Федоров Александр. Хозяин Каменных гор

расчеты и рьяно взялся за строительство. Снова к нему вернулись радужные
надежды. Помолодел и отец. Оба старались до заморозков закончить прокладку
колесопроводов. В механической мастерской Черепановых снова закипела
жизнь. Ефим Алексеевич отобрал двух лучших механиков - Панкрата
Смородинского и Прохора Рышкова - и обучил их управлению машиной. Крепкие
плечистые уральские парни были первыми машинистами на русском паровозе.
К осени на новой линии стали возить в фургончиках руду. Доставка ее
производилась быстрее и обходилась дешевле конной. Александр Акинфиевич
вынужден был признать все выгоды "сухопутного парохода", о чем и поспешил
довести до сведения санкт-петербургской конторы, но и на это от Данилова
не последовало отписки. Очевидно, там, в столице, случилось что-то,
заставившее забыть о черепановском пароходе. Охладел к новой дороге и
Любимов.
После поездки в Пермь Ефим Алексеевич забеспокоился сильнее. И не зря
он волновался. Его опасения, что заводское начальство и Демидовы будут злы
за статьи, помещенные в "Горном журнале", оправдались. Не знал Черепанов
еще того, что оба известия, которые он привез, полностью перепечатала
санкт-петербургская "Коммерческая газета" и в газете Черепановы снова
именовались господами. Это не было оставлено без внимания Демидовыми.
Вслед за этим отец и сын почувствовали в отношении к себе сильную
перемену. Директор петербургской конторы Данилов, казалось, совсем забыл о
тагильских механиках. Другим тоном заговорили с ними и управляющие
заводов. Любимов стал замкнутым, диковато поглядывал на Ефима и вместо
личной беседы с механиком слал ему официальные бумажки. Отныне в ордерах
значилось другое обращение. Вместо обычного вежливого "контора просит
вас", теперь писалось: "предписывается вам безоговорочно исполнить сие
предписание".
Болея душой за дело, Ефим Алексеевич решил поговорить начистоту с
управляющим. Любимов принял его с неохотой, долго продержал в конторе,
пока допустил к своей персоне. Теперь он держался высокомерно и
отчужденно. Молча выслушав Черепанова, он выложил перед ним "Постановление
о механических занятиях в нижне-тагильских заводах".
- Прочти-ка! - указал он перстом.
Механик с волнением взял бумагу и стал медленно читать. Чем больше
вникал он в смысл постановления, тем ниже опускал голову. Ефим хорошо
понимал, что все написанное в грамоте в первую очередь относится к нему.
"Известно здесь, - писалось в постановлении, - что в заводах многие
хорошие люди держатся весьма странного правила: что буде они составили
каковое-либо предположение, то они же должны выполнять оное и никто другой
не имеет права вмешиваться, иначе они обижаются, якобы тем стесняется их
усердие, но правило сие признается совершенно фальшивым и даже вредным
заводовладетелем, ибо нельзя допустить мнения, чтобы домашние природные
механики могли быть безошибочны, а члены главной конторы не могут быть
всеведущими..."
У Ефима екнуло сердце, - вот строки и о них! Буквы расплывались перед
его глазами, когда он читал о себе. Все становилось ясным.
"Черепановым предоставляется право, - сообщалось в грамоте, - везде
иметь главный надзор и наблюдение за машинами, постройками и поправками
оных..." Но "прожект одного, порученный к исполнению другому, не лишает
чести и награды за полезное первого: следовательно, сей последний не
должен обижаться тем, что его мысль предоставлена другому лицу привести в
исполнение..."
Горька показалась Ефиму незаслуженная обида: его святое право на
осуществление своего изобретения объявлялось "совершенно фальшивым".
Он поднялся и, молча откланявшись, пошел к выходу. Управляющий поднял
руку и бесстрастно остановил его:
- Погоди чуток, дело есть!
Ефим вернулся и, стоя перед столом, выслушал новый приказ:
- Памятуя великие благодеяния к тебе покойного господина нашего Николая
Никитича, поручаю вам, Черепановым, иметь наблюдение в установке
доставленного из Перми монумента. Великая честь выпала вам!
Механик снова молча поклонился и, разбитый духом и телом, вышел из
конторы...
