Брайан Гарфилд. Семья Тибо. Том 1

машину, она скоро прибудет.
Антуан подошел к Гюгете, слегка хлопнул ее по плечу и повернул лицом к
свету.
- Ну-с, как наше здоровье? - спросил он рассеянно.
Девочка качнула головой и улыбнулась словно нехотя.
Антуан быстро осмотрел окраску губ, десен, слизистой оболочки век, но,
в сущности, он думал при этом совсем о другом. Только сейчас, в приемной, он
заметил, что девочка (в которой должно было быть столько естественной
грации) как-то неуклюже поднялась с кресла, а когда направилась к нему, ее
движения казались чуть-чуть скованными. Затем, когда он хлопнул ее по плечу,
от его внимательного взгляда не ускользнули ее неуловимая гримаска и легкое
движение назад.
Девочку он видел всего лишь второй раз: он не был постоянным врачом
этой семьи. Надо полагать, что настояния мужа, Симона де Батенкур, когда-то
дружившего с Жаком, побудили прекрасную г-жу де Батенкур вторгнуться весной
к Антуану, чтобы посоветоваться с ним насчет физического развития дочери,
которую, как она выражалась, изнурял слишком быстрый рост. Тогда Антуан не
обнаружил никаких болезненных явлений. Но так как общее состояние показалось
ему подозрительным, он прописал строгий режим и взял с матери обещание, что
девочку будут приводить к нему каждый месяц. С тех пор он не видал ее больше
ни разу.
- Ну что же, - сказал он, - снимайте-ка с себя все это...
- Мисс Мэри, - позвала Гюгета.
Антуан, сидя за письменным столом, с нарочито спокойным видом
просматривал июньские записи. Он не отметил еще ни одного симптома, на
который стоило бы обратить особое внимание, но у него уже возникло
подозрение. Однако, хотя такие беглые впечатления часто давали ему
возможность обнаружить еще ничем не проявившуюся болезнь, он никогда не
позволял себе слишком быстро им доверяться. Развернув рентгеновский снимок,
сделанный еще весною, он неторопливо рассматривал его. Затем встал. Тем
временем гувернантка раздевала Гюгету, полусидевшую в ленивой позе на ручке
кресла посреди комнаты. Когда, желая помочь мисс, она пыталась развязать
какой-нибудь шнурок или расстегнуть крючок, это выходило у нее так неловко,
что англичанка отводила ее руку; дошло даже до того, что, потеряв терпение,
она сухо ударила ее по пальцам. Эта грубость, а также печать замкнутости на
ангельском личике Мэри навели Антуана на мысль, что эта красивая девушка не
любит ребенка. К тому же и у Гюгеты был такой вид, точно она побаивается
гувернантки.
Он подошел ближе.
- Благодарю вас, - сказал он, - этого достаточно. Девочка подняла на
него чудесные голубые глаза, ясные, лучистые. Сама не зная почему, она
почувствовала расположение к этому доктору. (Вообще, несмотря на властное и
сухое выражение лица, Антуан редко производил на больных впечатление
сурового человека; даже самые молодые, наименее проницательные, никогда на
этот счет не ошибались: эта складка на его лбу, этот сосредоточенный,
настойчивый взгляд, эта крепкая, всегда сжатая челюсть представлялись им
всегда только ободряющими признаками прозорливости и силы. "Больные, - с
демонической усмешкой говаривал Патрон, - в сущности, хотят лишь одного:
чтобы их принимали всерьез...")
Антуан начал с легкого выстукивания и выслушивания. В легких ничего не
обнаружилось. Он продолжал свой осмотр методически, как Филип. С сердцем
тоже все обстояло благополучно. "Поттова болезнь, - подсказывал ему тайный
голос, - Поттова болезнь?.."
- Нагнитесь, - внезапно сказал он. - Или нет, лучше поднимите
что-нибудь... например, вашу туфлю.
