Федоров Александр. Хозяин Каменных гор

Узнав об этом, Потемкин рассвирепел. Он вызвал к себе Репнина и при
генералитете набросился на него с упреками.
- Кто дал вам право на подобные действия? Что вы сделали? - в гневе
закричал Потемкин.
- Светлейший князь, я исполнил свой долг! - спокойно ответил старик
Репнин.
- Как вы смели начать без меня кампанию? - не уступал князь.
- Ваше сиятельство, я вынужден был отразить нападение тридцатитысячного
турецкого корпуса визиря Боталь-бея!
Потемкин помрачнел, подошел вплотную к Репнину и в запальчивости
крикнул:
- Как вы дерзнули заключить мир? Кто дал вам на это согласие? Вы
поплатитесь головой за эту дерзость! Я буду судить вас, как изменника!
На лице Репнина выступили багровые пятна. Еле сдерживая гнев, он
возразил:
- Ваша светлость, если бы вы не были ослеплены в эту минуту гневом, то
я заставил бы вас раскаяться в последнем слове!
- Угрозы! Дерзкий, знаешь ли ты, что я через час могу приказать
расстрелять тебя!
Репнин пристально взглянул на Потемкина и, чеканя каждое слово, холодно
прервал Потемкина:
- Знаете ли вы, князь, что я могу арестовать вас, как человека,
восстающего против повелений государыни?
Потемкин опустил голову, шумно задышал.
- Что сие значит? - упавшим голосом спросил он, догадываясь о правде.
- Это значит, ваше сиятельство, что я повинуюсь и обещал отдавать отчет
в своих действиях одной государыне.
Князь Репнин учтиво поклонился и вышел из горницы. Потемкин тяжело
опустился на стул. С минуту он раздумывал, потом с горечью заговорил:
- К чему была сия торопливость? Надо было знать, в каком положении наш
черноморский флот и об экспедиции генерала Гудовича. Дождавшись донесения
их и узнав от оных, что вице-адмирал Ушаков разбил неприятельский флот и
уже его выстрелы были слышны в самом Константинополе, а генерал Гудович
взял Анапу, - мы могли бы заключить мир на более выгодных условиях!..
В голосе его прозвучала скорбь.
Для всех было очевидно, что Потемкин прав: договор с турками можно было
заключить на более выгодных условиях. Понимал это и сам Репнин, но
честолюбие ослепило его, и он решил под носом у светлейшего перехватить
лавры победы.
Адъютант Демидов сопровождал Потемкина в Галацы. Настроение светлейшего
резко ухудшилось: он стал крайне раздражителен, ипохондрия окончательно
овладела им. К этому прибавились резкие боли в животе. Неумытый, в халате,
он уныло бродил по мягким коврам, хлопая шлепанцами. Адъютанты не
допускали к нему посетителей, сами же ходили тихо и переговаривались
шепотом. Демидов с тревогой заглядывал в лицо князя: оно осунулось, стало
серым. Страшная усталость улавливалась в его взгляде.
- Вы больны, ваше сиятельство. Нужны лекари! - осторожно намекнул
как-то Демидов.
Потемкин с завистью взглянул на свежее, розовое лицо юного офицера.
Ах, Демидов, старого не воротишь! - с горечью сказал он. - И я был
совсем недавно таким, как ты! Быстро пролетела младость!..
- Вы несчастливы, ваше сиятельство! - с горьким сочувствием вымолвил
Николай Никитич. Ему стало невыносимо жаль еще недавно могучего и
красивого гиганта, теперь сраженного духовной и телесной немощью.
- Ты, Демидов, не жалей меня! - с вялой раздражительностью продолжал
светлейший. - Может ли быть человек счастливее меня? Все прихоти мои
всегда исполнялись, как будто каким волшебством: хотел чинов - имею,
орденов - имею, любил играть - проигрывал суммы несчетные, любил строить
дома - построил дворцы, любил дорогие вещи - имею столько, что ни один
честный человек не имеет так много и таких редких! Все страсти мои,
Демидов, всегда удовлетворялись. Разве я не счастлив?.. Эх-х!.. - Он
схватился за бок и протяжно застонал: - Что же это? Неужели так скоро
смерть?
