Федоров Александр. Хозяин Каменных гор

Старик помолчал с минуту, улыбнулся своим тайным думам:
- Вот глядишь на меня и думаешь: век бился, из-за хлебушка работал. Но,
по совести сказать, не из-за куска хлеба, не из-за этой порточной рвани я
старался. Была такая думка, и она поднимала меня над землей: ведь не
только на барина я робил! Это верно, он, как вошь, пристал к нашему телу и
кровь сосет! Ох-х! - Уралко тяжко вздохнул и продолжал: - Да нет, чую,
душа твоя чистая; такой человек не заушник, не шпынь, барским собакам на
растерзание не даст старого человека! - вымолвил он с большой теплотой. -
Так вот скажу: еще робим мы на всю нашу землю. Вот лил я пушки, знал, что
из тех пушек били супостатов. Выходит, на родную землю робил! Край тут
суровый, глухой, необжитый, чащи да зверье кругом, - это верно! Но помни,
сынок, край этот наш, русский. Кто же его обогреет, взрастит, как не мы,
работнички! Барина-то, захребетника, когда-нибудь сгонят. Были грозы и
опять придут! Емельянушка жив в народе, жив!..
Они вернулись в избу. Черепанов уселся на скамью и внимательно слушал
слепца. Слаб, хвор, а духом силен, могуч! Ноги в гробу, а верит в будущее.
Словно угадывая мысли мастера, Уралко сказал:
- Вот ты по Орловщине затосковал. Родина! А то разумей, добрый и умный
мой: родина наша велика, от края до края она размахнулась, как светлый
солнечный день! И много лесов, озер, рек и гор землепроходцы добыли нашей
державе, но то помни: везде земля становится родной и дорогой, где русский
человек обильно пролил свой пот и великим, упорным трудом возвеличил ее,
матушку!
Черепанов схватил руку старика и благодарно пожал ее:
- Доброе слово молвил, дед! Где такое добыл?
- В душе! Долго думал, немало мыслей перебродило, много горя изведал,
но как пустую породу откинул, а все ж таки добыл камушек-самоцвет.
Нетленный самоцвет!
Они долго вели беседу. Давно Уралко не говорил всласть, а теперь все
душевное выложил. Ефим сидел, не шелохнувшись, и слушал. Это полюбилось
слепцу.
- Не обижайся, сынок, дай огляжу тебя! - сказал Уралко.
Не успел Черепанов опомниться, как дед подошел к нему, и сухие тонкие
пальцы быстро, неуловимо забегали по лицу Ефима.
- Вижу, приятен ты. Дай тебе господь удачи в большом деле! Не гнись, но
и не ломись впустую! Один у нас враг - бары. Они-то и сделали труд великим
проклятьем, а думка народная - сробить его вольным и радостным. Надо так,
чтобы работалось, как песня пелась!
Он поник головой и задумался.


Ефима Черепанова за его смышленость в механике назначили плотинным
мастером. Многие переведенцы позавидовали ему, но сам орловец глубоко
задумался. Плотинное дело - не простое, умное, и при нем всегда держись
настороже. Вода - самая главная сила завода. Она вращает колеса, которые
действуют через передачу на воздуходувные мехи и таким образом подают в
домну воздух. А для плавки руды нужно много, ох, как много воздуха! Немало
воды требовалось и на молотовых фабриках.
Ефим много раз обошел плотину на заводе, приглядывался. Ему и на
Орловщине доводилось самому строить на речушках плотины да меленки. Стало
быть, дело знакомое. Но в Нижнем Тагиле не тот размах.
"А вдруг не справлюсь? Засекут, окаянцы!" - с опасением подумал новый
плотинный.
Подле горы Высокой реку Тагилку в давние годы перегородили плотиной.
Быстрая вода, забранная в земляные насыпи, разлилась на десятки верст и
образовала огромный пруд, воды которого поблескивали-переливались на
солнце.
В плотине сделаны два прохода для воды: вешняк - через него пропускают
в паводки излишнюю воду, и ларь из сосновых тесин - по нему
бежит-торопится вода, падая на колеса воздуходувок.
