гостиницы квитанцию
на хранение багажа, и ему захотелось еще раз взглянуть на их спальню, на их
постель... Однако номер уже был занят: его только что сдали двум туристкам.
В отчаянии он спустился на площадь, покружил около какого-то сквера,
узнал улицу, по которой вчера они проходили вдвоем, и пошел по дороге,
ведущей к кабачку, где они слушали неаполитанцев. И ему захотелось зайти
туда.
Он поискал столик, за которым они обедали, официанта, который им
подавал. Но все то, что он видел вчера, сегодня стало неузнаваемым.
Беспощадный свет, проникавший через застекленную крышу, превращал ночное
увеселительное заведение в обширный сарай, грязный и холодный; стулья
громоздились на столах; эстрада, - на ней валялись опрокинутые пюпитры,
виолончель в черном чехле, виднелся рояль, покрытый клеенкой, смахивавшей на
затасканную шкуру толстокожего животного, - словно плавала в океане пыли,
как плот, заваленный трупами.
- С вашего разрешения, сударь!
Подошел официант и стал подметать под столом. Антуан сел, положив ноги
на скамью, и начал следить взглядом за взмахами щетки: вот пробка, две
спички, апельсиновая, да нет, мандариновая корка... В зал ворвался сквозной
ветер и разметал мусор. Официант стал кашлять. Антуан опомнился: не
пропустил ли он поезд? Он встал, поискал глазами стенные часы: увы, пробыл
он здесь всего лишь семь минут.
Остаться? Нет. И он вышел; вообразив, что в вагоне ему станет легче, он
под воздействием этой навязчивой мысли вскочил в фиакр и приехал на вокзал с
таким чувством, будто обрел убежище.
Но когда он сдал чемодан в багаж, оказалось, что ждать придется еще
больше часа!
И снова он стал ходить. Метался по платформам, словно бежал от погони.
"Ну что тебе от меня нужно?" - подумал он, смерив взглядом машиниста,
наблюдавшего за ним сверху, из паровоза, стоявшего на путях. А когда
обернулся, то увидел, что с него не спускают глаз носильщики, собравшиеся в
кучку.
Тогда он весь подтянулся, повернул назад, толкнул дверь в зал ожидания,
вошел туда и упал в кресло. Он был один в неуютном темном зале. Через
стеклянную дверь было видно, как старуха, сидевшая к нему спиной на
корточках, убаюкивает ребенка, покачивая седеющей головой в такт песенке,
которую она напевала еще почти молодым, но глуховатым голосом, старинной
песенке, сладкой до приторности, - бывало, Мадемуазель в прежние времена
часто певала ее для Жизель:
За-а устрицами, ма-ма,
Я больше, право, не пой-ду...
Его глаза наполнились слезами. Только бы ничего не слышать, только бы
ничего не видеть!
Он закрыл лицо руками. И тотчас же перед ним возник образ Рашели: запах
амбры остался на его пальцах, оттого что ночью он перебирал бусины на ее
ожерелье! И он словно почувствовал, как к его груди прижалось ее округлое
плечо, ощутил на губах прикосновение ее теплых губ. И ощутил так живо, что
весь замер, откинув голову, опустив руки, впившись пальцами в подлокотники и
с силой вдавив затылок в мягкую спинку кресла. На память пришла фраза
Рашели: "Я подумывала о самоубийстве..." Да, да, покончить с собой.
Самоубийство - единственный выход, спасенье от тоски... Самоубийство не
преднамеренное, почти безотчетное, совершенное просто ради того, чтобы любой
ценою покончить с нестерпимой мукой, которая словно берет его в тиски,
покончить, пока она не достигнет предела.
Вдруг он подскочил, сразу встал на ноги: какой-то человек незаметно
подошел к нему и коснулся его руки. Рефлекторным движением Антуан чуть было
не отшвырнул его, чуть было не свалил ударом кулака.
- Да вы что? - удивился тот.
То был старик контролер, проверявший билеты.
- А... парижский поезд? - заикаясь, пробормотал Антуан.
- Третья платформа!
Антуан посмотрел на него невидящими глазами и пошел к перрону нетвердым
шагом.
