Брайан Гарфилд. Семья Тибо. Том 1

почти недвижимых водах меж ветвями ив, склонившихся вдоль набережных. Г-жа
де Фонтанен почувствовала, что она на чужбине.
- Как поживают дети? - осведомился Жером.
Она заметила, что он не сразу решился заговорить о них, что он
взволнован и на этот раз даже не пытается скрыть свою растерянность.
- Превосходно.
- Как Даниэль?
- Он в Париже, работает. Приезжает на досуге в Мезон.
- А вы сейчас в Мезоне?
- Да.
Он умолк; вероятно, ему вспомнился парк, знакомый дом на опушке.
- А... Женни?
- Она здорова.
Он словно спрашивал ее взглядом, умолял ответить, и она добавила:
- Она очень выросла; сильно изменилась.
Веки Жерома дрогнули. Он негромко сказал, пересиливая себя, и голос у
него от этого стал какой-то чужой:
- Ну конечно же! Должно быть, сильно изменилась...
Тут он снова умолк, отвернулся и вдруг, проведя рукой по лбу, глухо
воскликнул:
- Ах, все это ужасно! - И без всякого перехода заявил: - Тереза, я сижу
почти без денег.
- Я привезла, - живо отозвалась она.
Это был вопль отчаяния, и сначала она даже обрадовалась, что может
утешить Жерома. Но тотчас же возникла оскорбительная мысль: Ноэми вовсе и не
больна, ей нарочно все это так преподнесли, заставили приехать только из-за
денег! Поэтому она вздрогнула от негодования, когда Жером, подождав немного,
не выдержал и спросил с униженным выражением:
- Сколько?
На миг ею овладело искушение приуменьшить цифру.
- Все, что мне удалось собрать, - сказала она. - Три тысячи франков с
небольшим.
Он пробормотал:
- Ах, благодарю... благодарю... Если б вы только знали, Тереза!..
Главное, отдать пятьсот флоринов врачу...
Экипаж въехал на каменный мост, перекинутый через канал, напоминавший
многоводную реку, загроможденную судами; потом свернули в предместье, по
узким улочкам выехали на пустынную площадь и остановились у входа в часовню.
Жером сошел, уплатил кучеру, взял саквояж и, пропустив Терезу вперед,
стал как ни в чем не бывало подниматься по ступеням и толкнул створку двери.
Что это - часовня, церковь, а может быть - синагога?
- Приношу свои извинения, - тихо сказал он, - не хотелось подъезжать на
извозчике к дому. За иностранцами тут слежка; потом все объясню. - И уже
другим тоном, с учтивой улыбкой светского человека продолжал: - К тому же
приятно немного прогуляться, не правда ли? Утро такое теплое!.. Я пойду
вперед, покажу дорогу.
Она молча пошла вслед за ним. Экипажа на площади уже не было. Жером вел
ее по сводчатому проходу, который уступами выходил на набережную канала;
нижние этажи домов, стоявших на другом берегу, вереницей отражались в воде.
Солнце играло на кирпичах, на блестящих стеклах окон, где пестрели настурции
и герань. Набережная забита была людьми, ящиками, корзинами, - тут под
открытым небом раскинулся рынок; из парусных лодок выгружали всякий хлам,
подержанные вещи и цветы - к их аромату примешивался затхлый запах стоячей
воды.
Жером обернулся.
- Не очень устали, друг мой?
Так же нараспев, по-прежнему, произнес он "дру-уг". Она опустила голову
и не ответила.
А он и не подозревал, какое причиняет ей волнение; он указал на
противоположный берег, на островерхий дом, к которому вел пешеходный мостик,
и произнес:
- Вот туда мы и идем. О да, более чем скромно... Простите, что принимаю
вас в такой убогой обстановке.
И в самом деле, дом был с виду небогат, хотя свежеокрашен под красное
дерево и обшит белыми досками, так что напоминал хорошо ухоженную яхту. На
оранжевых шторах второго этажа - все они были опущены - Тереза прочла
надпись, сделанную без всяких вычур.