- Ваша светлость, вам нужен хороший лекарь, и все пройдет!
- Отстань, зови Попова!
Пришел правитель канцелярии, но Потемкин отвернулся к стене и выдавил
угрюмо:
- Нет, не могу... Дела потом...
Попов и адъютант неслышно удалились.
На третий день по приезде Потемкина в Галацы скончался любимый им
генерал, принц Карл Вюртембергский. Мрачный, осунувшийся, князь отправился
отдать последний долг усопшему. В переполненной церкви было жарко, душно
от густого запаха росного ладана. Потемкину тяжело дышалось. Он не сводил
взора с воскового лица покойника. В провалившихся глазницах копошилась
зеленая муха. Светлейшему почудился запах тлена. До крайности
расстроенный, утомленный духотою, Потемкин медленно вышел из церкви.
Гайдуки бросились звать карету. Не обращая ни на кого внимания, опустив
голову, светлейший тяжелой поступью спустился с каменных ступенек, по
роковой рассеянности вместо своей кареты сел на дроги, приготовленные для
покойника.
Когда Демидов подлежал к Потемкину, тот был бледен и дрожал как в
лихорадке. По толпе прошел гул удивления.
- Не к добру это! - только и мог вымолвить Потемкин.
Суеверный и впечатлительный, он почувствовал себя крайне плохо.
Поддерживаемый Демидовым и Поповым, он с потемневшим лицом добрался до
кареты и окончательно упал духом...
Вечером он почувствовал озноб и жар, болезнь с неотвратимой
последовательностью овладела им. Полная апатия охватила князя. Долгими
часами он лежал в безмолвии. Обеспокоенный Попов ежедневно слал донесения
государыне о ходе болезни светлейшего.
"Опять показался жар, - писал он Екатерине Алексеевне. - Его светлость
проводил ночь в беспрестанной тоске, которая и в следующий день
продолжалась. Доктора приписывают продолжение болезни накопившейся желчи.
Для изгнания ее нужно принимать лекарства, до коих князь весьма
неохотлив".
Потемкин и впрямь отказывался принимать лекарства и вовсе не соблюдал
диеты. Ел все - кислое и соленое, а потом корчился от боли и изнывал в
смертной тоске.
С большими трудностями уговорили князя переехать в Яссы, где была
медицинская помощь. Туда же по вызову Потемкина прибыла и его племянница,
графиня Браницкая. По-прежнему она щебетала и порхала по покоям князя.
Увы, это не так давно очаровательное и милое для князя существо не
производило на него былого впечатления! Жизнь постепенно, как иссякавший
родник, уходила из больного тела. Не помогли и медицинские светила;
страдания усиливались с каждым днем. Мужество и выдержка покинули
Потемкина: он непрерывно стонал и жаловался на безнадежность жизни.
Иногда он впадал в беспамятство. В ночь со второго на третье октября в
болезни наступило резкое ухудшение. В течение девяти часов врачи не
находили у больного пульса: руки и ноги его стали холодны как лед, и лицо
было неузнаваемо. С большими усилиями врачи привели его в сознание. Он
глазами подозвал графиню Браницкую и попросил:
- Везите скорее в Николаев! По крайней мере умру в моем городе!
Перед отъездом он попросил Демидова вызвать Попова и продиктовал ему
последнее письмо царице.
"Матушка, всемилостивейшая государыня! Нет сил более переносить мои
мучения: одно спасение остается оставить сей город, и я велел везти себя в
Николаев. Не знаю, что будет со мною. Я для спасения уезжаю. Вечный и
благодарный подданный..."
Попов внимательно посмотрел на ослабевшего Потемкина. Тот взял у него
перо и дрожащей рукой приписал: "одно спасение уехать..."
