Брайан Гарфилд. Семья Тибо. Том 1

жизни, и сразу встревожился: "Главное, чтобы она не помешала мне работать!
Добиваться успеха!"
Она заметила, что его лицо на миг омрачилось.
- Должно быть, вы невероятно упрямы.
Он усмехнулся:
- Вы не станете надо мной смеяться? Долгое время моим девизом было
латинское слово, означающее: "Выстою!" Я даже велел отпечатать его на моей
почтовой бумаге, выводил на первой странице моих книг. - Он вытащил цепочку
от часов: - Даже вырезал на старинной печатке и ношу ее до сих пор.
Она подержала изящную вещицу, висевшую на конце цепочки.
- Чудесно!
- Правда? Вам нравится?
Она поняла его и сказала, возвращая печатку:
- Нет.
Но он уже отцепил брелок!
- Возьмите, прошу вас.
- Да вы с ума сошли!
- Рашель... на память о...
- На память о чем?
- Обо всем.
Она повторила:
- Обо всем? - и все смотрела ему в лицо и смеялась от души.
О, как же она сейчас ему нравилась! Как пленяла его эта непринужденная
улыбка - улыбка почти мальчишеская! Не было в ней ничего общего ни с
продажными женщинами, с которыми он встречался, ни с девушками и молодыми
женщинами, которых видел в свете или в отелях в дни каникул и которые
приводили его в замешательство, но, как правило, ничуть не привлекали.
Рашель не внушала ему робости, - она была так близка ему. В ней была
какая-то языческая прелесть и даже что-то от той непосредственности, которая
свойственна девицам легкого поведения, любящим свое ремесло; но в ее
прелести не было ничего сомнительного, пошлого. Как же она ему нравилась! Он
видел в ней не только женщину, отвечавшую его вкусам, как ни одна другая, но
впервые в жизни ему казалось, что он нашел спутницу жизни, друга.
Мысль эта неотступно преследовала его с самого утра. Он уже вынашивал
замысел новой своей жизни, в которой Рашель отводилось определенное место.
Одно только и оставалось для заключения договора - согласие соучастника. И
он совсем по-мальчишески вел себя, сгорал от желания взять ее за руку,
сказать; "Вы та, которую я ждал. Не хочу я больше случайных связей, но я
терпеть не могу неясности, поэтому давайте заранее определим наши отношения.
Вы будете моей любовницей. Наладим же нашу жизнь". Уже не раз он невольно
выдавал свою заветную мечту, отваживался заглянуть в будущее; но она делала
вид, будто не понимает, и он угадывал в ней какую-то сдержанность, которая
мешала ему сразу раскрыть все свои замыслы.
- Не правда ли, здесь уютно? - говорила она, объедая гроздь
замороженной смородины, подкрасившей ей губы.
- Да. Надо его запомнить. В Париже все найдешь, даже что-то
провинциальное. - И, показывая на пустой зал, он добавил: - И нечего
опасаться, что кого-нибудь встретишь.
- Вам было бы неприятно, если бы нас встретили вместе?
- Что за выдумки, я же о вас беспокоюсь.
Она пожала плечами.
- Обо мне? - Ей было приятно сознавать, что она возбуждает его
любопытство, и она не спешила рассказывать о себе. Но в его вопрошающем
взгляде было столько затаенной тревоги, что она решилась и доверительно
сказала: - Повторяю, мне не перед кем отчитываться. Средства на жизнь, пусть
скромные, у меня есть, и я обхожусь. Я свободна.
Напряженное лицо Антуана сразу разгладилось - он обрадовался, как
ребенок. И она поняла, что он воспринял смысл ее слов так: если захочешь, я
стану твоей. Будь на его месте любой другой, она бы возмутилась, но он ей
нравился, и радостное сознание, что она желанна, унесло обиду при мысли, что
он неверно понимает ее.
