Федоров Александр. Хозяин Каменных гор

было в этой девушке. Холоп по-своему угадал причину появления Аленушки.
"Господин обманул! Вот грех!" - подумал он, и ему сердечно стало жаль
девушку. Боясь выдать свои чувства, он сурово сказал монашке:
- Без спросу, милая, нельзя ломиться в чужой двор. Уж, право, не знаю,
что и делать с тобой.
Широко раскрытыми синими глазами Аленушка смотрела на Орелку:
- Видать, не было у тебя в жизни горя! Так и знай: не сойду, пока не
увижу Николая Никитича!
- Батюшки! - огорченно вскрикнул Данилов. - Что ты делаешь со мною,
монашеская душа! Только-только откупился от пристава за монастырский шум,
а тут изволь, черная галка опять шасть в хоромы! Блудница! - поднял кулаки
управитель.
Орелка закрыл собою девушку:
- Зря обижаешь духовное лицо, Павел Данилович! Она и сама подобру
уйдет!
Аленушка хотела что-то сказать, но вдруг всплеснула руками и рванулась
вперед.
- Николенька! - обрадованно закричала она.
В распахнутые ворота на белом арабском скакуне тихим аллюром въехал
Демидов. Аленушка подбежала к нему и крепко уцепилась за стремя.
- Николенька, ой, Николенька! - тихо и жарко прошептала она, и мелкие
слезинки брызнули из ее глаз.
Адъютант смущенно слез с коня. Статный, в гвардейском мундире и в
сверкающем кивере, он бережно взял ее за руку.
- Уйдем отсюда, Аленушка. Тут народу много, неудобно! - краснея под
взглядом Данилова, обронил он.
Просиявшая, затихшая, она послушно пошла за ним. Демидов обернулся к
Данилову и сказал властно:
- Оставь нас!
Управитель недовольно пожал плечами.
- Помилуй, Николай Никитич! - взмолился он. - Сия чернорясница не к
добру пришла. Известно, что у вас душа добрая, но только скажу вам,
господин, что и рублики у нас не бросовые!
- Пошел прочь! - багровея, оборвал его адъютант и провел Аленушку в
хоромы. Массивная дубовая дверь захлопнулась перед самым носом Данилова.
Николай Никитич усадил Аленушку в кресло и, удивленно разглядывая
девушку, спросил:
- Как ты узнала, где я живу?
- Узнала! - загадочно сказала она и, вспыхнув, со всей страстью,
запросила:
- Николенька, возьми меня с собой! Не жить мне без тебя, не жить! Все
ночи думала, очи выплакала! - Синие глаза ее просяще смотрели на Демидова.
- А монастырь? А матушка? - взволнованно спросил он.
- Люб ты мне! Ой, как люб! - жарко сказала Аленушка и прислонилась к
его плечу. - Ушел ты, и словно солнышко закатилось. Что мне монастырь? Не
жить мне без тебя... Истерзалась!
- Но почему ты тогда гнала меня прочь? - допытывался он.
Лицо Аленушки зарделось, она стыдливо опустила голову.
- Да разве ж можно так? Испугалась баловства...
- А теперь пойдешь за мной? Не будешь жалеть? Не будешь раскаиваться?
- Теперь все равно! Хоть день, да с тобой, родненький ты мой! - Она
теснее прижалась к его плечу. Демидов взглянул на зардевшиеся щеки
монашки; стало тепло и хорошо на сердце. Он долго-долго смотрел на
хорошенькое личико, гладил ее русые волосы и шептал ласковые слова, а она
все ниже и ниже клонила голову, прислушиваясь к нежным словам...
Через час Николай Никитич вышел из покоев и позвал Данилова. Когда
управитель явился, он приказал строго:
- Знаю, что скажешь! Не спорь! Решено нами: Аленушка едет с обозом.
Переодень ее, а монашеское платье сожги, да не пытай ее своими
расспросами. Посади ее в лучшую фуру, и пусть Орелка бережет...