Затем он отвалился на подушки и заметался. Выезд был назначен на утро,
но светлейший всю ночь не спал и беспрестанно спрашивал, подан ли экипаж.
Едва забрезжил рассвет, он, несмотря на густой туман, приказал везти
себя из Ясс. Его осторожно поместили в большой шестиместной карете, и в
сопровождении свиты, многочисленной прислуги и казачьего конвоя Потемкин
покинул свою ставку.
Степные просторы, свежий ветерок оживили князя Он понемногу успокоился
и затих. Поезд из многих экипажей двигался очень медленно и только в
седьмом часу достиг станции Пунчешты, в тридцати верстах от Ясс. Здесь
князя ждала торжественная встреча. Но подготовленное торжество не
состоялось. Утомленный дорогой и страданиями, Потемкин попросил вынести
его из кареты. Его внесли в дом и уложили на диван. Светлейший стал
метаться и стонать.
- Жарко... Душно...
Открыли окна, принесли холодной родниковой воды, но князь не мог
успокоиться, продолжая терзаться. Только к десяти часам он забылся в
тяжелом сне. Едва успела разместиться и уснуть его свита, в три часа ночи
Потемкин открыл глаза и приказал ехать дальше. Он торопился. Но куда было
спешить? Карета катилась по степи, однако на этот раз утренняя свежесть не
ободрила его чело стало восковым, скрюченными пальцами он шарил по лицу,
стараясь снять что-то невидимое, словно паутину Отъехав десять верст,
Потемкин приказал остановить карету. Взглянув на заалевший восток, он
страдальчески сказал:
- Будет теперь... Некуда ехать... Я умираю... Выньте меня из коляски...
Хочу умереть в поле...
Ковыль был влажен от утренней росы. Наспех развернули ковер, принесли
кожаную подушку и уложили больного. Лекарь смочил ему голову спиртом.
Потянулись томительные минуты. Светлейший молча смотрел на небо, осиянное
восходившим солнцем. И в эти минуты утреннего покоя, когда все
пробуждалось от ночного сна, Потемкин вдруг зевнул и, глубоко вздохнув,
потянулся...
Конвойный казак, сопровождавший князя, снял шапку и перекрестился:
- Отходит князь...
Графиня Браницкая с плачем упала на колени, схватила холодеющую голову
Потемкина и дула в его посиневшие уста.
Врачи скромно отошли в сторону.
- Глаза бы ему закрыть! - скорбно сказал казак и оглянулся на свиту.
Демидов обшарил карманы в поисках империалов, но карманы были пусты. Он
просяще взглянул на Попова; тот или не понял, или не хотел расстаться с
золотыми, так как промолчал. Тогда загорелый казак подал два медных
пятака, и ими покрыли глаза умершего...
Под ясным голубым небом, среди ковыльного простора люди в молчании
пробыли несколько минут, а после разошлись от тела покойного, оставив
графиню Браницкую изливать свое неутешное горе.
В той же самой карете, окруженной казаками с зажженными факелами, ночью
тело Потемкина привезли обратно в Яссы...


По просьбе Попова Демидов быстро собрался и поскакал из Ясс с печальным
известием в Санкт-Петербург. На душе Николая Никитича росла смутная
тревога. Как все переменчиво! Покидая ранним утром ставку командующего, он
проехал по пустынным, безмолвным улицам городка. Давно ли здесь все шумело
и жизнь била ключом? Куда внезапно исчезли блестящие кареты, столичные
петиметры и нарядные великосветские дамы, искавшие встречи с князем? Со
смертью светлейшего сразу прекратились шумные балы, пьянящее веселье, и
городок принял серый, скучный вид. Демидов тяжело вздохнул, опустил голову
в глубокой задумчивости. Позади оставалось прожитое, золотая пора. Он
понимал, что больше не вернется сюда, в ставку. Со смертью Потемкина все
покончено с тем, что составляло круг его интересов, и от сознания этого на
сердце Демидова стало еще тяжелее.
