Федоров Александр. Хозяин Каменных гор

пропустить своим ласкающим взором ни одной из дам, сидевших в экипажах.
Петербургские модницы в роскошных туалетах, нарумяненные и напудренные, не
оставались в долгу, отвечая на призывный взор гвардейцев томной улыбкой.
На седьмой версте от Санкт-Петербурга, в соседстве с грустным
кладбищем, шумел, гремел "Красный кабачок". Ожидая гуляк, лихие тройки
нетерпеливо били копытами, гремели бубенчиками.
- Прибыли! - закричал Свистунов и первый выскочил из экипажа. - За
мной, Демидов!
- Куда вы, батюшка Николай Никитич? - бросился к хозяину дядька. - В
этаком вертепе разорят поганые, опустошат!
- Не мешай! - с неудовольствием отодвинул его Демидов и поспешил за
поручиком.
В большом зале было людно, шумно и дымно от трубок. Впереди, под яркой
люстрой, вертелись в лихой пляске цыгане. Черномазые, кудрявые, они
плясали так, что все ходуном ходило вокруг. Разодетые в пестрые платья
молодые цыганки, обжигая горящими глазами, вихляя бедрами и плечами,
кружились в буйном плясе. Высокий носатый цыган с густой черной бородой,
одетый в бархатную поддевку и в голубую рубашку, бил в такт ладошами и
выкрикивал задорно:
- Эх, давай, давай, радость моя!
Шумные гости - гвардейские офицеры, дамы - с упоением смотрели на
цыганскую пляску.
- Свистунов! - энергично окликнул поручика кто-то из гуляк, но тот,
схватив за руку Демидова, увлек его в полутемный коридор. Навстречу гостям
вынырнул толстенький кудлатый цыган.
- Отдельный кабинет и вина! - приказал Свистунов. - Сюда! - показал он
на дверь Николаю Никитичу.
Цыган, угодливо улыбаясь, посмотрел на поручика.
- Вина и Грушеньку, душа моя! - обронил Свистунов. - Песни расположены
слушать.
Все было быстро исполнено. Только что успели офицеры расположиться в
комнате за столом, уставленным яствами и винами, как дверь скрипнула и в
кабинет неслышно вошла молоденькая и тоненькая, как гибкий стебелек,
цыганка. Большие жгучие глаза ее сверкнули синеватым отливом, когда она
быстро взглянула на гостей. Демидов очарованно смотрел на девушку. Одетая
в легкое пестрое платье, с закинутыми на высокую грудь черными косами, она
прошла на середину комнаты. Склонив головку, тонкими пальцами она стала
быстро перебирать струны гитары. Робкий нежный звук легким дыханием
пронесся по комнате и замер. С минуту длилось молчание, и вдруг девушка
вся встрепенулась, взглянула на Свистунова и обожгла его искрометным
взглядом.
- Грушенька, спой нам! - ласково попросил он. Неугомонный гвардейский
офицер стал неузнаваем: притих, размяк; ласково он смотрел на цыганку и
ждал.
- Что же тебе спеть, Феденька? - певучим голосом спросила она.
Простота обращения цыганки с гвардейским поручиком удивила Демидова;
очарованный прелестью юности, он неотрывно смотрел на девушку и завидовал
Свистунову.
- Спой мою любимую, Грушенька! - сказал поручик и переглянулся с
цыганкой.
И она запела чистым, захватывающим душу голосом. Николай Никитич
поразился: цыганка пела не романс, а простую русскую песню:

Ах, матушка, голова болит...

Как пленяла эта бесхитростная песня! Словно хрустальный родничок,
словно звенящая струйка лилась, так чист, свободен и приятен был голос.
Грушенька сверкала безукоризненно прекрасными зубами, а на глазах блестели
слезинки.
Подперев щеку. Свистунов вздыхал:
- Ах, радость моя! Ах, курский соловушка, до слез сердце мое умилила!..
Цыганка умоляюще взглянула на поручика, и он затих. Сидел околдованный
и не мог отвести восхищенных глаз. Не шевелясь сидел и Демидов. Что-то
родное, милое вдруг коснулось сердца, и какая-то невыносимо сладкая тоска
сжала его.