- Спешить некуда, восточный не сформирован, - крикнул контролер, и,
приметив, что Антуан от слабости еле держится на ногах и, выходя, даже
ударился о косяк двери, старик пожал плечами и проворчал:
- А ведь на вид здоровяк!..
Половина первого. Университетская улица. Антуан выскочил из такси и
нырнул в подворотню. "Понедельник, - подумал он, - у меня сегодня прием".
- Здравствуйте, сударь!
Он обернулся: два мальчугана, - казалось, они укрылись здесь в углу от
ветра. Старший снял фуражку, поднял голову, круглую и подвижную, как у
воробья, и смело посмотрел на Антуана. Антуан остановился.
- Я вот о чем: не пропишете ли какое-нибудь лекарство... ему, он болен.
"Он" все еще стоял поодаль. Антуан подошел к нему.
- Что с тобой, малыш?
Порыв сквозного ветра, приподняв пелерину, открыл руку мальчика: она
была перевязана.
- Пустяки, - уверенным тоном продолжал старший. - Не скажешь даже, что
он получил увечье на работе, хотя этот паршивый прыщик вскочил у него в
типографии. Руку дергает до самого плеча.
Антуан очень спешил.
- Температура повышена?
- Как вы сказали?
- Жар есть?
- Да, похоже на то, - ответил старший, кивнув головой и озабоченно
вглядываясь в лицо Антуана.
- Скажи своим родителям, чтобы привели его к двум часам на прием в
амбулаторию при "Милосердии", - знаешь, большая больница налево?
На лице мальчика появилась легкая гримаса, выдавшая его разочарование,
но тотчас же исчезла. На губах заиграла заискивающая полуулыбка.
- Я думал, вы согласитесь... - Но он тотчас же спохватился и закончил
тоном человека, привыкшего мириться с неизбежным: - Ничего, как-нибудь
устроимся. Благодарю вас. Пойдем, Лулу.
Он улыбнулся безо всякой задней мысли, приветливо помахал фуражкой и
двинулся к выходу.
Антуан был заинтересован. Одно мгновение он колебался.
- Вы меня здесь ждали?
- Да, сударь.
- Кто вас... - Антуан открыл дверь, которая вела на лестницу. -
Заходите сюда, не стойте на сквозняке. Кто вас сюда направил?
- Никто. - Рожица мальчугана прояснилась. - Я ведь вас хорошо знаю. Я
служу в нотариальной конторе. Знаете, в глубине двора.
Антуан стоял около больного и машинально взял его за руку.
Прикосновение к влажной ладони, к горячей руке всегда вызывало в нем
невольное волнение.
- Где живут твои родители, малыш?
Младший перевел на старшего усталый взгляд:
- Робер!
- У нас нет родителей. - И после короткой паузы прибавил: - Мы живем на
улице Вернейль.
- Ни отца, ни матери?
- Нет.
- А дед или бабушка?
- Никого нет.
Выражение лица у мальчика было совершенно серьезное, взгляд вполне
искренний; никакого желания разжалобить или хотя бы заинтересовать, ни
малейшего оттенка грусти. Зато удивление Антуана могло показаться
ребяческим.
- Сколько тебе лет?
- Пятнадцать.
- А ему?
- Тринадцать с половиной.
"Черт бы их побрал! - подумал Антуан. - Уже без четверти час! Позвонить
Филипу. Позавтракать. Зайти к отцу. И успеть вернуться в предместье
Сент-Оноре до приема... Выбрали как раз подходящий денек!"
- Ну хорошо! - сказал он внезапно. - Пойдем, я посмотрю.
И чтобы не отвечать на радостный, но ничуть не удивленный взгляд
Робера, прошел вперед, вынул ключ, открыл дверь своей квартиры в нижнем
этаже и провел мальчиков через переднюю в кабинет.
В дверях кухни показался Леон.
- Леон, подождите подавать... А ты сними-ка все это, да поживее. Брат
поможет тебе. Осторожнее... Так, подойди поближе.
Из-под белья, довольно чистого, показалась худенькая рука. Над самой
кистью ясно выделялась поверхностная опухоль, под которой, по-видимому, уже
скопился гной. Антуан, не думая больше о времени, положил палец на самый
нарыв; затем двумя пальцами другой руки слегка надавил на край опухоли. Так:
он ясно почувствовал, как под его указательным пальцем переместился гной.
