Брайан Гарфилд. Семья Тибо. Том 1

любила другого человека, который был их другом и бывал у них в доме как
брат. Тогда бедный муж увез жену в далекое путешествие, чтобы помочь ей
забыть; но он понял, что отныне она будет любить лишь его друга и никогда не
полюбит его; и начался ад. Он увидел, что прелюбодеяние вошло в плоть его
жены, и вошло в ее сердце, и наконец проникло ей в душу, ибо она стала
несправедлива и зла. Да, - проговорил он сурово, - это было поистине
страшно: она стала злой из-за того, что ей помешали любить; и он тоже стал
злым, потому что вокруг них было лишь отрицание. И как вы думаете, что же
сделал тогда этот человек? Он стал молиться. Он думал: "Я люблю человеческое
существо, и ради него я должен отвергнуть зло". И в радости позвал он жену
свою и своего друга к себе в комнату, протянул им Новый завет и сказал: "Я
сам пред лицом бога торжественно сочетаю вас браком". И все трое заплакали.
Но потом он сказал: "Не бойтесь: я ухожу и никогда больше не помешаю вашему
счастью". - Грегори прикрыл ладонью глаза и произнес совсем тихо: - Ах,
dear, какое великое воздаяние божье - память об этой самозабвенной любви! -
Он поднял голову. - И как он сказал, так и сделал: оставил им все свое
состояние, ибо был несметно богат, а она бедна, как Иов
многострадальный{243}. И уехал далеко-далеко, на другой конец света, и я
знаю, что он живет одиноко вот уже семнадцать лет, без денег, зарабатывая
себе на жизнь, так же, как я, простым помощником санитара в Christian
Scientist Society.
______________
* Послушайте (англ.).

Госпожа де Фонтанен смотрела на него с волнением.
- Погодите, - живо сказал он, - теперь я доскажу вам, чем это
кончилось. - Его лицо дергалось; костлявые пальцы, лежавшие на спинке стула,
внезапно переплелись. - Он думал, бедняга, что оставляет им счастье и увозит
с собою все злобное и дурное; но тут-то и скрыта тайна господня: злое
осталось там, с ними. Они посмеялись над ним. Они изменили Духу, Приняли
жертву его со слезами, но в сердце своем они глумились над ним.
Распространяли о нем ложь по всему gentry*. Пускали по рукам его письма.
Обратили против него его мнимую покладистость. Заявили даже, что он оставил
жену без единого пенни, чтобы жениться в Европе на другой женщине. Чего
только не наговорили они! И обманом добились обвинительного приговора против
него в деле о разводе.
______________
* Здесь: по кругу знакомых (англ.).

Он на секунду опустил веки, издал хриплый кудахчущий звук, встал и
аккуратно поставил стул на прежнее место. Выражение муки бесследно исчезло с
его лица.
- Так вот, - снова заговорил он, наклоняясь к неподвижно застывшей г-же
де Фонтанен, - такова Любовь, и так непреложно прощение, что если бы сейчас,
вот в эту минуту, эта дорогая мне коварная женщина вдруг пришла и сказала:
"Джеймс, я возвращаюсь ныне под ваш кров. Вы снова станете моим бесправным
рабом. Когда мне взбредет в голову, я снова посмеюсь над вами..." - так вот,
я ответил бы ей: "Придите, возьмите то малое, что есть у меня. Я благодарю
бога за ваше возвращение! И приложу такие великие усилия, чтобы быть
по-настоящему добрым в ваших глазах, что и вы тоже станете доброй: ибо Зла
не существует". Да, в самом деле, dear, если когда-нибудь моя Долли придет
ко мне, чтобы просить приюта, именно так я и поступлю. И я не скажу ей:
"Долли, я вас прощаю", - но только: "Да хранит вас Христос!" И слова мои не
канут в пустоту, ибо Добро - единственная в мире сила, способная
противостоять Отрицанию!