На плотине все сделано прочно, навек! Плотина - в сотню сажен, ширина
наверху восемнадцать сажен, а внизу с отсыпью вдвое больше. Дубовые
плотинные затворы поднимаются ухватом, скованным из железа. Только
двадцать работных могут поднять этот ухват! Мощна и крепка плотина, но за
ней все время нужен глаз: вода коварна и сильнее сооружения.
Черепанов должен был не только наблюдать за сохранностью плотины, но и
следить за работой водяных колес, крепких, но уже позеленевших от ила и
мха. Мастерко выходил на плотину, становился над ларем и долго
прислушивался чутким ухом к реву воды. Сильная, неудержимая стихия,
зажатая в дубовый ларь, билась, неистовствовала, ревела и, клубясь, в
остервенении пенилась и дробилась на мириады сверкающих брызг, сотрясая
деревянное устройство. Нужно было регулировать напор водяной струи. Еще
тяжелее было обуздывать стихию в паводки. Во время осенних ливней и
прохода талых вод пруд разливался до безбрежности, и нужно было тогда
выпустить столько воды, чтобы не размыло плотину, не залило завод,
построенный ниже плотины, и оставить столько, чтобы ее хватило на год!
Изо дня в день Черепанов развивал в себе особое чутье и глазомер. Он
расхаживал по окрестным местам, высматривал долинки, ложки и расспрашивал
старожилов, как велик бывает снежный завал, как высока в ручьях и логах
талая вода и насколько снижается она в засушливый год.
Всюду плотинному находилось дело. Все сложно, смутно, а инструментов
всего - плотничный ватерпас да правило [прямая доска со стойкой и
отвесом]. Вот и орудуй! Однако и этим инструментом Ефим многое делал,
потому что все его мысли вертелись вокруг того, как бы улучшить работу. Он
заставил плотничную артель переставить колеса так, чтобы они вертелись
плавно, легко и мерно. Это сразу повлияло на работу домен, ускорило
плавку.
Все больше и больше приглядывался Черепанов к механизмам.
Вододействующее колесо помещалось в срубе, оно и было движущей силой
завода. Отсюда шли коромысла, штанги, они и передавали движение колеса
двадцати четырем воздуходувным мехам.
У каждой печи два меха, и оттого дутье всегда получалось беспрерывным.
Вот и вся механика!
"Какие ныне приспособления на заводе?" - задавал себе вопрос Черепанов.
Перечень их был весьма скуден: ломы, кайлы, молоты, лопаты, носилки,
ручные тачки и двухколесные - вот и все орудия при добыче руд!
"Но сие ненадежно и мало облегчает труд человека, - раздумывал
плотинный. - А что, если о том рассказать управителю да посоветоваться с
ним?"
Спустя несколько дней Черепанов пришел в контору, и управитель
терпеливо выслушал его. Плотинный высказывал свои мысли медленно,
обстоятельно и удивил Любимова.
"Все уже усмотрел! Ну и штукарь!" - мысленно похвалил он мастера.
- Весьма похвально, что ты до всего доходчив! По всему видать, господин
наш Николай Никитич не ошибся в своей покупке. Все надо разуметь при
плотинном деле! И то хорошо, что ты пытлив и мысли твои - о механике. Но
вот что разумей, мастер... - Голос управителя возвысился до суровых нот. -
Всякая выдумка в заводском деле пользительна хозяину только тогда, когда
она недорога и, главное, дешевле холопского труда! А что дешевле и проще
людского труда? Пока господь бог оберег матушку Россию от выдумок. Но
поскольку наш прославленный металл "Старый соболь" идет в Англию и в
другие иноземные страны, непременно предстоит состязание. Надо и нам,
выходит, подумать над сими выдумками, но в меру! Хвалю за помыслы! А чтобы
знать лучше горное дело, намыслил я тебе дать одну редкостную книжицу.
Зачти ее, но береги пуще глаза. Больших денег стоит, и не всякий холоп
разумеет в ней, что к чему, а тебе доверяю. Вижу, голова у тебя умная!
