Федоров Александр. Хозяин Каменных гор

Данилов вышел из дилижанса, ощупал голову, грудь, ноги, облегченно
вздохнул. И вдруг в него точно бес вселился: такая неуемная радость
всколыхнула его, ну, хоть в пляс пускайся!
- Эхма, пошла-закрутила! Наша взяла! - подмигнул он служителю,
стоявшему у поезда.
Кондуктор косо посмотрел на Данилова и с укоризной сказал:
- И не стыдно, так хмельного перехватить! Седина в бороду, а сам
степенство потерял!
- Эх, милай, ничего ты не понимаешь! - весело отозвался Данилов. -
Будешь радоваться такому делу: ведь я пайщик всему. Вот оно что!
- Прошу извинить! - подтянулся кондуктор и вежливо откозырял.
- Ну, вот видишь! Давно бы так! - отозвался Павел Данилович и важно
зашагал к вокзалу...

3

29 июня 1836 года, в день Петра и Павла, в нижне-тагильском соборе шло
торжественное молебствие о ниспослании здравия и долголетия хозяину завода
Павлу Николаевичу Демидову. Издавна повелось, что в день именин хозяева
жаловали своих подданных "милостью". Управляющие, приказчики, ближняя
демидовская челядь получали денежные подарки, а служащим читалось
очередное распоряжение хозяев о наградах. Особенно любил писать напыщенные
обращения к работным Павел Николаевич. По стилю и манере они во многом
копировали царские указы и начинались торжественными словами:
"Верноподданным нашим тагильцам".
На этот раз во время молебствия среди работных разнеслась весть о том,
что сегодня вручат вольную Черепановым. Наконец-то! Все понимали, какой
мучительной ценой досталась механикам долгожданная радость! Светло и
ободряюще поглядывали тагильцы на Мирона Ефимовича, лишь один Ушков
держался отчужденно и хмуро.
В храме все выглядело благолепно: сверкало многочисленными огнями
золоченое паникадило, разукрашенное хрустальными подвесками, в которых
дробился и рассыпался всеми цветами радуги теплый свет, приятно мерцали
разноцветные лампады и желтые трепетные огоньки восковых свечей. Впереди
всех, в новом бархатном кафтане, в окружении свиты из управляющих,
приказчиков и станового, важно держался директор нижне-тагильских заводов
Александр Акинфиевич Любимов. Рядом с ним стояла дочка Глашенька. Она не
столько молилась, сколько любовалась своим нарядом - пышным розовым
платьем, отделанным тонкими брюссельскими кружевами. Глашеньке шел уже
двадцать пятый годик, по-уральски она считалась перестарком, - отошли
годочки для выхода в замужество, но выглядела она совсем юницей. По
сравнению с ней отец казался обрюзглым, дряхлеющим стариком. И впрямь,
стан когда-то грозного заводского управителя согнулся, плечи опустились, и
на голове морщилась большая розовая лысина. Александру Акинфиевичу было
под семьдесят лет. Трудно было ему в эти годы справляться с большим делом,
но он и виду не подавал, все молодился и держался важно, грозно.
Обрюзглый, он тяжело дышал, крестил грудь мелкими крестиками и склонял при
поклоне только большую голову с бахромками седых волос. За ним шеренгой
стояли служащие: уставщики, приказчики, повытчики, караванные, механики. А
еще дальше теснились рабочие. Семья Черепановых приютилась в сторонке,
рядом с приказчиком Шептаевым, обряженным в синюю суконную поддевку и в
новые козловые сапоги со скрипом. Ефим терпеливо и чинно ждал окончания
богослужения: радость наполняла его - он верил, что сегодня к Мирону
придет счастье. Ох, как ждал его отец! Сам молодой механик сильно
волновался: он пристально поглядывал то на грузного Любимова, то на
знакомых, стараясь по их лицам узнать решение хозяев. Но, казалось, все
только и заняты молитвой, чинно стоят перед иконами, истово крестятся и
конца-краю не будет затянувшемуся богослужению. Смутное беспокойство все
больше овладевало Мироном. Неподалеку от него, прислонившись к стене,
стоял Козопасов. Глаза его были опущены долу, весь он, постаревший и
скорбный, вызывал жалость.