Он умолк, скрестил руки, схватил в горсть свой угловатый подбородок и
закончил певучим голосом проповедника:
- Так же должны поступить и вы, госпожа Фонтанен. Ибо вы любите это
существо всей вашей любовью, а Любовь - это Праведность. Христос сказал:

"Если праведность ваша не превзойдет праведности книжников и фарисеев,
то вы не войдете в Царство Небесное".

Несчастная женщина покачала головой.
- Вы его не знаете, Джеймс, - прошептала она. - Нельзя дышать одним
воздухом с ним. Он всюду приносит зло. Он опять разрушил бы наше счастье.
Заразил бы детей.
- Когда Христос прикоснулся рукой к язве прокаженного, не рука Христова
стала заразной, но прокаженный очистился.
- Вы говорите, что я люблю его, - нет, это неправда! Я слишком хорошо
его знаю. Знаю, чего стоят все его обещания. Я слишком часто прощала.
- Когда Петр спросил Христа, сколько раз прощать брату своему, до семи
ли раз, Христос отвечал: "Не говорю тебе: до семи, но до седмижды семидесяти
раз".
- Говорю вам, Джеймс, вы не знаете его!
- Но кто вправе думать: "Я знаю брата своего"? Христос сказал: "Я не
сужу никого". А я, Грегори, говорю: тот, кто живет жизнью греховной, не
смущаясь и не сокрушаясь в сердце своем, тот еще далек от часа истины; но
близок к часу истины тот, кто плачет оттого, что его жизнь греховна. Я
говорю вам, что он раскаялся, у него был лик праведника.
- Вы не знаете всего, Джеймс. Спросите у него, как он поступил, когда
этой женщине пришлось бежать в Бельгию, спасаясь от преследования
кредиторов. Она уехала с другим; он все бросил, кинулся за ними следом,
пошел на все. Служил два месяца билетером в театре, где она пела! Говорю
вам, это срам. Она продолжала жить со своим скрипачом - он и с этим мирился,
приходил к ним обедать, музицировал с любовником своей любовницы. Лик
праведника! Вам его не понять. Теперь он в Париже, теперь он кается,
твердит, что бросил эту женщину, что не желает больше ее видеть. Зачем же он
платит ее долги, если не для того, чтобы опять ее к себе привязать? Ведь он
удовлетворяет претензии всех кредиторов Ноэми, одного за другим. Да, вот
почему он сейчас в Париже! И чьими деньгами он им платит? Моими и моих
детей. Знаете, что он сделал три недели назад? Заложил наш участок в
Мезон-Лаффите, чтобы швырнуть двадцать пять тысяч франков одному кредитору
Ноэми, который начал терять терпение!
Она потупилась; всего она не договаривала. Вспомнилось, как ее
пригласили к нотариусу, и она отправилась, ни о чем не подозревая, и
столкнулась с поджидавшим ее в дверях Жеромом. Чтобы получить закладную, ему
нужна была доверенность от нее, потому что участок принадлежал по наследству
ей. Он мольбами вырвал у нее согласие, говорил, что сидит без единого су,
грозил самоубийством; тут же, на тротуаре, пытался выворачивать наизнанку
карманы. Она сдалась почти без борьбы, прошла с ним вместе к нотариусу,
только бы он перестал терзать ее посреди улицы, а еще потому, что она сама
была без денег, а он обещал ей дать из этой суммы несколько тысячефранковых
билетов, чтобы она могла прожить еще полгода, пока не будет произведен
раздел имущества после развода.
- Повторяю вам, Джеймс, вы не знаете его. Он вам клянется, что все
переменилось, что он мечтает к нам вернуться? А известно ли вам, что
позавчера, явившись сюда, чтобы передать консьержке для Женни подарок ко дню
рождения, он оставил в сотне метров от подъезда автомобиль... в котором
приехал не один!
Она вздрогнула; на скамейке, на набережной Тюильри, она опять увидала
Жерома и молоденькую плачущую работницу в черном платье. Она встала.
- Вот что это за человек! - воскликнула она. - Он до того утратил
всякое нравственное чувство, что со случайной любовницей является поздравить
с днем рождения свою дочь! А вы говорите, что я все еще его люблю! Нет, это
неправда!