"Pension Roosje Matilda"*
______________
* "Пансион Росье Матильда" (голл.).

Значит, Жером живет в меблированных комнатах, в чужом доме, и у нее не
будет неприятного осадка при мысли, что они приняли ее у себя. И она
почувствовала облегчение.
Они уже шли по мостику. Штора на одном из окон первого этажа
колыхнулась. Вот как, Ноэми подсматривает?.. Г-жа де Фонтанен выпрямилась. И
только тут заметила между двумя окнами первого этажа вывеску, аляповато
разрисованный лист железа: аист возле гнезда, из которого вот-вот выползет
голый младенец.
Они вошли в коридор, затем поднялись по лестнице, благоухавшей воском
для натирки полов. Жером остановился на площадке и позвонил два раза. За
дверью поднялась суматоха, опустилось стекло в зарешеченном глазке, наконец
дверь приотворилась ровно настолько, чтобы пропустить Жерома.
- С вашего позволения, я пойду предупрежу.
Госпожа де Фонтанен услышала, что идет спор по-голландски. И почти
тотчас же Жером распахнул входную дверь. Он был один. Они пошли по длинному
извилистому коридору, натертому до блеска; г-жа де Фонтанен была угнетена и,
боясь, что вот-вот окажется лицом к лицу с Ноэми, взывала к чувству
собственного достоинства, пытаясь сохранить хладнокровие. Но в номере, куда
они вошли, никто не жил; это была чистенькая и светлая комната с окнами на
канал.
- Вот вы и у себя, друг мой, - сказал Жером.
Она удержалась от вопроса: "А где же Ноэми?"
Он отгадал ее мысль и сказал:
- Я вас на минутку оставлю, пойду посмотрю, не нужен ли я. - Но ушел не
сразу, а сначала подошел к жене и взял ее за руку: - Ах, Тереза, позвольте
сказать вам... Если б вы знали, как я исстрадался! Но вы здесь, вы здесь...
Он припал губами, щекой к руке г-жи де Фонтанен. Она отстранилась; он
не сделал попытки ее удержать. Сказал, отступая:
- Сейчас вернусь за вами. Вы правда хотите... видеть ее?
Да, конечно, она повидается с Ноэми, раз приехала сюда по собственной
воле! Но после встречи, сразу же после встречи она уедет, во что бы то ни
стало! Она кивнула в знак согласия, не стала слушать, как он бормочет
благодарственные слова, и, наклонившись к саквояжу, притворялась, будто
что-то ищет, пока Жером не ушел из комнаты.
И тут, когда она осталась наедине с собой, рухнуло все ее мужество. Она
сняла шляпу, посмотрела в зеркало на свое усталое лицо и провела рукой по
лбу. Как могло случиться, что она очутилась здесь? Ей стало стыдно.
Но унывать было некогда - к ней постучались.
Не успела она ответить, как дверь отворилась, и на пороге показалась
женщина в красном капоте, явно немолодая, несмотря на черные как смоль
волосы и раскрашенное лицо. Она произнесла несколько слов с вопросительной
интонацией на языке, непонятном для г-жи де Фонтанен, досадливо махнула
рукой и привела другую женщину, помоложе, тоже в капоте, только в лазоревом,
- видно, она поджидала в коридоре и теперь приветствовала г-жу де Фонтанен
гортанным голосом:
- Dag*, сударыня! Здравствуйте!
______________
* Добрый день (голл.).

Посетительницы торопливо обменялись какими-то словами. Та, что была
постарше, втолковывала младшей, о чем следовало сказать. Младшая на миг
задумалась, с изяществом повернулась к г-же де Фонтанен и повела речь,
прерываемую паузами:
- Дама говорит - надо увезти больную даму. Платить счет и менять на
другой дом. Verstaat U?* Понятно, что говорю?
______________
* Понимаете? (голл.).

Госпожа де Фонтанен сделала уклончивый жест: все это ее не касалось.
Тут пожилая дама снова вмешалась с озабоченным и решительным видом.