- А здесь тебе больно?
Он ощупывает распухшую до локтя руку, затем плечо до воспаленных
лимфатических узлов под мышкой.
- Немножко, - шепчет малыш, который выпрямился и замер, не спуская глаз
со старшего брата.
- Наверное, больно, - замечает Антуан ворчливым тоном. - Но ты, я вижу,
молодец.
Взор его впивается в затуманенный взор мальчика, - и этот контакт дает
искру доверия, тонкий язычок пламени, который сперва точно колеблется, но
затем сразу устремляется к Антуану. Только тогда он улыбается. Мальчик
тотчас же опускает голову, но Антуан ласково треплет его по щеке и осторожно
приподнимает еще слегка сопротивляющийся подбородок.
- Знаешь что? Мы сделаем небольшой разрез, и через полчаса тебе станет
гораздо легче... Согласен?.. Иди за мной.
Малыш, уже покоренный, набравшись мужества, делает несколько шагов; но
едва Антуан перестает смотреть на него, как решимость его слабеет; он
оборачивается к брату, словно призывая на помощь:
- Робер!.. Ты тоже иди.
В соседней комнате - облицованные фаянсовой плиткой стены, автоклав,
эмалированный стол под лампой с рефлектором, - можно было в случае
надобности производить небольшие операции. Леон окрестил ее "лабораторией";
раньше тут была ванная. Прежнее помещение, которое Антуан занимал вместе с
братом в отцовском доме, оказалось недостаточным, даже после того как Антуан
остался в нем один. Благодаря счастливой случайности ему не так давно
удалось снять квартиру из четырех комнат, тоже в нижнем этаже, смежную с его
жильем, но в соседнем доме. Он перенес туда свой рабочий кабинет, спальню и
оборудовал эту "лабораторию". Прежний его кабинет стал приемной для больных.
Дверь, пробитая в общей стене, к которой с двух сторон прилегали прихожие,
соединила обе квартиры в одну.
Через несколько минут опухоль была вскрыта.
- Потерпи еще немножко... Вот так... Еще минуту... Готово! - сказал
наконец Антуан, отступая на шаг.
Но малыш, внезапно побледнев, в полуобморочном состоянии упал на
вытянутые руки брата.
- Леон! - весело крикнул Антуан. - Дайте-ка этим молодцам каплю
коньяку! - Он опустил два куска сахару в рюмку. - Погрызи. И ты тоже. - Он
склонился к оперированному. - Не крепко?
- Вкусно.
- Дай руку. Да не бойся, я же сказал, что все кончено. Промыть и
перевязать - это совсем не больно.
Телефонный звонок. Голос Леона в передней.
- Нет, сударыня, доктор занят... В другой раз, сегодня у доктора
приемный день. Нет, до обеда невозможно. Хорошо, сударыня, к вашим услугам.
- Тампон, на всякий случай, - пробормотал Антуан, склонившись над
нарывом. - Отлично. И бинт потуже, это не помешает... Теперь слушай ты,
старший: отведи брата домой, и пусть его уложат в постель, чтобы он не
шевелил рукой. С кем вы живете? Кто-нибудь ведь присматривает за малышом?
- Я сам.
Взгляд у него был прямой, пылающий отвагой, лицо дышало достоинством.
Улыбаться было нечего. Антуан взглянул на часы и еще раз запрятал поглубже
свое любопытство.
- Улица Вернейль, дом номер?..
- Тридцать семь-бис.
- Робер... а дальше?
- Робер Боннар.
Антуан записал адрес, затем поднял глаза. Мальчуганы стояли, пристально
глядя на него ясным взором. Никаких признаков благодарности, но зато
выражение полного доверия, абсолютной уверенности, что теперь все
благополучно.
- Ну, ребята, идите, я тороплюсь... Между шестью и восемью я заеду на
улицу Вернейль переменить тампон. Поняли?
- Да, сударь, - сказал старший, считая это, по-видимому, вполне
естественным. - На самом верхнем этаже, номер три, прямо против лестницы.
Как только мальчики ушли, Антуан позвал Леона:
- Ну, теперь можно подавать завтрак!
Затем подошел к телефону.
- Алло! Елисейские, ноль один - тридцать два.