Она гневно выпрямилась; казалось, в эту минуту она и в самом деле его
ненавидит.
Грегори сурово взглянул на нее.
- Вы не правы, - сказал он. - Смеем ли мы даже в мыслях воздавать злом
за зло? Дух вездесущ. Плоть - раба духа. Христос сказал...
Залаяла Блоха, помешав ему договорить.
- Вот и ваш окаянный доктор с бородой! - проворчал он, поморщившись.
Он шагнул к своему стулу и сел.
Дверь в самом деле отворилась. То был Антуан, с ним Жак и Даниэль.
Антуан вошел решительным шагом, приняв на себя всю ответственность за
этот визит. Свет из распахнутых окон бил ему прямо в лицо; волосы, борода
сливались в сплошную темную массу; все сверкание дня сошлось на белом
прямоугольнике лба, окружая его ореолом гения, и хотя он был среднего роста,
в эту минуту он казался высоким. Г-жа де Фонтанен смотрела на него, и
прежняя симпатия вспыхнула в ней с новой силой. Когда он кланялся ей, а она
пожимала ему руки, он узнал Грегори, и эта встреча его не обрадовала. Не
вставая со стула, пастор непринужденно кивнул головой.
Стоя поодаль, Жак с любопытством разглядывал эту забавную фигуру, а
Грегори, сидя на стуле верхом и уткнувшись подбородком в скрещенные руки, с
красным носом и перекошенным в непонятной усмешке ртом, добродушно созерцал
молодых людей. В это мгновение г-жа де Фонтанен подошла к Жаку, и в глазах
ее было столько нежности, что он вспомнил тот вечер, когда она прижимала
его, плачущего, к своей груди. Она тоже подумала об этом и воскликнула:
- Он так вырос, что я уже не решусь...
Но она все-таки поцеловала его и рассмеялась не без кокетства:
- Да ведь я же - мамаша, а вы моему Даниэлю почти что брат...
Тут она заметила, что Грегори встал и собирается прощаться.
- Надеюсь, вы не уходите, Джеймс?
- Прошу извинить, но мне пора.
Крепко пожав руки обоим братьям, он подошел к ней.
- Еще два слова, - сказала ему г-жа де Фонтанен, выходя за ним в
прихожую. - Ответьте мне откровенно. После всего, что я вам рассказала, вы
по-прежнему считаете, что Жером достоин того, чтобы к нам вернуться? - Она
вопросительно смотрела на него. - Взвесьте как следует свой ответ, Джеймс.
Если вы скажете: "Простите его", - я прощу.
Он молчал; взгляд и лицо его выражали всеобъемлющее сострадание,
которое бывает свойственно тем, кто считает, что постиг истину. Ему
показалось, что в глазах г-жи де Фонтанен мелькнула надежда. Не такого
прощения ждал от нее Христос. Грегори отвернулся и неодобрительно хмыкнул.
Тогда она взяла его под руку и ласково подтолкнула к дверям.
- Благодарю вас, Джеймс. Скажите ему, что нет.
Не слушая, он молился за нее.
- Да пребудет Христос в вашем сердце, - пробормотал он и вышел, не
глядя на нее.
Когда г-жа де Фонтанен вернулась в гостиную, где Антуан, осматриваясь,
вспоминал о первом своем визите, ей стоило труда подавить волнение.
- Как это мило, что вы тоже пришли, - воскликнула она, входя в роль
гостеприимной хозяйки. - Садитесь сюда. - Она показала Антуану на стул возле
себя. - Сегодня, пожалуй, нам не придется рассчитывать, что молодежь нам
составит компанию...

И в самом деле, Даниэль взял Жака под руку и потащил к себе. Теперь они
были одного роста. Даниэль не ожидал, что его друг так преобразится; его
дружеские чувства стали от этого еще сильнее, и ему еще больше захотелось
излить перед ним душу. Когда они остались одни, его лицо оживилось и приняло
таинственное выражение.