- Дама говорит, - снова начала та, что была помоложе, - даже не платить
счет, а прежде сменить, уехать, отвозить больную даму в другой место.
Verstaat U? Так лучше из-за Politie*.
______________
* Полиции (голл.).

Тут дверь стремительно распахнулась, и появился Жером. Он бросился к
красному капоту и стал резко выговаривать ему по-голландски, выталкивая вон
из комнаты. Голубой капот молчал, нагло разглядывая то Жерома, то г-жу де
Фонтанен. Между тем старуха уже дошла до предела и, взмахивая кулаком,
бряцая браслетами, как цыганка, выкрикивала обрывки фраз, где все время
повторялись одни и те же слова:
- Morgen, morgen... Politie!*
______________
* Завтра же... завтра же... Полиция! (голл.).

В конце концов Жерому удалось их выдворить и закрыть дверь на защелку.
- Пожалуйста, простите, - сказал он, с раздосадованным видом
оборачиваясь к жене.
И тут Тереза заметила, что он, должно быть, не Ноэми навещал, а
приводил себя в порядок, - побрился, слегка напудрился, как-то помолодел. "А
я-то, - подумала она, - как я-то выгляжу после ночи в вагоне?"
- Зря я не сказал вам, чтобы вы заперлись, - продолжал он, приближаясь.
- Старуха, хозяйка, - славная женщина, но болтлива и бесцеремонна...
- Да что же ей от меня было нужно? - спросила рассеянно Тереза. Она
узнала аромат лимонной цедры, который всегда носился вокруг Жерома после
бритья. Прошло несколько секунд, а она все стояла, полуоткрыв губы, с
затуманенным взором.
- Я не понял ее жаргона, - заметил он. - Должно быть, она приняла вас
за другую.
- Женщина в голубом несколько раз повторяла, что надо заплатить по
счету и переехать.
Жером пожал плечами, и г-жа де Фонтанен уловила как бы отголосок
прежнего его смеха - немного искусственного, немного фатовского смеха, -
узнала его манеру смеясь откидывать голову.
- Ха-ха-ха!.. До чего это глупо! - воскликнул он. - Старуха, может
быть, боится, что я не уплачу! - Казалось, он считает совершенно нелепым
само предположение, что ему может быть трудно уплатить долг. - Да и чем я
виноват? - продолжал он, вдруг помрачнев. - Я так хлопотал. Ни в одну
гостиницу нас не хотят пускать.
- Да, но она мне сказала - из-за полиции?
- Сказала - из-за полиции? - повторил он с изумлением.
- Вот именно.
Снова она заметила на лице Жерома то знакомое, мнимо наивное выражение,
воспоминание о котором было связано с самыми тяжкими минутами ее жизни, и
сейчас это так угнетающе на нее подействовало, будто в воздухе вдруг
распространилась зараза.
- Чепуха! Чего ради станут вести дознание? Из-за того, что на нижнем
этаже лежит больная? Вздор! Главное - отдать пятьсот флоринов этому
лекаришке.
Госпожа де Фонтанен плохо понимала, о чем идет речь, и это было
мучительно, так как ею владела постоянная потребность в ясности. А
мучительнее всего было то, что Жером, как всегда, впутался в неприятную
историю, замарал себя какими-то уловками, о которых она просто не знала, что
и думать.
- Сколько же времени вы тут находитесь? - спросила она, решив хоть
что-нибудь выведать.
- Две недели. Нет... поменьше: дней двенадцать, пожалуй, десять. Все у
меня в голове смешалось.
- Ну а... что за болезнь?.. - продолжала она и последнее слово
произнесла таким подчеркнуто вопросительным тоном, что увильнуть он не мог.
- В том-то и дело, - отозвался он как будто без всяких уверток. - С
врачами-иностранцами так трудно столковаться! Это какая-то местная болезнь,
знаете, одна из форм голландской лихорадки... Испарения каналов... - Он
подумал и продолжал: - Здесь, в городе, распространена болотная лихорадка -
полно всяких миазмов, - они еще плохо изучены...