Она согнула колени, чтобы не сгибать спины. Плохой признак. Он еще
надеялся, что ошибся; ему не терпелось узнать наверное.
- Станьте прямо, - продолжал он. - Скрестите руки. Так. Теперь
нагнитесь... Сгибайтесь... Еще...
Она выпрямилась. Ее губы с очаровательной медлительностью разомкнулись,
приоткрывшись в ласковой улыбке.
- Мне больно, - прошептала она, словно извиняясь.
- Хорошо, - сказал Антуан.
Одно мгновение он смотрел на нее невидящими глазами. Затем взглянул
по-настоящему и улыбнулся. Стоя таким образом, раздетая, с туфлей в одной
руке, устремив на Антуана удивленно-ласковый взгляд своих огромных глаз, она
была забавна и соблазнительна. Уже устав стоять, она оперлась о спинку
стула. Рядом с гладкой атласной белизной торса плечи, руки и округлые бедра
цвета спелого абрикоса казались почти темными; этот загар наводил на мысль о
теплой горячей коже.
- Ложитесь сюда, - велел он ей, разостлав на кушетке простыню. Он
больше не улыбался, снова отдавшись своим тревожным мыслям. - Растянитесь на
животе. Во всю длину.
Решительный момент наступил. Антуан стал на колени, прочно уселся на
пятки и вытянул руки вперед, чтобы свободнее действовать пальцами. Секунды
две он не двигался, как бы сосредоточиваясь. Озабоченный взор его рассеянно
пробежал от лопаток до затененного выгиба поясницы вдоль вытянувшейся перед
ним жесткой и мускулистой спины. Затем, положив руку на теплую, слегка
вздрогнувшую шею, он надавил двумя испытующими пальцами на позвоночник и,
стараясь, чтобы давление все время было равномерно, пересчитывая один за
другим отдельные позвонки, стал медленно перебирать косточки этих четок.
Внезапно ее тело судорожно вздрогнуло; Антуан едва успел отдернуть
руку. Смеющейся, полузаглушенный подушками голос безо всякой робости бросил
ему:
- Вы же мне делаете больно, доктор!
- Да неужели? Где же? - чтобы сбить ее с толку, он стал ощупывать
другие места. - Тут?
- Нет.
- Тут?
- Нет.
Тогда, желая окончательно убедиться в том, что никаких сомнений не
остается, он наконец спросил ее:
- Тут?
И придавил указательным пальцем больное место позвоночника.
У девочки вырвался легкий крик, сейчас же перешедший в принужденный
смех.
Наступила пауза.
- Повернитесь, - сказал Антуан, и голос его зазвучал неожиданно
ласково.
Он ощупал шею, грудь, подмышки. Гюгета, стиснув зубы, не жаловалась. Но
когда он надавил на нервные узлы паха, у нее вырвался легкий стон.
Антуан поднялся с колен; вид у него был совершенно бесстрастный. Но
глаза старались не встретиться со взглядом девочки.
- Ну, я оставляю вас в покое, - сказал он, словно в шутку сердясь на
нее. - Ужасная недотрога!

Кто-то постучал в дверь. И она тут же открылась.
- Это я, доктор, - произнес теплый голос, и в комнату вошла прекрасная
Анна. - Простите, пожалуйста. Я самым позорным образом опоздала... Но вы
живете в совершенно невозможном квартале. - Она засмеялась. - Надеюсь, вы
меня не дожидались? - прибавила она, ища глазами дочь. - Ты смотри не
простудись! - заметила она без малейшей нежности в голосе. - Мэри, дорогая,
будьте так добры, накиньте ей что-нибудь на плечи.
В ее голосе, низком контральто, глубокие и нежные интонации безо
всякого перехода чередовались с другими, более жесткими.
Она подошла к Антуану. В гибкости ее фигуры было что-то вызывающее. Но
за всей этой живостью неизменно чувствовалась некоторая сухость,
свидетельствовавшая о сильном упрямстве, сглаженном и смягченном долгой
привычкой прельщать именно кротостью. Ее окутывал аромат мускуса, казалось,
слишком тяжелый, чтобы распространяться в воздухе. Непринужденным жестом она
протянула руку в светлой перчатке, на которой позвякивали тонкие браслеты.