Подали кофе. Она умолкла, задумалась. Ведь и самой ей не казалось
невероятной их связь; вот сейчас, например, она вдруг подумала: "Заставлю
его сбрить бороду". Однако, ведь она его совсем не знает; такое влечение,
как то, что сегодня она испытывает к нему, она в общем уже испытывала к
другим. Пусть он не заблуждается и не смотрит на нее так, как смотрит
сейчас, самоуверенно и плотоядно...
- Папиросу?
- Не надо, у меня есть свои, не такие крепкие.
Он протянул ей горящую спичку; она затянулась, выпустила струю дыма,
окутавшего ее лицо.
- Благодарю.
Сомнений нет; нужно с самого начала избежать недоговоренности. Ей тем
легче было завести откровенный разговор, что она ничем не рисковала. Она
чуть отодвинула чашку, облокотилась на стол, оперлась подбородком на
сплетенные пальцы. Она щурилась от дыма, и глаз ее почти не было видно.
- Да, я свободна, - с ударением произнесла она, - но это отнюдь не
значит, что мною можно располагать. Вам это понятно?
И снова у него на лице появилось обычное упрямое выражение. Она
продолжала:
- Признаюсь, жизнь меня потрепала, и довольно основательно. Не всегда я
располагала свободой. Еще два года назад ее у меня не было. А теперь есть. И
я дорожу ею. - Она воображала, что говорит искренне. - Так дорожу, что ни за
что на свете с ней на расстанусь! Вам это понятно?
- Да.
Они замолчали. Он наблюдал за ней. Она усмехнулась и, не глядя на него,
стала помешивать кофе ложечкой.
- К тому же говорю вам прямо: мне не дано быть верной подругой,
надежной любовницей. Люблю потакать всем своим прихотям. Самым разным. А для
этого надо быть свободной. И я хочу остаться свободной. Вам это понятно?
И не спеша она начала прихлебывать мелкими глотками кофе, обжигая губы.
Антуан вдруг почувствовал отчаяние. Все рушилось. Но ведь она еще тут,
рядом с ним, пока ничего не потеряно. Он никогда не отказывался от того, что
задумал; к поражениям он не привык. Во всяком случае, теперь ему все ясно. А
ясность он предпочитал самообману. Когда ты хорошо осведомлен, можно
действовать. Ни на миг ему не приходило в голову, что она может ускользнуть
от него, может отвергнуть замысел их союза. Таков уж он был: всегда убежден,
что непременно достигнет цели.
А теперь нужно было лишь одно: лучше понять ее, развеять тайну, которая
все еще ее окружала.
- Значит, два года назад вы свободны не были? - произнес он негромко,
явно вопросительным тоном. - А сейчас вы и в самом деле свободны - навсегда?
Рашель взглянула на него так, будто перед ней был ребенок. И в глазах у
нее мелькнула насмешка. Словно она говорила: "Пожалуй, я вам отвечу, но лишь
потому, что так хочу".
- Человек, с которым я жила, обосновался в Египетском Судане, -
объяснила она, - и во Франции он никогда не появится. - Раздался ее
негромкий короткий смех, она опустила глаза. - Пойдемте, - отрезала она,
вставая.
Когда они вышли из ресторана, она повернула к Алжирской улице. Антуан
шел рядом, не говоря ни слова, раздумывая, как ему поступить; он уже не в
силах был расстаться с ней.
Они подошли к подъезду, и тут Рашель вдруг помогла ему:
- А вы не подниметесь проведать Дедетту? - спросила она. И с
невозмутимым видом добавила: - Пожалуй, я зря вам это предложила, вероятно,
вы заняты?
И в самом деле Антуан обещал вернуться в Пасси посмотреть своего
маленького пациента. И еще надо было перечесть гранки доклада - утром их
передал ему Патрон в больнице с просьбой проверить ссылки. А главное, он
намеревался пообедать в Мезон-Лаффите - там его ждали, и он твердо решил не
слишком опаздывать, чтобы хоть немного поговорить с Жаком. Но все это
потеряло для него всякий смысл, как только оказалось, что можно побыть с
ней.
- Я свободен весь день, - заявил он, пропуская Рашель вперед.