Она слушала его рассеянно. Против воли отмечала, что всякий раз, когда
вопрос касался Ноэми, сама поза Жерома, и то, как он пожимает плечами, и
безразличный тон, каким он упоминает о ее болезни, словом, все отнюдь не
говорит о пылкой страсти. Однако она гнала от себя мысль об охлаждении.
Он не замечал испытующего взгляда, который она с него не сводила;
подошел к окну и, не поднимая штору, внимательно осмотрел набережную. А
когда снова приблизился к жене, на его лице появилось то строгое, трезвое и
правдивое выражение, которое она хорошо знала, которого так боялась. Он
сказал без всякого перехода:
- Благодарю вас, вы так добры. Приехали, несмотря на все то горе,
которое я вам причинил... Тереза... Мой друг...
Она отпрянула, не глядя на него. Но она была так чутка к душевным
переживаниям ближнего, а к переживаниям Жерома особенно, и в этот миг не
могла отрицать, что он был по-настоящему взволнован, что его благодарность
была искренней. И все же она запретила себе отвечать, запретила себе
говорить с ним.
- Проводите меня... туда, - попросила она.
Он не сразу согласился, но поколебавшись, сказал:
- Пойдемте.
Ужасное мгновение близилось.
"Держать себя в руках! - внушала себе г-жа де Фонтанен, шагая вслед за
Жеромом по длинному сумрачному коридору. - Может, она еще в постели?
Выздоравливает? Что я ей скажу?" И вдруг подумала, что у нее самой лицо
помятое, усталое, и подосадовала: хоть бы шляпу надела.
Жером остановился перед закрытой дверью. Г-жа де Фонтанен дрожащей
рукой провела по своим седым волосам, подумала: "Уж она-то найдет, что я
постарела". Мужество ее покидало.
Жером тихо отворил дверь. "Она лежит", - решила г-жа де Фонтанен.
В комнате стоял полумрак, занавески из набивной ткани в синих разводах
были опущены. Две чужие женщины поднялись при ее появлении. Одна -
низенькая, должно быть, служанка или же сиделка, в фартуке, что-то вязала;
другая была рослая матрона лет пятидесяти, в чепце, какие носят итальянские
поселянки; когда г-жа де Фонтанен прошла на середину комнаты, она попятилась
назад и, что-то шепнув на ухо Жерому, исчезла.
Тереза не заметила ни ее ухода, ни того, какой беспорядок царит в
комнате, ни таза, ни груды полотенец, запятнанных кровью и валявшихся на
постели. Все внимание она сосредоточила на больной, лежавшей плашмя, без
подушек. А вдруг Ноэми сейчас обернется к ней лицом? Очевидно, она спит,
слышен легкий храп; и г-жа де Фонтанен уже малодушно поглядывала на дверь, -
зачем будить больную? - когда Жером знаком попросил ее подойти к изножью
кровати. Отказать она не решилась. И тут она разглядела, что глаза у Ноэми
открыты, а прерывистый храп вырывается из отверстого рта. Она уже освоилась
в темноте и теперь видела бескровное лицо и тусклые синеватые зрачки,
напоминавшие зрачки забитого животного. Она вмиг поняла, что тут лежит
обреченная на смерть, и так была потрясена, что обернулась и чуть было не
позвала на помощь. Но рядом стоял Жером, и, хотя лицо его, когда он смотрел
на умирающую, было искажено горем, Тереза поняла, что ничего нового открыть
ему не может.
- В последний раз после кровотечения, - объяснил он негромким голосом,
- а оно было четвертое, она так и не пришла в сознание. Вчера вечером начала
хрипеть.
Две слезинки медленно набухли на краях его век, между ресницами, и
скатились по смуглым щекам.
Напрасно г-жа де Фонтанен пыталась овладеть собой, она никак не могла
осмыслить то, что предстало перед нею.