"Да, плохо сложилась судьба Степана, а ведь талантливый человек! -
раздумывал Черепанов. - И что только сробили с ним! Искалечили, затравили.
Так и пролетела жизнь без радости, в муках. Неужели так и со мной
поступят?"
Молебствие подходило к концу, в церкви началось движение. Первым ко
кресту и под благословение иерея подошел Любимов. Он неторопливо склонил
голову, перекрестился, облобызал распятие и стал в сторонку. Как коршун,
сурово поглядывал он на заводских, чтобы пристойно подходили ко кресту,
зная каждый свой черед. Сохрани бог сунуться раньше старших! Где-где, а
тут, в храме, сразу должно быть видно, какую ступень в демидовской
иерархии занимает человек! Вначале шли управители, исправник, пристав,
служащие, а после всех - рабочие.
Наконец и эта церемония окончилась, но никто не расходился из церкви.
Снова все чинно заняли свои места и ждали. Поскрипывая ботинками, на амвон
взошел управляющий, торопливо, мелкими шажками подбежал к нему повытчик и
вручил две грамоты. Все затаили дыхание и не сводили настороженных глаз с
Любимова. Он извлек из футляра сверкающие очки в золотой оправе,
основательно водрузил их на мясистый нос и, оглядев богомольцев, развернул
первую грамоту. Глухим, хрипловатым голосом он провозгласил:
- "Верным нашим тагильцам от его превосходительства, владельца
тагильских заводов..."
Александр Акинфиевич медленно, с торжественным видом стал оглашать все
чины и звания, награды и заслуги Павла Демидова...
Все поглядывали на Черепановых. Мирон покраснел, опустил глаза и
дрожащими руками мял картуз.
"Почему же так долго? Зачем все эти титулы? Где же главное?" - с
нетерпением ждал он заветных слов.
Увы, Любимов читал наставление хозяина работным:
- "Помните благодеяния наши и благодарите господа. Трудитесь и
удесятерите свои заботы о нашем добре. Будьте послушны вашим наставникам,
набожны и не прельщайтесь кознями лукавого..."
Мирон недоуменно посмотрел на отца. Лицо Ефима Алексеевича потемнело,
он крепко сжал зубы. Стоял отец неподвижно, скрывая свой гнев. Из полутьмы
храма донесся шепот:
- Искариоты, иуды, поучают...
Мирон покосился - шепот показался ему знакомым, козопасовским. Но
механик, склонив голову, мрачно смотрел в землю, а по его щеке катилась
тяжелая слеза. На сердце у Мирона стало нехорошо. Он переглянулся с женой
и хотел выйти из толпы, но в эту минуту Любимов окончил читать послание
Демидова и, хрустя бумагой, развернул вторую грамоту.
Высокий, громоздкий управляющий вдруг подтянулся, с важностью оглядел
всех и раздельно объявил:
- Ноне зачту вам об особой милости, о даровании вольности крепостному
нашему механику Мирону сыну Черепанову!
- Как! - схватился Мирон за сердце и жалобно оглянулся на семью. - Где
же слово о вас?
Он вытянулся весь в напряженном ожидании. Сердце гулко отбивало удары.
Почему так медленно и нескладно читает грамоту господин управляющий?
Механик насторожился, лелея последние надежды. Сквозь шепот толпы
растерянный и смущенный Мирон слышал каждое слово, торжественно
провозглашенное Любимовым.
А желанного среди этих слов упоминания о матери, о жене, о трех
ребятках все нет и нет.
По храму, как шелест листвы, прошло изумленное перешептывание:
- Одного освободили... Одного... Гляди, что робится...
Управляющий закончил чтение грамоты и подозвал Мирона:
- Подойди!
