Федоров Александр. Хозяин Каменных гор

держал подчиненных в большой строгости. Выслушав хозяина, управитель
печально опустил голову.
- Не знаю, что и посоветовать вам, мой господин, - с разочарованием
сказал он. - Когда ваш батюшка задумал сочетаться законным браком с
Елизаветой Александровной Строгановой, то разумней нельзя было и
придумать. Экие богатства сливались воедино! Подумать только: Демидовы и
Строгановы! Вы сами, мой господин, рассудите: ведь это металл и соль на
всю Расею! А ваша невестушка, слов нет, красы неописанной, благородства
полного, но, кроме красы, за ней - ни одной крепостной душеньки, ни одной
захудалой деревеньки или сельца.
- Разумно сказано! - согласился Павел Николаевич. - Но такая красавица,
как она, одна на всей земле; подумай, она станет моей женой!
Старый управитель хорошо знал тщеславный характер своего владельца и
потому покорно склонил голову.
- Лестно! Будет по-вашему, господин мой! Что прикажете по сему случаю?
- Наказываю, - торжественно заговорил хозяин, - не мешкая, конторе
отпустить на мою свадьбу, кроме обычных расходов, полмиллиона рублей.
У Данилова задрожали руки, от волнения пересохло в горле. Такой суммы
он никогда сразу не отпускал владельцам заводов! Не успел он прийти в
себя, как Демидов предложил еще более неслыханное:
- По старому русскому обычаю, Павел Данилович, жених должен преподнести
невесте подарок. Надумал я купить известный всему миру алмаз "Санси", а
потому готовь еще миллион золотых франков.
- Да помилуйте, господин мой, разве можно тратить этакие деньги! -
воскликнул Данилов, и глаза его стали злыми. Так и хотелось сказать
хозяину: "Ну и невесту вы себе подыскали, батюшка! Голь-шмоль перекатная!"
Однако старый лис сдержал негодование. - Подумайте, господин мой, -
заговорил он заискивающе. - Ваша покойная матушка, царствие ей небесное,
оставила горы жемчуга да самоцветы превосходной игры. Можно выбрать, что
заблагорассудится душе!
- Нет! - решительно сказал Павел Николаевич. - Я хочу приобрести
"Санси", и он будет наш!
Через месяц Демидов держал в руке заветный самоцвет, - он купил его у
герцогини Беррийской. И вот он теперь лежит на ладони нового владельца и
переливается таинственным светом, чаруя взор.
На официальной помолвке Павел Николаевич преподнес невесте маленький
футляр. Аврора раскрыла его, и глаза красавицы в первый раз вспыхнули
радостью.
Она не знала, что тысячи крепостных работных, надрываясь, в муках и в
страшной нужде, день и ночь не покладая рук, работали долгие годы, чтобы
дать возможность придворной красавице, которая никогда не работала и
презрительно смотрела на крепостных, приобрести этот камень.
В 1837 году Павел Николаевич женился на Авроре Шернваль, а через
полтора года, в 1839 году, у них родился сын Павел. С этого времени
Демидов, казалось, потерял последние силы. Он стал быстро хиреть, оставил
губернаторство, и супруга повезла его к берегам Бретани. Но не пришлось
ему воспользоваться мягким климатом: ранней весной, 25 марта 1840 года, он
скончался в Майнце, оставив вдове и сыну сказочное богатство.

6

Прожив несколько лет в Петербурге, Аврора Карловна с единственным сыном
Павлом уехала на Урал, в Нижний Тагил, где деятельно занялась делами
демидовской вотчины. К этому времени угас от водянки старый
нижне-тагильский управляющий Александр Акинфиевич Любимов. Перестарок
Глашенька так и осталась доживать век на заводе в одиночестве. На место
умершего, по договоренности со своим совладельцем князем Сан-Донато,
Аврора Карловна пригласила в главноуправляющие заводом польского шляхтича
Антона Ивановича Кожуховского - человека галантного, с пышными темными
усами и весьма обходительного с дамами.