К удивлению плотинного, Любимов неожиданно передал ему пухлую книгу в
старом кожаном переплете. Черепанов прочел титульный лист: "Обстоятельное
наставление рудному делу", сочинение Шлаттера.
- Сия книжица издана в тысяча семьсот шестидесятом году, а перешла ко
мне в назидание из Екатеринбургской горной школы. Любопытна!
Черепанов с книжкой за пазухой заторопился домой. Всю ночь у огонька он
читал ее вслух. Уралко, свесив голову с печи, внимательно слушал, изредка
бросая реплики:
- Все давненько известно! И то мы применяли! Однако любопытно, что в
книге о том пишут. Хитер немец, русское перехватил да за свое выдает.
Ловок!
Книга Шлаттера представляла обстоятельное описание рудного дела. И, что
особенно привлекло внимание плотинного, имелось в ней изображение
водоотливной, огнем действующей машины. Черепанов весьма внимательно
разглядел чертежи неуклюжей машины и попробовал сам начертить их углем на
столовой доске.
- Диковинка! - восхищенно сказал он деду.
- Что за диковинка? Сию паровую диковинку предавно изладил наш русский
мастерко, солдатский сын Иван Ползунов! - с нескрываемой гордостью
оповестил старик.
- Да где тот умный человек? - с горячностью спросил плотинный.
- Робил этот розмысл [техник, инженер] на Колывано-Воскресенском заводе
шихтмейстером, да помер в тысяча семьсот шестьдесят шестом году от
чахотки. Иноземцы перехватили его выдумку, да и хозяева наши решили: "Ни к
чему сия машина, раз труд даровой! А диковинка, вишь, хлопот и возни
требует!" Так со смертью Ивана и покинули ту машину, отробилась и
развалилась она! Долго потом, сказывают, на пустыре валялась. Заводские
ребятишки, играючи в прятки, в цилиндры укрывались. И место это, где
валялись остатки сей машины, в народе и по сю пору называют ползуновским
пепелищем.
- Ты, дед, слезай с печи да расскажи мне подробней, как тот русский
досужий человек сладил свою машину.
Уралко, кряхтя, слез с печи и подсел к столу.
- Что ж, можно рассказать о сем умельце! - Старик приладился поудобнее
и тихим голосом начал свою бывальщину: - В старинушку, Ефим Алексеич, об
огне среди горщиков так сказывали: "На гору бежит, а под гору не идет!" То
верно было, а вот, поди ж, нашелся человек и сумел огонь заставить под
гору бежать! Умелец тот был Иван Иваныч Ползунов, солдатский сын. А рожден
он был в городе Катеринбурхе в большой нуждишке, ох, в какой бедности, не
приведи бог! В ту пору Василий Никитич Татищев открыл на заводе горную
школу, вот и попал в нее наш Иванушка. Выдали ему кафтанишко сукна
сермяжного с красными обшлагами, да шубу овчинную, покрытую полотном, да
добрую суконную шапку с красным околышем. Носи три года, солдатский сын!
Носи и учись! А учился он знатно: и буквари, и часословы, и псалтыри
превзошел и грамотен стал. А что на пользу нашему делу, то сей отрок
вскорости уразумел: арихметику, действия циркуля и линейки и начертание
фигур разных, кои в механике применимы.
Любознателен был Иванко, ой, как любознателен! Рядом со школой сараюшко
строен был, а в нем вододействующее колесо, кое орудовало на кузнечную
фабрику! Вишь, паренек и повадился бегать в сараюшку да разглядывать, что
к чему? Механика - дело умное, учитель и пояснил школьнику: "Что есть
механика? Механикой речется наука движения и наука, показующая способы к
подниманию тяжестей".
Иванко призадумался, а потом - к учителю и спрашивает:
"А скажи-ка, батюшка, одна вода двигает махины или есть еще сила?"
Учитель на то ответил солдатскому сыну:
"Огонь - сила еще большая, чем вода, падающая на колесо! Но то разумей,
сын мой, что огненные машины потребуют дров много, хлопотны и дороги
несказанно".