- Здравствуйте!
Ее серые глаза заглядывали глубоко в глаза Антуана. Он увидел ее
полуоткрытый рот. Кожа на висках под темными завитками волос была покрыта
еле заметными морщинками, отчего ткани около век казались чуть-чуть
дряблыми. Он отвел глаза.
- Довольны ли вы, доктор? - спросила она. - Долго еще продлится ваш
осмотр?
- Гм... на этот раз я его уже кончил, - промолвил Антуан с застывшей
улыбкой на губах; и, обернувшись к англичанке, добавил: - Вы можете одеть
мадемуазель.
- Сознайтесь, что я привела ее к вам в прекрасном состоянии! -
вскричала г-жа де Батенкур, усаживаясь по своей привычке спиной к свету. -
Говорила она вам, что мы провели...
Антуан подошел к умывальнику и, повернув из вежливости голову в сторону
г-жи де Батенкур, принялся намыливать руки.
- ...что мы провели ради нее два месяца в Остенде? Впрочем, это и без
того видно: и загорела же она! А видели бы вы ее шесть недель тому назад! Не
правда ли, Мэри?
Антуан размышлял. На этот раз ясно обозначился туберкулез: он затронул
самый фундамент здания, - основательно подточил позвоночник. Конечно, легко
было сказать: "Беда поправимая..." Но на самом деле он этого не думал.
Несмотря на то, что внешне все было как будто благополучно, общее состояние
внушало опасения. Все железы распухли. Гюгета была дочерью старого Гупийо, и
дурная наследственность могла иметь в будущем серьезные последствия.
- Говорила она вам, что получила третий приз за загар на конкурсе в
"Палас" и награду на конкурсе в казино?
Она слегка шепелявила, чуть-чуть, ровно настолько, чтобы это придавало
ее опасному очарованию успокоительный оттенок наивности. Глаза серо-зеленого
цвета, странного у брюнетки, на мгновение вспыхивали безо всякой причины
слишком ярким блеском. Еще в первую их встречу Антуан вызвал в ней чувство
глухой досады Анна де Батенкур любила возбуждать влечение в мужчинах и даже
в женщинах. Впрочем, с годами ей все реже удавалось извлекать из этого
что-либо реальное, но чем платоничнее было получаемое ею удовольствие, тем
ревностнее старалась она создать вокруг себя такую чувственную атмосферу.
Поведение Антуана крайне раздражало ее потому, что, хотя в его внимательном
и веселом взгляде, обращенном на нее, сквозило некоторое желание, видно было
также, что желание это ему ничего не стоит подавить и оно ничуть не нарушает
ясности его суждений.
Она прервала свою речь, промолвив с горловым смешком:
- Извините меня, я просто задыхаюсь в этом манто - И, продолжая сидеть,
не спуская глаз с молодого человека, она плавным движением, от которого
зазвенела у нее на шее золотая цепочка от часов, сбросила с себя пышный мех,
покрывший стул, на котором она сидела. Ее грудь облегченно затрепетала;
вырез корсажа открыл гибкую шею, еще молодую и, если можно так выразиться,
непокорную: на ней горделиво сидела маленькая головка с орлиным профилем,
которую шляпа прикрывала, как шлем.
Антуан между тем, слегка согнувшись, медленно вытирал руки и,
рассеянный, озабоченный, заранее представлял себе воспаление костной ткани,
размягчение, затем быстрое разрушение подточенного позвоночника. Необходимо
было как можно скорее попытаться сделать единственное, что еще оставалось:
заключить больную в гипсовый корсет на долгие месяцы, может быть, на годы...
- Этим летом в Остенде было очень весело, доктор, - продолжала г-жа де
Батенкур, несколько повышая голос, чтобы Антуан ее услышал. - Съехалась
масса народу. Даже слишком много. Прямо ярмарка.