С этих дней пустующие старинные покои вновь наполнились жизнью. Но как
она не походила на былую разгульную жизнь времен Никиты Акинфиевича!
Заново отремонтировав дворец, Аврора Карловна зажила в нем скучной,
размеренной жизнью на немецкий лад. Несмотря на огромные богатства, она
дрожала над каждой копейкой, над каждым куском. Расчетливая хозяйка
ограничивалась немногочисленной прислугой, за которой зорко следила. Ключи
от всех кладовых и хранилищ она всегда носила при себе и строго взыскивала
с челяди за малейшее упущение. Сама она разъезжала по заводам и рудникам и
заставляла повытчиков выкладывать счетные книги, в которых умело проверяла
записи.
Единственной радостью молодой вдовы был сын Павел. Мальчуган подолгу
просиживал в заглохшем парке, созерцая пруд, прислушиваясь к пению птиц.
Рос наследник ленивым и апатичным...
На заводе незаметно уходило старое поколение работных, приказчиков и
плотинных. Степан Козопасов одряхлел, опустился. Его штанговая машина все
еще работала, издавая на весь Тагил скрип, стон, скрежет. Ребятишки с утра
веселой стайкой забирались на качающиеся штанги и забавлялись.
- Смазать бы механизмы, визгу не станет! - доложил как-то
главноуправляющему Козопасов.
- То не выходит по доходам! - развел руками Кожуховский.
По примеру своей хозяйки он старался во всем ужимать, притеснять.
Огорченный Козопасов по старинной привычке отправился к Черепанову, уселся
на завалинку и ждал механика. В тихие часы заката Мирон любил посидеть со
стариком и вспомнить былое. В доме его беда шла за бедой. Следом за отцом
на погост отнесли мать. Пусто стало в избе. Чугунная дорога на Выйском
поле заросла травой, лопухами. По-прежнему у горы Высокой шумела ушковская
конница: сотни одноколок, груженных рудой, тянулись вереницей к заводу.
Разноцветные платки коногонок пестрели на дороге, как маки. Тяжело было
видеть запустение и возврат к старинке.
Глядя на все это, Козопасов пожаловался:
- Поторопились мы с тобой. Мирон, родиться! Нам бы лет через сотню
появиться на белом свете. Неужто все так и будет?
- А может быть, Степанко, мы с тобой припоздали? Вот бы родиться лет за
семьдесят до сего! По этим горам шел тучей и громом Емельян-батюшка!
Козопасов опустил голову и сказал удрученно:
- Ох, как много горести. И откуда она происходит? Почему господа не
видят своей выгоды?
Мирон усмехнулся.
- Они все видят! - отозвался он. - Но то, что выгодно работному,
невыгодно барину. Разные наши дороги!
- Верно! - согласился Козопасов.
Мирон все еще лелеял мечту освободить свою семью от крепостной
зависимости, однако силы его заметно таяли. Его стали мучить сердечные
припадки, но механик не сдавался. Он придумывал новшество за новшеством, а
недавно решил использовать улетающие в воздух пламя и газы плавильных
печей. После долгих раздумий ему удалось сконструировать свои приборы.
Теперь жар от медеплавильных печей на Выйском заводе использовался для
работы паровой машины. Ни одного полена дров больше не требовалось для
двигателя! Но хозяева считали, что так и надо, и никто не подумал о семье
Мирона.
- Горько! - вспомнив об этом, сказал механик. - Горько потому, что
господа наши верят иноземцам, а своему, русскому, нет веры. Дешевы мы для
них!
Сколько раз Мирон со своими проектами доходил до Авроры Карловны, но
она молчаливо выслушивала его, а эскизы отодвигала в сторону.
- Это невыгодно нам. Мирон Ефимович, - холодно улыбаясь, прерывала она
механика.
В эти минуты Черепанову казалось, что перед ним старый хитрый Любимов.
Хотя слова звучат и другие, но смысл тот же: "Коштовато!"