Данилов порывался что-то сказать Демидову, но тот не дал ему и слова
вымолвить.
- Помолчи, так лучше будет! - пригрозил он.
Оставив раздраженного управителя, Николай Никитич снова ушел.
- Это ты все, сатана! - прикрикнул Данилов на Орелку. - Говорил, что
баба - бес! А теперь на-ка, вступился! Как это понимать? Вот и береги свою
птаху!
Орелка не осердился на брань управителя. Он спокойно выслушал его и
смущенно попросил:
- Прости ты меня, Павел Данилович, руки не поднялись на синеокую.
Видать, душевная девка! Может, и не на радость пришла сюда, да что ж
поделаешь, Павел Данилович, против хозяйской воли не пойдешь!
Орелка и сам поразился своим речам; откуда явилась эта приблудная
монашка, и что за сила в ее глазах! Взглянула на Орелку, и он смирился!
"Эх, девка, девка, на огонек потянулась! Гляди, сгибнешь. А жалко!" -
подумал он об Аленушке.


Потемкин выехал из Санкт-Петербурга 5 мая 1789 года. Толпы народу
сбежались посмотреть на пышные проводы светлейшего. Ехал он в золоченой
карете, сопровождаемый блестящей свитой. Впереди бежали скороходы, одетые
в алые кафтаны с золотыми позументами. Размахивая булавами, они на ходу
зычно кричали толпам зевак:
- Пади! Пади! Сторонись!
На запятках княжеской кареты громоздились два громадных арапа в лиловых
плащах. Они сверкали изумительно белыми зубами, сохраняя при этом
совершенно невозмутимое выражение лица. За каретой скакали уланы, драгуны,
казаки. Сбоку экипажа на вороном коне следовал адъютант Демидов в походной
лейб-гвардейской форме. Николай Никитич восхищенно поглядывал в окно
кареты, ловя каждое движение светлейшего. Потемкин держался величественно:
полное лицо его дышало покоем. Демидову было приятно показать себя толпе.
В белых лосинах, затянутый в мундир, румяный и свежий, он выглядел
красавцем. Сам понимая это, он горячил своего коня, чтобы покрасоваться.
Игривый конь гарцевал под ним, кося на толпу влажные фиолетовые глаза. Он
бережно нес всадника, играл каждым мускулом и, высоко задрав длинную
тонкую голову, время от времени оглашал дали звонким ржанием...
Вот и застава! Толпы поредели и наконец совсем отстали от поезда. Перед
Демидовым распахнулась поросшая вереском равнина. Скороходы теперь
тащились за каретой. Потемкин опустил голову и ехал задумчивый. Кто знает,
о чем он думал?
Демидов с завистью смотрел на выхоленное лицо князя, на его умение
держаться величественно и надменно. "Он ведет себя как триумфатор!" -
восторгался светлейшим его адъютант.
И в самом деле, не успел Потемкин отъехать десяти верст, следом за ним
погнались курьеры. Они везли князю то записочки государыни, то подарки, то
благословение на подвиги. Под станцией Бологое княжеский поезд нагнал
императорский курьер и испросил у Потемкина личный прием. Светлейший
приказал остановить карету и вышел на шоссе. Курьер почтительно вручил
князю шкатулку, присланную императрицей. На виду всей свиты Потемкин
благоговейно поцеловал шкатулку и раскрыл ее. В ней лежали медали с его
портретом и письмо. Светлейший вынул письмо из шкатулки, горячо облобызал
его и прочел про себя. Затем князь неторопливо вернулся в карету, и поезд
тронулся дальше.
На всем пути Потемкин сохранял величие и спокойствие. Демидов скакал
рядом, его сменял Энгельгардт. Весь день так и не удалось Николаю Никитичу
вырваться к обозу, в котором ехала Аленушка. Да ему и не очень хотелось:
на душе кипела буря. Блеск и величие, окружавшие поезд светлейшего,
заставляли Демидова пожалеть о совершенном. Ему очень нравилась Аленушка,
ее нетронутость и покорность, приятный ласковый голос с мягким тембром и
непорочные синие глаза. Но то, что так сильно захватывало сердце час
назад, теперь охлаждало своей простотой. В почтительном расстоянии от
поезда светлейшего медленно катилась вереница блестящих экипажей, в
которых князя сопровождали столичные друзья, знакомые и таинственные
искатели приключений. Среди этого шумного, беспокойного общества кавалеров
и дам ехала и очаровательная гречанка де Витт.