В передней на столе рядом с аппаратом лежала книга записей, раскрытая
на соответствующей странице. Не отходя от трубки, Антуан наклонился и
прочел:
- "1913. Понедельник, 13 октября, 14 ч. 30. Г-жа де Батенкур". Опоздаю,
- подождет. "15 ч. 30. Рюмель", - так... "Лоутен", - хорошо... "Г-жа Эрнст",
- не знаю, кто такая... "Вьянцони... де Фейель..." Так...
Алло... Ноль один - тридцать два? Профессор Филип вернулся? У телефона
доктор Тибо... (Пауза.) Алло!.. Здравствуйте, Патрон... Я мешаю вам
завтракать... Это насчет консультации. Срочно. Очень... Ребенок Эке... Да,
Эке, хирурга... Очень серьезно. Увы, никакой надежды, запущенное воспаление
уха, разные осложнения, я вам объясню, это ужасно... Да нет же, Патрон, он
во что бы то ни стало просил именно вас. Нельзя же отказать в этом Эке...
Разумеется, как можно скорее, сейчас же... Я тоже, из-за сегодняшнего
приема, - ведь сегодня понедельник... Итак, решено; я заеду за вами без
четверти два... Благодарю вас, Патрон.
Он повесил трубку, еще раз пробежал глазами листок с записью и испустил
положенный вздох усталости, которому явно противоречило удовлетворенное
выражение лица.
Подошел Леон. На его гладкой физиономии играла глуповатая улыбка.
- А знаете, сударь, кошка-то окотилась.
- Да ну?
Антуан весело прошел на кухню. Кошка лежала на боку в корзинке,
наполненной тряпьем, где копошились маленькие клубочки лоснящейся шерсти, и
лизала и перелизывала их шершавым языком.
- Сколько их?
- Семь. Моя невестка просила оставить ей одного.
Леон приходился братом привратнику. Он служил у Антуана уже больше двух
лет и исполнял свои обязанности с ритуальным рвением. Это был молчаливый
парень неопределенного возраста, с каким-то сероватым лицом; светлые редкие
и пушистые волосы причудливо венчали его удлиненный череп; чересчур длинный
свисающий нос и чаще всего полузакрытые веки придавали ему какой-то
дурашливый вид, который еще резче подчеркивался улыбкой. Но эта
простоватость была лишь удобной, если не нарочитой маской, за которой
скрывался ясный ум, полный здравого скептицизма и даже своеобразного юмора.
- А остальные? - спросил Антуан. - Вы их утопите?
- А как же иначе? - невозмутимо ответил Леон. - Разве вам желательно их
оставить?
Антуан улыбнулся, повернулся на каблуках и быстрыми шагами направился в
бывшую комнату Жака, служившую ему теперь столовой.
Все уже было на столе: яичница, телятина со шпинатом, фрукты. Антуан
терпеть не мог ждать, пока подадут следующее блюдо. Яичница вкусно пахла
горячим маслом и сковородкой. Короткая передышка на четверть часа,
разделяющая утро, проведенное в больнице, и день, посвященный визитам.
- Сверху ничего не передавали?
- Нет, сударь.
- Госпожа Франклен не звонила?
- Звонила, сударь. Она записалась на пятницу.
Телефонный звонок. Голос Леона:
- Нет, сударыня, в семнадцать тридцать уже занято... В восемнадцать
тоже... К вашим услугам.
- Кто это?
- Госпожа Стокней. - Он позволил себе слегка пожать плечами. - Для
мальчика одной своей подруги. Она напишет.
- Какая это госпожа Эрнст записалась на семнадцать часов? - И, не
ожидая ответа, Антуан продолжал: - Передайте госпоже де Батенкур мои
извинения: я опоздаю, по крайней мере, минут на двадцать... Дайте-ка мне
газеты. Спасибо. - Он взглянул на часы. - Там, наверху, наверно, уже встали
из-за стола... Позвоните, пожалуйста. Попросите мадемуазель Жизель и
перенесите сюда аппарат. И кофе тоже поскорее.
Он схватил трубку, лицо его разгладилось, глаза улыбались, глядя
куда-то вдаль, и все его существо, словно взлетев, устремилось на другой
конец провода.
