Федоров Александр. Хозяин Каменных гор

Между русскими и шведскими войсками возникли самые оживленные сношения.
Один из современников шведского похода сделал очень меткое ироническое
замечание об этом событии.
"Шведы в этом походе, - писал он, - нуждались не столько в солдатах,
сколько в трубачах для оказания услуг при непрестанном обмене визитами
шведских и русских парламентеров".
Екатерина обрадовалась внезапному благоприятному повороту событий.
Теперь, когда миновала страшная угроза, она выражала сочувствие шведскому
королю и осуждала недовольных им офицеров.
- Изменники! Предали своего монарха! - гневно сказала она о последних.
- Был бы король с нами учтивей, он заслужил бы сожаление, но теперь, увы,
надо пользоваться обстоятельствами: с неприятеля хоть шапку долой!
Однако радость царицы оказалась преждевременной - вскоре обстоятельства
круто изменились к худшему. Королю Густаву III удалось подавить
конфедератов. Он стал полным диктатором и с новыми силами бросился в
поход.
Вековечные враги России, правящие круги Англии и Пруссии были очень
довольны тем, что война со Швецией и Турцией затягивается. Мало этого -
эти державы готовы были сделать все для того, чтобы еще больше разжечь
вражду между воюющими. Атмосфера накалялась с каждым днем, и можно было
ожидать внезапного нападения Пруссии. Обеспокоенная таким оборотом дела,
Екатерина 13 мая 1790 года писала Потемкину:
"Мучит меня теперь несказанно, что под Ригою полков не в довольном
числе для защищения Лифляндии от прусских и польских набегов, коих теперь
почти ежечасно ожидать надлежит. Король шведский мечется всюду, как
угорелая кошка. Долго ли сие будет, не ведаю, только то знаю, что одна
премудрость божия и его всесильные чудеса могут всему сему сотворить
благой конец. Странно, что воюющие все хотят и им нужен мир. Шведы же и
турки дерутся в угодность врага нашего скрытного, нового европейского
диктатора (короля прусского), который вздумал отнимать и даровать
провинции как ему угодно: Лифляндию посулил с Финляндией шведам, а Галицию
полякам..."
Положение для России создалось крайне тяжелое, тем более что 17 марта
1790 года шведы неожиданно захватили Балтийский порт. Правда, через
несколько часов русские войска выгнали их оттуда, но все же это событие
сильно встревожило царицу.
Король Густав III к этому времени разработал план, по которому
предполагалось обойти русские крепости Фридрихсгам, Выборг, Вильманштранд,
Нишлот и нанести удар непосредственно Петербургу. Это вынудило бы
Екатерину заключить мир.
В столицу дошли слухи, что в Балтийском море крейсирует сильный
шведский флот и надо ожидать скорого нападения. Царица сильно струсила.
Статс-секретарь Храповицкий по обыкновению аккуратно занес 3 мая 1790 года
в дневник свои наблюдения за событиями и поведением императрицы: "Шведский
корабельный флот в 26 парусах подходит к Чичагову [имеется в виду
командующий флотом], на ревельском рейде стоящему. Великое беспокойство.
Почти ночь не спали..."
Царица на самом деле не сомкнула от страха глаз. Однако тревога ее
оказалась напрасною. Русский флот всегда отличался неустрашимостью и
решительностью действий. Так случилось и в этот раз: утром на следующий
день курьер привез весть о победе над шведами. Вражеские корабли были
рассеяны.
К сожалению, радость вскоре была омрачена. Несколько дней спустя по
столице пронесся новый слух о том, что шведский флот приближается к
Кронштадту. Беспокойство, охватившее население Петербурга, достигло
крайнего напряжения. Стоило только на одной из окраин города взорваться
небольшому запасу пороха, как жители вообразили, что шведы ворвались в
столицу.
Вскоре все выяснилось, но горожане по-прежнему собирались на
перекрестках, на базарах, - только и было разговору о шведах. В народе в
эти дни возникла мысль о создании добровольческих военных дружин для
защиты Петербурга. Городская дума одобрила пожелание и решила на свои
средства создать команду из двухсот добровольцев.
В таможне в эту пору работал управляющим Александр Николаевич Радищев.