Еле успевал Демидов смениться, как его уже тянуло к экипажу коварной
прелестницы. Она ехала в зеркальной карете, принадлежавшей Потемкину.
Рядом с красавицей восседал желтый и мрачный муж. Он злобно взглядывал на
подъезжавшего адъютанта, когда тот появлялся у кареты, но все же
снисходительно перекидывался с Демидовым ничего не значащими фразами, а
дама держалась очень заносчиво.
На одном из привалов, воспользовавшись общей суетой, она, сверкнув
глазами, шепнула Демидову:
- Прошу, не преследуйте меня. Слышите?
- Но мы еще не сквитались! - озорно сказал адъютант и нагло посмотрел в
ее темные глаза.
- На большее не рассчитывайте! - резко сказала она и отошла к экипажу,
где ее поджидал хмурый муж.
С этого времени Демидов вздыхал, терзался, он избегал встречаться с
гречанкой...
Далеко позади остались дремучие брянские леса, русские избы,
приветливые волнистые холмы. Впереди раскинулась степь, могучая,
необъятная и однообразная. Деревни прятались в балках. Белые мазанки
укрывались в садочках. Глубокая тишина охватила степь: ничто не нарушало
ее однообразия и безмолвия. Изредка навстречу попадались огромные овечьи
отары. Древние пастухи в вывернутых мехом наружу шубах, с длинными
посохами стерегли стада. Они подолгу недвижимо стояли среди живого руна,
пристально всматриваясь в даль, где небо сходилось с землей. Поджарые злые
псы, завидев поезд Потемкина, с хриплым лаем бросались вслед, но казаки
разгоняли их плетьми.
С наступлением сумерек на степь надвигалась синеватая мгла, и все
быстро уходило в ночь. Лишь изредка в стороне, в отдалении, вспыхивал
костер странника.
На ночлегах обычно ждали в степи разбитые палатки, и потемкинский поезд
шумно устраивался на отдых. Усталый и обозленный, Демидов уезжал в табор,
забирался в палатку, устроенную Орелкой, и валился на походную кровать.
Напрасно Аленушка просяще смотрела на него. Могучий сон обуревал
адъютанта, слипались глаза, и как ни боролся Николай Никитич с дремотой,
Орелка еле успевал разоблачить гвардейца, и тот сразу засыпал. Аленушка не
уходила из палатки. Усевшись в изголовье, она долго любовалась своим
возлюбленным, осторожно приглаживала его темные волнистые волосы. В
глубокой ночной тишине, как еле уловимый ветерок, шелестел шепот девушки:
- Николенька... Николенька...
Она на все лады повторяла это приятное для нее имя. Все свои душевные
переживания и настроения она вкладывала в это волшебное для нее слово,
произнося его с различными оттенками в ночном безмолвии. В нем звучали и
любовь, и радость, и восхищение, и горечь, и тихая печаль. Далеко за
полночь, затаив дыхание, она все сидела и ждала ласки. Вот он проснется,
протянет руку и привлечет к себе...
Но ласки возлюбленного оскудели. Аленушке становилось страшно за
будущее. Что будет, если Николенька разлюбит? Она гнала прочь тревожные
мысли, старалась не думать о плохом...
Утром звучали рожки. Небо яснело, уходила ночная мгла. Первые лучи
солнца распахивали перед взором широкий простор. Вдали на солнце блестели
золотые кресты сельской церквушки. С просветленным лицом Аленушка радостно
приветствовала пробуждение мира. Она склонялась над возлюбленным и будила
его:
- Николенька, проснись!