Она засмеялась. Затем, видя, что врач не обращает на нее внимания,
стала постепенно понижать голос и перевела ласковый взгляд на мисс Мэри,
которая одевала Гюгету. Но она не умела долго выдерживать роль зрительницы:
ее всегда тянуло вмешаться в дело. Она поспешно встала, поправила складку на
воротничке, беглым движением руки привела в порядок корсаж и, как-то
непринужденно склонившись к самому лицу англичанки, сказала ей вполголоса:
- Знаете, Мэри, мне больше нравится шемизетка, которую сделали у
Хедсона; нужно будет дать ее Сюзи как модель... Да держись же ты прямо! -
вскричала она с раздражением. - Постоять не можешь! Ну, как тут проверишь,
хорошо ли сидит на тебе платье? - и гибким движением она повернулась к
Антуану.
- Вы не представляете себе, доктор, как ленива эта дылда! Я всегда была
подвижна, как ртуть; просто не выношу этого.
Глаза Антуана встретились с чуть-чуть вопросительным взглядом Гюгеты и,
как он ни старался сдержаться, загорелись понимающим, сообщническим
огоньком, заставившим девочку улыбнуться.
"Так, - отметил он про себя. - Сегодня понедельник. Нужно, чтобы в
пятницу или в субботу она была уже в гипсе. Потом будет видно. Потом?.."
Некоторое время он размышлял. Ему ясно представилась терраса одного из
санаториев в Берке{561} и среди прочих "гробов", выстроенных в ряд под
ласковым соленым ветром, тележка подлиннее других и в ней, на матрасе без
подушки, - запрокинутое лицо больной и эти же прекрасные глаза, синие,
живые, устремленные на дюны, замыкающие горизонт.
- В Остенде, - объясняла г-жа де Батенкур, все еще сердясь на лень
своей дочери, - были устроены уроки танцев по утрам в казино. Я хотела,
чтобы она ходила туда. Так вот, после каждого танца эта девица в изнеможении
валилась на диванчик, хныкала, старалась обратить на себя всеобщее внимание.
Все ее страшно жалели... - Она пожала плечами. - А я терпеть не могу этих
нежностей! - горячо вырвалось у нее.
И взгляд, устремленный на Антуана, был так неумолим, что ему внезапно
вспомнились ходившие в свое время слухи, будто старый Гупийо, который под
конец жизни сделался ревнив, умер от яда. Она прибавила негодующим тоном:
- Это становилось так смешно, что я вынуждена была уступить.
Антуан окинул ее недоброжелательным взглядом. Внезапно он принял
твердое решение. С этой женщиной он не станет вести серьезного разговора:
пусть она себе спокойно уходит, а он спешно вызовет ее мужа. Гюгета не дочь
Батенкура, но Антуан помнил, что Жак всегда говорил о Симоне: "В башке у
него пусто, а сердце золотое".
- Ваш муж в Париже? - спросил он.
Госпожа де Батенкур решила, что он наконец соглашается придать
разговору более светский характер. Мог бы поторопиться! Она хотела попросить
его кое о чем, и для этого ей нужно было завоевать его расположение. Она
засмеялась и призвала англичанку в свидетельницы.
- Вы слышите, Мэри? Нет, мы осуждены оставаться в Турени до февраля,
из-за охотничьего сезона! Мне удалось вырваться сюда на этой неделе, в
перерыве между двумя партиями гостей, но в субботу у меня опять полон дом.
Антуан ничего не ответил, и это молчание рассердило ее окончательно.
Приходилось отказаться от мысли приручить этого дикаря. Она находила, что он
просто смешон с этим своим отсутствующим видом и к тому же дурно воспитан.
Она прошла через всю комнату за своим манто.