Голос переходил на все более грустный мотив, и глаза цыганки не
поднимались от струн. Словно камышинка под вихрем, она сама трепетала от
песни...
Демидов неожиданно очнулся от очарования: рядом зарыдал Свистунов.
Схватясь пальцами за темные курчавые волосы, он раскачивался и ронял
слезы. Цыганка отбросила гитару на диван и кинулась к нему:
- Что с тобой, Феденька?
- Ах, бесценная моя радость, Грушенька, извини меня? - разомлевшим
голосом сказал поручик. - Твоя песня мне все нутро перевернула.
Она запросто взяла его взъерошенную голову и прижала к груди:
- Замолчи, Феденька, замолчи!..
Он стих, взял ее тонкие руки и перецеловал каждый перст.
- Хочешь, я теперь романс спою? - предложила она и, не ожидая согласия,
запела:

Милый друг, милый друг, сдалеча поспеши!..

Плечи ее задвигались в такт песне, стан изгибался. И как ни хороша была
в эту минуту цыганка, но что-то кабацкое, вульгарное сквозило в этих
движениях. Очарование, которое охватило Демидова, угасло. Перед ним была
обычная таборная цыганка. Николай Никитич прикусил губу.
- Грушенька, бесценная, не надо этого! - поморщился Свистунов.
Она послушно на полуслове оборвала песню и уселась рядом с ним.
- Уедем, радость моя! Уедем отсюда - ко мне, в орловские степи! - жарко
заговорил Свистунов.
Цыганка отрицательно покачала головой.
- Убьет Данила! Да и куда уедешь, когда нет сил покинуть табор! -
печально отозвалась она. - Не говори о том, Феденька!
Поручик взглянул на Демидова.
- Ну, если так, гуляй! Своих зови!..
Кабинет так быстро заполнился цыганами, словно они стояли за дверями и
ждали. Цыганки, в цветистых платьях и шалях, с большими серьгами в ушах -
старые и молодые, - начали величание. Цыгане, в цветных рубахах под
бархатными жилетами, запели.
Свистунов полез в карман и выбросил в толпу горсть золотых. И разом все
закружились в буйной пляске. Огонь и вихрь - все стихии пробудились в ней.
Сверкающие глаза смуглых цыганок, полуобнаженные тела, трепетавшие в
сладкой истоме под лихие звуки гитар, пляски удалых цыган захватили
Демидова.
В круг бешено плясавших ворвался сам Данила и завертелся чертом. Он
пел, плясал, бесновался, бренчал на гитаре и кричал во все горло:
- Сага баба, ай-люли!
Вся тоска отлетела прочь, от сердца отвалился камень. Буйные и шальные
напевы подмывали, и молодой Демидов пустился в пляс...
Груша все еще сидела рядом с поручиком и, опустив голову, нежно
разглядывала перстень с голубым глазком.
Разгоряченный, охваченный безумием пляски, Данила, однако, успевал
зорко следить за цыганкой. И когда Свистунов обнял ее, он вспыхнул весь и
закричал девушке что-то по-цыгански. Груша вскочила и ворвалась в круг.
Данила громче ударил в ладоши и яростнее запел плясовую...
Ночь прошла в шумном угаре. Николай Никитич впервые был пьян. Свистунов
оставался неизменным. Цыгане пили вино, разливали его, шумели, - разгул
лился через край. Пошатываясь, Демидов вышел в коридор, ощупал кошелек и с
огорчением подумал: "Все, выданное батюшкой, спустил..."
За окном прогремели бубенчики: гуляки покидали "Красный кабачок". Зал
опустел. Николай Никитич вернулся в комнату и мрачно предложил:
- Пора и нам!
Он полез за деньгами, но поручик решительно отвел его руку:
- За все плачу я! Слышишь? - Он выхватил пачку ассигнаций и вручил
Даниле.
- Бери!
Цыган жадно схватил деньги и упрятал под жилет.
- Эх, черт! - горестно выкрикнул Свистунов цыгану. - Погасил ты мое
горячее счастье... Ну, Груша, прощай!..
Цыганка мелкими шагами подбежала к нему и поцеловала в сухие губы.