Адъютант скакал в одиночестве по осенней степи. В ней было тихо и
неподвижно, как и во встречных дубравах, пылавших багрянцем. Навстречу ему
высоко-высоко в ясной прохладе голубого неба, перегибаясь и извиваясь, как
серебристый парус, тянула на юг курлыкающая журавлиная стая. Отрывистый и
резкий крик журчанием ниспадал на землю с небесных высей и навевал грусть.
Снова замелькали знакомые почтовые станции с их вечной суетней и бранью
расходившихся фельдъегерей. Ничто здесь больше не привлекало внимания
Демидова. Он торопился в столицу, быстро продвигаясь на север. Скоро степи
остались позади. Чудесная южная золотая осень отошла назад, ее сменили
серое небо и беспрерывные надоедливые дожди. Чем дальше на север, тем
тоскливее становилась природа. Пошли оголенные мокрые перелески, по
которым бесприютно шарил пронзительный, холодный ветер. Дороги покрылись
ухабами, наполненными грязью. Мимо мелькали серые полосатые версты. Как
все это не походило на веселое, шумное путешествие с Потемкиным!
Под Санкт-Петербургом вдруг заголубело небо, и снова пошла сухая
путь-дорога. В лесах, шурша, падал багряный лист. В чае сияющего заката
перед взором Демидова встала Гатчина: темнели купы высоких лип, и среди
них высился массивный мрачноватый замок. Николай Никитич судорожно
поежился: встреча с пребывающим здесь цесаревичем Павлом Петровичем не
сулила ничего хорошего. Хоть и не хотелось ехать через Гатчину, но Демидов
все же решил не сворачивать с пути.
У полосатого шлагбаума из караульного помещения выскочил офицер,
наряженный в старый прусский мундир, и предложил Демидову сойти с коня.
- Курьер к ее императорскому величеству с важным известием! - закричал
Николай Никитич.
Однако эти слова не возымели магического действия на гатчинского
офицера.
- Прошу сойти, сударь! - с нескрываемой ненавистью разглядывая мундир
потемкинского адъютанта, строгим голосом повторил он.
Демидов вспыхнул, дернул поводья, вздыбил коня, намереваясь проскочить
шлагбаум, но выбежавшие мушкетеры грубо стащили его с седла и повели в
замок, в котором находился Павел. Дворец этот подавлял своим казарменным
видом. Строенный по указу царицы итальянским зодчим Ринальди для фаворита
Орлова, после смерти владельца он был подарен государыней наследнику
престола.
Проходя по широким аллеям, Демидов всем своим существом почувствовал,
что попал в иной мир. В Гатчине все было сделано на прусский лад. На
дорогах виднелись пестрые шлагбаумы с часовыми, одетыми в старинную
прусскую форму времен Фридриха II.
После пребывания в южной армии, где Суворов и Потемкин стремились
обмундировать солдата, сообразуясь с климатом и обычаями страны, где самые
приемы и методы боя отражали своеобразный дух русского народа, все
увиденное в Гатчине казалось Демидову издевкой над русским.
- Да что у вас за порядки! - обозленный задержкой, вскричал Демидов.
- Вы, сударь, помолчите! - строго отозвался караульный офицер. - Здесь
не место для вольнодумства!
- Помилуй, какое же тут вольнодумство, если я не чувствую здесь
русского духа! - не унимался Николай Никитич.
- Помолчите! - снова обрезал его офицер. - Вот и дворец его высочества.
Серая громада походила на грузную казарму, перед которой высились
бастионы. На часах у дворца стояли часовые, затянутые в старомодные
прусские мундиры, напудренные и с гамашами на ногах. Они отсалютовали
караульному офицеру и пропустили его с Демидовым в обширный полутемный
вестибюль дворца.
Потемкинского адъютанта поспешил принять другой офицер, мрачного вида,
длинный и сухой. Зло оглядев демидовский мундир, он приказал:
- Следуйте за мною!