Наступали блаженные минутки его пробуждения. Здоровый, сильный, он
протягивал руки и привлекал ее к себе. Она ждала этого мгновения и не
сопротивлялась его бурной ласке.
Орелка проворно обряжал господина, и освеженный адъютант, улыбнувшись
Аленушке, спешил к шатру светлейшего.
Снова весь день она одна ехала в кибитке, от безделья разглядывая
встречных. Тянулись обозы. Ленивые волы, еле передвигая ноги, медленно
влачили пыльные арбы, бежали крестьянские лошаденки по темной степной
дороге, в стороне важно расхаживали стаи ворон. Раз ей навстречу попался
худой носатый монах. Был он весь пыльный, на груди бряцала железная
кружка. Он внезапно возник перед кибиткой. Черные глаза монаха насквозь
прожгли Аленушку.
- Подайте на построение божьего храма! - сиплым голосом попросил он.
Она стала рыться в узлах и вспомнила, что у нее нет ни копеечки. С тех
пор как девушка пришла к Демидову, она боялась взять в руки деньги, чтоб
не осквернить свое безмятежное счастье. У нее много лет хранился
перстенек, подобранный на дороге в ее блужданиях по храмам. Чей он был -
кто знает? Однако она берегла его...
Монах все еще не опускал протянутой загорелой руки. Аленушка испугалась
его черных пронизывающих глаз, силилась отвернуться - и не смогла. Чтобы
избавиться от него, она сняла с пальца золотой перстенек и опустила в
кружку.
Монах истово перекрестился. Страшная улыбка прошла по его коричневому
лицу.
- С барином едешь? Прости, господи, блудницу! - Он тряхнул кружкой и
медленно пошел прочь. Испуганная Аленушка замерла и долго смотрела ему
вслед, пока он не исчез в сиреневой мари. Весь день она находилась под
впечатлением встречи со странным монахом с пронзительными глазами...
Вечером на привале к палатке на белом коне прискакала нарядная дама.
Она осадила скакуна перед Аленушкой и, снисходительно улыбаясь ей,
крикнула:
- Холопка, Демидова сюда!
Напудренная, в ярком шелковом платье, украшенном лентами, она казалась
пестрой птицей, залетевшей издалека. У Аленушки замерло сердце. Она
потемнела от обиды и ревности. С ненавистью посмотрела на щеголиху.
- Его нет! - коротко отрезала она и уперлась в бока, готовая сцепиться
с приезжей.
- Где же он? - настойчиво допытывалась всадница.
- Не знаю! - Аленушка недовольно повела плечом и подошла ближе к
сопернице: ох, как хотелось вцепиться в ее надушенный парик!
Конь гарцевал под незнакомкой, но она ловко протянула руку и ухватила
Аленушку за подбородок. Глядя в ясные глаза девушки, щеголиха насмешливо
сказала:
- Не злись, милая простушка! Мне твой Демидов вовсе не нужен!
- Что же тогда вам тут понадобилось? - строго спросила Аленушка.
- Полюбопытствовала, с кем блистательный адъютант изволит сейчас
водиться! - засмеялась она, стегнула скакуна хлыстом и умчалась к шатру
светлейшего.
- Паскуда! - сплюнула ей вслед Аленушка. - Это вам баловство - любовь,
вы...
Ей стало горько, слезы подкатились к горлу. Как она смела светлое,
глубокое чувство к Николеньке назвать таким словом!
- Будь ты проклята! - заплакала Аленушка и, ссутулившись от большого
горя, скрылась в палатке...
Чем дальше на юг, тем прозрачнее и синее становилось небо. Вот и
запорожские хутора миновали, и на дорогах теперь белеют долгополые свитки
и широкие войлочные капелюхи молдаван. На бойких местах - еврейские корчмы
и лавчонки. Нередко дымят костры, а подле них шумный и грязный цыганский
табор. Все оживленнее становился шлях: то навстречу пронесутся казацкие
разъезды, то обгонят в походном марше идущую роту пехотинцев или
надоедливо проскрипят арбы, запряженные верблюдами.