Величественная, прекрасная, с большими сияющими глазами, она казалась
недоступной для заводских дел, и Мирон все реже и реже появлялся в
конторе.
Изредка Аврора Карловна выбывала в столицу и несколько месяцев
проводила в придворном обществе. Она неизменно являлась просто одетой, но
на груди ее, на тонкой золотой цепочке, сверкал драгоценный камень
"Санси". Много льстецов и поклонников увивалось за молодой вдовой и ее
богатствами, но она холодно встречала это лживое преклонение. Она знала
ему цену и не торопилась в своем выборе.
Живя в обширном демидовском дворце на Мойке, Аврора Карловна
воздерживалась от устройства пышных приемов. В доме стало глуше, излишнюю
челядь перевели в сельские вотчины, оставив лишь самых необходимых людей.
Посократили и число повытчиков в санкт-петербургской конторе. Владелица
точно рассчитала доходы со всех вотчин и каждые сутки отчисляла Анатолию
Николаевичу двадцать четыре тысячи рублей!
К этой поре умер в преклонном возрасте Павел Данилович Данилов. За три
года до этого он потерял жену-старуху, загрустил и вдруг хватился: "Для
кого же трудился, хлопотал, жульничал, копил, когда некому и наследства
оставить?"
Скупой и жадный, он вскакивал среди ночи и, прислушиваясь, как хорек на
охоте, подходил к окованному сундуку. Он раскрывал замки со звоном, долго
рылся в радужных "катеринках" [сторублевые ассигнации с изображением
Екатерины II], алчно разглядывал и пересчитывал их, в сотый раз спрашивал
себя: "Кто же, кто же зацапает мое добро?"
Только сейчас он понял, что бессмысленно пролетела его жизнь. Алчность
и страх смерти туманили его сознание. Обрюзглый, желтый, с безумными
глазами, в одном белье, со свечой в руке, он лунатиком ходил по своей
квартирке и все думал и думал, куда девать свое богатство, чтобы не
досталось другим.
- Мое оно, мое! Я грехи за него принял на душу! - шептал он бескровными
губами.
Старик заметно оскудел духом. По глазам все угадывали, что становился
он безумцем.
Однажды Павел Данилович долго не выходил из своей квартиры. Слуги не
могли достучаться, взломали дверь по повелению Авроры Карловны, и что же
увидели?
За столом в спаленке сидел застывший старик с откинутой головой, с
расширенными от ужаса глазами. Перед ним стояла тарелка, жбан сметаны, а
рядом лежала пачка сотенных ассигнаций. К блюду прилипли измазанные,
подобно масленичным блинам, радужные "катеньки", а одна из ассигнаций,
густо политая сметаной, торчала из раскрытого рта Данилова.
"Обожрался ассигнациями, скупец! Хотел на тот свет унести!" - подумали
слуги и со страхом оглянулись на госпожу.
Аврора Карловна с брезгливостью посмотрела на покойника и холодно
сказала:
- Посмотрите, какая бесцельная скупость!
Отвернулась и предложила дворецкому:
- Добро Данилова немедленно опечатать!..


В Нижнем Тагиле все хорошо знали и уважали хозяина рудовозной конницы
Климентия Константиновича Ушкова. Прижимистый и строптивый, он в то же
время отличался большим умом и силой. Крепостной Демидовых, незаурядный и
волевой самородок, он сумел пробиться в люди и заставил считаться с собой
господ и управляющих. Словно кряжистый дуб, он отличался крепостью, и
казалось, что время не трогает его. Высокий, плечистый, бородатый, с
умными пронзительными глазами, он каждый праздник, в сопровождении сыновей
Михаила и Саввы - рослых грудастых молодцов, отправлялся в церковь. Все
невольно любовались выходом Ушкова. Гордился и он сам своей семьей.
Медленно и важно, в старомодном кафтане, в черной шляпе, вышагивал
Климентий Константинович по широкой улице и как должное принимал поклоны
встречных. В церкви он становился сразу за господами, в одном ряду с
демидовскими управителями, и те ему не прекословили. Любил Ушков
громогласно почитать в церкви Апостола. Голос его отличался глубиной и
чистотой, покорял своей страстью и старух и молодых молельщиц.