Тяжелым, грузным шагом он пошел по длинному коридору, увлекая за собою
Демидова. В скучном обширном зале он остановился и сказал Николаю
Никитичу:
- Обождите здесь! О вашем своевольстве будет сейчас доложено его
высочеству!
Гремя шпорами, гусиным шагом он удалился из приемной. Демидов остался в
одиночестве среди мрачных стен. Стыла тишина. Кто-то вдали неприятным
голосом распевал романс. На нижних нотах голос спадал до хрипоты, на
высоких - становился пронзительным и резал слух.
"Неужели это цесаревич Павел?" - со страхом подумал Демидов, вспоминая
рассказы петербургских гвардейцев о том, что наследник престола любил петь
романсы в подражание немецкому государю Фридриху II, который играл на
флейте.
Демидов подошел к окну. В глубине парка среди деревьев догорал закат.
Его нежные золотые блики угасали на поверхности зеркального пруда.
Гатчинский парк застыл в неподвижности. Старые ивы свесили густые ветви в
прозрачные воды. На глазах Николая Никитича творилось диво: прощальный
солнечный луч пробился сквозь сетку ветвей и зажег внутри ивы сотни
золотых и зеленых огоньков, вспыхнувших теплом. В эту тихую вечернюю
минутку раздались громкие шаги и, с шумом распахнув дверь, адъютант Павла
прокричал в приемную:
- Его высочество, великий князь пожелал вас видеть, господин офицер!
Демидов наслышался о вспыльчивом характере наследника и поэтому с
большой робостью прошел в кабинет. Павел стоял посреди комнаты и
холодными, пустыми глазами смотрел на потемкинского адъютанта. Николай
Никитич вздрогнул. Серо-землистое лицо Павла, его рано облысевшая голова
поразили Демидова своей мертвенностью. Наследник был удивительно некрасив:
курносый, с большим ртом, с сильно выдающимися вперед челюстями. Павел
холодно улыбнулся, блеснули длинные желтые зубы, и улыбка его походила на
оскал мертвой головы.
- Как смел ты в потемкинской форме прибыть в Гатчину? - резким голосом
спросил Павел Демидова, и лицо его мгновенно исказилось от вспышки гнева.
Он побледнел, выпрямился, заносчиво закинул большую голову. Холодные глаза
пронзили Николая Никитича.
- Ваше высочество, я одет по форме российских войск и следую с весьма
важным сообщением к государыне! - сдержанно, с достоинством ответил
Демидов.
Павел шумно задышал.
- Из потемкинской ставки скачешь? Кто? - отрывисто спросил он.
- Состоял адъютантом у светлейшего, - дрогнувшим голосом отозвался
Николай Никитич.
- Что сие значит - "состоял"? Разжалован? Опальным стал у князя? -
выкрикивал Павел, не сводя мертвых глаз с офицера.
- Никак нет, ваше высочество!
- Что же тогда?
- Светлейший князь Потемкин отошел в вечность!
- Умер! - Лицо Павла залилось румянцем.
- Умер! - скорбно ответил Демидов. - О том и тороплюсь уведомить
государыню!
- Умер! Догадался! - весело захлопал в ладоши цесаревич. - Что же ты
сразу не сказал! Ах, какая приятная новость!
И, не скрывая своей радости, Павел пустился в пляс. Ошеломленный
Демидов изумленно смотрел на дикий восторг наследника. Пробежав по
кабинету, цесаревич успокоился и подозвал к себе Демидова.
- Почему не радуешься вместе со мною?
- Смерть не веселит, ваше высочество!
Павел провел ладонью по своему плоскому лицу, улыбнулся.
- Ты очень смел! - отрезал он и взял Николая Никитича под руку. - Вижу,
что ты достойный офицер, не сделался негодяем, как все бывшие при нем!
Видно, братец, много в тебе доброго, что ты уцелел и стал хорошим слугой
престолу!
- Ваше высочество, о покойниках плохого не говорят!
- Мне все можно! - гневно прервал цесаревич. - А ты мне понравился.