В 1837 году на главной площади против церкви водрузили памятник Николаю
Демидову. По углам обширного основания гранитного пьедестала укрепили
литые чугунные группы. В первой из них сидит прекрасная женщина в
древнегреческой тунике, с крылышками на голове, а подле нее стоит мальчик
с раскрытой книжкой и указкой. Сие означало, что отрок Демидов постигает
мудрость. На втором углу - юноша высыпает из рога плоды в подол своей
наставнице. В третьем - воин в доспехах, с лицом Николая Демидова,
защищает отечество, которое изображает женщина в печальном образе. И,
наконец, последняя группа представляет Николая Никитича в старости... Он
беседует с той же богиней о пользе науки, искусств и торговли.
На вершине пьедестала величественно возвышается группа из двух фигур:
Демидов в долгополом сюртуке, на который возложены все регалии, владелец
заводов, протягивает руку помощи коленопреклоненной женщине с царской
короной на голове.
Скульптор по просьбе наследников Демидова вложил в свое творение весьма
дерзкую мысль: "Демидов в трудные минуты приходит на помощь отечеству".
Работные, однако, по-иному рассудили смысл монумента. Показывая на
изящные фигуры, они разъясняли их:
- Наверху - главный петух Демидов, а кругом его женки да детки! Вот на
кого мы робим!


Внезапно Черепановых всколыхнула последняя надежда. По Уралу прошел
слух, что едет обозревать свое отечество наследник-цесаревич Александр
Николаевич. Вскоре слух подтвердился сообщением из санкт-петербургской
демидовской конторы, которая уведомляла, что цесаревич действительно
отправился на восток, уже миновал Тверь, Ярославль, Кострому, Вятку,
вскоре вступит в пределы Урала и, весьма возможно, посетит
Нижне-Тагильский завод. Ехал наследник с большой свитой, в которой состоял
его воспитатель, поэт Василий Андреевич Жуковский. Сопровождали царского
наследника генерал-адъютант князь Ливен, пять адъютантов, лейб-хирург и
многочисленная дворцовая челядь: камердинер, рейткнехты, фельдъегери,
мундткох с двумя помощниками. Блистательный поезд, состоявший из десятков
экипажей, двигался быстро. Дороги просохли, реки разлились полноводно, и
на всем пути путешественников сопровождала живительная весна.
Флигель-адъютант при особе наследника, генерал Юрьевич, обстоятельно
доносил в столицу: "Мы опереживаем в нашем пути природу и здесь находим
весну почти в том виде, как ее оставили в Петербурге: деревья только что
распускаются, и во вчерашний переезд по горам видели в ущельях еще много
снега... В Перми, как и в Вятке, нет дворянства, да и знатного
капитального купечества очено мало. В губернии хотя находится до 250 тысяч
помещичьих крестьян, разделенных между 16 владельцами, но эти баричи живут
или за границей, или в столицах. Строгановы, Голицыны, Бутеры суть
главнейшие помещики-заводчики..."
Цесаревич и его свита, прибыв в попутный город, посещали больницы,
школы, тюрьмы и выставки. Пермь не понравилась наследнику: даже
иллюминация не могла скрыть убогости этого города, который состоял из
немногочисленных каменных домов и скопления деревянных лачуг. На
представление к цесаревичу пришли чиновники и купцы с женами и дочками,
наряженными в шляпки и в чепцы. Увы, наследник успел заметить только
два-три миловидных личика на весь город!
Каждый день из Екатеринбурга в Нижний Тагил мчались курьеры,
привозившие новости. Любимов сбился с ног в беспрестанной суете. Он
заботился об украшении завода: на видных местах соорудили транспаранты,
приготовили тысячи плошек и свечей для иллюминации. В конюшнях стояли
наготове выхоженные резвые кони. Чинились мосты, подновлялись дороги, а на
въезде в завод воздвигалась пышная триумфальная арка, обвитая свежею
зеленью. Полицейщики во главе с приставом Львовым выбивались из сил,
наводя на дорогах и во встречных селениях порядок. Зная ретивость
полицейских служак, Любимов написал инструкцию о порядке обращения с
народом на время проезда цесаревича, а в ней указывалось, что полиция
должна подавать собой пример вежливости и кротости в обращении с людьми.
Трудно, однако, было полицейщикам превратиться в овечек. Так и
подмывало их совершить рукоприкладство. Одно только и удерживало - боязнь,
как бы обиженные не пожаловались цесаревичу. Приписные крестьяне вели себя
весьма подозрительно: собирались на тайные сборища, шептались; до Львова
дошли слухи, что на всем пути следования наследника на дорогу выходили
ходоки и падали на колени перед каретой, высоко подняв над головой свои
прошения.