"Отлично, - подумал Антуан, - сейчас я пошлю телеграмму Батенкуру;
адрес у меня есть. Он может быть в Париже завтра, самое позднее -
послезавтра. В четверг - рентген. И для полной уверенности консультация с
Патроном. В субботу мы заключим ее в гипс".
Гюгета, сидя в кресле, надевала перчатки с видом примерной девочки.
Г-жа де Батенкур, утопая в мехах, поправляла перед зеркалом свою шляпу из
перьев золотистого фазана, напоминавшую шлем валькирии. Довольно кислым
тоном она спросила:
- Ну что же, доктор? Никаких предписаний? Что вы велите ей делать?
Нельзя ли ей будет иногда ездить на охоту с мисс в английском шарабане?

VI

Проводив г-жу де Батенкур, Антуан вернулся в кабинет и открыл дверь в
приемную.
Вошел Рюмель походкой человека, который не может терять даром ни
минуты.
- Я заставил вас ждать, - сказал, извиняясь, Антуан.
Тот ответил жестом вежливого протеста и протянул руку как хороший
знакомый. Он как бы говорил: "Здесь я всего-навсего пациент". На нем был
черный сюртук с шелковыми отворотами, в руке он держал цилиндр. Его
представительная осанка вполне гармонировала с этим официальным облачением.
- Ого! - весело заметил Антуан. - У вас такой вид, словно вы приехали
прямо от президента республики.
Рюмель засмеялся довольным смехом.
- Не совсем, мой друг. Я из сербского посольства: был завтрак в честь
миссии Даниловского, которая на этой неделе остановилась проездом в Париже.
А сейчас - новая обуза: министр посылает меня встречать королеву
Елизавету{563}, которой, к сожалению, вздумалось объявить, что в пять часов
она посетит выставку хризантем. Впрочем, я с ней знаком. Она очень простая и
милая. Обожает цветы и терпеть не может никаких церемоний. Я могу
ограничиться несколькими приветственными словами без всякой официальности.
Он улыбнулся с каким-то отсутствующим видом, и Антуану пришло в голову,
что он обдумывает свое приветственное слово, которое должно быть и
почтительным, и галантным, и остроумным.
Рюмелю было уже за сорок. Львиная голова с густой белокурой гривой,
откинутой назад и обрамляющей полноватое лицо, похожее на лицо древнего
римлянина; воинственные, лихо закрученные усы; голубые глаза, живые и
пронзительные. "Не носи этот хищник усов, - думал иногда Антуан, - у него
был бы бараний профиль".
- Ах, этот завтрак, мой друг! - Он сделал паузу, полузакрыл глаза и
слегка покачал головой. - Двадцать или двадцать пять человек за столом, все
сановники, важные особы, и что же? В лучшем случае найдется двое-трое умных
людей. Просто ужасно!.. Но все-таки я, кажется, обделал одно дельце. Министр
ничего не знает. Боюсь, как бы он мне его не испортил: он совсем как собака,
вцепившаяся в кость...
Сочный голос и тонкая улыбка, как бы продолжающая каждое произнесенное
слово, придавали его речи известную остроту, всегда, впрочем, одинаковую.
- Вы разрешите? - прервал его Антуан, подходя к письменному столу. -
Мне нужно только послать одну срочную телеграмму. - Я вас слушаю. Как вы
себя чувствуете после этой сербской трапезы?
Рюмель не ответил на вопрос, словно не расслышал его. Он продолжал
непринужденно болтать. "Стоит ему начать говорить, - подумал Антуан, - как
он сразу же теряет вид занятого человека..." И пока он набрасывал телеграмму
Батенкуру, до его рассеянного слуха долетали обрывки фраз:
- ...с тех пор как Германия начала шевелиться... Сейчас они собираются
открыть в Лейпциге памятник событиям тысяча восемьсот тринадцатого
года{564}. Тут уж не обойдется без шума. Они пользуются любым предлогом...
Все к тому идет, друг мой, и очень быстро! Подождите годика два-три... Все к
тому идет!..
- К чему? - спросил Антуан, поднимая голову. - К войне?