Последний привал, и в полдень показались Бендеры. Внизу блеснули воды
Днестра. Демидов поразился виду городка. Он ожидал встретить тихие,
безлюдные улицы, поросшие травой, и чем больше вглядывался в окружающее,
тем все больше удивлялся. Под городом поезд светлейшего встретила
делегация. Тут было самое разнообразное, пестрое общество. Заиграла
музыка, и при появлении у заставы кареты Потемкина грянули пушки.
Маленький захолустный городок вдруг предстал перед очами Демидова неким
подобием столицы. По широкой немощеной улице катились золоченые кареты,
скакали в блестящих мундирах гвардейцы, то и дело слышались пронзительные
выкрики форейторов: "Пади!"
Напудренные щеголи, петиметры в цветастых одеждах и в пышных париках
сновали мимо окон, из которых выглядывали томные красавицы под стать
столичным. И что было всего поразительнее - на улицах разгуливало много
иноземцев: французов, греков, итальянцев, молдаванских бояр в живописных
нарядах.
Большой двухэтажный дом, роскошно обставленный, являлся ставкой
Потемкина. Уже по одному кипучему оживлению у подъезда можно было
догадаться об этом. Черкесы, татары, армяне, турки, молдаване, венгры
осаждали штаб командующего, стремясь попасть на прием. И как только поезд
князя остановился у подъезда, самая пестрая и разноязычная толпа окружила
князя. Заиграл роговой оркестр, и плеяда блестящих кавалеров и дам
поспешила навстречу Потемкину...


Потемкин нисколько не изменил своих привычек с тех пор, как покинул
Петербург: по-прежнему он был расточителен и жаден к увеселениям. Пышность
и роскошь, которыми он окружил себя в Бендерах, изумляли всех. Главная
ставка князя скорее походила на великолепный двор восточного деспота, чем
на военный штаб главнокомандующего. Полковник для поручений Бауэр насадил
вокруг потемкинских покоев сад в английском вкусе. Капельмейстер Сарти с
двумя хорами роговой музыки забавлял гостей князя. С утра до глубокой ночи
в большой приемной Потемкина толпились разные искатели приключений,
просители и пройдохи. Князь не занимался делами. В кабинете на дубовых
столах валялись запыленные военные карты, книги и важные донесения. На
низком турецком столике, украшенном инкрустациями из золота и перламутра,
лежали груды пакетов, нераспечатанных писем и депеш. Всей перепиской
Потемкина ведал начальник канцелярии Попов. Низенький, тучный, с
нездоровым цветом лица, он никогда не снимал с себя изрядно помятого
мундира. Круглые сутки он стоически дежурил, всегда исполнительный и
готовый к услугам своего господина.
В первые же дни пребывания в Бендерах адъютант Демидов был ошеломлен.
После многих дней пути - пыли, грязи, дождей, ломоты в костях, грубых
окриков гайдуков, унылых, спаленных степей, переполненных и душных
станций, истерзанных, загнанных коней - вдруг, словно по волшебству, он
очутился во дворце, в сиянии яркого света, хрустальных люстр, прекрасной
музыки, благоухания цветов, среди волнующегося моря перьев, кружев и
воздушных тканей над очаровательными женскими головками и мраморными
плечами красавиц. Впервые ему пришлось попасть в такое большое пестрое
общество, какое наполняло "княжеский двор". Это был элегантный двор
вассала, не знающего границ в своих причудах. Двести прекрасных дам почти
ежедневно собирались на празднества, устраиваемые светлейшим. Потемкина
всегда окружали самые изысканные прелестницы: графиня Самойлова, княгиня
Долгорукова, графиня Головина, княгиня Гагарина и другие великосветские
красавицы. Не менее блестящее общество кавалеров теснилось вокруг князя:
граф де Дама, дворянин из Пьемонта - Жерманиан, знатные португальцы де
Фрейер и де Пампелионе и многие другие, не говоря уже о русской знати. В
передней князя можно было встретить и низложенного султана, и турецкого
пашу, и казацкого есаула, и македонского инженера, и персидского посла.