"Как бы и у нас подобного не стряслось!" - встревоженно думал пристав.
Это его больше всего пугало. Он притих и ходил поникшим.
Между тем приготовления к встрече подходили к завершению. Закопченные
заводские здания побелили, убрали с глаз долой полуразвалившиеся хибары,
разметали ветхие плетни, засыпали прозеленевшие лужи, дорогу к заводу
посыпали золотистым песком и рубленым ельником, вдоль улицы натыкали ряды
свежекудрявых березок. К этому времени пышно зазеленел барский парк,
зацвела сирень, и белый демидовский дом высился среди зелени прекрасным
видением. Далеко за полночь в главной конторе светились огни, повытчики
спешно готовили выборки из дел, чтобы на любой вопрос цесаревича дать
быстрый и толковый ответ. Над прудом в вечерний час разносилась приятная
музыка - крепостные артисты упражнялись в игре.
Черепановы тоже ждали важных событий. Верилось им, что на их
"сухопутный пароход" обратят внимание. Они до блеска начистили бронзовые
части машины, тщательно проверили ее работу и оборудовали особо удобные
вагончики на случай, если цесаревич пожелает прокатиться по железной
дороге.
27 мая 1837 года из Екатеринбурга на взмыленном иноходце прискакал
последний гонец, и по заводу быстро разнеслась весть: царский наследник
приехал и намерен посетить Нижний Тагил. Начался переполох.
Бледнея и потея, Любимов в сотый раз подробно допрашивал гонца о
поведении и привычках цесаревича. Вестник обстоятельно докладывал:
- В шесть вечера его высочество со свитой прибыли в Екатеринбург и, не
теряя времени, отправились на старый монетный двор, в коем чеканятся
только медные монеты. Цесаревич взял одну копеечку на память. Отсюда зашли
в гранильную фабрику, где его высочество изволили залюбоваться мастерством
гранильщиков камней. "Где научились сему искусству?" - спросил у них
наследник. На это бородатый кержак-гранильщик степенно ответил: "От
рождения далось оно в руки: деды и отцы наши тем занимались и нам по
наследству передали..."
- Где их высочество изволили остановиться? - допытывался у гонца
Любимов.
- Изволили они отдыхать в доме главного начальника горных заводов, что
стоит над обширным прудом. И весь город в ту пору светился бесчисленными
огнями, а вечером адъютанты его высочества вышли на высокое крыльцо и
принимали просьбы от народа, а тех просьб было подано шестьсот тридцать
три.
- Бес! - стукнул кулаком по столу Любимов, вскочил и взволнованно
заходил по комнате. - Вот откуда дует злой сиверко! Злыдни переведенцы и
приписные только и ведают, чтобы досаждать своим господам!
Он заметался, как зверь в клетке.
- Торопись, братец, - крикнул он, - зови сюда пристава Львова! Надо за
народом последить.
28 мая цесаревич выбыл из Екатеринбурга, и в семь часов вечера он был
уже на Старо-Невьянском заводе, где в старинном доме, строенном Никитой
Демидовым, пил чай и после краткого отдыха поехал дальше, в Нижний Тагил.
Над горами простиралась теплая майская ночь. Бесчисленные зеленоватые
звезды переливались над лесами. Кони вынесли коляски на возвышенность, и
перед наследником еще ярче и заманчивее засветились огни множества плошек
и фонариков, запылали костры и смоляные бочки, осыпаясь дождем золотых
искр. На каланче пробили одиннадцать четких ударов, и
торжественно-величавые звуки поплыли над озаренным прудом и широкими
заводскими улицами. Цесаревич приказал остановить карету и на минуту
залюбовался ночным Тагилом. По сверкавшему пруду плавал иллюминованный
ботик. И вдруг по чьему-то мановению раздался хор певчих и на соборной
колокольне ударили в колокола.
Наследник уселся в карету и, встречаемый возгласами народа, двинулся по
широкой улице.
После ужина цесаревич вышел на балкон и был оглушен ревом: пятнадцать
тысяч заводских крепостных, согнанных полицейщиками со всей демидовской
вотчины, кричали по команде "ура".
Только в два часа ночи гость изволил отойти ко сну. Ему отвели обширную
хозяйскую опочивальню. Под окнами демидовского дома всю ночь ходили
двадцать четыре почетных кафтанника, оберегая сон цесаревича. Любимов
настрого запретил даже звонить на работу, а поселковому пастуху наказали
не трубить на ранней заре, а прогнать стадо коров на выгон стороной...