Он весело поглядел на Рюмеля.
- Разумеется, к войне, - ответил тот серьезно. - Прямо к ней и идем.
Рюмель страдал безобидной манией: он давно уже предсказывал, что в
скором времени разразится европейская война. Иногда можно было подумать, что
он рассчитывает на это. Так, например, сейчас он даже добавил:
- Вот тогда и надо будет оказаться на высоте.
Двусмысленная фраза, которая могла означать: идти сражаться, но которую
Антуан без колебания перевел: добраться до власти.
Подойдя к письменному столу, Рюмель наклонился к Антуану и машинально
понизил голос:
- Вы следите за тем, что происходит в Австрии?
- Гм... Да... как и всякий неосведомленный человек.
- Тисса уже метит на место Берхтольда{565}. А Тиссу я хорошо разглядел
в тысяча девятьсот десятом году: это самый отчаянный малый. Что он, впрочем,
и доказал, будучи председателем венгерского парламента. Читали вы речь, в
которой он открыто угрожал России?
Антуан кончил писать и встал.
- Нет, - сказал он. - Но с тех пор, как я достиг возраста, когда
начинают читать газеты, Австрия всегда выступала в роли забияки... Однако до
настоящего времени никаких серьезных последствий это не имело.
- Потому что ее сдерживала Германия. Но с месяц тому назад позиция
Германии изменилась, и теперь поведение Австрии начинает внушать серьезные
опасения. Публика об этом и не подозревает.
- Объясните же мне, в чем дело, - сказал, невольно заинтересовавшись,
Антуан.
Рюмель взглянул на часы и выпрямился.
- Для вас не будет новостью, что, несмотря на кажущийся союз, несмотря
на речи обоих императоров, отношения между Германией и Австрией уже лет
шесть или семь...
- Так что же? Разве эти несогласия не являются для нас гарантией мира?
- Неоценимой. Это была даже единственная гарантия.
- Была?
Рюмель с очень серьезным видом утвердительно кивнул головой.
- Теперь, друг мой, все это быстро меняется. Он посмотрел на Антуана,
как бы спрашивая себя, насколько далеко можно зайти, разговаривая с ним, и
затем процедил сквозь зубы: - И, может быть, по нашей собственной вине.
- По нашей собственной вине?
- Ну да, боже ты мой! Это сложная история. Что вы скажете, если я вам
сообщу, что самые осведомленные люди в Европе считают, будто мы втайне
лелеем воинственные намерения?
- Мы? Какая чепуха!
- Французы не путешествуют. Французы, мой дорогой, даже не представляют
себе, какое впечатление производит их вызывающая политика, если смотреть со
стороны... Так или иначе, но постепенное сближение Англии, Франции и России,
их новые военные соглашения, вся дипломатическая игра последних двух лет, -
все это, основательно или нет, начинает беспокоить Берлин. Перед лицом того,
что она совершенно искренне называет "угрозами" со стороны Тройственного
согласия, Германия внезапно обнаружила, что легко может оказаться в полном
одиночестве. Ей хорошо известно, что Италия сейчас только теоретически
входит в Тройственный союз. На стороне Германии теперь одна лишь Австрия, и
потому в эти последние дни она решила скрепить с нею узы дружбы. Даже ценой
значительных уступок, даже ценой изменения внешнеполитического курса. Вы
понимаете, в чем тут дело? Отсюда только один шаг до резкого поворота, до
признания балканской политики Австрии правильной, быть может, даже до
поддержки ее, и говорят, что этот шаг уже сделан. И это тем более важно, что
Австрия, почувствовав, откуда ветер дует, сейчас же воспользовалась этим,
как вы сами видели, чтобы повысить голос. И вот Германия сознательно
одобряет дерзкое поведение Австрии, и не сегодня завтра эта дерзость может
дойти бог знает до чего. И вся Европа окажется автоматически втянутой в
балканскую распрю!.. Понимаете вы теперь, что при некоторой осведомленности
в делах можно стать пессимистом или, по крайней мере, почувствовать
известное беспокойство?