Желаешь у меня в Гатчине служить? Я сделаю из тебя отменного офицера!
Демидов испугался, но быстро нашелся:
- Ваше высочество, мне другое на душу пало. Надо торопиться на Урал
поднимать запущенные заводы.
- Так ты заводчик! А жаль! Сейчас уходи, а завтра на смотр явись, -
может, передумаешь! Ну-ну, иди...
Он толкнул Демидова в плечо и засмеялся:
- Твое счастье! Добрая весть выручила тебя из беды!
Ошеломленный Николай Никитич вышел из кабинета. Ночью в отведенном ему
покое он много раз просыпался, вставал с постели и подходил к окну,
прислушиваясь к шуму деревьев в парке. Темно-синее небо было усеяно
звездами, луна поднялась над парком, и призрачный зеленоватый свет ее
наполнил пустынные аллеи. Среди безмолвия замка особенно неприятными
казались прусские выкрики часовых. Демидов прижал пылающее лицо к
холодному стеклу и с горечью подумал: "Курносик, цыплячья грудь,
вспыльчив, оглядывается на Пруссию - и это будущий император России!"
Он вернулся к постели, вздыхая, лег под одеяло и уснул тревожным сном.


На ранней заре пробил барабан. Демидов вскочил и быстро оделся. Он
торопливо выбежал на плац-парад, где в полутьме осеннего рассвета
выстроились три батальона гатчинцев. Роты торопливо, бесшумно
выстраивались во фрунт, - каждую минуту мог появиться великий князь. Что
это были за солдаты! Затянутые в прусские старомодные мундиры, они
походили на угловатые манекены. Дезертировавший из армии Фридриха и теперь
служивший у Павла полковник Штейнвер грузным, размеренным шагом обходил
фрунт с длинной тростью в руке. С мрачным видом он проверял обмундирование
солдат. То и дело свистела трость.
- Как ты пудрил голова, осел! Парик! - багровея, кричал он.
На правом фланге застыл эскадрон кирасир. Завидя их молчаливые ряды,
полковник Штейнвер вдруг схватился за голову:
- Бог мой, где же майор Фрейганг? Как смел он опоздать, ежель его
высочество сей момент пожалует!
Немец бесился, рассекая тростью густой утренний воздух, насыщенный
сыростью. Толстый нос его раздулся, побагровел, маленькие заплывшие глазки
налились злостью. Однако подбежать поближе к лошадям он побоялся. В
отчаянии полковник выкрикивал:
- Бог мой, что сделает со мной его высочество за такой порядок!
- Беспорядок! - подсказал Демидов.
- Я прошу вас, господин офицер, не вмешиваться в мои рассуждения! -
смерив холодным взглядом адъютанта, крикнул немец. - Ежель его высочество
допустил вас на развод, то учись, как надо служить своему государю и что
есть воинская дисциплина. Там твое место! - указал он Николаю Никитичу в
сторонку.
Демидов сдержанно поклонился и отошел к левому флангу. С любопытством
он рассматривал гатчинские войска, о которых ходило много толков в столице
и в армии. Павел Петрович стремился во всем походить на своего прадеда,
царя Петра Алексеевича. Он мнил, что его гатчинские батальоны, подобно
"потешным" царя Петра, послужат основой для будущей военной мощи России.


Обучением своих гатчинских солдат Павел, очевидно, преследовал две
цели: первая заключалась в подготовке к военной реформе, которую замышлял
он, и вторая, косвенная, - в критике армии государыни Екатерины. Все, что
было внесено нового в русскую армию Суворовым и Румянцевым, Павлом резко
осуждалось и порицалось.
Увы, далеко было гатчинским батальонам до "потешных" царя Петра
Алексеевича. Все русские люди негодовали, видя в поступках и действиях
Павла стремление возвратиться к временам "голштинцев" печальной памяти
Петра III. Напрасно великий князь пытался возродить безвозвратно ушедшее,
теперь казавшееся жалким и смешным...