Отяжелевшей походкой, опустив голову, Черепанов подошел к Любимову и
протянул руку за "вольной".
- Кланяйся, кланяйся, благодари! - зашептал ему седенький иерей.
Мирон поклонился и, взяв грамоту, ничего не видя, пошел из церкви. Все
молча расступились перед ним и скорбными взглядами провожали его угрюмую
фигуру...
Следом за ним, пропуская управляющего с дочкой, высыпали из храма
тагильцы. Любимов с Глашенькой уселся в поданный экипаж и отбыл в
демидовский дом, который был совсем рядом. Он сидел с гордо поднятой
головой, как будто совершил людям великое благодеяние. Ни разу он не
взглянул на Мирона.
Молодой механик стоял под старой развесистой березой, зажав в кулаке
скомканную "вольную".
"Вот так отпускная! - с горькой иронией думал он. - Поманули, а сами
покрепче цепью приковали к Демидову!" Он возмущенно кинул грамоту вслед
экипажу.
Подоспевший отец торопливо поднял бумагу и спрятал за пазуху.
- Что ж теперь делать, батя?
- Жить и работать! - твердо ответил отец. - Не мы первые, не мы
последние. Барин на то и барин, что у него ни совести, ни чести!
Подошли мать, женка и ребятишки. Они жались к Мирону, заглядывали ему в
глаза.
- Не печалься, родной! - утешала сына Евдокия. - Не думай о нас! Мы и
так век отмаемся!
- Эх! - тяжко вздохнул Мирон. - Видно, конца-краю не будет нашему горю!
Откуда только и появился Степан Козопасов? Он положил руку на плечо
механика и сказал загадочно:
- Сколько веревочке ни виться, а конец будет! - Он посмотрел на
безоблачное небо и закончил: - Парит ноне сильно. Гляди, вот-вот подойдет
гроза!


Летом 1836 года старик Черепанов побывал в Перми, куда по воде сплавом
был доставлен отлитый в Париже памятник Николаю Никитичу Демидову. Весьма
грузный монумент состоял из десяти бронзовых фигур; центральная, и самая
величественная, олицетворяла покойного владельца нижне-тагильских заводов.
К памятнику был изготовлен массивный каменный пьедестал. Все это доставили
по воде из Франции, и сейчас предстояло переправить сухим путем от Перми
до уральской вотчины Демидовых. Дороги на завод шли горами, увалами,
болотами, лесами. Через дебри да раменья по ненадежным проселкам да по
ветхим мостам через быстрые горные речушки не протащить такого тяжелого
груза. Хотя лето стояло сухое, жаркое - трава посохла, болота порыжели, а
в борах воздух курился ароматными испарениями, пахло лесной пушицей,
шалфеем, свежей сосновой смолой, - все же пускаться в путь было
рискованно. Да и как смастерить такие могучие колеса и оси, которые
выдержали бы такую кладь? И кто поручится за то, что если они и выдержат,
то не застрянут в пути? Отправить памятник дальше сплавом от Перми по
Каме, а там по Чусовой, поближе к Вые, - тоже не годилось. Капризна и
буйна Чусовая на порогах! И кто ведает, не ударит ли такой струг о
камень-"боец", каких сотни на быстрой реке, и тогда пиши пропало! Самое
удобное переправить груз морозной уральской зимой по санному пути, - в это
время года всюду пути-дороги.
С большими трудностями Ефим Алексеевич и ватага камских бурлаков
перетащили монумент с баржи и установили на временное хранение в сарае.