Задумался Иван, посиживал часто у печки и глядел на котел. Видит, вода
клокочет, накроет его крышкой, и такая сила у пара, что и крышку
сдвинет!..
Уралко смолк, прислушался. Трещала лучина в светце, нарушая глубокую
тишину.
- Ты чуешь аль спишь? - спросил он Черепанова.
- Под сердцем огнем зажгло от словес твоих, а ты говоришь "спишь", -
обидчиво отозвался плотинный.
- А коли так, дале слухай и что к чему - на ус мотай!
Дед снова мерным, теплым голосом повел свой рассказ:
- Вскорости Иванке Ползунову пришлось покинуть школу и стать на завод
"механическим учеником". А начальство ему выпало толковое, умное -
заводской механик Никита Бахарев. Многое знал он и обратил заботу Иванки
на двигательную машину. "Гляди! - сказал он мальчонке. - Испокон веков на
всех заводах, на всем белом свете все творят руки человека! Есть, правда,
и механизмы, но только они там применяются, где требуется великая сила. А
главное, механика всегда там ход имеет, где предмет труда испокон веков не
обрабатывался рукою человека. Вот оно что! Ну, а уж известно, что есть
самая большая сила на заводе, - водяное колесо! Хотя вода - сила большая,
но завод-то сам крепко из-за нее к плотине привязан. Тут и поглядывай,
братец, на небушко, как дождик, как снежок, - известное дело, все от воды
зависит!.." Может быть, Бахарев да Иванко надумали бы машину новую, потому
пять лет Ползунов при нем "механическим учеником" состоял, но в ту пору в
Катеринбурх наехал главный командир Колывано-Воскресенских заводов и
отобрал для работенки на Алтае немало горных офицеришек, мастеровых,
плавильщиков. А с ними уехал асессор Андрей Порошин, преумный человек и
знаток рудного дела. Он и Ванятку Ползунова с собой прихватил...
Затаив дыхание, Черепанов слушал старика, но Уралко вдруг снова смолк.
Провел ладонью по высокой лысине, вспоминая прошлое, вздохнул:
- Память-то короткая стала. Всего толком не расскажешь. Только Иванко и
на Алтае не оставил своей мысли. Все думал о паре. Видишь, надумал он
водяной двигатель сменить паровой машиной. Шутка ли! Но что из этого
выходит, пораскинь головой, Ефим Алексеич. Главная суть выпала ему: огонь
слугою к машинам склонить, а к этому, решил он, все немудрые машины,
срубленные топором из дерева, - в слом, а машина паровая должна быть
сроблена из металла! Скоро сказка сказывается, да не легко дело робится.
Много болотин да буераков Иванке пришлось одолеть. Все иноземцы
высмеивали: не русского ума это дело! Ну, известно, мешали, как могли.
Довелось Ползунову и в Санкт-Петербурге побывать. И на счастье, хвала
господу, раздобыл он сочинения самого Михаилы Ломоносова. Тут уж начитался
всласть и большое уразумел.
Вернулся он в Барнаул и взялся за свой подвиг Одно дело машину
задумать, вычертить, другое - выстроить ее, да в ход пустить, да чтобы
люди поверили! Человек только тогда поверит, когда своими глазами увидит
да руками пощупает! Вот и он - недоедал, недосыпал и в дождь и в морозы
спешил-торопился сладить свою машину. А сладить нелегко: то этого нет, то
другого. Только медные цилиндры отлили, а котел пришлось робить в
Катеринбурхе! Эвона что! А тут и начальство не в духе: больно много
беспокойства и забот причиняет затея шихтмейстера. Ну, скажем прямо,
мешает спокойно им жить. Да и сам наш штукарь горел на работенке, стал его
донимать сухой кашель, - выходит, здоровьишко пошатнулось!
И вот подошла зима лютая, а в декабре, пожалуйте, машина готова! Тут
приступили к пробе, и машина заработала. Пошла, братик ты мой! - веселым
голосом заговорил Уралко. - Пошла! Пошла! Взял свое Иванко Ползунов! Хоть
потом начались доделки, переделки, не без этого новое дело ладится, но
только свое сделал наш механикус! Ну, а дальше!.. Дальше...