Вельможный Петербург считал его очень интересным, но в то же время весьма
опасным и беспокойным человеком. Радищева знали и при дворе, так как в
юности, во время коронации Екатерины в Москве, он состоял в пажах, затем
служил в сенате и даже некоторое время исполнял в нем обязанности
обер-аудитора. И там он всегда противодействовал несправедливым решениям;
нажил себе среди сенаторов врагов и вынужден был уйти в отставку. О своем
прошлом Радищев откровенно говорил:
- Худо ладил со своими начальниками, был не льстив и не лжив.
Александр Николаевич любил литературу, много писал и все свои творения
посвятил самому главному в своей жизни - борьбе с крепостничеством и его
защитником, царским самодержавием. Лет семь тому назад, в 1783 году, он
закончил свою оду "Вольность", которую за резко выраженное революционное
содержание отказались поместить в журналах. Списки оды "Вольность" ходили
по рукам, и многие с жадностью читали слова о том, что настанет время, и
самодержавие рухнет в России, и революция создаст новый строй. Это было
неслыханно! Так еще никто не писал:

Из недр развалины огромной,
Среди огней кровавых рек,
Средь глада, зверства, язвы темной,
Что лютый дух властей возжег, -
Возникнут малые светила,
Незыблемы свои кормила
Украсят дружества венцом,
На пользу всех ладью направят
И волка хищного задавят,
Что чтил слепец своим отцом...

Радищев происходил из дворянской помещичьей семьи и еще в раннем
детстве хорошо ознакомился с положением крепостной деревни. Мальчиком он
забегал в крестьянские избы и там видел совсем иной мир, который резко
отличался от жизни в барской усадьбе. Крепостные вели убогую полуголодную
жизнь. В курной избе черно от налета сажи, которая покрывала все: и стены,
и потолок, и скамьи. Люди спали прямо на полу или на полатях, подостлав
солому и прикрывшись рваным зипуном. Зимой свое жилье крепостные разделяли
с ягнятами, телятами, которых брали на ночь, боясь, чтобы они не погибли в
холодном хлеву. Долгие зимние ночи трудились при свете лучины. Чрезмерный
труд на господ страшно изнурял, и совсем не оставалось времени для работы
на себя. Барщина продолжалась четыре, пять, а иногда и все семь дней в
неделю. Даже терпеливый отец Александра Николаевича о помещиках-тиранах
сокрушенно говорил:
- Они налагают на мужиков труды, выступающие за пределы сносности
человеческой.
Ко всему этому за малейшую провинность, а иногда и вовсе без всякой
провинности, господа подвергали крепостных порке. Но самое страшное - о
крепостных помещики говорили как о вещи или собаке. Крепостных продавали,
как обычно продают скот на базаре, иногда разбивая семьи. Еще до восстания
Пугачева Радищеву приходилось читать возмутившие его душу публикации о
продаже крепостных. Среди них были подобные:
"Сбежал черный курчавый пес; с того же поместья сбежал и дворовый
человек. Приметы: рост 2 аршина 6 вершков, бел, кругловат, волосы на
голове темно-русые, глаза серые, от роду ему 18 лет, обучен шить мужское
платье".
Или:
"Продается дворовая девка 28 лет, умеющая чисто шить и приуготовлять
белье и знающая частью женское портное дело".
Или:
"Продается мальчик 16 лет, знающий отчасти поварское искусство".
Все это вызывало искреннее возмущение у Радищева; всюду, где мог, он
старался по возможности облегчить участь крепостного раба. Когда
петербургская городская дума решила организовать добровольческую дружину,
он подсказал, что в патриотических целях неплохо будет принимать в команду
и крестьян, бежавших от помещиков. Городская дума согласилась с этим, и
вскоре появилось много беглецов, пожелавших встать в ряды защитников
отчизны. Таким образом записавшиеся в отряд крепостные избегали кары за
побег от барина и, кроме того, получали в руки оружие.
О решениях городской думы доложили императрице. Она пришла в ярость.
- Как смели они делать подобное - в гневе закричала она и повелела
немедленно возвратить беглых крепостных помещикам. А тех беглецов, которых
помещики не пожелают принять обратно, сдать в солдаты.
Узнав об этом, Радищев сильно огорчился: он явился невольной причиной
того, что многие беглые крепостные попали в ловушку.
Между тем беспокойство в Петербурге усилилось. 23-24 мая при Сейскаре
произошла морская битва со шведами, и гром орудий был слышен в самой
столице. К счастью, и на этот раз шведский флот потерпел поражение и
вынужден был удалиться в Выборгскую бухту, где его и блокировали русские.