- Алло... Да, это я. О, я почти кончил! - Он засмеялся. - Нет, виноград
чудесный, подарок одного клиента... А наверху? - Он прислушался, его лицо
постепенно омрачилось. - Вот как! До или после укола?.. Надо во что бы то ни
стало уверить его, что это вполне нормальное явление... - Пауза. Лоб его
снова разгладился. - Скажи, Жиз, ты одна у аппарата? Слушай, мне надо с
тобой сегодня повидаться и поговорить. Серьезно... Здесь, разумеется.
Безразлично когда, начиная с половины четвертого. Хочешь? Леон тебя
впустит... Итак, решено? Отлично... Выпью кофе и сейчас же поднимусь к вам.
У Антуана был ключ от квартиры отца - без звонка дошел он до бельевой.
- Господин Тибо в кабинете, - ответила на его вопрос Адриенна.
На цыпочках он прошел по коридору, пропахшему аптекой, в умывальную
комнату г-на Тибо. "Какое гнетущее чувство охватывает меня, едва я вхожу в
эту комнату... - подумал он. - А еще врач!.. Но здесь совсем другое дело..."
Взгляд его сразу устремился на листок с кривой температуры,
пришпиленный к стене. Умывальная комната походила на аптечную лабораторию:
на этажерке, на столе расставлены были склянки, фарфоровые посудины, лежали
свертки ваты. "Посмотрим эту банку. Так я и думал, почки работают неважно;
впрочем, анализ покажет, в чем дело. А как обстоит с морфием? - Он открыл
коробку с капсулами, на которых сам же заблаговременно тайком замазал
этикетки, чтобы у больного не явилось никаких подозрений. - Три центриграмма
за сутки... Уже! Ну, куда же сестра задевала?.. А, вот мензурка".
Легкими, почти радостными движениями принялся он за анализ. Он уже
подогревал зонд на спиртовой лампочке, когда дверь скрипнула, и от этого
звука он внезапно с сильно бьющимся сердцем повернул голову. Но то была не
Жиз. Семеня ногами, приближалась к нему Мадемуазель, сгорбленная, как старый
дровосек, скрюченная теперь так сильно, что, даже вывернув шею, она с трудом
могла поднять на уровень рук Антуана глаза, еще совсем живые под дымчатыми
стеклами узких очков. При малейшем волнении у нее непроизвольно начинала
трястись голова. Ее маленький лоб цвета слоновой кости желтел между белыми,
гладко зачесанными прядями волос.
- Ах, это ты, Антуан, - вздохнула она. И затем, безо всяких
предисловий, продолжала дребезжащим голосом: - Знаешь, со вчерашнего дня это
стало просто невыносимо! Сестра Селина испортила мне две чашки бульона и
больше литра молока без всякого толку! Она чистит ему бананы по двенадцати
су, а он к ним даже не притрагивается... А то, что остается, нельзя
употреблять из-за микробов! О, я ничего не имею ни против нее, ни против
других, она просто святая. Но поговори с ней, Антуан, запрети ей продолжать
в том же духе! Зачем принуждать больного? Надо подождать, пока он сам
попросит! Вечно она ему что-нибудь предлагает! Сегодня утром, например,
мороженое! Антуан! Предлагать ему мороженое! Чтоб у него сразу же сердце
замерзло! Точно у Клотильды есть время бегать за мороженщиками! Когда нужно
кормить такую ораву!
Антуан, терпеливо слушая, заканчивал анализ и отвечал на ее речи
неопределенным ворчанием. "Целых двадцать пять лет она, не возражая ни
словом, выдерживала потоки отцовского красноречия, - думал он, - теперь
наверстывает упущенное".
- Знаешь ли ты, сколько ртов мне приходится кормить? - продолжала
старая дева. - Сколько ртов, считая, кроме всех прочих, еще сестру и Жиз?
Трое на кухне, трое в столовой и твой отец! Сосчитай-ка! Мне как-никак
стукнуло семьдесят восемь, и в моем состоянии...
Тут она мгновенно отшатнулась, так как Антуан встал из-за стола и
направился к умывальнику. Она по-прежнему ужасно боялась болезней, заразы; в
течение целого года она вынуждена была жить подле тяжело больного человека,
сталкиваться с сиделками, докторами, вдыхать запах лекарств; это действовало
на нее как яд и еще усугубляло постепенное угасание ее сил, начавшееся года
три тому назад. Она до известной степени сознавала свою дряхлость.