Среди всего этого шумного общества Демидова больше всего волновала
черноглазая де Витт, при встречах мельком взглядывавшая на Демидова и
ленивым движением чуть-чуть кивавшая ему кудрявой головой. Она все время
старалась завоевать внимание Потемкина, неотступно следовала за ним.
Игривая и бесцеремонная, она целиком завладела князем. Непонятное чувство
испытывал Демидов: он ненавидел гречанку и тянулся к ней. Большие жаркие
глаза прелестницы влекли его к ней, но она, как хитрый хищный зверек,
скалила зубы. Де Витт была значительно старше Демидова, опытна в любовной
игре и доводила его своим равнодушием до бешенства.
В большом зале, где под музыку Сарти кружились пары, адъютант осмелился
пригласить ее на танец. Светлейший сидел за карточным столом и был весьма
занят мужем прелестницы.
В ответ на учтивый поклон Демидова де Витт полунасмешливо,
полупрезрительно улыбнулась, но все же прошла с ним в круг танцующих. Они
шли в плавном полонезе. Не сводя с нее влюбленных глаз, офицер прошептал:
- Вы обещали мне... Я вас люблю...
Она горделиво вскинула голову, стала недоступной.
- Я ничего не обещала вам. Вы наивный мальчик и не понимаете всего!
Демидов вспыхнул. На шее де Витт горели драгоценности его матери. Вся
кровь прилила к его лицу, ему хотелось схватить, смять эту хищницу и
отобрать ожерелье. Прелестница поняла, что в душе офицера творится
неладное, испугалась:
- Что с вами?
Он промолчал и, волнуясь от возбуждения, отвел ее к креслам.
Разгоряченный, он выбежал в сад. Ветер раскачивал деревья, шумел в кустах.
Заходило солнце, и золотистая небесная ширь становилась все ярче и
красочнее. Как все окружающее не походило на родной Урал! Там человеческие
отношения отличались простотой. Демидов на Урале был хозяином и
распоряжался людьми, а здесь с ним играют...
Он долго смотрел на закат, не переставая думать о прелестнице. Вдруг
тяжелая рука опустилась ему на плечо. Николай Никитич оглянулся. Перед ним
стоял Энгельгардт.
- Демидов, мне жалко тебя! - с большой искренностью сказал он. - Я все
вижу и боюсь за тебя. Ты знаешь, кто ее покровитель?
- Я никого не боюсь! - вспыльчиво ответил адъютант.
Энгельгардт спокойным взглядом остановил его.
- Не говори так, Демидов! Ведь мы друзья. Ты несчастлив в любви,
дорогой. Но если бы пришла удача, помни - наш ревнивец не пощадит тебя!
Майор Щегловский за польскую панну угодил в Сибирь!
Энгельгардт не произнес имени виновника несчастий, но Демидов
догадался, кто он...
Адъютант сердечно пожал руку Энгельгардта:
- Спасибо...
Офицер наклонился к Демидову и полушепотом признался:
- Боюсь еще, что сия неизвестная особа не случайно вертится в штабе.
Надо быть осторожным, господин адъютант! - Он приложил палец к губам и
замолчал.


И все же авантюристка захватила внимание Демидова. Она завлекала его,
дразнила, по-прежнему оставаясь недоступной. Но адъютант чувствовал, что и
Потемкин обманут: он несколько вечеров просидел за картами с мужем
прелестницы, проигрывая большие суммы. Возмущенный за своего покровителя,
Николай Никитич недоумевал: "Чего она добивается? Почему противится?"
Разве можно было сравнивать мужа фанариотки со светлейшим? Потемкин был
могуч, строен, с крепкими мускулами и высокой грудью. Орлиный нос, красиво
выгнутые густые брови, из-под которых светился огоньком голубой глаз.