Значит, Ноэми скоро умрет, наконец-то исчезнет из их жизни та самая
Ноэми, которая еще только что представлялась ей победительницей? Она не
решалась отвести глаза от этого лица, оно уже стало неживым: взгляд,
заострившийся нос и бледный рот, из которого вырывалось дыхание, как будто
идущее откуда-то из самых недр ее существа, - сиплое, неровное, возникающее
снова и снова. Она всматривалась в эти черты и не могла преодолеть
любопытства, усугубленного ужасом. Неужели это Ноэми, эта бесцветная,
поблекшая плоть, истекшая кровью, эта каштановая прядь, приставшая к
иссохшему блестящему лбу? Все было чуждо ей в этом лице без красок и без
выражения. С каких же пор она не видела ее? И тут Тереза вспомнила, как была
у Ноэми пять-шесть лет тому назад, когда прибежала к ней и крикнула: "Отдай
мне моего мужа!" Она будто услышала нарочитый хохот кузины, и вдруг, не в
силах сдержать отвращения, она будто вновь увидела красивую самку,
развалившуюся на диване, и пышные плечи, подрагивающие под кружевами. В тот
самый день в прихожей Николь и...
- Ну, а Николь? - живо спросила она.
- Что Николь?
- Вы ей сообщили?
- Нет.
Да как же она сама не додумалась до этого перед отъездом из Парижа? Она
увлекла Жерома в сторону и сказала:
- Сообщить надо, Жером. Это ее мать.
И тут она поняла, как он слаб духом, прочла это в его умоляющем взгляде
и сама стала колебаться. Как Николь войдет в этот мерзкий дом, как вступит в
эту комнату, как Николь и Жером встретятся у изголовья этой постели! И все
же она повторила, правда, не таким твердым голосом:
- Сообщить надо.
Она заметила, что на лице Жерома появился тот землистый оттенок, от
которого еще больше темнела его смуглая кожа каждый раз, как ему шли
наперекор, увидела знакомый жестокий оскал, открывавший зубы между поджатыми
губами.
- Жером, Николь надо приехать, - мягко повторила она.
Тонкие брови нахмурились, насупились. Он еще противился. А немного
погодя вскинул на нее недобрый взгляд: он сдавался.
- Дайте ее адрес, - сказал он.
Он отправился на телеграф, а она возвратилась к Ноэми. Она не могла
отойти от этой постели.
Она все стояла, уронив руки, сплетя пальцы. Да как же так, откуда она
взяла, что жизнь больной будто бы спасена? И почему ей все кажется, будто
Жером не так уж сильно страдает?.. Как сложится его жизнь? Вернется домой?
Ах, разумеется, приглашать его она не станет, но приютить не откажется...
Что-то похожее на радость, а вернее, отрадное чувство умиротворения,
чувство, от которого ей сразу стало стыдно, помимо воли нарастало в ее душе.
Она попыталась его отогнать. Молиться. Молиться за душу, что возвращалась в
лоно господне. И она подумала о том, что у непутевой этой души груз
добродетелей не тяжел... Да, но разве в непреложном восхождении созданий
божьих к совершенству, когда земная сущность их претерпевает ряд
последовательных перевоплощений, каждое, даже самое малое, усилие перебороть
себя - уже не заслуга того, кто сделал его? И разве страдание, ниспосланное
свыше, не есть еще одна ступень к совершенству?.. Тереза была уверена, что
Ноэми приняла немало страданий. Она прожила суетную жизнь, но бедняжку,
конечно, все время тяготили горечь и тревога, безотчетно мучили все те
поруганные ею чувства, которые втайне бунтуют, когда их оскверняешь. И эта
мука, о достойная жалости душа, зачтется тебе на том свете, для нового и
лучшего перевоплощения, зачтется тебе и любовь твоя, хоть и была она
греховной и причинила столько зла! Зло это Тереза сейчас прощала ей без
труда. И она подумала, что это - не столь уж великая заслуга. Призналась
себе, что смерть Ноэми не кажется ей большим несчастьем. Ни для кого. Она
тоже, как и Жером, постепенно свыкалась с мыслью об ее уходе. Ее чувства
перестраивались с немилосердной быстротой. И часа не прошло, как она узнала
- и вот уже только и делает, что смиряется...