И только мимоходом посетовал о том, что сорвалась работа, что он резко
изменил привычный образ жизни. Ну что ж, тем хуже. (Он чуть не подумал: "Тем
лучше".)
У дверей своей квартиры она вставила ключ в замочную скважину и
обернулась. Лицо ее горело страстью, страстью бесхитростной и непритворной,
страстью свободной, ликующей, непреодолимой.

V

Как только Жак бегом вернулся из бара Пакмель и дома от консьержа
узнал, что г-на Антуана вызвали - произошел несчастный случай, - его
суеверный ужас мигом рассеялся, но остался тяжкий осадок от того, что он мог
подумать, будто желание иметь черный траурный костюм уже само по себе могло
накликать смерть брата... А исчезновение пузырька с йодом, который сейчас
был ему так нужен, чтобы смазать фурункул, доконало его; он разделся,
испытывая знакомое смутное озлобление, которое так тяготило его, потому что
он всегда его стыдился. Жак долго не мог заснуть. Успех не принес ему
никакой радости.
На следующее утро Антуан встретился с Жаком в воротах в ту самую
минуту, когда тот уже решил отправиться в Мезон-Лаффит, так и не повидавшись
с братом. Антуан наскоро рассказал Жаку обо всем, что произошло накануне
вечером, но ни словом не обмолвился о Рашели. Глаза его сверкали, а
выражение осунувшегося лица было победоносное, и Жак приписал это
трудностям, преодоленным во время операции.

Когда Жак вышел из вокзала в Мезон-Лаффите, вовсю трезвонили колокола.
Торопиться было некуда. И г-н Тибо, а тем более мадемуазель де Вез с Жизель
никогда не пропускали торжественные мессы; значит, времени у Жака было
достаточно, можно было погулять, а потом уже пойти на дачу. Тенистая
прохлада парка манила к себе. Аллеи были пустынны. Он сел на скамейку.
Стояла тишина, слышалось только, как ползают букашки в траве да с дерева над
его головою стремительно взлетают друг за дружкой воробьи. Он сидел
неподвижно, улыбался, ни о чем не думая, просто радовался, что пришел сюда.
Во времена Реставрации Лаффит купил старинное имение Мезон, примыкавшее
к лесу Сен-Жермен-ан-лей, распродал по участкам все пятьсот гектаров парка,
а себе оставил только замок. Однако финансовый воротила принял все меры к
тому, чтобы дробление на участки не испортило великолепный вид,
открывавшийся из окон его резиденции, и чтобы деревья вырубали только в
случае крайней необходимости. Благодаря этому Мезон сохранил свой облик
огромного помещичьего парка; уцелели аллеи, обсаженные двухвековыми липами,
и теперь они отлично служили поселку из небольших дач, не разделенных
каменными оградами и почти неприметных среди моря зелени.
Вилла г-на Тибо стояла к северо-востоку от замка, на лужайке,
обнесенной легким белым заборчиком и затененной большими деревьями;
посредине, между кустов самшита, посаженных ровными рядами, виднелся круглый
бассейн.
Жак не спеша шагал по этой лужайке. И еще издали, только завидев дом,
приметил у входной двери фигуру в белом платье: это его поджидала Жизель.
Она стояла лицом к аллее, ведущей к вокзалу, и проглядела его. И вдруг в
каком-то радостном порыве он бросился бежать. Жизель заметила его, замахала
руками и, сложив ладони рупором, крикнула:
- Принят?
Хоть ей было уже шестнадцать лет, она не смела выйти из сада, не
испросив позволения у Мадемуазель.
Он не отвечал - хотелось подразнить ее. Но она по выражению его глаз
догадалась, что все хорошо, запрыгала на месте, как маленькая. И кинулась
ему на шею.
- Да будет тебе, сорванец! - сказал он по привычке.
Она хохотала, высвободилась из его объятий и снова обняла его, вся
дрожа от волнения. Он видел ее счастливую улыбку, глаза, блестящие от слез:
он был растроган, благодарен и прижал девушку к груди.