- С тех пор как господь отнял у меня моего Жака, - жаловалась она, - я
не то что гроша, а и полгроша не стою.
Видя, что Антуан намыливает руки, не двигаясь с места, она робко
сделала два шага к умывальнику:
- Поговори с сестрой, Антуан, поговори с ней! Тебя она послушается!
Он бросил в ответ примирительное "ладно", затем, не обращая больше на
нее внимания, вышел из комнаты. Она видела его удаляющиеся ноги и ласково
следила за ними глазами: Антуан был ее "утешением на этой земле", потому что
почти не отвечал на ее слова и никогда ей не противоречил.
Он снова вышел в коридор, чтобы войти в кабинет из прихожей, как будто
только что явился.
Господин Тибо был один, с сестрой милосердия. "Значит, Жиз у себя в
комнате? - подумал Антуан, - Тогда она должна была услышать, как я пришел...
Она избегает меня..."
- Здравствуй, Отец, - сказал он непринужденным тоном, к которому теперь
всегда прибегал в разговоре с больным. - Здравствуйте, сестрица!
Господин Тибо приподнял веки.
- А, это ты?..
Он сидел в большом мягком кресле, придвинутом к столу. Голова его,
казалось, стала слишком тяжела для плеч, подбородок вдавливался в салфетку,
которую сестра повязала ему вокруг шеи, и рядом с его грузным, как бы
осевшим телом казались невероятно длинными два черных костыля, прислоненные
с обеих сторон к высокой спинке кресла. Верхние стекла, расписанные в
псевдоренессансном стиле, бросали радужные блики на колышущийся головной
убор сестры Селины и пятна винного цвета на скатерть, покрывавшую стол, на
котором дымилась тарелка молочного супа с саго.
- Ну, - сказала сестра.
Она набрала ложку супа, обтерла ее о край тарелки и затем с деланно
веселым "гоп-ла!", словно давая соску грудному младенцу, просунула ложку
между мягкими губами больного и влила содержимое ему в рот, прежде чем он
успел отвернуться. Обе руки старика, лежавшие на коленях, раздраженно
задвигались. Его самолюбие страдало, когда другие видели, что он не может
есть самостоятельно. Он сделал усилие, чтобы схватить ложку, которую держала
сестра, но пальцы, давно уже онемевшие, а теперь еще отекшие от водянки,
отказывались служить ему. Ложка выскользнула и упала на ковер. Резким
движением он оттолкнул тарелку, стол, сестру.
- Я не голоден, нечего меня насильно кормить! - закричал он,
обернувшись к сыну и как бы ища у него защиты. И, ободренный молчанием
Антуана, бросил в сторону монахини сердитый взгляд: - Уберите все это!
Сестра, не возразив ни слова, отошла на шаг и скрылась из поля зрения
старика.
Больной кашлянул. (Его речь ежеминутно прерывалась сухим,
непроизвольным, без малейшего удушья, покашливанием, от которого у него
сжимались кулаки и морщились сомкнутые веки.)
- Знаешь, - бросил г-н Тибо таким тоном, точно хотел причинить
неприятность врагу, - вчера вечером и сегодня утром меня тошнило!
Антуан почувствовал, что отец искоса посматривает на него. Он принял
самый непринужденный вид.
- Вот как?
- По-твоему, это естественно?
- По правде сказать, я этого ждал, - осторожно улыбаясь, начал Антуан.
(Он играл свою роль без особых усилий. Ни к одному из своих больных он не
чувствовал такой терпеливой жалости: он приходил сюда каждый день, нередко
дважды - утром и вечером, и всякий раз, словно накладывая на рану новую
повязку, без устали выдумывал притворные, но логичные доводы и повторял тем
же уверенным тоном одни и те же ободряющие слова.) - Что делать, Отец, твой
желудок уже не молод! Вот уж по меньшей мере восемь месяцев, как его пичкают
микстурами да порошками. Надо радоваться, что он еще раньше не подал
признаков усталости.
Господин Тибо замолк. Он размышлял. Его подбодрила эта новая мысль, ему
стало легче от возможности свалить вину на что-нибудь, на кого-нибудь
другого.