Только-только над горами взошло солнце и засияли росой умытые травы, -
Черепановы уже были на "пароходке". Мирон стоял на площадке машиниста и
поддерживал пары. К машине вместо обычных грузовых тележек прицепили
новенькую пассажирскую повозку, разукрашенную зеленью. "Сухопутный
пароход" стоял на Выйском поле, неподалеку от плотины, по которой
предполагался проезд цесаревича. Любимов приказал Черепановым держаться со
своей машиной на одном месте, шума не производить и больше паров не
пускать. Оборони бог, если кони его высочества испугаются и понесут!
Полицейщики зорко наблюдали за дорогой и "сухопутным пароходом". Солнце
высоко поднялось над горами, роса испарилась, и над прудом растаял сизый
туман. Легкий теплый ветерок доносил запахи трав, соснового бора и
цветущего барского сада. Из трубы машины лениво поднимался рыхлый парок и
сейчас же таял в ясном воздухе. Над полем носились стрижи, распевали
жаворонки. У дворца царило оживление: то и дело выбегали и входили слуги,
повытчики и приказчики. Несколько раз на крыльцо выходил Любимов и щурился
на солнышко.
Но вот распахнулись стеклянные двери, и на крыльцо по ковровой дорожке
вышел наследник. Мимо "пароходки" в эту пору пробежал скороход.
- Ты куда? - окликнул его Мирон.
- К руднику. Его высочество выразили желание спуститься в шахту. Спешу
упредить о том управляющего! - запыхавшись, прокричал в ответ скороход.
Между тем цесаревич неторопливо, со скучающим видом прошел в церковь,
прослушал ектенью. После краткой молитвы он учтиво приложился к руке
священника и последовал дальше. За ним поспешила блестящая свита.
Столпившийся народ во все глаза рассматривал будущего правителя России.
Был он высок, строен, взор имел задумчивый. В двух шагах от цесаревича
суетился Любимов, давая ему пояснения. Наследнику показали больницу -
большую светлую избу с десятком кроватей, застланных чистым бельем и
одеялами. Василий Андреевич Жуковский пристально взглянул на управителя и
спросил:
- Здесь всегда так чисто бывает? А почему нет больных?
Любимов низко поклонился и, не моргнув глазом, ответил:
- Всегда. Хвала богу, у нас все здоровы. Чистый воздух и умеренный труд
делают работного счастливым!
По губам Жуковского скользнула ироническая улыбка.
Поспешили в доменный корпус, где шел выпуск чугуна. Раскаленный металл
сыпал мириадами ослепительных искр, обдавая блестящую свиту сухим жаром.
- Великолепно! - восхищенный зрелищем, вымолвил наследник, но сейчас же
заслонил лицо рукою. - Ох, дышать нечем!
Жуковский внимательно разглядывал горновых. По их лицам струился
обильный пот, покрасневшие глаза слезились от жара, брови и волосы были
обожжены. Со стороны казалось, что двигаются они легко и проворно, но
трудно было обмануться, вглядываясь в литейщиков пристальней. Каждый
мускул рабочих дрожал от страшного напряжения. Одно неверное движение - и
беда неминуема.
- Ваше высочество, пора уходить! - обеспокоенно окликнул своего
воспитанника поэт.
Цесаревич ласково посмотрел на Жуковского и повернул к выходу.
- А вот и школа, государь! - залебезил Любимов, показывая на
приземистое каменное здание. - Здесь заводскому мастерству юношей обучаем.
Наследник молчаливо прошел в здание. Умытые и обряженные в чистую
одежду юнцы чистыми голосами спели кантату.
Цесаревич потребовал порцию приготовленного обеда. Повар, одетый в
белоснежный халат и колпак, поставил перед гостем чистую миску с варевом.
Наследник испробовал его.
- Хороши щи! - немногословно вымолвил он и приложил надушенный платок к
губам. - Что там еще не осмотрено?
- Вот, пожалуйста, сюда, ваше высочество, - пригласил в бронзерную
мастерскую Любимов. Там на столах и полках красовались расставленные
изделия - литье из бронзы и чугуна. Навезли его по случаю приезда
цесаревича из Каслей. Наследник долго разглядывал чудесную ажурную работу
каспийских мастеров-кудесников. Вот старуха пряха сидит и сучит длинную
нить. Она сгорблена, глаза ласковые, но светится в них грусть.
- Отчего она печальна? - неожиданно спросил гость.