Старик развел руками. Замолчал. Безмолвствовал и Ефим. За окном
засинело: занимался поздний зимний рассвет. Ефим послюнил пальцы, погасил
желтый огонек. В горнице потемнело, но за окном, на фоне синей утренней
зари, резче выступили контуры заиндевелых березок.
По начавшемуся за окном движению Уралко догадался, что наступает утро.
- Вот и еще день бредет, а я живу и живу себе! Ох, господи! - тяжело
вздохнул он и улыбнулся. - Ты, Ефим Алексеич, не гляди на мои немощи,
добивайся своего. Не для себя человек трудится, а для всего народа!
- Верное слово твое, дед! Трудна моя путь-дорожка, а пойду по ней. В
том - верное слово! - отозвался плотинный. - Ну-ка, отец, поспи немного, а
я схожу на плотину.
Он надел полушубок, рукавицы и вышел на улицу. Упругий ветер гнал с гор
колючую поземку. Спорким шагом мастерко вышел на дорогу и зашагал к
заводу. На взлобке он нагнал бабу. Чудеса: женка везла на саночках парня.
- Ты куда? Парень велик, а ты ребячьей забавой его занимаешь! -
улыбнулся Черепанов заводской женке.
- Известно куда! К Высокой! - угрюмо отозвалась баба. - Не забава
выпала, а горе-злосчастье! Парень велик, а ум у него мал. Изоська, глянь
на дяденьку!
К плотинному повернулось ухмыляющееся лицо идиота.
- Да он юродивый! Зачем его тащишь на горку, матка?
- Кому юродивый, а Демидовым работничек! Все люди на работу, вот и его
- на разбор руды!
Ефиму стало не по себе.
"Ну и хозяева, и блажного не пощадили! Скареды!" - с неприязнью подумал
он о Николае Никитиче и обратился к женке:
- Ты пусти мальца, он и сам до Высокой добежит.
- Милый ты мой, не знаешь моего Изоську! Под плети угодит. Запорют! По
осени беда с ним вышла. Везла я его в саночках, да не довезла и говорю:
"Ну, сынок, слезай, теперь добегишь и сам. У меня квашня доходит". Уехала,
а он замешкался. Ну, известно, дурак - дурак и есть!.. А замешкался -
шибко били розгами. Били и приговаривали: "Не опаздывай! Не опаздывай!" А
мне-то, матери, каково! Ох, и горько!..
Баба всхлипнула и заторопилась.
"Вот он, крест тяжелый!" - с тоской посмотрел вслед ей Ефим и, сам не
замечая того, пошел по дороге к Высокой.
Навстречу ему неслись двуколки, груженные рудой. Краснощекие девки
озорно покрикивали:
- Эй, берегись, пестун, раздавлю!
И в самом деле, они вихрем неслись под гору, взвизгивая, крича, ободряя
себя и коней. Возчицы стремились на двуколке обогнать друг друга, и
колеса, как по острию ножа, быстро пробегали по кромке разреза. Миг, и все
- конь, и всадница, и руда - полетит под откос! Не собрать костей!
"Лихо, но неразумно!" - подумал плотинный и хотел окрикнуть гонщиц, но
в эту пору раздался пронзительный крик. Ефим кинулся вперед, и кровь его
заледенела при виде страшной беды. Под колеса бешено несущейся двуколки
угодил мальчонка, разбиравший руду. Его изломало, искровянило, и он,
онемев от боли, сгоряча пополз по дороге.
Из отвалов набежали люди, подняли парнишку:
- Да это сынок Кондратьевны! Эка неудача!
Только и сказали. Молча отнесли несчастного в сторонку и положили, а
сами за работу.
- Что же это вы, братцы? - обидчиво окликнул горщиков Ефим.
- Э, все равно пропал парнишка! Кому теперь нужен такой калеченый! По
скорости отойдет, не мешай ему в смертный час!