Она засмеялась и тихонько сказала:
- Я придумала какую-то ерунду, чтобы уговорить тетю пойти со мной к
ранней обедне; думала, что ты приедешь в десять. А твой папаша еще не
вернулся. Ну идем же. - И она потянула его к дому.
В прихожей показалась крошка Мадемуазель, чуть сгорбившаяся за
последнее время; она шла торопливым шагом и от волнения трясла головой.
Остановилась на самом краю крыльца и, как только Жак оказался на одном
уровне с ней, протянула свои кукольные ручки, спеша обнять его, и чуть не
потеряла равновесия.
- Принят? Ты принят? - твердила она, цедя слова сквозь зубы так, будто
все время что-то жевала.
- Ой, поосторожней, - воскликнул он весело, - на шее у меня вскочил
чирей.
- Повернись-ка. Господи боже! - И, как видно, решив, что в лечении
болячки она больше разберется, чем в экзаменах при поступлении в Эколь
Нормаль, старушка тут же перестала расспрашивать Жака о его успехах и
сделала ему горячую припарку и рассасывающий компресс.
Перевязку Мадемуазель делала в своей комнате, и когда уже все было
закончено, раздался звонок у калитки: явился г-н Тибо.
- Жако принят! - крикнула Жизель, высунувшись из окна, пока Жак
спускался навстречу отцу.
- А, ты тут? Какое по счету место? - спросил г-н Тибо с нескрываемым
удовлетворением, и его бесцветное лицо даже на миг порозовело.
- Третье.
Тут г-н Тибо выразил явное одобрение. Глаза его были по-прежнему
полузакрыты, зато мускулы носа дрогнули, пенсне повисло на шнурке, и он
протянул сыну руку.
- А, знаешь, неплохо, - выговорил он, подержав руку Жака в своих мягких
пальцах. Он постоял в какой-то нерешительности, насупился, пробормотал: - Ну
и жарища! - и вдруг привлек сына к себе и поцеловал его. Сердце у Жака
колотилось. Он хотел было взглянуть на отца, но г-н Тибо уже повернулся к
нему спиной и стал торопливо взбираться по ступеням на крыльцо; вот он уже
добрался до своего кабинета, швырнул молитвенник на стол и, сделав несколько
шагов по комнате, вынул носовой платок и медленно вытер лицо.

Подали завтрак.
Жизель поставила у прибора Жака букет из мальв, и это придало семейному
столу праздничный вид. Она безудержно смеялась, так радостно было у нее на
душе. Невесело молоденькой девушке в обществе двух стариков, но жизнь в ней
била ключом, и такое существование ее ничуть не тяготило: ожидание счастья
разве это уже не само счастье!
Господин Тибо вошел, потирая руки.
- Итак, - произнес он, развернув салфетку и положив руки, сжатые в
кулаки, по обеим сторонам прибора - Теперь все дело в том, чтобы ты шел
впереди. Дураков в нашей семье нет, и раз ты поступил третьим, то почему бы
тебе, как следует поработав, не занять при окончании первое место? - Он
приоткрыл один глаз и с хитрым видом вскинул бородку. - Ведь в каждом
выпуске должен быть кто-то первым?
Жак ответил на улыбку отца какой-то уклончивой улыбкой. Он так привык
притворяться в часы семейных трапез, что ему почти не приходилось принуждать
себя к притворству; бывали дни, когда он даже упрекал себя за такое умение
приспособляться, считая, что ему недостает чувства собственного достоинства.
- Окончить первым знаменитую Школу, - продолжал г-н Тибо, - спроси-ка у
брата, значит быть среди первых всю жизнь: куда бы ты потом ни явился, к
тебе наверняка отнесутся с уважением. Антуан здоров?
- Обещал приехать после завтрака.