Антуан скептически отмалчивался. Он по опыту знал, что специалисты по
внешней политике всегда предрекают неизбежные конфликты. Он позвонил Леону и
стоял у дверей, ожидая, когда придет слуга, чтобы перейти наконец к вещам
посерьезнее, и весьма неблагосклонно поглядывал на Рюмеля, который,
увлекшись своей темой и позабыв о времени, расхаживал взад и вперед перед
камином.
Отец Рюмеля, бывший сенатор, некогда был приятелем г-на Тибо (он умер
как раз вовремя, чтобы не видеть, как сын поднимается по лестнице
республиканских почестей). Антуану и прежде нередко приходилось встречаться
с Рюмелем, но зачастил он к Антуану, по правде сказать, только в последнюю
неделю. И с каждой встречей довольно суровое мнение о нем Антуана
становилось все определеннее. Антуан заметил, что сквозь эту неослабную
словоохотливость, сквозь скороспелую любезность "влиятельного лица", сквозь
интерес к важным проблемам то и дело проскальзывает что-то обывательское, с
наивной откровенностью обнаруживая самое обыкновенное честолюбие; честолюбие
было, по-видимому, единственным сильным чувством, на какое вообще был
способен Рюмель; Антуан считал даже, что оно несколько не соответствует его
действительным возможностям, по мнению Антуана, ограниченным. Впрочем,
недостаток образования, робость без скромности, отсутствие твердости в
характере - все это было ловко скрыто под внешним лоском будущего "великого
человека".
Тем временем Леон пришел за телеграммой. "Ну, хватит на сегодня
политики", - сказал про себя Антуан, оборачиваясь к продолжавшему
разглагольствовать Рюмелю.
- Так что же? Все по-прежнему?
Лицо Рюмеля внезапно омрачилось.
Как-то вечером около девяти часов, в начале прошлой недели, Рюмель,
бледный, как смерть, появился в кабинете Антуана. Заразившись дня за два
перед тем известного рода болезнью, о которой он не решился довести до
сведения своего постоянного врача, а тем более кого-либо постороннего
("Понимаете, мой друг, ведь я женат, - говорил он, - я до некоторой степени
лицо официальное, и моя частная и общественная жизнь так легко может стать
жертвой чьей-либо нескромности иди шантажа..."), - он вспомнил, что молодой
Тибо тоже врач, и явился к Антуану, умоляя взяться за лечение его болезни.
После тщетных попыток направить его к специалисту Антуан, всегда готовый
пустить в ход свое искусство и заинтересовавшийся этим политическим
деятелем, наконец согласился.
- Никакого улучшения? Неужели?
Рюмель уныло покачал головой, не ответив ни слова Этот болтун не мог
заставить себя говорить о своей болезни, признаться, что иногда он
испытывает адские мучения и что сегодня еще, после дипломатического
завтрака, ему пришлось прервать важный деловой разговор и поспешно выйти из
курительной комнаты, настолько мучительны были приступы боли.
Антуан подумал немного.
- Ну что ж, - сказал он решительным тоном, - придется испробовать
ляпис...
Он открыл дверь в "лабораторию" и ввел туда Рюмеля, который
окончательно смолк; затем, повернувшись к нему спиной, он приготовил раствор
и наполнил шприц кокаином. Когда он вернулся к своей жертве, та уже успела
снять с себя парадный сюртук. Без воротничка, без брюк, Рюмель превратился в
жалкого, униженного, замученного болью и тревогой пациента, который неловко
освобождался от покрытого пятнами белья.
Но он еще не окончательно пал духом. Когда Антуан приблизился к нему,
он приподнял голову и попытался улыбнуться хоть сколько-нибудь
непринужденно, несмотря на то, что невыносимо страдал. Страдал он и от
морального одиночества. Ведь обрушившаяся на него неприятность усугублялась