Совершенно неожиданно для короля положение шведов стало самым отчаянным.
Ни одно суденышко не могло прорваться сквозь цепь заграждений. Сам Густав
III голодал. Екатерина пожалела короля и направила ему особо снаряженное
судно с провиантом и пресной водой. Шведам предложили капитулировать, но
король, однако, пошел на рискованное дело. Неся огромные потери в людях и
в кораблях, окутанный дымом, шведский флот прорвался сквозь густой строй
русских кораблей и галерных судов и устремился в открытое море. Даже эта
удача шведов не произвела в Европе должного впечатления. Все понимали, что
дело короля проиграно...
Казалось бы, Екатерина должна радоваться, однако весь двор находился в
большой тревоге: из Франции стали поступать вести одна другой тревожнее, и
царица оставалась мрачной, притихшей.


Императрица не случайно отменила решение Санкт-Петербургской думы о
допущении в отряд добровольцев беглых крепостных. Русский посол Симолин,
пребывающий в Париже, со срочными эстафетами аккуратно присылал ей
секретные сообщения о событиях, которые происходили во Франции. К
донесениям он прилагал пачки литературы. Каждый раз царица взволнованно
вскрывала дипломатическую почту и со страхом читала о событиях во Франции.
Но еще больше ее тревожили выписки из донесений французского поверенного
Жане. Тайным шифром он сообщал в Париж о настроениях, царящих в России.
Пронырливый и оборотистый Безбородко, исполняющий обязанности члена
коллегии иностранных дел, сумел добыть ключ к французскому шифру,
перехватывал на почтамте письма Жане и делал из них наиболее интересные
выписки для императрицы.
В начале ноября 1789 года французский дипломат писал в Париж:
"Если бы русские крестьяне, которые не имеют никакой собственности,
которые все находятся в состоянии рабства, разорвали бы свои оковы, их
первым движением было бы перебить дворянство, которое владеет всей
землей..."
Агенты Жане подробно информировали его о настроении народных масс
России, и в своем очередном письме поверенный очень метко оценивал
положение в стране:
"Народ громко жалуется на строгость и повторность рекрутских наборов,
на дороговизну всех товаров, на хлебные цены, - писал он. - При таких
обстоятельствах достаточно одной искры, чтобы направить все умы к
возмущению..."
Екатерина понимала истинное положение дел и принимала меры к
предотвращению возможных возмущений в стране. Она подтвердила старый указ
о запрещении толков о делах, касающихся правительства, зорко следила за
всеми вестями, идущими из-за границы.
Все же в столице жадно ловили слухи о революции во Франции.
"Санкт-Петербургские ведомости" зачитывались. Скудные сведения,
проникающие на газетные страницы, давали некоторое представление о том,
что сейчас происходило в Париже.
13 июля 1789 года газета сообщала:
"Вчера всю ночь били набат в разных приходах, и весь народ волновался
беспрестанно, а сего дня все лавки и казенные дома заперты, по всем улицам
метается чернь с оружием, и чем сие беспокойство окончится, единому богу
известно".
На другой день по газетным сообщениям события приняли более грозный
характер.
"Все оружейных мастеров лавки еще ночью были разломаны и стояли поутру
уже пусты. Французская гвардия и некоторые другие войска, отложась от
государя, вступили на службу мещанства, - сообщали "Санкт-Петербургские
ведомости" и добавляли более волнующие сведения: - Мятежники, взяв
Бастилию, освободили всех там содержащихся, из коих один сидел уже сорок
лет. И, наконец, принялись разрушать стены Бастилии, которая работа и по
сие время продолжается с величайшей поспешностью..."
Агенты тайной полиции доносили, что народ воспринимает эти сообщения
благосклонно. Между тем наступил 1790 год, в мае сообщения Симолина стали
еще тревожнее. Во Франции все быстрее развертывались революционные
события, среди населения быстро росло влияние якобинцев. Екатерину
угнетало признание русского посла в том, что революционный пожар грозит
переброситься в соседние страны.
"Они не удовлетворятся тем, что привели Францию в состояние ужасной
анархии, но стремятся уподобить ей все королевства Европы", - писал о
якобинцах Симолин. Он просил царицу установить строгое наблюдение за
французскими эмигрантами, прибывающими в Россию. Все более решительной
становилась и революционная литература, пересылаемая послом из Парижа.