Когда два дня спустя Николь сошла со скорого парижского поезда, прошло
уже около полутора суток с тех пор, как умерла ее мать, и погребение было
назначено на следующее утро.
Все явно спешили разделаться со всем этим: содержательница
меблированных комнат, Жером, а в особенности молодой врач, который загреб
пятьсот флоринов и выдал свидетельство о смерти после кратких переговоров в
одной из комнат первого этажа, даже не поднявшись на второй этаж, где лежала
умершая.
Как ни тяжко было Терезе, она выказала желание помочь обрядить
покойную, - потом она сможет сказать Николь, что вместо нее выполнила
богоугодное дело. Но в последнюю минуту ее выдворили под каким-то нелепым
предлогом из комнаты, и акушерка ("Ведь она привычная", - заметил при этом
Жером) все сделала сама, в присутствии одной лишь сиделки.
Приезд Николь немного отвлек ее.
И как раз вовремя: встречи в коридоре - то с повивальной бабкой, то с
содержательницей номеров, то с врачом, что ни час, становились для г-жи де
Фонтанен все непереносимее: ведь с самого приезда бедная женщина задыхалась
в этом доме. Николь - ее открытое лицо, ее здоровье, молодость наконец-то
внесли в это злачное место свежую струю. Правда, вспышка ее горя (а она
потрясла Жерома, притаившегося в соседней комнате), казалось г-же де
Фонтанен, не соответствует тем чувствам, которые девушка могла на самом деле
питать к матери, отрекшейся от своего долга; и детское это отчаяние,
неистовое, безрассудное, подтвердило ее мнение о характере племянницы:
характер благородный, но настоящей твердости в нем нет.
Николь задумала перевезти тело умершей во Францию; с Жеромом
объясняться она не хотела, все еще считая, что он в ответе за беспутное
поведение матери, поэтому тетя Тереза вызвалась поговорить с ним. Но он
наотрез отказался, сославшись на чудовищную дороговизну такого рода
перевозок, несчетное число формальностей, которым пришлось бы подчиниться,
и, наконец, на то, что голландская полиция не преминет начать дознание, -
что было уж совсем ни к чему, - ибо, как утверждал Жером, она всегда рада
досадить иностранцам. Пришлось от этого отказаться.
Николь, измученная горем и усталостью, все же вздумала пробыть всю ночь
у гроба. И они втроем молча провели эту последнюю ночь в спальне Ноэми.
Гроб, засыпанный цветами, стоял на двух стульях. Запах роз и жасмина так
дурманил, что пришлось настежь растворить окно. Ночь была теплая и очень
светлая; луна сияла ослепительно. Слышно было, как мерно плещется вода,
ударяясь о сваи. Невдалеке за домом ежечасно звонили куранты. Луч луны
скользил по паркету, удлинялся, все ближе и ближе подбираясь к белой
полуосыпавшейся розе, которая упала к изножию гроба и, казалось, становится
прозрачной, голубеет на глазах. Николь с неприязнью рассматривала вещи,
раскиданные по комнате. Здесь, быть может, жила ее мать; и, уж конечно,
здесь приняла она смертную муку. Быть может, считая букетики на этих вот
обоях, она предугадала неизбежность конца и во внезапном отчаянии
взыскательно пересмотрела все безрассудные поступки, исковеркавшие ее жизнь.
А вспомнила ли она, хоть напоследок, о дочке?

Хоронили Ноэми ранним утром.
Ни содержательница номеров, ни акушерка не примкнули к погребальному
шествию. Тетя Тереза шла между Николь и Жеромом; и еще был старик пастор,
которого г-жа де Фонтанен попросила проводить покойницу и прочесть
надгробные молитвы.