- Хочу сразу тебя предупредить: ты ее увидишь, она моя кузина, живет у
нас. Она... божественна!
Заметил ли он легкое замешательство Жака? Или почувствовал запоздалый
укор совести?
- Но поговорим о тебе, - сказал он с любезной улыбкой; он и в
отношениях с товарищами был учтив, даже чуть-чуть церемонен. - Подумать
только, целый год прошел! - И, видя, что Жак молчит, добавил, наклоняясь к
нему: - О, пока еще ничего нет. Но я надеюсь.
Жака смущала настойчивость его взгляда, звук его голоса. Теперь он
заметил, что Даниэль уже не совсем тот, каким был прежде; но он затруднился
бы сразу определить, что же именно изменилось. Черты оставались те же; разве
что чуть удлинился овал лица; но губы кривились все так же причудливо, и это
стало еще заметнее из-за пробивавшихся усиков; и все та же манера улыбаться
одной стороною рта, отчего все линии лица вдруг перекашивались и слева
обнажались верхние зубы; может быть, слегка потускнели глаза, может быть,
чуть дальше к вискам подтянулись брови, придавая скользящую ласковость
взгляду, да еще, пожалуй, в голосе и во всех повадках порою сквозила
некоторая развязность, которой он никогда не позволял себе раньше.
Жак, не отвечая, разглядывал Даниэля, и внезапно, быть может, как раз
из-за этой появившейся в облике друга дерзкой беспечности, которая
раздражала и в то же время подкупала его, он ощутил, что его неудержимо к
нему влечет, словно вернулась вдруг та исступленная нежность, которую
испытывал он в лицее; на глаза у него навернулись слезы.
- Что же ты делал весь этот год? Рассказывай! - воскликнул Даниэль; ему
не сиделось на месте, но он все же сел, принуждая себя к вниманию.
Все его поведение говорило о самой искренней дружбе; однако Жак уловил
какую-то нарочитость, и она сразу сковала его. Все же он начал говорить об
исправительной колонии. При этом он невольно соскальзывал на те же
литературные штампы, действие которых он уже испытал на Лизбет; что-то
похожее на стыдливость мешало ему рассказать без прикрас, какова была там
его повседневная жизнь.
- Но почему ты так редко мне писал?
Жак умолчал о настоящей причине, которая заключалась в том, что он
щадил отца, оберегая его от недоброжелательных толков; впрочем, это не
мешало ему самому осуждать г-на Тибо.
- Знаешь, в одиночестве человек меняется, - сказал он, помолчав, и от
одной мысли об этом лицо у него словно окаменело. - Становишься ко всему
безразличен. И еще какой-то смутный страх, который ни на минуту тебя не
отпускает. Ходишь, что-то делаешь, но в голове пустота. В конце концов почти
перестаешь понимать, кто ты такой, и уже толком не знаешь, существуешь ты
или нет. От этого можно просто умереть... Или сойти с ума, - добавил он,
уставившись перед собой вопрошающим взглядом. Потом неприметно вздрогнул и
уже другим тоном рассказал о приезде Антуана в Круи.
Даниэль слушал его, не перебивая. Но как только он понял, что исповедь
Жака закончилась, лицо его оживилось.
- Я ведь тебе еще не сказал, как ее зовут, - бросил он. - Николь.
Нравится?
- Очень, - сказал Жак, впервые задумавшись об имени Лизбет.
- Имя ей очень подходит. Так мне кажется. Сам увидишь. Можно сказать,
что она некрасива, можно - что красива. Она больше, чем красивая:
свеженькая, живая, а глаза! - Он замялся. - Аппетитная, понимаешь?
Жак отвел взгляд. Ему тоже хотелось бы откровенно рассказать о своей
любви; для этого он и пришел. Но после первых же признаний Даниэля ему стало
не по себе; и сейчас он слушал потупившись, с чувствам неловкости, почти
стыда.