Царица с ужасом просматривала ее. Это были пачки брошюр и памфлетов,
направленных против короля, дворян и духовенства. Она боялась
"революционной заразы" из Франции, но еще более трепетала при мысли, что
Жане сообщал правду - среди русского народа продолжалось брожение.
Несколько лет тому назад подавленное движение, поднятое Пугачевым, далеко
не означало победу крепостников: то здесь, то там выведенные из терпения
тиранством крепостные крестьяне восставали против помещиков, убивали их и
жгли усадьбы.
"Разве возможно в такое время допустить беглых мужиков в городской
отряд и дать им в руки оружие?" - с возмущением думала царица.
С нарастающей тревогой она продолжала следить за революционными
событиями во Франции. Желая хоть немного забыться от тревог, Екатерина
выбыла в Царское Село, где ее ждали различные сомнительные удовольствия.
Однако и в тишине тенистых царскосельских парков ее преследовал призрак
революции. И что мучительнее всего было для нее - среди придворных не было
такого человека, который мог бы что-либо посоветовать. Царица металась по
дворцу и не находила душевного покоя. Изредка она наезжала в Петербург, и
в один из таких дней, 26 июня, Храповицкий молча положил перед ней книгу.
- Что это? - с недобрым предчувствием раздраженно спросила императрица.
- Сочинение неизвестного автора "Путешествие из Петербурга в Москву". В
сей книге...
Учтивый статс-секретарь не закончил свою речь, глаза Екатерины
сверкнули злобным огоньком. Она быстро поднялась с кресла и нервно
заходила по кабинету.
- Выходит, и у нас якобинские писания появились! Кто пустил сию заразу?
Вызвать обер-полицмейстера!
Храповицкий покинул кабинет, но взволнованная до крайности императрица
долго еще не могла прикоснуться к развернутой книге. Взяв себя в руки,
она, нахмурясь, принялась читать. Ее бросало то в жар, то в холод.
- Кто смел так дерзостно! Бунтовство! - время от времени восклицала
она, отрываясь от книги.
Екатерина внимательно прочла первую главу и снова вызвала Храповицкого.
- В книге - невероятное! - багровея от негодования, с ненавистью
сказала она. - Тут рассевание заразы французской, отвращение от
начальства! Сии опасные мысли могут и у нас породить революцию!
Обер-полицмейстер прибыл?
- Прибыл, ваше величество, и ждет вашего приема, - ответил
статс-секретарь, склоняясь в глубоком поклоне.
- Пусть войдет! - резким голосом сказала царица.
В кабинет вошел бравый полковник и вытянулся в струнку. Императрица с
презрением и гневом посмотрела на обер-полицмейстера и слегка поморщилась.
В столице все знали этого весьма исполнительного, но тупого и
ограниченного служаку, про глупость которого ходили сотни самых
невероятных анекдотов. Сама государыня в припадке откровенности сказала
однажды Храповицкому:
- Ежели полковые офицеры малый рассудок имеют, то от практики могут
сделаться способными обер-полицмейстерами. Но здешний сам дурак, ему и
практика не поможет.
Прищурившись, царица спросила обер-полицмейстера:
- Ты читал сию книжицу?
- Никак нет, ваше величество! - простецки ответил полковник. - Не имею
склонности к чтению.
- А меж тем ты разрешил ценсурою! Зачти это место! - Она раскрыла ему
главу "Тверь" и показала на стихи.
Заикаясь от страха перед царицей, обер-полицмейстер взволнованно
прочел:

Но научил ты в род и роды,
Как могут мстить себя народы:
Ты Карла на суде казнил...

На широком лбу полковника выступил холодный пот. Он застыл в изумлении.
- Ведомо тебе, о чем тут написано? - спросила царица.
- Никак не понять, ваше величество, - искренним тоном сознался
обер-полицмейстер.
- Как и сие непонятно тебе? - удивилась государыня тупости полковника.
- Да то похвала Кромвелю, казнившему аглицкого короля. Что сие?
Якобинство!
- Матушка государыня! - повалился в ноги обер-полицмейстер. - Будь
милостива, пощади, от чистого сердца каюсь, не читал сей рукописи, а
печатать разрешил. Думал, пустобайка одна...
- Дурак! - гневно выкрикнула императрица.
- Истинно так! - покорно признался обер-полицмейстер. - Накажите, но
помилуйте!