И снова по дорожкам вперегонки ехали гонщицы, будто ничего не
случилось. Черепанов поразился:
"Эх, и край: горы каменные, а люди железные!"
Он подошел к мальчугану и заглянул в его бледное, обескровленное лицо.
Ребенок открыл страдальческие глаза. Ефим присел рядом.
- Больно? - спросил он, ощупывая ноги и грудь мальчика.
- Ой, как больно, дяденька! Все больно! - тихо прошептал тот. - Только
ты уж мамке хоть до вечера не говори о беде. Разревется да убиваться
станет. Жалко мне ее! Безбатьковщина. Нынче я и был хозяин...
Он снова закрыл глаза и протяжно застонал.
- Погоди-ка, я тебя до избы донесу! - сказал плотинный, взял маленькое
худенькое тельце и легко понес под гору.
Мальчуган был недвижим, только синие губы его еле двигались. Он пытался
что-то сказать, но не мог. С белесого неба неслышно падали снежные хлопья.
Пухлый мягкий снег ложился на дорогу, на дома, на опущенные густые темные
ресницы мальчугана. По дороге Ефиму встретились горщики. Они сбросили
гречушники и в скорбном молчании заглянули в лицо ребенка:
- Отходит парнишка!
Плотинный донес еще теплое тело до избенки Кондратьевны, распахнул
дверь и, пройдя вперед, уложил мальчугана на скамью.
Испитая, с ввалившимися глазами, заводская женка взглянула на сына,
судорожно схватилась за грудь и истошно закричала:
- Горюшко мое!.. Митенька, кормилец!..
Она упала перед скамьей на колени и обняла остывающее тело сына...
Черепанов загрустил: похоронили мальчугана, и никто, кроме матери, ни
разу его не вспомнил. Ребята по-прежнему работали на руднике - отбирали
руду, а горщики торопили малолетнюю "золотую роту". Кто и когда придумал
такое название ребячьей артели, так и не дознался Ефим.
Уралко пояснил плотинному:
- Ребята сызмальства на выработку бегают - все кусок хлеба! Так и
трутся на руднике, приглядываются, как взрослые горщики работают. Из этой
золотой роты и буроносы берутся. А работенка буроноса известно какая:
туда-сюда, от рудокопа до кузницы, и обратно. В кузницу торопятся снести
затупленные буры, а оттуда бегут и несут отточенные. Руда-то крепкая, а
железо в бурах нестойкое, забот не оберись, и мальчугану, выходит, хлопот
на целый день! Худо ребятишкам, ничего не скажешь!
- Разве можно дите посылать на такую тяжкую работу? Ему учиться в самую
пору!
- Что ты, что ты! - замахал руками старик. - Да разве допустит барин
мужика до грамоты? Издавна наши малолетки на заводской работе. Мало барину
нашей крови, он и свеженькую высосет всю!..
Не знал Черепанов, что еще в давние годы, когда Василий Никитич Татищев
набирал ребят в горную школу, Демидов писал в Санкт-Петербург, чтобы "из
обывательских детей от 6 до 12 лет в школах обучать только охотников, а в
неволю не принуждать, понеже такого возраста многие заводские работы
исправляют и при добыче железных и медных руд носят руду на пожоги и в
прочих легких работах и у мастеров в науке бывают..."
Кабинет министров просьбу Демидова уважил, и с той поры на заводах
учить детей стали только желающих. А кто пожелает, если с нежного детского
возраста при заводе - все добытчики куска хлеба...
И что удивительнее всего, ученые, побывавшие на демидовских заводах,
одобряли применение детского труда. Нижнетагильский завод посетил немецкий
географ Гмелин, и он в своей книжке с восторгом написал:
"В проволочной мастерской малолетки от 10 до 15 лет выполняют большую
часть работы, и притом не хуже, чем взрослые. Это одно из похвальных
учреждений господина Демидова, что все, кто только сможет работать,
приучаются к работе. В Невьянском заводе я видел, как мальчики от семи до
восьми лет выделывали чашки из желтой меди и различные сосуды из того же
металла. Вознаграждаются они соответственно своей работе..."