Жаку даже в голову не пришло рассказать отцу о том, что в семье г-на
Шаля стряслась беда. Все окружающие г-на Тибо словно по молчаливому уговору
всегда обо всем умалчивали: никто уже не допускал оплошности и не вводил его
в курс какого-либо происшествия, ибо просто невозможно было предвидеть, как
отнесется к нему этот толстяк, чересчур уж могущественный, чересчур уж
деятельный, как он раздует самое пустячное событие и какие шаги предпримет,
- пошлет ли письмо, нанесет ли визит, сочтя себя вправе вмешиваться в чужие
дела и вносить во все путаницу.
- Читали вы в утренних газетах, что подтверждается слух о
несостоятельности нашего кооператива в Вильбо? - спросил он Мадемуазель,
хотя отлично знал, что в газеты она никогда не заглядывает. Однако она
ответила утвердительным кивком, нарочито выразительным. Г-н Тибо засмеялся
коротким ледяным смешком. Потом умолк и до конца завтрака, казалось, не
обращал ровно никакого внимания на общий разговор. Слух его слабел, и он
отчуждался от окружающих с каждым днем все больше и больше. Часто случалось,
что вот так, молча, он сидел за столом, поглощая огромные порции еды,
потребной для его утробы, утробы борца, и как будто уйдя в себя. На самом же
деле он в это время обмозговывал какое-нибудь сложное дело. Обманчивая его
неподвижность была неподвижностью паука в засаде; он выжидал, пока его
деятельная мысль не подскажет ему решение какого-нибудь административного
или общественного вопроса. Впрочем, он всегда так работал: безучастный и как
бы окаменевший, с полузакрытыми глазами - бодрствовал только его мозг;
никогда этот неутомимый труженик не делал никаких заметок, не набрасывал
конспекта речей; все до мельчайших подробностей складывалось и безошибочно
запечатлевалось под недвижимым его черепом.
Мадемуазель сидела напротив него и внимательно следила за переменой
блюд, скрестив на скатерти свои маленькие, еще красивые ручки, которые она
холила (потихоньку от всех, как она воображала), мыла лосьоном из огуречного
сока. Она почти ничего не ела. На десерт ей подавали стакан молока и сухое
печенье, которое она кокетливо грызла, ибо умудрилась сохранить свои мышиные
зубки. Она считала, что люди переедают, и придирчиво проверяла, что лежит в
тарелке у племянницы. Но сегодня утром в честь Жака она отступила от своих
правил и после десерта даже сказала:
- Жако, не хочешь ли попробовать моего нового варенья?
- "Вкус изысканный, удобоваримость отменная", - шепнул Жак, подмигнув
Жизель. И старая эта шутка напомнила им о каком-то пакетике леденцов и об
одном из самых безумных приступов смеха в дни их отрочества, так что они и
сейчас расхохотались до слез, прямо как дети.
Господин Тибо ничего не расслышал, но улыбнулся благосклонно.
- Гадкий шалунишка! - воскликнула Мадемуазель. - Лучше посмотри, как
оно удалось мне!
Полсотни горшочков, наполненных рубиновым желе, покрытых марлей, о
которую напрасно тыкались мухи, ждали, когда их закупорят картонными
кружками, пропитанными ромом.
Две застекленные двери вели из столовой на веранду, украшенную кадками
с цветущими растениями. Ослепительные лучи солнца исполосовали шторы - до
самого паркета. Вокруг миски со сливовым компотом, жужжа, увивалась оса, и
казалось, весь дом тихо гудит, вторя ей и нежась в полуденном зное. И Жаку
запомнился этот завтрак, потому что только тогда поступление в Эколь Нормаль
ненадолго доставило ему удовольствие.
Жизель, шаловливая, радостная, но, как всегда, молчаливая, без всякого
повода обменивалась с ним заговорщическими взглядами, и стоило ему вымолвить
слово, как она уже покатывалась со смеху.