Искреннее отчаяние ползающего на коленях служаки тронуло царицу, она
вдруг улыбнулась и сказала:
- Пойди и узнай, кем и где написана сия книга.
- Будет исполнено, ваше величество! - быстро поднялся и снова вытянулся
в струнку полковник.


В своем дневнике 26 июня Храповицкий записал: "Открывается подозрение
на Радищева", а на другой день императрица приказала начать формальное
следствие. Она с большим вниманием углубилась в чтение книги и на листиках
аккуратным почерком тщательно занесла свои суждения о каждой главе. Внутри
у нее все клокотало, но, сдерживая себя, Екатерина холодно, расчетливо
делала резкие, полные злобы пометы. Царица должна была сознаться, что
"Путешествие из Петербурга в Москву" написал умный и весьма образованный
человек, но "намерение сей книги на каждом листе видно, сочинитель оной...
ищет всячески и выищивает все возможное к умалению почтения к власти и
властям, к приведению народа к негодованию против начальников и
начальства", - писала она.
Привыкшая к восхвалениям, к напыщенным одам, в которых воспевалось
блаженство подвластного ей народа, сейчас она гневно порочила все добрые
побуждения Радищева.
"Сочинитель ко злости склонен, - продолжала писать Екатерина. -
...подвиг же сочинителя, об заклад биться можно, по которому он ее
написал, есть тот, для чево вход не имеет в чертоги; можно быть, что имел
когда ни на есть, а ныне не имея, быв с дурным и, следовательно,
неблагодарным сердцем, подвизается пером".
Императрица клеветала на Радищева, стараясь придать своей клевете
правдивый вид ссылкой на то, что труд автора появился якобы вследствие
зависти к вельможам, имеющим доступ в царский дворец. В душе своей она все
же сознавала, что это совсем не так. Екатерина понимала, что Радищев
является убежденным врагом самодержавия. Из каждой строки его сочинения
проступала жгучая ненависть к крепостному строю. Особенно разгневала
царицу ода "Вольность", в которой звучал явный призыв к расправе с
монархией.
"...ода совершенно явно и ясьно бунтовской, где царям грозится плахою!
- возмущенно отметила императрица. - Кромвелев пример приведен с похвалою.
Сии страницы суть криминального намерения, совершенно бунтовский, о сей
оды спросить сочинителя, в каком смысле и кем сложена".
Да, ода "Вольность" не походила на слащавые оды придворных пиитов!
В главе "Медное" Екатерина увидела призыв к крепостным, поднимающий их
на восстание. К этой странице она сделала свое заключение: "то есть
надежду полагает на бунт от мужиков".
Скрывая истинное положение крепостных в России, царица с цинизмом
заметила на странице сто сорок седьмой: "едит оплакивать плачевную судьбу
крестьянского состояния, хотя и то неоспоримо, что лутшее сюдбы наших
крестьян у хорошова помещика нет по всей вселенной".
Главу за главой, страницу за страницей прочитала она книгу Радищева и
на полях ее написала свои краткие, но злые замечания.
Закончив чтение, она вызвала Храповицкого. Он тихо вошел в кабинет и
стал у стола в угодливой позе. Императрица долго не поднимала на
статс-секретаря своего взора. Однако придворный по выражению лица
Екатерины догадался об охватившем ее глубоком волнении.
- Что полицмейстер? - коротко, энергично спросила она.
- Он ведет со всем усердием полицейское дознание, ваше величество.
- Вели скорее кончать и передать все Шешковскому. Надо спешить.
Храповицкий понял, к чему клонится дело. Перед его глазами встала
Тайная канцелярия и ее начальник Шешковский - подвижной старик с колючими,
злыми глазами. Этот льстивый человек с елейными, сладкими речами в душе
ненавидел всех и преданно служил только одной императрице, в знак верности
которой он повесил в допросной на самом видном месте портрет ее с
собственноручной надписью:

Сей портрет Ее Величества
Есть вклад верного ее пса
Степана Шешковского.

Весь Петербург, в том числе и Храповицкий, боялся этого садиста.
Статс-секретарь дрогнувшим голосом спросил Екатерину:
- Будет исполнено, ваше величество. Неужто так страшен сей сочинитель?
Кажись, он немощен и пребывает в бедности...