- Нынче утром, - повествовал Даниэль, с трудом скрывая волнение, - мама
и Женни ушли из дому рано; и мы с ней одни пили чай, Николь и я. Одни во
всей квартире. Она была еще не одета. Это было чудесно. Я пошел за ней
следом в комнату Женни, где она спит. Ах, мой дорогой, эта спальня и девичья
постель... Я обнял ее. Она стала отбиваться, но при этом смеялась. Какая она
гибкая! Потом убежала, заперлась в маминой спальне и ни за что не хотела
отворить... Глупо, что я тебе об этом рассказываю, - сказал он и поднялся.
Он хотел улыбнуться, но губ не разжал.
- Ты собираешься на ней жениться? - спросил Жак.
- Я?
У Жака было мучительное ощущение, что его оскорбили. С каждой минутой
друг становился ему все более чужим. Любопытный, слегка насмешливый взгляд,
которым окинул его Даниэль, окончательно его парализовал.
- Ну, а ты? - спросил, придвигаясь к нему, Даниэль. - Судя по твоему
письму, ты тоже...
Не поднимая глаз, Жак помотал головой. Казалось, он говорит: "Нет уж,
дудки, от меня ты ничего не услышишь". Впрочем, Даниэль и не дожидался
ответа. Он вскочил. Послышались молодые голоса.
- Ты мне потом расскажешь... Это они, пойдем!
Он глянул на себя в зеркало, приосанился и устремился в коридор.
- Дети, - позвала г-жа де Фонтанен, - если вы хотите перекусить...
Чай был подан в столовой.
Еще в дверях Жак заметил возле стола двух девушек, и сердце у него
забилось. Они были еще в шляпках и в перчатках, их лица разрумянились от
прогулки. Женни кинулась навстречу Даниэлю и повисла у него на руке. Он
будто не обратил на это внимания и, подталкивая Жака к Николь, с игривой
непринужденностью всех представил. Жак почувствовал на себе быстрый, полный
любопытства взгляд Николь и серьезный, испытующий взор Женни; он отвел глаза
и посмотрел на г-жу де Фонтанен; она стояла подле Антуана в дверях гостиной
и заканчивала начатый разговор.
- ...внушить детям, - говорила она, грустно улыбаясь, - что самое
драгоценное на свете - это жизнь и что она невероятно коротка.
Жак отвык бывать среди незнакомых людей; он наблюдал за всеми с таким
жгучим интересом, что от его робости не осталось и следа. Женни показалась
ему маленькой и довольно невзрачной, настолько Николь затмевала ее природной
грацией и блеском. В эту минуту Николь болтала с Даниэлем и смеялась. Слов
Жак не мог разобрать. Брови ее то и дело взлетали в знак удивления и
радости. Серо-голубые, с аспидным блеском, глаза, не глубокие, слишком
широко расставленные и, пожалуй, чересчур круглые, смотрели ясно и весело,
оживляя и непрерывно обновляя ее белое полноватое лицо; тяжелая коса
обвивала голову, точно корона. У нее была привычка слегка наклонять туловище
вперед, и от этого всегда казалось, что она вот-вот сорвется с места и
побежит навстречу другу, выставляя на всеобщее обозрение чувственную яркость
улыбки. Глядя на нее, Жак поневоле вспомнил слово, которое так покоробило
его в устах Даниэля: "аппетитная"... Ощутив, что на нее смотрят, она тотчас
утратила естественность, ибо стала подчеркнуто ее выказывать.
Дело в том, что Жак совершенно не скрывал своего жадного интереса к
окружающим, в нем было простодушие ребенка, который, разинув рот, предается
созерцанию; лицо у него каменело, взгляд застывал. Прежде, до возвращения из
Круи, все было по-иному: тогда он относился к людям с полнейшим равнодушием
и просто никого не замечал. Теперь же, где бы он ни находился - на улице, в
магазине, - его глаза охотились на прохожих. Он не пытался осмыслить того,
что открывалось ему в людях; мысль работала без его ведома; ему достаточно
было уловить те или иные особенности людских физиономий или повадок - и все
эти незнакомцы, встреченные случайно, на миг, обретали в его воображении
плоть и кровь, получали свой неповторимый облик, свою индивидуальность.
Госпожа де Фонтанен вывела его из задумчивости, дотронувшись до его
руки.
- Сядьте со мной рядом, - сказала она. - Навестите теперь и меня.
Она подала ему чашку и тарелку.
- Я так рада, что вы пришли. Женни, маленькая моя, дай-ка нам пирога.
Ваш брат мне только что рассказал, как вы с ним живете вдвоем, в своей
квартире. Я так рада! Когда два брата живут душа в душу, как настоящие
друзья, это чудесно! Даниэль и Женни тоже ладят друг с другом, это моя
большая радость. Ты улыбаешься, мой мальчик, - сказал она Даниэлю, который
подошел к ней вместе с Антуаном. - Ему бы только насмехаться над старенькой
мамой. Поцелуй меня в наказание. При всех.
Даниэль засмеялся, быть может не без некоторого смущения; но,
наклонившись, коснулся губами виска матери. Каждое его движение было
исполнено изящества.
Женни через стол наблюдала за происходящим; нежность ее улыбки
очаровала Антуана. Она не смогла устоять перед соблазном и снова повисла у
Даниэля на руке. "Вот еще одна, - подумал Антуан, - которая дает больше, чем
получает". Еще в первое посещение его любопытство было задето женским
выражением глаз на этом детском лице. Он заметил, каким милым движением плеч
приподнимает она порой над корсетом начинающую развиваться грудь и тут же
тихонько дает ей лечь на прежнее место. Она была непохожа ни на мать, ни на
Даниэля; и это не удивляло: казалось, она рождена для какой-то иной жизни.
Держа чашку возле смеющихся губ, г-жа де Фонтанен мелкими глотками
прихлебывала чай и сквозь пар дружески поглядывала на Жака. Ее взгляд был
лучист и ласков, от него исходили свет и тепло; белые волосы удивительной
диадемой венчали молодой открытый лоб. Жак переводил взгляд с матери на
сына. В эту минуту он любил их обоих так сильно, что ему страстно захотелось
сделать свою любовь зримой; он испытывал острую потребность быть понятым и
признанным. Его тяга к людям была такова, что ему необходимо было занять
место в их самых сокровенных мыслях, слиться с их бытием.
Возле окна между Николь и Женни разгорелся спор, в котором принял
участие и Даниэль. Все трое склонились над фотографическим аппаратом,
проверяя, осталась ли в нем неиспользованная пленка, можно ли сделать еще
один снимок.
- Доставьте мне удовольствие, - воскликнул вдруг Даниэль с пылкостью,
которая не была ему свойственна прежде, и остановил на Николь ласковый и
повелительный взгляд. - Нет, именно так, как вы сейчас, в шляпке, - и рядом
с вами мой друг Тибо!
- Жак! - позвал он и тихо добавил: - Прошу вас, мне так хочется
сфотографировать вас вдвоем!
Жак подошел к ним. Даниэль насильно потащил их в гостиную, где, по его
словам, освещение было лучше.
Госпожа де Фонтанен и Антуан задержались в столовой.
- Мне бы не хотелось, чтобы у вас создалось неверное представление о
моем визите, - заявил Антуан с той резкостью, которая, как ему казалось,
должна была придать его словам еще большую искренность. - Если бы он узнал,
что Жак здесь и что это я привел его к вам, я думаю, он запретил бы мне
заниматься воспитанием брата, и все пришлось бы начинать с самого начала.
- Несчастный он человек, - прошептала г-жа де Фонтанен таким тоном, что
Антуан улыбнулся.
- Вам его жалко?
- Да, потому что он не сумел заслужить доверие таких сыновей.
- Он в этом не виноват, а я и того менее. Мой отец - человек, как
говорится, выдающийся и достойный. Я уважаю его. Но что поделаешь! Никогда
ни по одному вопросу мы с ним не думаем - не то чтобы одинаково, но даже
сходно. О чем бы ни зашла речь, нам никогда не удается стать на одну и ту же
точку зрения.