- Радоваться ей нечему, ваше высочество. Старость не радость! -
расторопно ответил управитель.
Цесаревич усмехнулся, и взор его перебежал на бронзовую лошадь. Он
протянул руку в белой перчатке и потрепал ее по холке.
- Славный жеребец!
Не обмолвясь ни словом о других каспийских изделиях, гость повернулся и
сказал Жуковскому:
- А теперь пусть везут на малахит!
Наследник и свита уселись в экипажи и поехали к Выйскому руднику.
- Едут! Едут! - с криком проскакал мимо Мирона полицейщик Львов.
Черепановы подтянулись, скинули шапки. Сердце Ефима учащенно забилось:
только бы увидели "сухопутный пароход" и заинтересовались им!
Экипажи приближались быстро. В первом из них Черепановы увидели
цесаревича, а рядом с ним степенного Жуковского.
- Гляди, батюшка, и Любимов с ними! - показал отцу Мирон.
Напротив наследника сидел толстый управитель и давал пояснения.
Внимание цесаревича привлек бронзовый памятник Демидову. Он приказал
замедлить движение и, не сводя взора с фигур, спросил Любимова:
- Что за монумент?
- Это памятник владельцу здешних заводов покойному Николаю Никитичу,
радением которого и процветает ныне наш завод и рудники!
Любимов похолодел, когда заметил, что наследник пристально взглянул на
коленопреклоненную женщину с короной на величавой голове.
"Быть грозе!" - быстро сообразил он и втянул голову в плечи.
Однако гроза миновала его: равнодушный взор цесаревича перебежал дальше
и остановился на машине Черепановых.
- Что за диковинка? - спросил он.
- Это, ваше высочество, первый "сухопутный пароход" в России! Он
таскает руду и перевозит пассажиров.
- Кем устроена машина? - уставился наследник на Любимова большими,
навыкате глазами.
- Наши заводские механики Черепановы изобрели машину, ваше высочество!
- Похвально! - улыбнулся цесаревич и махнул рукой. - Можно быстрее!
Черепановы уныло смотрели, как заклубилась пыль и вереница экипажей
покатилась дальше.
"Теперь все кончено! - скорбно подумал Ефим: ноги его отяжелели, и он с
хриплой одышкой сошел с "пароходки". - Плох будет хозяин!" - разочарованно
посмотрел он вслед наследнику престола и, горбясь, побрел по Выйскому
полю.
Мирон все еще стоял на площадке, на что-то надеясь, но экипажи не
вернулись больше. После осмотра Выйского рудника гости миновали плотину и
укатили дальше, на другие заводы.
Приездом наследника остались довольны лишь Любимов, которому цесаревич
подарил бриллиантовый перстень, управитель Выйского медеплавильного
завода, награжденный золотыми часами, да полицейщики с прислугой. Им
отпустили из казны цесаревича девятьсот рублей.
Обо всем, высказанном наследником, повытчики Нижне-Тагильского завода
занесли в бархатную книгу, обернули ее шелком, уложили на вечные времена в
кованый сундук и хранили ее под семью замками...
После посещения цесаревичем Нижнего Тагила больница вновь приняла
убогий вид, ученики заводской школы обрядились в рвань, и хорошие щи
сменил постный суп и плохо выпеченный хлеб.


Черепанову мечталось приблизить Уральские горы и леса, руды и богатства
к сердцу отечества. "Сухопутный пароход" изменял представление о времени и
пространстве. Все внезапно становилось ближе и доступнее. Если бы
продолжить линию чугунных колесопроводов до Москвы и далее, до
Санкт-Петербурга, соединить с ними хлебородные районы Волги, по-иному
зацвела бы жизнь в отчизне!
Но мечта его меркла. Каждый день теперь приносил новые придирки со
стороны заводских управляющих. При всяком удобном случае они старались
ущемить и унизить Черепановых. Для наблюдения за машинами и
усовершенствования механизмов у них не оставалось времени. Все дни
механики пребывали в разъездах, приводя в порядок разные механические
приспособления на заводах и плотинные устройства. Паровозы портились,
подолгу стояли в ремонте, и творцы их постепенно возвращались в прежнее
положение плотинных мастеров. Любимов не скрывал своего равнодушия к
Черепановым. Спустя два года после появления "сухопутного парохода" он
писал в санкт-петербургскую контору:
"Выгоднее строить плотины и водяные колеса, нежели строить и содержать
паровые машины. Это в чужих краях земля с рекой или речкой стоит дорого, а
здесь они ничего не стоят. Вододействующие колеса по простоте своего
устройства редко требуют значительных исправлений, а также расходы на
содержание, смазку и прочее для них не составляют почти никакого счета".