Подошел декабрь, ударили продолжительные лютые морозы, сковало реки, и
установился зимний путь. Черепановы сладили особые сани, и старик
отправился в Пермь за памятником. Через горы, увалы, через реки по ледяным
мостам быстро бежали, пофыркивая, кони. Под монотонное пофыркивание,
поскрипывание саней мастер вспомнил о столкновении с Ушковым. Зло, крепко
рассердился Климентий Константинович на Черепанова за его паровоз! К тому
же сильная зависть жгла сердце владельца конницы: он до сих пор оставался
крепостным, а Черепановы получили вольную. Пусть без семьи, а все же
вольные. В тайниках души Ушкова все еще копошилась надежда на то, что если
чем-нибудь порадовать господ Демидовых, то и они в долгу не останутся. С
такой мыслью Ушков прибежал в заводскую контору и со слезой запросился
перед управителем:
- Батюшка Александр Акинфиевич, смилуйся, окажи честь! Слов нет,
Черепановы на чугунные дороги мастера, но уж там, где кони пойдут, там
Ушковы не уступят своего места! Не дай, батюшка, механикам в таком деле
перебить нам дороги. Из одной благодарности к благодетелям нашим Демидовым
порадеем.
Любимов вызвал на совет Черепанова, тот не прекословил. Порешили на
том, что механик поедет с конницей Ушкова только для наблюдения и
сбережения памятника.
Выехали они с Ушковым на разных подводах. На остановках Ушков важничал.
Переваливаясь уточкой, он ходил в добротной теплой шубе, в серых
чесанках-пимах и зычно покрикивал на ямщиков:
- Живей, живей, ребята! Разумей, по какому делу торопимся!
Только накричавшись вволю, потешив свою хозяйскую душу и проверив,
кормлены ли кони, он шел и садился за стол.
- Покорми нас, хозяюшка, чем бог послал! - просил он стряпуху и тут же
вытаскивал из дорожной укладки свою деревянную чашку и ложку. - Сполосни,
да в нее и наливай щи погорячее!
Он строго соблюдал кержацкий порядок: ел только из своей посуды. Перед
едой аккуратно и тщательно умывал над бадейкой руки, после чего истово и
чинно молился. Ел он медленно, торжественно, точно священнодействовал.
Черепанову нравились опрятность и чистота Ушкова, но было и другое в
характере владельца конницы - прижимистость, тяжелая рука. Ямщиков своих
он держал в ежовых рукавицах. Они трепетали от одного его взгляда.
Дорогой Климентий Константинович держался с механиком ровно, спокойно.
Казалось, бесконечный зимний путь погасил его зависть и все обиды.
По доброму санному пути они наконец добрались до Перми. Остановились на
строгановском подворье. Ушков принялся кормить коней, дал им роздых, а
Черепанов обдумывал погрузку. Синел вечер, когда в комнатку, которую
занимал Ефим, осторожно вошел незнакомый пожилой человек из строгановской
конторы. Худенький, остроносый, весьма скудно одетый, он смущенно
переминался у порога, поглядывая на кряжистого бородатого механика.
- Мне бы господина Черепанова, - учтиво спросил он.
Ефим ухмыльнулся в бороду. Он приветливо посмотрел на гостя и
пригласил:
- Садись, добрый человек! Не знаю, сюда ли зашел по делу? Господина
Черепанова здесь нет, а вот крестьянин Ефимка Черепанов пред тобою!
Глаза незнакомца вспыхнули восторгом.
- Довелось-таки увидеть! Бесконечно счастлив! - Он протянул Черепанову
худенькую руку и крепко пожал большую крепкую руку мастера.
Черепанов удивленно разглядывал гостя.
- Не знаю, чему радуетесь. Мы с вами николи до этого не встречались, -
суховато сказал он, и недоверие закралось в его душу.
"Шаромыжник, что ли, пронюхал и обвести думает?" - кольнула неприятная
догадка.
Но гость и не собирался "обводить" тагильца. Он уселся к столу и
вытащил из кармана книжицы в сером переплете. Бережно развернул их и с
довольным видом сказал:
- Вот счастлив, не токмо за вас, но и за отечественную науку; радуюсь и
за себя, что довелось увидеть вас, Ефим Алексеевич!
- Что за черт? - вырвалось у механика. - Шутить, сударь, изволите!