Князь смеется всегда от всей души, и тогда блестят его ровные
ослепительные зубы. Не мудрено, что многие женщины ищут его ласки. Рядом с
ним искатель счастья казался невзрачным, сутулым и жалким. Морщинистый, в
пышном парике, благодаря своей острой мордочке он выглядел хорьком. Сухими
цепкими руками он жадно сгребал проигранные светлейшим червонцы.
"Выбор может быть только в пользу Потемкина! Но почему же она трепещет
под злым, пронзительным взглядом проходимца, почему она послушна ему? Что
связывает эту пару?"
Демидов не находил ответа. Одно стало очевидным: Потемкин безнадежно
влюблен и теряет терпение. Ненавидя де Витт, Николай Никитич тайно
ревновал ее к светлейшему. Он подкарауливал ее всюду, подбирал небрежно
разбросанные Потемкиным записки и воровски читал их. Она писала князю:
"Машурка, здоров ли ты? Как я ласкова, когда думаю о вас. От вас зависит
платить неравною монетой. Гаур, москов, казак, яицкий Пугачев, индейский
петух, павлин, кот заморский, фазан золотой, тигр, лев в тростнике. Шалун,
скоро, скоро..."
Демидов тщательно прятал надушенную записку и ходил пьяным от ревности.
Потемкин в это же время находился в большом ударе и беспрерывно шутил с
адъютантом.
- Демидов, отправляйся на батарею и узнай, все ли в порядке! -
предложил однажды князь.
Николай Никитич поспешил выполнить приказ. Вечером предстоял бал, и он
трепетал от одной только мысли, что встретит гречанку. С волнующими
мыслями адъютант выехал за городок. Ярко светило солнце в степи, серебрило
воды Днестра. На крутом яру расположилась батарея. Демидов спешился и
пошел к орудиям. Его встретил загорелый седоусый майор в изношенном
мундире. Он холодно оглядел потемкинского адъютанта и коротко доложил:
- Двадцать пять пушек готовы к залпу. Проволока в кабинет светлейшего
проведена, звонок в исправности; как только светлейший даст команду,
немедленно грянут пушки!
Артиллерист держался строго официально. Глаза офицера были сумрачны,
лицо хмуро. С неприязнью он поглядывал на новенький мундир адъютанта и
розовое лицо юнца. Демидову стало не по себе от холодного, плохо скрытого
презрения к нему фронтового офицера. Однако он с напускной важностью
обошел орудия, хотя ничего не понимал в артиллерии.
- Что желаете еще доложить князю? - спросил Николай Никитич.
- Прошу вас, господин офицер, передать главнокомандующему мою просьбу:
вся команда с нетерпением ждет отправки под Измаил! - вытянувшись
по-строевому, отрапортовал майор.
Демидов возвратился в ставку раздосадованным. Он почувствовал, что,
помимо потемкинского штаба, рядом есть могучая сила, которая, в сущности,
решает судьбы России. Это выносливая, терпеливая и лучшая в мире русская
армия. Однако, сознавая это, Николай Никитич держал себя заносчиво перед
рядовыми офицерами, которые были ему просто непонятны, тем более он
оказался не в состоянии понять душу простого русского солдата. Стараясь
отвлечься от тревожных мыслей, адъютант поторопился в штаб.
В особняке князя уже собралось многочисленное общество. Дамы с
обнаженными плечами, с пышными, затейливыми прическами, сверкая
драгоценностями, щебетали без умолку. Это был живой благоухающий цветник.
Свитские генералы, гренадерские офицеры, петербургские петиметры и просто
безыменные бродяги, присвоившие себе громкие титулы, в бархатных камзолах
и мундирах, разукрашенных позументами, лентами и орденами, шумной толпой
двигались по залам.
Адъютанта немедленно окружили женщины. Жеманницы забросали его
вопросами, он краснел и смущался в их обществе. Откровенные костюмы дам
заставляли Демидова опускать глаза и волноваться. Невпопад отвечая на
слишком бесстыдные шутки красавиц, он глазами отыскивал гречанку. Графиня
Браницкая, сестра Энгельгардта, дама с томными глазами, взяла Николая