С господами хозяин конницы разговаривал почтительно, "высоким штилем",
витиевато, но слова выкладывал, как дом рубил, - властно, крепко. Большая
душевная сила таилась в нем и пленяла многих. Все далось Ушкову -
довольство, разумение грамоты и почет. Одного не хватало ему - воли. Семья
Ушковых с незапамятных времен состояла в крепостных, и с этим никак не мог
примириться Климентий Константинович. Из-за этого он недолюбливал
Черепановых, получивших свободу, и завидовал им. Вся душа его кричала:
"Воли! Воли!" Нужно было сделать что-то выдающееся, чтобы умилостивить
господ. Ему казалось, что если бы не Черепановы, то он сам изобрел бы
многое и это принесло бы ему свободу.
Прошло много лет после создания первого "сухопутного парохода". Ефим
Алексеевич Черепанов ушел в могилу, постарел Мирон, изнашивались и старели
товарищи Ушкова, но сам он по-прежнему оставался неугомонным искателем
воли.
Однажды он встретил Мирона. Тяжело опустив голову, медленно возвращался
Черепанов с работы. Ушков взглянул на его усталое, пожелтевшее лицо, на
серые мешки под глазами, и ему вдруг стало жалко механика.
- Все еще горюешь, Мирон Ефимович?
- Нечему радоваться, когда годы бесцельно уходят, - строго отозвался
Черепанов.
- Рано, милый, опускаешь крылья! Я вот стар, а еще постою за свою долю!
Надо мне с тобой словечком перемолвиться. Светлый ум у тебя, Мирон
Ефимович, и можешь ты мне хорошее посоветовать! - Он дружески взял
механика под руку и, неторопливо вышагивая, повел к дому. Как не походили
они друг на друга! Ушков был намного старше Мирона, годился ему в отцы, а
выглядел молодцом. Мирон перед ним казался сутулым, хилым, и рыжеватую
бороду рано пробила изморозь седины.
- Ты вот в механиках ходишь, - многозначительно начал Климентий. -
Скажи-ка мне, почему на заводе перебой в работе? Где тут главное лежит?
- Мне думается, и сам ты это знаешь. Воды мало для двигателей! -
спокойно ответил Черепанов.
- А пруд, гляди, сколь обширный! - прищурив глаза, с хитрецой вымолвил
Ушков.
- Мал запас воды! А ставить вторую плотину на Тагилке-реке негде.
Только паровые машины спасут завод, да управляющий против них. Сказывает,
коштоваты!
- Так, - шумно выдохнул Климентий. - Коштоваты! Оно верно. В чем же
тогда выход, Мирон Ефимович?
- Выход есть! - оживился механик. - Только на него не пойдут господа
Демидовы. Гляди, речка и ручьи кругом мелеют, - лес-то повырубили, но есть
пока выход: поставить на речке Черной плотину, собрать воду по весне и по
каналу подать ее в Нижний Тагил.
- Это здорово! - ахнул Ушков. - Да в чем дело? Что за помеха?
- Дорого! Хозяевам денег жалко.
Мирон не договорил, Климентий схватил его за плечи, потряс.
- Ну, спасибо, брат, надоумил ты меня многому. Спасибо, милый! - Ушков
заторопился домой. С неделю после встречи с Мироном он ходил задумчивым по
Черноисточенскому логу, что-то прикидывая в уме. Наконец не выдержал и
явился к Кожуховскому. Шляхтич очень любезно принял Ушкова.
Климентий уселся напротив в кресло и, вперив в управителя пронзительные
глаза, сказал:
- А что, господин, плохо на заводе? Скоро станет!
- Против господа бога не попрешь, всю полую воду израсходовали. Да тут
море воды потребно, прямо ужас!
- Я дам вам воду, господин хороший! - уверенно предложил Ушков.
- Вижу, ты шутковать мастер. Откуда ее возьмешь, Климентий
Константинович?
- Река Черная польется сюда!
- Во имя отца, и сына, и святого духа! - перекрестился управитель. - Да
мыслимое ли это дело! Известно тебе, человек, что вода из Черной не
пойдет! То невозможно! Тут инженеры проходили с отвесами и доказали, что
это пустая затея!
Ушков насупил брови.
- Нет, это не пустая затея! - уверенно сказал он. - Ушков за пустое не
будет браться.
Кожуховский пожал плечами, улыбнулся в усы:
- Но где сему доказательства?
- Будут и доказательства! Только не отрекайтесь в том, что Ушков для
господ радеет!
- Порукой в том мое слово! - Управитель пожал большую, сильную руку
Климентия и проводил его до дверей.
Ушков сотни раз проходил по логу речки Черной, хорошо изучил ее, и в
голове его давно родилась простая, но вместе с тем умная затея. На своем
веку он немало поставил на уральских речках и ручьях мельниц и меленок,
много соорудил хитрых запруд, прокопал канав и обладал несомненным чутьем
в изыскании мест, наиболее пригодных для каналов.
Не откладывая дела, Климентий Константинович вместе с сынками вышел на
пойму Черной. От темна до темна они лазили, продираясь по таловым
зарослям, внимательно изучали быстроту течения, измеряли ширину и длину
струи. Старик не жалел труда, - обошел и осмотрел каждый окрестный холмик,
скаты. Стоя на высотке, осиянный вешним солнцем, он восхищенно показал
сыновьям на простор.
- Гляди, какая благодать кругом! Раздолье! Зимой сколько тут наметает
снега! А как только пригреет солнце, как пожухлеет снег, так и посочится
вода. Подумать только, что со всего этого раздолья, от гор и до того
синего бора, под вешним солнцем побегут талые воды в Черную. Ух, и сила! -
он прижмурился, лицо его засияло. Чудилось, что он видит перед собой
вешнее водополье и восхищается им.
Сыновья верили отцу. Старший, Михаил, сильный, черноволосый, сказал:
- Истинно будет так, батюшка! Повернешь все воды в Тагил!
- Ну, идите за мной да глядите, куда потечет вода из Черной! -
внушительно сказал Ушков и размеренным шагом дошел до речки, а оттуда
повернул через поля, вдоль ложков.
- Вешки ставьте! Тут и быть каналу! - крикнул он сыновьям.
Весь день Ушковы провешивали будущую трассу канала, а затем принялись
за точный промер, учиняли "вернейший отвес" и убедились, что отец прав...
Климентий засел за письмо Авроре Карловне. Он не торопился,
основательно обдумывал каждую мысль и медленно, четкой византийской вязью
низал строку за строкой. Буковки у него выходили строгие, внушительные,
под стать хозяину.
Климентий Константинович сообщал Демидовой:
"...учинил вернейший отвес и нашел место удобное по занятию плотиною
воды, после подпора вода поднимется до семи аршин. Из коего пруда можно
будет с шести аршин пущать воду в канаву, чтобы непременно было падение до
четырех аршин..."
Перед глазами Ушкова четко рисовалась будущая плотина, сооружения и
земляные работы. Он просто и толково описал все, раскрывая перед хозяйкой
большой инженерный замысел, который по мере углубления в писание
раскрывался во всех деталях. Старик увлекся своей мечтой. Откинувшись на
спинку кресла, он улыбался: "Пойдет вода, ей-ей пойдет!"
У него росла вера в свое дело, и это окрыляло его. Он чувствовал в себе
огромную силу и ласково шептал:
- Ради вас, сынки, пускаюсь на такое дело. Ради вас только...
"Все сие и берусь упрочить в три лета, - продолжал писать он. - Или
могу поспешить и ранее. И сверх того два года могу наблюдать, дабы сие
действие всюду исправно было...
Пока я не пущу Черноисточенский пруд той канавой из реки Черной на
прописанном основании воду, дотоле мне никакой суммы на расход того
производства не требовать..."
Ушков пообещал все взять на свой кошт, а стройка, по самым скромным
подсчетам, должна была стоить пятьдесят тысяч рублей.
Одного только просил Климентий Константинович от владельцев в расплату
и изложил это в своей просьбе:
"Не говоря о себе, но только детям моим, двум сыновьям - Михаилу с
женой и детьми его и холостому Савве, прошу от заводов - дать свободу... а
если не может даться детям моим от заводов вольная, то я не согласен
взяться сие исправить поистине и за пятьдесят тысяч рублей, ибо неминуче
полагаю, и мне таковой суммы оное дело расходом коштовать будет, окроме
моих хлопот..."
Закончив письмо, старик собрал всю семью в большую горницу. Показывая
на грамоту, он торжественно сказал:
- Все тут рассказано о нашем намерении. Помолимся господу богу о добром
начале и заступе за нас, грешных! - Он вышел вперед, истово стал
креститься и класть земные поклоны.
Примеру его последовали домочадцы.
Климентий Константинович переслал свою просьбу владелице завода, и
Аврора Карловна не замедлила пригласить его для беседы. Поскрипывая
сапогами, Ушков самоуверенно переступил порог дворца. Служанка повела его
в покои Демидовой. Плечистый старик на ходу расчесывал бороду, покрякивал,
шел по-хозяйски размашистым шагом, шумно. Держался он словно купец,
которому от шальных денег море по колено. Чувствовал он себя в большой
силе, и потому хотелось ему порисоваться перед собой. В полутемном
коридоре он ущипнул за крутой бок смуглую служанку и озорно подмигнул ей:
- А что, госпожа в духе? Красива?
- Не про тебя, старого козла, писана! - с едкой насмешкой злым шепотком
ответила смуглянка. - Да не топай ты по паркету, как стоялый конь!
Ушков налился краской и готов был накричать на девку, но та быстро
повернулась и глазами указала на дверь:
- Ступай, да потише!
И, высунув язык, насмешливо блеснула веселыми глазами.
- Ступай, ступай, шалый старик! - сквозь девичий смешок донеслось до
него, и служанка растаяла в полумраке коридора.
Ушков присмирел, осторожно взялся за бронзовую ручку, нажал ее, и
массивная дверь бесшумно распахнулась. Он вступил в зал и, ослепленный
ярким солнцем, замер в немом восхищении.
У окна, в которое вливались потоки золотистого света, в кресле сидела
молодая опекунша наследника Демидова. Ушкову доводилось видеть Аврору
Карловну мимолетно, когда она проносилась в экипаже. Но сейчас она
предстала перед ним во всей своей блистательной красоте - высокая, томная,
с большими выразительными глазами, осененными черными ресницами. Вдова
была в легком светлом платье, округлые плечи слегка прикрывал розовый газ.
Склонив красивую голову, она с улыбкой смотрела на Ушкова. Подле нее, за
креслом, стоял управляющий Кожуховский. Если бы не этот шляхтич, Климентий
без раздумья опустился бы перед ней на колени.
"Господи, до чего дивная красота!" - восхищенно подумал он, растерялся
и не знал, с чего начать. В эту минуту раздался голос Авроры Карловны.
- Климентий Константинович, что же вы стали у порога? Идите сюда! - с
пленительной улыбкой посмотрела она на старика.
Ушков сделал шаг вперед, и на весь зал грубо скрипнули его новые
козловые сапоги. Он поморщился от досады: неуместным и неприятным
показался ему сейчас этот скрип.
Осторожно, затаив дыхание, он прошел вперед и низко поклонился Авроре
Карловне. Она протянула белую узкую руку, теплую и приятную. Ушков вдруг
упал на колено и прижался губами к руке.
- О, то светский человек! - одобрительно кивнул Кожуховский.
- Встаньте, Климентий Константинович, - ласково сказала Демидова и
глазами показала на стул.
Ушков ног под собой не чувствовал, такой обаятельной и милой показалась
ему хозяйка. Он осторожно уселся на краешек стула.
- Ваш прожект я имел честь доложить госпоже, - вкрадчивым голосом
сказал шляхтич. - Как видите, госпожа сильно заинтересовалась.
Аврора Карловна улыбнулась, грациозным движением руки оправила газовую
шаль и подняла глаза на Ушкова.
- Вот вы какой дерзатель! - добродушно сказала она, не опуская глаз. Ей
понравился этот высокий, статный старик в старомодном бархатном кафтане,
одетый полукупцом-полудворянином. Она склонила овальное лицо и лукаво
обронила: - Но ведь инженеры сказывали, что воду из Черной пустить
невозможно!
Ушков встрепенулся и восторженно отозвался:
- Все возможно! Для вас, госпожа, я горы готов изрыть!
Поляк за креслом сдержанно кашлянул, глаза его вспыхнули. Однако он
промолчал.
- Я охотно верю вам, но все же прошу не счесть за обиду, если знающие
люди обсудят ваше предложение. Я ведь только женщина и ничего в этом не
понимаю, - призналась она.
- Что же, одобряю! - повеселел Ушков, но в ту же минуту в душе его
началось беспокойство.
"А как же насчет условий?" - забеспокоился он и, осмелев, взглянул в
очи Авроры Карловны. Она догадалась о его сомнениях и сказала:
- Наше слово сдержим: даруем волю, как о сем просите! Только, чур, -
она вдруг построжала, от нее повеяло холодом, - железо и дерево мы
отпустим, а чего другого не просите. Согласны?
"Эх, красива, а жадна!" - вспыхнув, подумал Ушков и снова потянулся к
руке Демидовой.
- Будь по-вашему...
- Ну вот и договорились! А теперь скрепим наше слово по русскому
обычаю! - Она хлопнула в ладоши, и на зов явилась знакомая Климентию
смуглянка с серебряным подносом, на котором стояли графинчик с темным
вином и две рюмки. Служанка подошла к Авроре Карловне, та налила крохотные
чарочки вином, взяла одну из них и предложила:
- Выпьемте, Климентий Константинович, за общую удачу!
Ушков покраснел от удовольствия, крякнул, осторожно, как перышко,
поднял рюмочку.
- Дай господи вам всякого счастья, - искренне вырвалось у него, - а
красы у вас на добрый век хватит!
Она пригубила чарочку и снова поставила ее на поднос. Ушков покосился
на хозяйку.
- Дозвольте и к вашей приложиться! - поклонился он.
В ответ Аврора Карловна улыбнулась.
- Дай господи... - начал он и замялся: он хотел пожелать ей скорее
окончить вдовство, да испугался и поперхнулся, а она от души рассмеялась
его смущению...
Ушел он с волнующим неопределенным чувством. Впереди по коридору бежала
служанка, игриво оглядываясь на него, но на этот раз Ушков и не взглянул
на нее; шел медленно, словно не хотел расставаться с демидовским домом, и
все думал:
"Ох, и до чего красива! Сущая чаровница..."
Вечером, среди семьи. Ушков молчаливо сидел за ужином, а в мыслях его
все еще рисовалось прекрасное лицо молодой вдовы. Он вздохнул и подумал:
"И пошлет же господь кому такое счастье! Ах, голубка..."


Сведущие люди рассмотрели проект Ушкова и нашли возможным привести его
в исполнение. После этого были подписаны "кондиции", и Климентий
Константинович принялся за работу. Он не жалел ни сил, ни средств. Большую
часть своей конницы он бросил на возведение плотины. На трассе работала
вся семья Ушкова: брат, сыновья и молодая сноха. С восходом солнца у речки
Черной начиналась работа и кончалась с наступлением сумерек. Сотни подвод
со свеженарытой землей тянулись от канала к плотине. Пахло смолистым
тесом, мхом, речным илом. Весело повизгивали пилы, громко стучали топоры,