Госпожа де Фонтанен решила, что Николь не надо еще раз заходить в
ненавистное заведение на канале, что прямо с кладбища она увезет девушку на
вокзал; Жером должен был к ним присоединиться, захватив чемоданы. Впрочем,
Николь не захотела взять ни единой вещи, решительно отказалась от безмолвных
свидетелей жизни ее матери на чужбине; и брошенные чемоданы Ноэми заметно
упростили переговоры с содержательницей номеров при сведении последних
счетов.
Когда Жером, расплатившись за все, остался один в фиакре, по дороге на
станцию, он вдруг поддался внезапному порыву и, так как до отхода поезда еще
оставалось много времени, велел кучеру повернуть назад, - пожелал в
последний раз побывать на кладбище.
Он поплутал, отыскивая могилу. Приметив ее издали по взрыхленной земле,
снял шляпу, подошел ровным шагом. Тут отныне покоились шесть лет совместной
жизни разрывов, ревности и примирений, шесть лет воспоминаний и тайн, до той
последней, самой трагической тайны, которая привела ее сюда.
"Впрочем, все это могло кончиться еще хуже... - подумал он и установил:
- Терзаюсь я мало", - а между тем сморщенный лоб и полные слез глаза как
будто говорили об ином. Что поделать, если радость, которую он испытал от
встречи с женой, сильнее его горя? Да, кроме Терезы, он никого не любил!
Постигнет ли она это когда-нибудь? Поймет ли она когда-нибудь, она -
холодная, замкнутая, - что только она одна, наперекор всему, заполняет собою
всю жизнь этого искателя любовных приключений, который, однако, ни разу не
испытал настоящей любви? Понять ли ей когда-нибудь, что рядом с
всепоглощающей привязанностью, которую он испытывал к ней, любые увлечения
так мимолетны? Но ведь у него именно сейчас было этому новое доказательство:
Ноэми умерла, а он не потерян, не одинок. Пока Тереза жива, пусть она будет
еще отчужденнее, пусть воображает, будто порваны все связи, которые их
соединяли, он одинок не будет. Он попробовал было хоть на миг представить
себе, что это Тереза лежит там, под холмиком, усыпанным цветами... но сама
мысль была нестерпима. Он ни разу не упрекнул себя за все те огорчения,
которые причинил жене, ибо в эту торжественную минуту, перед этой могилой,
он верил, будто ничего важного не утаивал от нее, будто нет на свете более
сильной и верной любви, чем та, что он испытывает к ней; будто никогда ни на
мгновение не был ей неверен. "Как-то она со мной поступит? - подумал он,
впрочем, с доверием. - Пожалуй, предложит вернуться к ней, к детям..." Он
все так и стоял - согнувшись, с лицом, омоченным слезами, и сердцем,
озаренным коварной надеждой.
"Все было бы прекрасно, если б не существовала Николь".
И он увидел, будто наяву, безмолвную фигуру девушки, ее ненавидящий
взгляд. Он увидел, будто наяву, как она склонилась над могилой, и снова
услышал сухие, надрывающие душу рыдания, рыдания, которых она не могла
сдержать.
Ах, мысль о Николь была для него просто пыткой. Неужели из-за него
девушка, подхлестнутая возмущением, покинула материнский дом? Из недр памяти
всплыли обрывки проповеди: "Горе тому, из-за кого свершается бесчинство..."
Как же сделать, чтоб она простила? Как вновь завоевать ее расположение?
Несносно было для него сознание, что кто-то его не любит. И тут чудесная
мысль пришла ему на ум: "А что, если я ее удочерю?"
И все сразу прояснилось. Он увидел Николь - вот они вместе в маленькой
квартирке, в которой она навела уют ради него, предупреждает все его
желания, помогает принимать гостей. А летом, пожалуй, можно было бы вместе и
попутешествовать. И все бы восхищались тем, как он старается загладить свою
вину. И его одобрила бы Тереза.
Он надел шляпу и, повернувшись к могиле спиной, торопливо зашагал к
экипажу.
Состав был подан до его приезда на вокзал. Его спутницы уже заняли
места в купе, и г-жа де Фонтанен недоумевала, почему муж запаздывает. А