Демидов еле сдерживал негодование, боясь навлечь на себя яростный гнев
Павла.
В глубоком безмолвии прозвучала прусская команда полковника Штейнвера.
Ее резко повторили по батальонам, ротам и эскадрону офицеры с длинными
тростями в руках. С гранитных ступеней дворца на плац-парад спускался
Павел. Он старательно выкидывал вперед носки. В больших ботфортах он
выглядел очень неуклюже. Его короткое туловище, которому он изо всех сил
старался придать изящество и благородное достоинство, еще больше делало
его смешным и жалким.
"Курносый чухонец с движениями автомата!" - насмешливо подумал о нем
Демидов и сейчас же ужаснулся этой мысли.
Между тем Павел пересек площадку и приближался к эскадрону кирасир.
Полковник Штейнвер всеми силами старался отвлечь внимание великого князя
от конницы, но тот стремительно подлетел к фрунту. Закинув голову, Павел
быстро и строго оглядел эскадрон. Глаза его вдруг расширились, ноздри
раздулись, и он, разражаясь бранью, закричал на всю площадь:
- Где майор Фрейганг? Где он?
Словно на окрик, из-за эскадрона выехал опоздавший майор и застыл перед
взбешенным великим князем.
Злыми глазами Павел разглядывал нарушителя дисциплины. Тот не дышал.
Неподвижный, холодея от ужаса, он просидел в седле несколько минут перед
Павлом с опущенным палашом и вдруг свалился, как сноп, наземь.
Павел брезгливо поморщился и кратко бросил:
- Убрать! К врачу!
Возбужденный от гнева, он огляделся и заметил Демидова.
- Видишь красавца? - указал он на оседланного жеребца майора Фрейганга.
- Учили тебя командовать эскадроном? - ехидно спросил он офицера.
- Учили! - решительно ответил Демидов.
- А коли так, покажи себя, какой ты конник! - И, оборотясь к полковнику
Штейнверу, великий князь приказал: - К маршу!
Роты двинулись; высоко вскидывая ноги, выбрасывая носки и не сгибая
колен, пошли мимо Павла. За ними Демидов молодецки провел эскадрон.
"Что за каприз? Непременно взгреет теперь!" - подумал Николай Никитич,
и в глазах его потемнело. Когда он проносился на чужой лошади мимо
великого князя, он не видел ни удивленного лица его, ни восхищения.
Мелькнули перед взором только белые лосины и высоко поднятая трость Павла,
которой он отсчитывал движение колонн.
После учения Павел не замедлил подозвать к себе потемкинского
адъютанта. Он схватил его за руку и сильно ущипнул острыми ногтями.
Демидов хотел отойти, но великий князь еще сильнее впился в него ногтями.
Побледневший офицер застыл на месте, прикованный страшными глазами Павла.
- Скажи, братец, там, в армии Румянцева и Суворова, что я из вас
потемкинский дух вышибу! Я вас туда зашлю, когда буду императором, куда
ворон ваших костей не занесет!
- Ваше высочество, я тороплюсь. Долг превыше всего! - пролепетал
Демидов.
Павел быстро отошел от потемкинского адъютанта. В раздумье он внезапно
повернулся и, к большому удивлению всех офицеров, выкрикнул Демидову:
- Молодец! Бравый офицер! В добрый путь!..
Через десять минут Николаю Никитичу подвели его скакуна. Он быстро
вскочил в седло, перед ним подняли шлагбаум, и все сразу отошло назад, как
скверный сон.
С тяжелым сердцем Демидов поскакал в Санкт-Петербург. С запада ветер
пригнал тучи, скупое осеннее солнце скрылось, и заморосил дождь. С
невеселыми думами Николай Никитич торопился в столицу. Прошло два часа, и
она стала подниматься перед ним в серой мути осеннего дождя...
Явившись к статс-секретарю Храповицкому, Демидов со слезами на глазах
вручил ему известие о смерти Потемкина. Храповицкий передал его Екатерине
Алексеевне и вернулся к Демидову.