- Ох, Жизель! Ну и рот же у тебя, - замечала дрожащим голоском
Мадемуазель, которая никак не могла примириться с тем, что у Жизель такой
большой рот, такие толстые губы. Не давали ей покоя и черные, слегка
курчавые волосы, короткий вздернутый носик, золотисто-смуглая кожа девушки -
все это назойливо напоминало ей о матери Жизель - метиске, которую взял в
жены майор де Вез во время своего пребывания на Мадагаскаре. Поэтому она
никогда не упускала случая напомнить племяннице о родне с отцовской стороны.
- Когда я была в твоем возрасте, - говорила она, улыбаясь, - бабка моя,
знаешь, та самая бабушка, у которой шотландский шарф, заставляла меня, чтобы
рот у меня стал поменьше, повторять сто раз подряд: "Душечка, суньте в
сумочку тюлевый тюрбанчик". - И, говоря это сейчас, Мадемуазель все пыталась
поймать осу в ловушку из свернутой салфетки и, промахнувшись, поминутно
смеялась. Добрая старушка вовсе не стала угрюмой; несмотря на жизненные
передряги, смеялась она по-прежнему заливистым заразительным смехом.
- Бабушке, - продолжала она, - довелось танцевать в Тулузе с министром,
графом де Виллелем{375}. И как же она была бы несчастлива в наше время, ведь
она терпеть не могла большие рты и большие ноги.
Мадемуазель похвалялась своими ножками, крошечными, как у
новорожденных, и всегда носила матерчатые туфли с тупыми носками, чтобы не
искривились пальцы.

В три часа дом опустел, и все отправились к вечерне.
Жак остался один - он поднялся к себе в комнату.
Расположена она была на третьем этаже, в мансарде, - просторная
прохладная комната, оклеенная обоями в цветочках; вид из нее был куцый, зато
взгляд ласкали кроны двух каштановых деревьев с резными листьями.
На столе еще валялись словари, какая-то книжка по филологии. Он швырнул
все это на нижнюю полку шкафа и присел к письменному столу.
"Что я, мальчик или мужчина? - вдруг спросил он себя. - Вот Даниэль...
он совсем другое дело... А я? Что я собой представляю?" Ему казалось, что в
нем бурлит целый мир, мир, полный противоречий, хаотическое нагромождение
духовных богатств. Он улыбался, думая о необъятности своей души, и
поглядывал на стол красного дерева, который он только что расчистил для...
для чего же? Что и говорить, в замыслах у него недостатков не было. Ведь
сколько месяцев чуть ли не каждый день отгонял он желание чем-то заняться,
что-то предпринять и все говорил себе: "Вот когда я буду принят!" А теперь,
когда свобода распростерла над ним свои крылья, ему уже ничто не казалось
достойным этой свободы - ни новелла о двух молодых людях, ни "Огни", ни даже
"Внезапное признание"!
Он встал из-за стола, прошелся по комнате и, подойдя к этажерке,
перебрал книги, которые приготовил заранее, - иные еще в прошлом году, -
приготовил на то время, когда освободится; и сейчас он мысленно наметил,
какую же взять сначала, потом надул губы и, не взяв ни одной, бросился на
постель.
"Довольно книг, довольно рассуждений, довольно фраз, - подумал он. -
Words! Words! Words!"* Он протянул руки, словно стараясь поймать что-то
неуловимое, что - он и сам не знал. И чуть не расплакался. "Неужели теперь я
могу... жить? - спросил он себя, задыхаясь. И вдруг подумал: - Мальчик я еще
или уже мужчина?"
______________
* Слова! Слова! Слова! (англ.).

Бурные желания переполняли, осаждали его; он не решился бы сказать,
чего же ждет от судьбы.
- Жить, - повторил он, - действовать. Любить, - добавил он и закрыл
глаза.

Спустя час он встал. Грезил ли он, спал ли? Он с трудом двигал головой.
Шея болела. Его подавляли беспричинная тоска, избыток сил, сковывая всякое
желание действовать, туманя мысль. Он осмотрел комнату. Прозябать тут, в
доме, целых два месяца? И все же он чувствовал, что какой-то тайный рок
привязывает его к этому дому и что где-нибудь в другом месте ему было бы еще
тоскливее.
Он подошел к окошку, облокотился о подоконник, и сразу развеялось его
плохое настроение: платье Жизель светлым пятном мелькнуло сквозь ветви
каштанов, и он почувствовал, что, раз она здесь, рядом, он снова готов
радоваться молодости, радоваться жизни!
Он попытался захватить ее врасплох. Но Жизель держала ухо востро, или
книга, которую она читала, наводила на нее скуку, - словом, она сразу
обернулась, чуть заслышав шага Жака.
- Вот и не удалось!
- А что ты читаешь?
Отвечать она не пожелала и, скрестив руки, прижала книгу к груди. Они
задорно переглянулись, и вдруг им стало весело.
- Раз, два, три...
Он раскачал кресло и сбросил девушку в траву. Но она не выпустила
книгу, и ему пришлось довольно долго бороться с ней, обхватив ее гибкое
жаркое тело, пока не удалось завладеть книжкой.
- "Маленький савояр"{378}, том первый. Черт подери! И много таких
томов?
- Три.
- Поздравляю. Страшно интересно?
Она засмеялась.
- И с первым томом никак не разделаюсь.
- Так зачем же ты читаешь такую чепуху?
- Выбора нет.
("Жиз не очень-то любит читать", - утверждала Мадемуазель, не раз
пытаясь всучить ей чтиво такого рода.)
- Я сам подберу тебе книги, - заявил Жак, которого радовала мысль, что
он направит ее к мятежу и непокорности.
Жизель сделала вид, будто не слышит его слов.
- Не уходи, - взмолилась она, опускаясь на траву. - Садись в мое
кресло. Или лучше иди сюда.
Он улегся рядом с ней. Солнце заливало дачу, стоявшую метрах в
пятидесяти от них посреди площадки, усыпанной песком и заставленной ящиками
с апельсиновыми деревцами; здесь же, на лужайке, трава была еще свежая.
- Значит, теперь ты совсем свободен, Жак? Совсем, совсем свободен? - И
с наигранной непринужденностью спросила: - Что же ты намерен делать?
- Что делать?
- Ну да, куда собираешься поехать? Ведь ты будешь свободен целых два
месяца.
- А никуда.
- Как никуда? Думаешь немного пожить вместе с нами? - спросила она,
вскинув на него круглые блестящие глаза - такие глаза бывают у верной
собаки.
- Да, а десятого я поеду в Турень, на свадьбу к приятелю.
- Ну а потом?
- Да еще не знаю... - Он отвернулся. - Думаю провести все каникулы в
Мезоне.
- Правда? - шепнула она, стараясь уловить взгляд Жака.
Он улыбнулся, радуясь, что доставляет ей такое удовольствие, его уже не
пугала мысль, что придется прожить два месяца бок о бок с этой наивной
ласковой девушкой, которую он любил, как сестру; пожалуй, больше, чем
сестру. Он никогда не думал, что его появление так украсит жизнь этой
девчушки, да, именно его появление, хотя, право же, он никогда и никому не
был нужен; это открытие преисполнило его такой благодарности, что он схватил
ее руку, лежавшую в траве, и стал ее поглаживать.
- Какая у тебя нежная кожа, Жиз! Ты тоже пользуешься огуречной мазью?
Она засмеялась и вся как-то подалась к нему, и тут только Жак увидел,
какая она гибкая. Ее чувственность была здоровой, веселой, как у молодого
зверька, а гортанный смех то напоминал безудержный ребяческий хохот, то
звучал как воркование влюбленной голубки. Но ее девственной душе было
покойно в пышном юном теле, хотя она уже испытывала множество каких-то
желаний, которые приводили ее в трепет, но сама она не подозревала еще, что
они означают.
- Тетя по-прежнему не хочет, чтобы я в этом году играла в теннис, -
заметила она, состроив гримаску. - А ты будешь ходить в клуб?
- Конечно, не буду.
- А кататься на велосипеде будешь?
- Да, пожалуй.
- Дивно! - воскликнула она... Казалось, ее глаза всегда видят какие-то