- Нет, нисколь не шучу. Прочтите! В сих журналах о вас писано, о
"сухопутном пароходе"... Вот, извольте! Последнюю страницу! - Гость
раскрыл книгу и предупредил: - Сие есть "Горный журнал", книга пятая за
тысяча восемьсот тридцать пятый год, и вот, сударь, о вас тут значится.
Просветленный и спокойный, он размеренным голосом прочитал заметку:
- "Нижне-Тагильских горных господ Демидовых заводов механик Ефим
Черепанов, известный в уральских промыслах множеством полезных заводских
машин, им устроенных, занялся в последнее время делом паровых машин...
Машины его успешно действуют при известном медном руднике
Нижне-Тагильского завода, где оные употреблены для беспрерывного отливания
воды, сильный приток имеющей, из глубины сорока трех сажен. После того
устроена им же еще одна паровая машина силою в сорок лошадей в заводах
наследниц Расторгуева. По ходатайству главного начальника заводов хребта
Уральского Черепанов всемилостивейше награжден серебряною медалью".
Время от времени отрываясь от чтения, незнакомец ободряюще поглядывал
на механика.
- Дозволь книжицу, добрый человек! Не знаю, как и звать тебя! - с
волнением протянул руку за журналом механик.
- Егорушкин Иван Власьевич, - поклонился гость. - Пожалуйста! Только
еще не все зачитал о вас. Тут-ка написано и о "сухопутном пароходе".
Кстати, у меня и еще одна книжица есть, и в ней тоже написано о вас. Вот!
- Он извлек из кармана новый журнал и прочел:
- "В "Горном журнале" сего же года номер пять напечатано было известие
о том, что в Нижне-Тагильском заводе господа механики Черепановы устроили
"сухопутный пароход", который был испытан неоднократно, причем оказалось,
что он может возить более двухсот пудов тяжести со скоростью от двенадцати
до пятнадцати верст в час.
Ныне господа Черепановы устроили другой пароход, большего размера, так
что он может возить за собою до тысячи пудов тяжести. По испытании сего
парохода оказалось, что он удовлетворяет своему назначению, почему и
предложено ныне же продолжать чугунные колесопроводы от Нижне-Тагильского
завода до самого медного рудника и употреблять пароход для перевозки
медных руд из рудника в завод..."
Голос чтеца прозвучал торжественно. Он закончил и весело сказал
Черепанову:
- Как видите, в самой столице знают о "сухопутном пароходе"! Льщу себя
надеждой, что там обратят свое внимание на отечественное изобретение!
- Голубчик ты мой! - со слезами радости вымолвил Ефим. - Потешил ты мое
сердце. На старости лет могу подумать, что недаром прожил век! - Он
дрожащими руками расправил журнальчик в серой неприглядной обложке и не
мог оторвать глаз от заметки о себе.
- Не знаю, чем и благодарить тебя, Иван Власьевич, - дрогнувшим голосом
сказал он.
- А ничем. Я просто хотел порадовать вас. Мне, русскому человеку,
весьма лестно, что наш мастеровой умен и превзошел иноземцев. За славу
земли отеческой радуюсь! - искренним тоном, горячо высказался Егорушкин. -
Притом, по совести признаюсь, мне механика тоже мила, у Строгановых с
малолетства повлекло на сие дело.
- Так ты механик! - радостно вскричал Черепанов и, схватив за руку,
крепко пожал ее. - Вдвойне приятно мне!
- Да моя судьба поскучнее вашей, Ефим Алексеевич! Все мои замыслы
пресекаются, и нет им ходу, а меж тем они сильно облегчили бы труд
солевара!
- Эх, милый, и моя судьба невеселая! - признался чистосердечно Ефим. -
Скажу тебе от доброго русского сердца: не дождаться нам светлых дней...
- Может, и так, а может быть, и не так! - мягко ответил строгановский
механик. - Мы, пожалуй, и не дождемся, когда будем работать на радость
труженику, а вот внуки наверняка дождутся иных дней. Верую в это, Ефим
Алексеевич, сильно верую!