Совсем недавно уральские заводы посетил Паллас, и Уралко сам его видел.
Литейщику довелось услышать, как ученый говорил Любимову: "Весьма приятно
смотреть, что маленькие ребята работают кузнечную работу!" - "А ты, барин,
сам попробовал бы, сколько по силе ребятенку эта маята!" - сердито
вымолвил литейщик, но управитель прогнал его с глаз ученого, а после
работы Уралку отходили плетями "за милую душу", дабы впредь не дерзил при
начальстве!
Старик огорченно покачал головой.
- Гляжу, мужик ты совестный, а всю душу мне разбередил. Живем мы тут,
глаз наш привык ко всем бедам, будто и надо так! И ты приучайся!.. А то
лучше послушай, что я тебе спою по тайности! Мы в лесах да в горах эту
песню пели...
Дед откашлялся, лицо его стало торжественным, он важно огладил бороду,
и его чистый, все еще сильный голос наполнил избушку. Уралко пел:

Сгинет, сгинет бравый парень
Во железной во горе.
На работу гонит барин,
И приказчик на дворе.
Гонит, гонит, подгоняет
От темна и до темна.
Люд работный погибает,
Пухнет барская казна.
Ломит руки, ломит ноги,
Как до дому доберусь?
Ой, вы, царские остроги...
Ох ты, каторжная Русь!..

Горестный звук замер в темном углу хатенки. Старик смолк, а на душе у
мастерка все еще ныло и не давало покоя тоскливое чувство.
"Вот отчего тут люди железные! - вдруг ясно представил себе Ефим. -
Каторга демидовская всю душу вытравит и жалость изгонит! Оттого тут народ
молчаливый, замкнутый, не скоро к нему в сердце вступишь! Эх, Урал, Урал,
каменные горы!"

5

Демидов пригласил на службу в Нижнетагильский завод профессора Ферри из
Парижа. Небольшого роста, упитанный, горбоносый, с толстыми чувственными
губами, вертлявый француз оказался большим пронырой. Обряжался он пышно: в
зеленый бархатный камзол с тончайшими кружевными манжетами и роскошным
жабо; на тонких ножках - шелковые чулки с бантами и сафьяновые башмаки с
золотыми пряжками. Внешне французик выглядел незавидно: сутулый, семенил
куриными ножками в белых панталонах, с носа то и дело сползали огромные
очки, - но держался он самоуверенно и даже нахально, считая себя
неотразимым красавцем и первым светским жуиром. О себе он был
необыкновенно высокого мнения и прибыл на Урал как великий знаток горного
дела. Он обещал ввести на Тагильском заводе много новшеств, за что получал
неслыханный оклад - 15000 рублей в год. За целый год по указке профессора
соорудили только копер для разбивания чугунного лома. Мало занимаясь
производством, все дни он проводил в барском доме, развлекая скучающую
Елизавету Александровну. После перенесенных ею страданий при рождении
первенца Демидова боялась смерти; молодой женщине казалось, что жизнь ее
все время находится в опасности. Каждый день она открывала в своем
организме несуществующие болезни, любила говорить о них, сильно страдая от
своей мнительности, и радовалась приходу Ферри, считая его человеком
образованным и всезнающим.
Как-то, приветливо улыбаясь французу, молодая женщина сказала:
- Вы все время добываете разные руды, изучаете их. Это ведь так скучно
и неинтересно! Что хорошего в ржавой тяжелой руде? Профессор, отыщите для
меня камень мудрецов! Неужели для каждого человека обязательна смерть?
Ужасно! - с содроганием повела она хрупкими плечами.
- О нет, моя очаровательная госпожа! Смерть не есть обязательный
путешествий! - стараясь казаться пленительным, улыбнулся ей Ферри. Как
изворотливый человек, он быстро сообразил: "О, эта мадам боится умереть!
Хорошо, из этого я могу извлечь себе большую выгоду".
У него быстро созрел коварный замысел. Ферри прикинулся простачком.
Демидова выжидательно смотрела на него. Француз казался ей добродушным,
приятным. На его толстых щеках играл густой румянец, пухлые губы