Императрица поднялась с кресла. Внимательно глядя на Храповицкого, она
с негодованием сказала:
- Он бунтовщик, страшнее Пугачева! Возьмите! - протянула она книгу и
свои пометы статс-секретарю и добавила: - Передайте, кому подобает!
Храповицкий принял врученное и с бьющимся сердцем покинул кабинет
государыни. Он почувствовал, что судьба Радищева уже решена.
"Кнутобоец Шешковский не выпустит жертву из своих жестоких рук!" - со
страхом подумал он.


Обер-полицмейстер рьяно занялся следствием. Он установил, что книга
недавно продавалась в Гостином дворе, по Суконной линии, в магазине
книгопродавца Герасима Зотова. Купца схватили и с пристрастием допросили.
Бледный, перепуганный, он повинился:
- Верно, я продавал сию книжицу. Но, господин полковник, я по глупости
своей не мог думать, что она противная правительству. Если изволите, ваша
милость, взглянуть то увидите, что на ней имеется помета цензуры Управы
благочиния. Да и говорено мне, что вы сами изволили разрешить ее
печатание...
- Цыц! - побагровев, прикрикнул на него обер-полицмейстер. - Не о том
тебя спрашиваю! Сказывай, кто писал книгу?
- Батюшка мой, истинный бог, не ведаю о том! - упал на колени Зотов.
- Ну, коли не ведаешь, сгною в каземате до той поры, пока не
откроешься! - пригрозил полковник. - Готовься, борода, на каторгу!
Книгопродавец понял, что с ним не шутят. После раздумья признался:
- Наши гостинодворцы и писаря Радищева сказывали, что книга-де эта
печатана в его типографии.
- Радищева? Давно бы так! - одобрил полковник. - Теперь поведай мне,
голубь, сколько у тебя было книг и кто купил их?
Герасим Зотов задумался. Обер-полицмейстер тем временем прикидывал:
"Втянуть продавца или освободить? Если привлечь, то, чего доброго,
лишним словом напомнит, что я разрешил цензурой..."
Постепенно гостинодворец вспомнил и назвал фамилии некоторых
покупателей. Полковник велел писцу записать адреса и послать полицейских
отобрать книгу.
- А всего, барин, поручено мне было двадцать пять книг, - разъяснил
Зотов.
- Молись богу, что по чистоте признался. Иди прилавку да гляди в оба;
другой раз на моей стезе больше не попадайся!
Перепуганный книгопродавец поторопился убраться из полицейского
управления.
Обер-полицмейстер на этом не успокоился: он вызвал и допросил
таможенных служащих, писарей и слуг Радищева. Было установлено, что
надзиратель Царевский, обладавший красивым почерком, по просьбе Радищева
переписал начисто рукопись "Путешествия из Петербурга в Москву", которое
автором было закончено еще в декабре 1788 года. Другой таможенный служащий
Мейснер отнес переписанную рукопись в Управу благочиния и, не объявляя
фамилии сочинителя, сдал ее для цензуры. Тем временем Радищев, урезывая
себя в самом необходимом, приобрел у типографа Шнора частично за наличные,
частично в долг необходимое оборудование типографии. В ней и набирал
сочинение таможенный досмотрщик Богомолов, а в том ему помогали слуги
писателя Давид Фролов и Петр Кутузов.
О собранных материалах обер-полицмейстер дол о жил Екатерине, и дело
без задержки направили в Тайную канцелярию.
В июне Радищев с детьми и свояченицей Елизаветой Васильевной находился
на даче. Все же до него дошли неблагоприятные слухи; от слуг он дознался о
вызове их к обер-полицмейстеру и понял, что на него надвигается гроза. Как
ни тяжело было, он собрал готовые экземпляры сочинения и сжег их. Это,
однако, его не успокоило. С каждым часом душевная тревога усиливалась от
сознания того, что будет с четырьмя детьми-сиротами, если вдруг его
арестуют. Правда, Елизавета Васильевна опекала их, как родная мать. Но кто
знает, как она воспримет столь жестокий удар судьбы?
Предчувствие Радищева оправдалось: 30 июня, когда над окрестностями
пылал золотой закат, на дачу прикатила черная закрытая карета. Из нее
вышли два бравых усатых унтера и, не обращая внимания на слезы Елизаветы
Васильевны и плач детей, произвели тщательный обыск. Не найдя ничего
подозрительного, они арестовали Александра Николаевича, увезли его в
Петропавловскую крепость и заключили в сырой, холодный каземат с грузными