- Это можно, в нашем обычае! - спокойно сказал Данила и поклонился
гостям: - Благодарим-с, господа!
- Сатана кабацкая! - отвернулся от него поручик. - Идем, Демидов,
отсюда!
Оба вышли из кабака. На востоке яснело сизое небо. Запоздалые тройки
уныло стояли у подъезда. Из-за угла выбежал Филатка и пожаловался
Демидову:
- Батюшка, почитай все спустили! Эти сатаны умеют подчистую господ
потрошить! - Он взглянул на восток и часто закрестился: - Спаси, господи,
нас от цыганской любви! Она, как пламень, пожрет все, а после нее только и
остается один пепел да пустой кошелек!
- Слышишь, Демидов? - сказал поручик, забираясь в карету. - Твой холоп,
поди, и не знает, что есть возвышенное чувство? Ах, любовь, любовь! -
вздохнул он и зычно закричал ямщику:
- Погоняй!
Над Санкт-Петербургом стояла синяя дымка. Дорога еще была пустынна, и в
свежести осеннего утра особенно грустно заливались бубенцы под дугой...


Всю неделю колобродил Демидов с однополчанами. После бурно проведенной
ночи он до полудня отсыпался, затем приказывал закладывать карету и снова
выбывал в город.
Столичные увеселения увлекали старых и молодых, Вся петербургская знать
восторгалась новым балетом "Шалости Эола", в котором пластикой и грацией
танца пленял знаменитый танцовщик Ле Пик. Демидов, который досель не видел
ни балета, ни театра, был ошеломлен. Разве мог он пропустить хотя бы одну
постановку и не полюбоваться на привлекательных русских балерин Наточку
Помореву и Настюшу Барилеву? Что могло быть очаровательнее этих созданий?
И как можно было не сделать им презента и не увлечься? На Царицыном лугу
имелся театр, а в нем подвизалась русская вольная труппа. Крепостной
певчий Ягужинского - Михайло Матинский написал и поставил презабавную
оперу "Гостиный двор". Все роли игрались актерами до слез уморительно.
После театра Свистунов непременно увозил Демидова в злачные места, в
которых так умело опустошались господские кошельки...
Напрасно Данилов приступал к Николеньке с уговорами - ничто не
действовало. Демидов презрительно выслушивал тирады управителя и, махнув
рукой, отговаривался:
- Все сие известно издавна! Запомни, Данилов: настоящее веселье бывает
только в младости, и на мое счастье выпали великие капиталы батюшки!
- Да нешто их по ресторациям да по цыганам проматывать надо? Капитал
всему хозяин. Без него и заводы станут...
Только от дьячка Филатки не было избавления. Он не отставал от
Николеньки, всюду его сопровождая. Не успеет Демидов и рот раскрыть, а
дядька уже громоздится на козлах. На все протесты господина у него
находился один ответ:
- И, батенька, ругайте не ругайте, все равно не оставлю вас. Мне
доверено ваше драгоценное здоровье, и я в ответе за него!
Когда экипаж трогался, он толкал кучера в бок:
- Ты, парень, небось все перевидал в столицах, а я родился в лесу и
молился колесу. А бабенки и тут бывают впрямь хороши, только вся беда -
худы телом. Тьфу, прости господи, Вавилон здесь, и у доброго человека
голова закружится, глядя на все это...
Кучер, плечистый мужик в синей поддевке и в круглой шапочке с
павлиньими перьями, свысока разглядывал Филатку:
- Ты бы, пономарь, хоть лоскут с шеи скинул. Стыд на людях тряпицу
носить!
- Да нешто это тряпица! - возмущался Филатка. - Это шейный платок,
притом заветный. Сибирская зазноба поднесла!
- Ну-ну, хватит врать! Какая дура ухватится за тебя! Одна ершиная
бородка стоит алтын, да рубль сдачи! - насмешливо разглядывал кучер тощую
растительность на хитрой мордочке дьячка.
Управителя санкт-петербургской конторы Данилова сильно тревожило
поведение демидовского наследника.
- Закружил, завертел! С цепи сорвался малый. Не сходить ли к
светлейшему, - одна надежда и спасение. Приструнит, не посмотрит, что
Демидов!