- Не всех еще озарил свет.
- Если вы имеете в виду религию, - живо откликнулся Антуан, - то мой
отец в высшей степени религиозен!
Госпожа де Фонтанен покачала головой.
- Еще апостол Павел сказал, что не те, кто слушает закон, праведны
перед богом, но те, кто исполняет его.
Ей казалось, что она от всего сердца жалеет г-на Тибо, но на самом деле
она испытывала к нему инстинктивную и непримиримую антипатию. Запрет,
наложенный им на ее сына, на ее дом, на нее самое, представлялся ей гнусным
и несправедливым, вызванным самыми низменными побуждениями. Она с
отвращением вспоминала лицо этого тучного человека, она не могла ему
простить злобного недоверия ко всему, что было так дорого ей, к ее
нравственной чистоте, к ее протестантизму. Тем более была она благодарна
Антуану, не посчитавшемуся с отцовским осуждением.
- А сами вы, - спросила она с внезапной тревогой, - вы все еще
исполняете церковные обряды?
Он отрицательно качнул головой, и это так ее обрадовало, что у нее
просветлело лицо.
- Должен признаться, что я исполнял их довольно долго, - пояснил он.
Ему казалось, что присутствие г-жи де Фонтанен делает его умнее - и, уж
во всяком случае, красноречивее. У нее было редкое умение слушать; она
словно признавала значительность собеседника, окрыляла его, помогала ему
приподняться над его обычным уровнем.
- Я шел по проторенной дороге, но настоящей веры у меня не было. Бог
оставался для меня чем-то вроде школьного директора, от которого ничто не
укроется и которого полезно ублажать определенными жестами, соблюдением
определенной дисциплины; я подчинялся, но ощущал только скуку. Я был хорошим
учеником по всем предметам, и по закону божьему тоже. Как утратил я веру? Я
теперь уже и сам не знаю. Когда я это осознал - всего лет пять тому назад, -
я уже достиг такой ступени научной культуры, которая почти не оставляет
места религиозным верованиям. Я позитивист, - произнес он с гордостью; по
правде говоря, он высказывал перед ней мысли, которые только сейчас пришли
ему в голову, ибо до сих пор ему не представлялось случая заняться
самоанализом, да и времени на это не хватало. - Я не говорю, что наука
объясняет решительно все, но она устанавливает факты, и этого мне вполне
достаточно. Меня настолько интересуют всевозможные "как", что я без всякого
сожаления отказываюсь от никчемных поисков ответа на всевозможные "почему".
Впрочем, - быстро добавил он, понизив голос, - быть может, между этими двумя
принципами объяснения разница всего лишь количественная? - Он улыбнулся,
будто извиняясь. - Что касается проблем нравственности, - продолжал он, - то
они меня и вовсе не занимают. Вас это шокирует? Видите ли, я люблю свою
работу, люблю жизнь, я энергичен, активен, и мне кажется, что активность
сама по себе уже является определенной линией поведения. Во всяком случае, у
меня до сих пор ни разу не возникало колебаний относительно того, как мне
следует поступить.
Госпожа де Фонтанен ничего не ответила. Она не ощутила враждебности к
Антуану за его признание, что он не похож на нее. Но в глубине души еще раз
возблагодарила небеса за то, что бог всегда пребывает в ее сердце. Это
постоянное присутствие божие служило для нее источником безграничной и
радостной веры, которую она буквально излучала вокруг себя; вечно угнетаемая
обстоятельствами и неизмеримо более несчастная, чем большинство из тех, кто
соприкасался с нею, она обладала природным даром вливать в людей мужество,
душевное равновесие, счастье. Антуан почувствовал это сейчас на себе;
никогда еще среди отцовского окружения не встречал он человека, который
внушал бы ему такое целительное уважение и самый воздух вокруг которого был
бы так животворен и чист. Ему захотелось еще больше приблизиться к ней, даже
ценою искажения истины.