- Кто же мужику и работному такую жизнь принесет? Уж не Пугачев ли,
Емельян Иванович, явится? Так умер он! - печально сказал Черепанов.
Иван Власьевич задумался, потом улыбнулся и тихо сказал:
- И Пугачев сыграл в этом деле немало! За простых людей шел. Верно,
умер он, но дух его силен среди народа. Но, скажу вам, тут сильнее люди
придут, которые дальше видят, чем наш брат крестьянин.
- Да где же они, эти люди? Что-то не вижу их! - усомнился Ефим.
- Уже близко! - со страстью вымолвил гость. - Вы сами знаете, Ефим
Алексеевич, что через Урал провозили тех, что против царя пошли...
- А ты, милый, тише... Бог знает, кто подслушает! - осторожно
предупредил Черепанов. - И, по совести, я мало кумекаю в этих делах.
- В этих делах всякий понимает, потому что на своем хребте науку
ненавидеть господ прочувствовал. Вот мне один списочек попал, зачитаю. -
Иван Власьевич вытащил из бокового кармана затертый листик и пояснил: -
Сие есть сочинение господина Радищева. Самому мне пришлось сего умного
человека увидеть и говорить. Ах, какое это счастье, Ефим Алексеевич, какое
счастье! Послушайте, это ода "Вольность".
Строгановский механик вполголоса, но с большой выразительностью
произносил грозные строки стихов. Черепанов, склоня голову, внимательно
слушал. Его поразили блеск в глазах гостя, которому уже перевалило за
пятьдесят лет, его огромная страсть и, главное, нескрываемая вера в то,
что он читал.
Иван Власьевич окончил оду, воцарилось долгое молчание. Оба внимательно
рассматривали друг друга.
- Да-а, - наконец со вздохом прервал безмолвие Ефим. - Вот оно как!
Ничего не скажешь, когда читал, сердце мое будто в жменю взял... Только
вот что, ух, устарел я, шибко устарел для таких дел! - с горечью вырвалось
у него. - Дивлюсь, отколь у тебя такая сила?
- Жажда найти правду не дает покоя моей душе! Всю бы землю обошел,
отыскивая ее! - мечтательно сказал гость.
- А найдется она, правда, на земле? - сомневаясь, спросил Черепанов.
- Найдется среди простого народа! - уверенно сказал Егорушкин. -
Вспомните мое слово!..
До полуночных петухов засиделись механики. Черепанов слышал, как за
дощатой перегородкой возился Ушков: долго молился богу, что-то бормотал
про себя, потом хлопал костяшками на счетах, а затем все стихло, погас
свет.
Вскоре ушел и гость, оставив после себя тихую радость и тревогу в
сердце Ефима. Долго он не мог уснуть, да и среди ночи не раз просыпался,
зажигал свет и читал заметки, раздумывая над тем, что рассказал Иван
Власьевич.
Лежа впотьмах, он не мог успокоиться от радостного волнения. Ефим долго
думал, что же его так беспокоит, отчего поднимается горечь?
"Большую правду поведал Иван Власьевич! - подумал он. - В самом деле,
называют господами, а того не ведают, что семьи наши крепостными
остались!" - кольнула сердце обидная мысль. И тут Черепанов вдруг понял,
сколь много опасностей таят эти статьи. "Дознаются о сем в столичной
конторе, найдутся завистники. Да и Павел Николаевич Демидов, который
именует заводских своими верноподданными, непременно обидится, что так
мало в сих строках сказано о Демидовых!" - с огорчением подумал он.
Так до утра проворочался Ефим и не уснул. И боль и радость принесли ему
столичные вести. Едва только засинело за окном, он поднялся, умылся и
неслышно ушел с подворья. Медленно, в глубоком раздумье он вышел на берег
Камы. Задумчивый, худощавый, одетый в старый полушубок, он скинул шапку и
долго смотрел с крутого яра на Пермь, на Закамье и на застывшую под
лебяжьим покрывалом реку. Все кругом было обычное, знакомое - простой
северный русский пейзаж, озаренный скупым восходящим солнцем, серебрились
снега, укрывшие Каму пушистым одеялом. В Закамье густо синели леса.