Так все и пошло по старинке. Одряхлевший управляющий не любил
беспокойных новшеств, да они казались ему и ни к чему при даровой
крепостной силе.
Ефиму Алексеевичу Черепанову шел шестьдесят пятый год, но он сильно
осунулся, посивел и часто прихварывал, жалуясь на сердце. Его окончательно
сломили бесконечные придирки и выговоры нижне-тагильской конторы.
В мае 1838 года Ефим Алексеевич написал прошение об увольнении его на
пенсию.
"Достигнув преклонных лет, - писал он, - и чувствуя болезненные
припадки, не в состоянии далее продолжать службу..."
На просьбу Черепанова не последовало ответа, и он продолжал работать
по-прежнему.
26 ноября 1839 года в Нижнем Тагиле устраивали торжество в честь дня
рождения сына Павла Николаевича. На праздник Любимов пригласил
управителей, лекаря, исправника, пристава, почтмейстера, повытчиков,
Ушкова и Черепановых.
Ефима и Мирона усадили на дальний край стола - "кошачий угол". Опустив
глаза в тарелку, старый механик горько переживал это унижение. Подвыпивший
Ушков пробрался к самому Александру Акинфиевичу и, поднимая чару, все
время провозглашал льстивые тосты. Все пили и кричали "ура". Вместе, со
всеми поднимался и Ефим, но, не осушая чарки, прикладывался к ней губами и
снова отставлял ее.
- Ты что ж это, за господ чураешься пить? - заревел Любимов.
Багровый, с припухшими веками, он встал и, опираясь о стол, поднял
чару.
- Гляди, вот как надо за здравие нашего господина! - Он разом опрокинул
чару в широко раскрытый рот и тут же поперхнулся, закашлялся и, побледнев,
схватился рукою за сердце.
- Ох, худо мне...
Его подхватили под руки и, уведя в спальную горенку, сдали на руки
лекаря, а сами поспешно вернулись допивать и доедать господское угощение.
Черепановы тихо поднялись из-за стола и незаметно выбрались из барских
покоев.
Весной в Нижний Тагил пришел царский манифест о постройке железной
дороги Петербург - Москва. Ни жив ни мертв стоял Черепанов в церкви, когда
священник оглашал грамоту: снова на душе заворошились старые надежды. В
мае на Урал прилетела еще весточка - председателем комитета по возведению
железной дороги назначался наследник престола Александр Николаевич.
Ободрился Ефим Алексеевич.
- Ну, сынок, может быть, и вспомнит о нашей машине! - утешаясь
последней надеждой, сказал он сыну. - Ведь он видел нашу "пароходку".
Зачем ему иноземные, когда свои машины налицо!
Сын скорбно посмотрел на отца и промолчал - не верил он больше своей
удаче.
Очень удивился Черепанов, когда его в тот же день вызвали к
управляющему. С того памятного дня Любимов так и не поднялся с постели: у
него отнялись правая рука и нога. Пожелтевший, с обострившимся носом, он
лежал, погруженный в пуховики. Но старик не унывал:
- Погоди, скоро, скоро отпустит, опять заверчу делами!
Встретил он Черепанова шумно:
- Слышал, что в державе нашей творится? Вот когда приспела обильная
жатва для нас!
У Ефима Алексеевича в ожидании замерло сердце: вот-вот Александр
Акинфиевич заговорит о машинах. Любимов заворочался в пуховиках, пытливо
поглядел на механика.
- Катальные валы сможешь умножить на заводах?
- Мастерство знакомое, - спокойно ответил Черепанов и все ждал
разговора о "пароходке".
Любимов одобрительно качнул головой.
- Хорошо. А печи пудлинговые, могущие нагреваться газами доменного
колошника?
- И это в свое время ладили, Александр Акинфиевич, и успех был.
- Вот и я так думаю! - Управляющий вздохнул. - Ах, Ефим Алексеевич,
нужный ты нам человек. Только и разговору сейчас о железной дороге между
Санкт-Петербургом и Москвой. Выходит, будет спрос и на железные рельсы. И
я так прикидываю: наш Нижне-Тагильский завод сможет выдать в год сто тысяч
пудов. Вот где господам Демидовым барыши!
Ефим потускнел, но все же осмелился спросить: