Брайан Гарфилд. Семья Тибо. Том 1

в довершение всего невозможностью окончательно сбросить маску, признаться
кому-нибудь, каким глубоким унижением не только для его плоти, но и для его
гордости был этот дурацкий случай. Увы, кому мог он довериться? У него не
было друга. Вот уже десять лет, как политика обрекла его на жизнь за глухой
стеной одиночества в кругу державшихся по-товарищески, но лицемерных и
недоверчивых сослуживцев. Кругом не было никого, с кем бы он мог завязать
настоящую дружбу. Впрочем, нет, был такой человек - его жена; в сущности,
она была его единственным другом, единственным существом, которое знало и
любило его таким, каков он был на деле, единственной, кому он мог бы
довериться с чувством облегчения, - но увы! Именно от нее ему приходилось
тщательнее всего скрывать случившуюся с ним беду.
Ощущение физической боли положило конец его размышлениям. Ляпис начал
действовать Рюмелю удалось подавить первые стоны. Но вскоре, несмотря на
применение болеутоляющего средства, он уже оказался не в состоянии
сдерживаться, как ни стискивал зубы, как ни сжимал кулаки. Глубокое
прижигание исторгло у него вопли, подобные воплям роженицы. В голубых глазах
заблестели крупные слезы.
Антуану стало его жаль.
- Ну, будьте молодцом, мужайтесь! Я кончил. Это больно, но необходимо.
Сейчас все пройдет. Лежите спокойно. Я введу еще немного кокаину.
Рюмель не слушал его. Распластанный на столе, под неумолимым
рефлектором, он судорожно дергал ногами, словно препарированная лягушка.
Наконец Антуану удалось смягчить боль.
- Сейчас четверть пятого, - сказал он, - в котором часу вам надо
уходить?
- То... только в пять, - пролепетал несчастный. - Мой автомобиль...
ждет у подъезда.
Антуан улыбнулся дружеской, ободряющей улыбкой, но под ней таилась
другая улыбка: ему невольно представился хорошо выдрессированный шофер с
трехцветной кокардой, который ожидает, невозмутимо сидя у руля, господина
чиновника особых поручений при министре; ему представился красный ковер,
который сейчас, наверно, раскатывают под полотняной крышей выставочного
павильона по этому ковру через какой-нибудь час этот самый Рюмель, дрыгающий
сейчас ногами, как сосунок, которого перепеленывают, красавчик Рюмель,
затянутый в сюртук и с неопределенной улыбкой под своими кошачьими усами,
пройдет размеренным шагом навстречу маленькой королеве Елизавете.
Но Антуан отвлекся лишь на минуту. Скоро перед глазами врача остался
только больной; даже меньше того - просто случай из практики, и даже еще
меньше - результат химической реакции: действие прижигающего средства на
слизистую оболочку, действие, которое он, Антуан, сознательно вызвал, за
которое отвечал и о последствиях которого сейчас раздумывал.
К действительности вернул его Леон, осторожно постучавший три раза в
дверь "Пришла Жиз", - подумал Антуан, бросая инструменты на подставку
автоклава. Но как ни спешил он теперь расстаться с Рюмелем, привычка не
шутить с профессиональными обязанностями заставила его терпеливо ждать, пока
у несчастного утихнет боль.
- Отдыхайте здесь, сколько хотите, - сказал он, выходя, - эта комната
мне не понадобится. Когда будет без десяти пять, я вам сообщу.

VII

Леон сказал Жиз:
- Будьте добры, мадемуазель, обождите здесь...
"Здесь" - это была прежняя комната Жака, уже охваченная надвигающимися
сумерками, наполненная мраком и тишиной, точно склеп. У Жиз, когда она
переступила порог, забилось сердце, и усилие, которое ей пришлось сделать,
чтобы победить свое волнение, приняло, как всегда, форму молитвы, короткого
призыва к тому, кто никогда не оставляет без помощи. Затем она машинально
опустилась на раскладной диван, на тот самый диван, сидя на котором она
столько раз, и в детстве и в отрочестве, болтала с Жаком. Сейчас до нее
доносились (из приемной или с улицы?) шумные всхлипыванья ребенка. Сама Жиз
с трудом удерживалась от слез: в последнее время они начинали душить ее
из-за всякого пустяка. К счастью, в настоящую минуту она совершенно одна.
Нужно посоветоваться с доктором. Только не с Антуаном. Она чувствовала себя
неважно, похудела. Он бессонницы, наверное. Это ведь ненормально в
девятнадцать лет... С минуту она размышляла о том, какой странной цепью
протянулись эти девятнадцать лет: нескончаемое детство в обществе двух
стариков, - а потом это великое горе, постигшее ее в шестнадцать лет и
усугубленное такими тягостными тайнами!
Леон вошел, чтобы зажечь свет, и Жиз не решилась сказать ему, что ей
приятнее окутывающая ее полумгла. В комнате, которая теперь осветилась, она
узнавала каждый предмет меблировки, каждую безделушку. Чувствовалось, что
Антуан, из уважения к памяти брата, сознательно ничего не тронул; но с тех
пор как эта комната стала его столовой, все предметы переместились,
переменили свое назначение, все приняло совсем другой вид: посреди комнаты
стоял раздвинутый обеденный стол; на письменном столе, уже не выполнявшем
своего прямого назначения, между хлебницей и компотницей красовался чайный
сервиз. Даже книжный шкаф... Прежде эти зеленые занавески за стеклами не
задергивались. Одна из занавесок была слегка отодвинута, и Жиз,
наклонившись, увидела блеск посуды; Леон, очевидно, сложил все книги на
верхние полки... Бедный Жак! Что бы он сказал, если бы увидел свой книжный
шкаф превращенным в буфет!
Жак... Жиз ни за что не хотела думать о нем как о мертвом. Она не
только не изумилась бы, если бы он вдруг появился в дверях, но даже,
напротив, чуть ли не каждое мгновение ждала, что он вот-вот предстанет перед
ней; и это суеверное ожидание, длившееся уже три года, повергало ее в
какое-то полубредовое состояние, восторженное и вместе с тем подавленное.
Здесь же, среди этих знакомых предметов, воспоминания обступили ее со
всех сторон. Она не смела подняться; она едва дышала, боясь поколебать
воздух, нарушить торжественность этого безмолвия. На камине стоит фотография
Антуана. Взор Жиз останавливается на ней. Она вспоминает день, когда Антуан
подарил эту карточку Жаку; точно такую же получила и Мадемуазель; она там,
наверху. Это Антуан, каким он был прежде, тот Антуан, которого она любила
как старшего брата, который так поддерживал ее все эти годы, когда она
столько пережила. С тех пор как Жак исчез, она так часто спускалась к
Антуану поговорить о нем! Сколько раз уже она едва не выдала ему свою тайну!
А теперь все изменилось. Почему? Что между ними произошло? Ей трудно
установить что-либо определенное. Вспоминается лишь короткая сцена, которая
разыгралась в июне, накануне ее отъезда в Лондон. Антуан, казалось, потерял
голову, узнав о неизбежности разлуки, тайной причины которой он не мог
разгадать. Что же именно он ей сказал? Она как будто поняла, что он любит ее
уже не только как старший брат, что он думает о ней "по-другому". Возможно
ли это? Может быть, она все это сама выдумала? Но нет, даже в письмах,
которые он писал ей, двусмысленных, слишком нежных и полных недомолвок, она
не могла обнаружить тихой привязанности прежних лет. И вот, вернувшись во
Францию, она стала инстинктивно избегать его и за эти две недели ни разу не
поговорила с ним наедине. Чего он хочет от нее сегодня?

Она вздрагивает. Вот и Антуан: это его быстрые, мерные шаги. Он входит
и, улыбаясь, останавливается. Лицо немного усталое, но лоб ясен, глаза
счастливые, оживленные. Жиз, совсем было обессилевшая, приходит в себя;
достаточно Антуану показаться, и кругом словно растекается часть его
жизненной энергии.
- Здравствуй, Негритяночка! - говорит он с улыбкой. (Это очень давнее
прозвище; его придумал в один прекрасный день, будучи в хорошем настроении,
г-н Тибо еще в те времена, когда мадемуазель де Вез, вынужденная принять на
себя заботы об осиротевшей племяннице, взяла Жиз к себе и ввела в буржуазный
дом Тибо эту дочь мадагаскарской мулатки, во всем походившую на маленькую
дикарку.)
Чтобы сказать что-нибудь, Жиз спрашивает:
- У тебя сегодня много больных?
- Уж такое ремесло! - весело отвечает он. - Хочешь, пройдем в кабинет?
Или лучше остаться здесь? - И, не ожидая ответа, он усаживается рядом с ней.
- Ну, как ты живешь? Мы теперь совсем перестали видеться... У тебя красивая
шаль... Дай мне руку... - И он без стеснения берет руку Жиз, которая не
противится этому, кладет ее на свой сжатый кулак, приподнимает. - Она уже не
пухленькая, как раньше, твоя ручка...
Жиз для приличия улыбается, и Антуан замечает, что на ее смуглых щеках
появляются две ямочки. Она не убирает руки, но Антуан чувствует ее
напряженность, готовность ускользнуть. Он уже собирается прошептать: "Ты
стала такая нехорошая с тех пор, как вернулась", - но спохватывается, хмурит
брови и замолкает.
- Твой отец снова лег в постель, из-за ноги, - говорит она уклончиво.
Антуан не отвечает. Ему уже давно не случалось, как сейчас, сидеть
вдвоем с Жиз. Он продолжает смотреть на маленькую темную руку; прослеживает
узор жилок до тонкой и мускулистой ладони; один за другим осматривает все ее
пальцы; старается рассмеяться.
- Можно подумать, красивые светлые сигары...
Но в то же время, словно сквозь теплую дымку, он ласкает взором изгиб
этого стройного, перегнувшегося пополам тела, от мягкой округлости плеч до
колена, выступающего из-под шелковой шали. Какое очарование таится для него
в этой томности, такой естественной, - и в этой близости! Внезапный буйный
порыв охватывает его... жар крови... поток, готовый прорвать плотину...
Сможет ли он совладать с желанием обнять ее за талию, привлечь к себе это
юное и гибкое тело? Он довольствуется тем, что склоняет голову, прикасается
щекой к маленькой ручке и шепчет:
- Какая у тебя нежная кожа... Негритяночка...
И взгляд его, взгляд пьяного попрошайки, тяжело поднимается к лицу Жиз,
которая инстинктивно отворачивает голову и высвобождает руку. Она решительно
спрашивает:
- Что ты хотел мне сказать?
- Я должен сообщить тебе ужасную вещь, бедная моя детка...
Ужасную? Мучительное подозрение, как молния, пронзает мозг Жиз. Что?
Значит, на этот раз все ее надежды рухнули? Взглядом, полным отчаяния, она в
несколько секунд осматривает всю эту комнату, с тоскою задерживается на
каждом предмете, напоминающем ей о любимом.
Но Антуан уже заканчивает начатую фразу:
- Знаешь, отец очень болен...
Сперва у нее такой вид, точно она не расслышала. Ей нужно опомниться...
Потом она повторяет:
- Очень болен?
И, произнося эти слова, соображает, что знала это раньше, чем кто-либо
мог ей сообщить. Она поднимает брови, глаза ее полны немного деланного
беспокойства.
- Настолько, что?..
Антуан утвердительно кивает головой и затем говорит тоном человека,
который давно уже знает правду:
- Операция, которую произвели этой зимой - удаление правой почки, -
дала только один результат: теперь уже не приходится строить иллюзий насчет
того, какого рода эта опухоль. Другая почка почти сразу же после операции
подверглась поражению. Но болезнь приняла несколько иную форму,
распространилась на весь организм, - к счастью, если можно так сказать...
Это помогает нам обманывать больного. Он ничего не подозревает, он не знает,
что дни его сочтены.
После короткого молчания Жиз задает вопрос:
- Сколько еще, по-твоему?..
Он смотрит на нее. Он доволен. Из нее вышла бы отличная жена врача. Она
умеет владеть собой, что бы ни случилось; она не пролила ни слезинки.
Несколько месяцев, проведенные за границей, сделали ее взрослым человеком. И
его охватывает досада на себя: почему это он всегда склонен считать ее
ребенком?
Он тем же тоном отвечает:
- Два-три месяца, самое большее. - Затем быстро добавляет: - Может
быть, гораздо меньше.
Несмотря на то, что Жиз не отличается способностью схватывать на лету,
она угадала, что в этих последних словах скрывается что-то, касающееся ее
лично, и она испытывает некоторое облегчение оттого, что Антуан наконец
снимает маску.
- Скажи мне, Жиз, оставишь ты меня одного теперь, когда тебе все
известно? Неужели ты все-таки вернешься туда?
Не отвечая, она тихо смотрит прямо перед собой блестящими, неподвижными
глазами. На ее круглом лице не дрогнула ни одна черточка, но между бровей
образуется и исчезает, снова появляется и опять стирается маленькая морщинка
- единственный знак происходящей в ней внутренней борьбы. Первым чувством,
овладевшим ею, была нежность: этот призыв взволновал ее. Она никогда не
думала, что может явиться поддержкой для кого-либо, тем более для Антуана,
который сам был всегда опорой семьи.
Но нет! Она чует западню, она хорошо понимает, почему он стремится
удержать ее в Париже. И все ее существо восстает против этого. Пребывание в
Англии - единственная для нее возможность выполнить свое великое намерение,
единственный смысл ее существования! О, если бы она могла все объяснить
Антуану! Увы, это значило бы открыть тайну своего сердца, и открыть ее
именно тому сердцу, которое наименее подготовлено выслушать такую
исповедь... Впоследствии, может быть... Письмом... Но не сейчас.
Ее взгляд по-прежнему устремлен вдаль с выражением упорства, которое,
как представляется Антуану, уже само по себе не предвещает ничего хорошего.
И все же он настаивает:
- Почему ты мне не отвечаешь?
Она вздрагивает, сохраняя упрямое выражение лица.
- Да нет же, Антуан, ты не прав! Теперь я больше чем когда-либо должна
постараться скорее получить этот английский диплом. Мне придется начать
заботиться о себе гораздо раньше, чем я предполагала...
Антуан прерывает ее сердитым движением.
Он удивлен, он подметил в выражении ее сомкнутых губ, в ее взгляде
какую-то безысходную грусть и в то же время странный блеск, какое-то
возбуждение, похожее на безумную надежду. В ее чувствах для него нет места.
Внезапная досада овладевает им, и он решительно поднимает голову. Досада,
отчаяние? Отчаяние побеждает: горло его сжимается, на глазах слезы. И на
этот раз он даже не пытается удержать их или скрыть: может быть, они даже
помогут ему одолеть ее непонятное упорство...
Жиз действительно очень взволнована. Она никогда не видела Антуана
плачущим, даже не представляла себе, что он может плакать. Она старается не
смотреть на него. Ведь она чувствует к нему нежную и глубокую привязанность,
всегда, всегда думает о нем с каким-то внутренним порывом, энтузиазмом. В
течение трех лет он был единственной ее поддержкой, сильным, испытанным
товарищем, чья близость стала единственным утешением ее жизни. Зачем же
теперь вместо восхищения и доверия он требует от нее чего-то другого? Почему
она не может больше выказывать ему сестринские чувства?
А в передней раздается звонок. Антуан машинально прислушивается. Кто-то
стукнул дверью; затем снова тишина.
Неподвижно, молча сидят они друг подле друга, и их мысли, такие
несходные, все мчатся и мчатся вперед...
Наконец телефонный звонок. В передней раздаются шаги. Леон приоткрывает
дверь.
- Это от господина Тибо, барышня. Пришел доктор Теривье.
Жиз сразу же поднимается с места.
Антуан усталым голосом подзывает Леона:
- Сколько человек в приемной?
- Четверо.
Антуан, в свою очередь, поднимается. Жизнь вступает в свои права. "А
Рюмель-то ждет, что я приду без десяти пять..." - вспоминает он.
Не приближаясь к нему, Жиз говорит:
- Мне нужно торопиться, Антуан... Прощай.
Он как-то странно улыбается и пожимает плечами:
- Ну что ж, иди... Негритяночка!
И его собственная интонация напоминает ему прощальные слова отца: "Ну
иди, дорогой!" Неприятное сопоставление...
И он добавляет совсем другим тоном:
- Не передашь ли ты Теривье, что в данную минуту я не могу отлучиться?
Если он хочет поговорить со мной, пусть зайдет сюда, когда будет спускаться
вниз. Хорошо?
Она кивает головой и открывает дверь; затем, словно приняв внезапное
решение, оборачивается к Антуану... Но нет... Что она может ему сказать? Раз
ей нельзя поведать ему все, то для чего же?.. И, плотнее закутавшись в шаль,
она исчезает, не поднимая глаз.

- Лифт спускается, - говорит Леон. - Не угодно ли барышне подождать?
Она отрицательно качает головой и начинает подниматься по лестнице.
Медленно, так как настроение у нее подавленное. Вся ее энергия теперь
сосредоточена на одной, одной только мысли: "Лондон! Да, уехать как можно
скорее, не дожидаясь конца отпуска! Ах, если бы Антуан знал, что значит для
нее это пребывание за Ла-Маншем!"
Два года тому назад, в одно сентябрьское утро (через десять месяцев
после исчезновения Жака), мезон-лаффитский почтальон, которого Жиз случайно
встретила в саду, передал ей корзину с этикеткой одного из лондонских
цветочных магазинов, адресованную на ее имя. В изумлении, предчувствуя
что-то важное, она, никем не замеченная, прошла к себе в комнату, развязала
шнурок, сорвала крышку и чуть не упала в обморок, увидев простой букет роз
на ложе из влажного мха. Жак! Их розы! Пурпурные розы, маленькие пурпурные
розы с черной сердцевиной, совсем такие же, как те! Сентябрь, как раз
годовщина! Смысл этой анонимной посылки был для нее так же ясен, как смысл
шифрованной телеграммы, к которой она имела бы ключ. Жак не умер! Г-н Тибо
ошибается. Жак живет в Англии! Жак любит ее... Она уже было метнулась к
двери, чтобы широко раскрыть ее и крикнуть во весь голос: "Жак жив!" - но, к
счастью, вовремя удержалась. Как могла бы она объяснить, что эти маленькие
пурпурные розы сказали ей так много? Ведь ее засыпали бы вопросами. Все что
угодно, только не выдать тайну! Она закрыла дверь, моля бога дать ей силы
молчать, - по крайней мере, до вечера: она знала, что Антуан должен приехать
в Мезон к обеду. Вечером она отвела его в сторону и рассказала ему о
таинственной посылке: о цветах, которые пришли из Лондона, где она никого не
знала... Жак?.. Следовало во что бы то ни стало направить поиски по этому
новому пути. Антуан, заинтересованный, но полный скептицизма, - ибо все
попытки, сделанные им в течение года, ни к чему не привели, - тем не менее
сообщил в Лондон, чтобы предприняты были все необходимые шаги. Цветочница
дала очень точное перечисление примет покупателя, сделавшего заказ, но
приметы эти ни в какой мере не совпадали с приметами Жака. След этот был
оставлен.
Всеми, кроме Жиз. Ибо она одна сохранила полную уверенность. Она ни о
чем больше не говорила: она молчала, проявив такое самообладание, какого
вряд ли можно было ожидать от нее в семнадцать лет, но приняла непоколебимое
решение самой отправиться в Англию и во что бы то ни стало найти там след
Жака. Проект этот казался почти невыполнимым. В продолжение двух лет с
изворотливым и скрытным упорством, унаследованным от нетронутых цивилизацией
предков, она мало-помалу подготовила возможность своего отъезда и до
тонкости разработала его план. Ценой каких усилий! Теперь ей вспоминался
каждый этап. Сколько терпения и ловкости пришлось ей употребить, чтобы в
упрямую голову тетки проник десяток новых идей. Прежде всего нужно было
заставить ее признать, что девушка, не имеющая средств, даже если она из
хорошей семьи, должна как-нибудь зарабатывать себе на жизнь; затем доказать
ей, что призвание племянницы, так же как и ее собственное, - воспитывать
детей; убедить, наконец, что конкуренция создает в настоящее время большие
трудности и что учительнице совершенно необходимо бегло говорить
по-английски. Потом нужно было устроить так, чтобы у Мадемуазель завязалось
знакомство с одной учительницей из Мезон-Лаффита, которая только что
закончила образование в своеобразном английском учебном заведении, которое
содержали неподалеку от Лондона католические монахини. По счастью, г-н Тибо,
которого тоже пришлось расшевелить, получил об этом институте самые
благоприятные сведения. Наконец, после тысячи отсрочек, прошлой весной
мадемуазель де Вез согласилась на разлуку с племянницей. Жиз провела лето в
Англии. Но эти четыре месяца не дали результатов, на которые она надеялась:
она стала жертвой недобросовестных сыщиков и только нажила неприятности.
Теперь же, продав кое-какие драгоценности и накопив некоторую сумму денег,
она собиралась действовать разумно, связаться с нужными людьми. Ей удалось
наконец вступить в переговоры с солидным сыскным агентством и - самое
главное - заинтересовать своим романтическим предприятием дочь лондонского
Comissioner of Metropolitan Police*, у которого ей предстояло завтракать,
как только она вернется в Лондон; хозяин дома мог оказать ей неоценимую
поддержку. Как же можно было не надеяться?..
______________
* Начальника столичной полиции (англ.).

Жиз поднялась наверх, в квартиру г-на Тибо. Ей пришлось позвонить:
тетка никогда не доверяла ей ключа от квартиры.
"Да, как же можно не надеяться?" - сказала она самой себе. И внезапно
уверенность в том, что она разыщет Жака, до такой степени овладела ею, что
она преисполнилась душевной бодрости. Антуан сказал, что г-н Тибо сможет
протянуть месяца три. "Три месяца? - подумала она. - Я разыщу его раньше!"

Тем временем там, внизу, в комнате Жака, взгляд Антуана, стоявшего
перед дверью, которую, уходя, закрыла за собой Жиз, словно расплющивался об
эту плотную, непроницаемую деревянную перегородку.
Он чувствовал, что дошел до предела. До сих пор его воле, - которая
обычно крепла тем больше, чем большие трудности вставали перед ней, и
выходила из борьбы победительницей, - никогда не приходилось бесплодно
рваться к неосуществимому. Но теперь что-то как будто отрывалось от него. Он
был не из тех людей, которые упорствуют, не питая надежды на успех.
Он нерешительно сделал два шага, заметил в зеркале свое отражение,
приблизился, облокотился на каминную доску и, напрягая черты лица, несколько
секунд созерцал свой облик, глядя прямо себе в глаза. "А что, если бы она
вдруг сказала: "Да, женись на мне"?.. Он вздрогнул: запоздалый страх. "Как
глупо играть такими вещами!" - пробормотал он, повернувшись на каблуках, и
вдруг вспомнил: "Черт возьми, пять часов... А королева Елизавета!"
Он быстрыми шагами направился в лабораторию. Но Леон со своим неизменно
тусклым взглядом и блуждающей, слегка насмешливой улыбкой остановил его:
- Господин Рюмель ушел. Он записался на послезавтра, в тот же час.
- Отлично, - с облегчением произнес Антуан.
И этого маленького удовлетворения оказалось в данную минуту достаточно,
чтобы почти развеять его тревогу.
Он прошел к себе в кабинет, пересек его по диагонали и, приподняв
портьеру привычным жестом, который всегда доставлял ему известное
удовольствие, открыл дверь в приемную.
- Смотри-ка, - сказал он мимоходом, слегка ущипнув за щеку бледного
мальчугана, который подошел к нему, порядком робея. - Ты один - как большой?
Ну, как поживают папа и мама?
Он завладел ребенком, привлек его к окну, сел на табурет спиной к свету
и осторожным, но властным движением откинул назад послушную головку, чтобы
посмотреть его горло.
- Отлично, - пробормотал он, - вот теперь это и вправду можно назвать
миндалинами...
Он сразу же обрел тот живой и звонкий, немного резкий голос, который
действовал на больных, как тонирующее средство.
Теперь он сидел, внимательно склонившись над своим юным пациентом; но
внезапно его охватил прилив оскорбленной гордости, и он не мог удержаться от
мысли: "Все равно, если захочу, ее всегда можно будет вызвать
телеграммой..."

VIII

Провожая мальчугана, он очень удивился, увидев, что в передней на
скамейке сидит мисс Мэри, англичанка с нежным румянцем...
Когда он подошел к ней, она встала и встретила его долгой, молчаливой,
чарующей улыбкой; а затем с решительным видом протянула ему голубоватый
конверт.
Все ее поведение, столь не похожее на сдержанность, которую она
проявляла два часа тому назад, загадочный и вместе с тем решительный взгляд
невольно подсказывали Антуану мысль, что все это неспроста.
Пока он стоял, заинтересованный, в передней и разрывал конверт,
украшенный гербом, англичанка сама направилась к нему в кабинет, дверь
которого оставалась открытой.
Разворачивая письмо, он последовал за ней.

"Дорогой доктор!
У меня к вам две небольшие просьбы, и, чтобы они не были дурно приняты,
я поручаю передать их вам самому привлекательному посланцу, какого только
смогла отыскать.
Во-первых, по своей глупости, только после того, как мы ушли от вас,
моя легкомысленная Мэри призналась мне, что уже несколько дней чувствует
себя скверно и что по ночам кашель не дает ей спать. Не будете ли вы так
любезны внимательно осмотреть ее и что-нибудь прописать?
Во-вторых, у нас в имении есть человек, бывший егерь, которого ужасно
мучит суставной ревматизм. В такое время года это просто пытка. Симон
сжалился над несчастным и делает ему впрыскивания для успокоения боли. В
нашей домашней аптечке всегда был морфий, но после недавних приступов его
запас совершенно иссяк, и Симон велел мне привезти еще, а без рецепта это
невозможно. Я совсем забыла сказать вам об этом, когда была у вас. Было бы
очень мило с вашей стороны, если бы вы передали моей очаровательной
посланнице рецепт, если возможно, с правом повторить, так чтобы я могла
сразу получить пять-шесть дюжин капсул по кубическому сантиметру.
Заранее благодарю вас за исполнение второй просьбы. Что же касается
первой, дорогой доктор, то не знаю, кто из нас кого должен благодарить. У
вас, наверное, достаточно пациенток, осматривать которых значительно менее