Направо, в Егожихе, курчавились дымки завода. Хорошее, бодрящее чувство
проснулось в душе у Ефима, он широко вдохнул полной грудью упругий камский
воздух.
- Эх, мать-отчизна моя милая! - прошептал он и надел шапку.
Прямо с камского яра Черепанов пошел к сараю, в котором хранился
памятник, и принялся за бережную укладку тяжелых литых фигур...
Обратный путь был долгим и трудным: то сани застревали в глубоких
сугробах и подолгу приходилось их откапывать да проминать дорогу, то на
раскатах, подгоняемые санями, кони разносили так, что и фигуры и литые
детали летели в снег. С натугой и ухищрениями их снова водворяли на место.
Несмотря на зимний путь, кони надрывались, калечились, и спустя шесть
недель, когда вдали показались дымки Нижне-Тагильского завода, десятка два
отощавших одров еле-еле тащили груз.
Ушков притих, угрюмо поглядывая на ямщиков. Ефим старался отвлечь его
внимание от лошадей, но все было напрасно.
Завидев Тагил, Климентий Константинович снял шапку, облегченно
вздохнул:
- Ну, кажись добрались. Боялся я, что осрамлюсь на весь Каменный Пояс!
Памятник доставили к Выйскому заводу и сгрузили подле строящейся
церкви, неподалеку от линии черепановской дороги.


Пока отец хлопотал над доставкой памятника, Мирону пришлось возиться с
перестройкой ларей у Выйской плотины. Старые, обветшалые, они отказывались
служить, - того и гляди снесет их в ближайшее половодье. Из добротного
теса Черепанов ладил водопроводы. Предстояло старое заменить новым, но для
этого приходилось остановить вододействующие колеса. Против этого восстали
Любимов и управляющий Выйского медеплавильного завода, который никогда не
прерывал работу, даже в сенокосную страду. Чтобы не останавливать
механизмы, Черепановым предложили устроить к воздуходувным мехам
медеплавильных печей конный привод. Это был возврат к старинке. Мирон
долго не уступал и добивался поставить двигателем на время смены лагерей
свой первый "сухопутный пароход", но контора не соглашалась на это. И вот
у Выйской плотины вновь появились кони, засвистел кнут погонщика. Стучали
топоры плотников, перекликались мастера, ржали кони. На плотину наехал
Ушков. Довольный, злорадствуя, он обошел стройку.
- Что, брат, кони вернее, чем пар? То-то! - с удовлетворением сказал он
Мирону и показал в сторону чугунной дороги. - Не дымит и не сыплет больше
искрами твой демон. - В голосе его прозвучало торжество.
Тяжело обошлась механику эта злая насмешка, однако он сдержался и
спокойно ответил:
- Кони - верные помощники человека, это верно, Климента и
Константинович. Но пар - сила более мощная! Она во много раз могучее коней
и даже силы падающего потока. Ей принадлежит будущее!
Ушков рассмеялся:
- Слов нет, хороши твои машины. Одно плохо, дров много пожирают!
Сказанное Ушковым не являлось для Черепанова новостью. На это обычно
ссылались и тагильские управители, стараясь притормозить достройку
чугунной дороги.
...Лето было в самом разгаре: только бы и строить чугунные колеи от
медного рудника до Выи. Между тем работа у Выйской плотины отнимала много
времени. Все же Черепанов решил не сдаваться. Он донимал Любимова, убеждал
его, но управляющий долго уклонялся от прямого ответа, так как поджидал
указаний из Санкт-Петербурга, не зная, что Данилову было не до этого: все
внимание его поглотила постройка Царскосельской железной дороги.
После долгих мытарств Черепановым удалось добиться своего. Когда Мирон
заканчивал возведение ларей, ему вручили ордер на постройку чугунки.
Длина дороги намечалась в три версты. Мирон тщательно произвел все