Он всерьез подумывал добраться до Потемкина и просить угомонить не в
меру расходившегося Демидова.
Николенька так разгулялся, так свыкся с поручиком Свистуновым, что на
все махнул рукой. Столичные увеселения целиком захватили его, и в полк он
больше не являлся. В эти дни его увлекли разные прелестницы. Все они
нравились и одновременно не нравились ему. Назойливые, бесстыдные и
жеманные, они отталкивали его своею бесцеремонностью и опустошенностью.
Среди них только одна цыганка Грушенька запечатлелась сильно. Но Грушенька
была "предмет" Свистунова...
"Эх, мне бы ее! - с досадой думал он. - Я бы уволок ее в уральские
горы".
Но тут в памяти вставал грозный батюшка, и Демидов остывал...
В одно туманное утро Николенька и Свистунов возвращались домой с
очередной попойки. Лихая тройка пронесла их по шоссе, кони прогремели
копытами по мосту через Фонтанку-реку и вынесли в Коломну. Впереди, среди
оголенной рощицы, высилась церквушка Покрова. Из высоких стрельчатых окон
лился бледный свет лампад.
- Стой! - крикнул Свистунов кучеру. - Давай, брат, Демидов, зайдем в
церквушку. К богу потянуло...
Следом за поручиком Николенька вошел в притвор. Там, в полутьме,
мерцали одинокие восковые свечечки. Было тихо, благостно. После шумной
ночи Демидов сразу окунулся в другой мир. Тут, в притворе, он увидел
потемневшую картину страшного суда: рогатых дьяволов и грешников, влекомых
в огонь... А рядом с устрашающей иконой, склонив головку, в полумраке
стояла хорошенькая монашка с кружкой на построение храма. Золотистые блики
от восковых свечей падали на ее лицо. Николенька взглянул в большие синие
глаза сборщицы, и по сердцу прошла жаркая волна.
- Как тебя звать? Откуда ты? - тихо спросил он.
Монашка подняла холодные глаза, они блеснули, как синеватые льдинки.
- Инокиня Елена, - с достоинством отозвалась она и протянула кружку: -
Пожертвуйте, сколько в силах!
Чудеснее всякой музыки показался ее голос Николеньке. Он поспешно полез
в карман.
- Эх, и хороша голубка! С огоньком, шельма! - бесцеремонно взял ее за
приятный подбородок Свистунов.
Монашка изо всей силы ударила поручика по руке:
- Не смей, барин!
- О-о! - удивленно взглянул на нее гвардеец. - Гляди, Демидов, и зубки
есть! Хороша порода!
Николенька не слушал друга. Строгость сборщицы ему была приятна. Он
открыл кошелек и все золотые, которые берег до случая, со звоном опустил в
кружку. Глаза монашки расширились от изумления, и руки чуть-чуть задрожали
от волнения.
- Вот, Аленушка, все тебе отдал! И сердце готов! - ласково сказал он.
- Спасибо, барин. Только я не Аленушка, а инокиня Елена! - сдержанно
сказала она. - А сердце свое добрым делам отдайте!
- Дай я тебя поцелую! - осмелел вдруг Николенька и потянулся к ней.
Монашка заслонила лицо кружкой и пригрозила:
- Гляди, матушке Наталии пожалуюсь, несдобровать тебе!
- А что нам твоя матушка, если мы самого черта не боимся! - рассмеялся
Свистунов и попытался поймать ее за руку. - Милая Аленушка, будь
сговорчивей!
Со страхом глядя на красивых гвардейцев, монашка отступила в церковь.
Они тоже вошли под своды храма. Две старушки стояли у колонн и шевелили
бескровными губами. Дребезжащий голос попика наполнял пустынную храмину.
Монашка легкой походкой прошла вперед и опустилась перед образом. Она ни
разу не оглянулась, впилась взором в икону. Стараясь не бряцать шпорами,
гвардейцы, томясь, долго стояли в углу.
- Хороша шельма! - с молитвенным выражением на лице шепнул Свистунов. -
О господи!.. - Он часто закрестился, возвел очи горе и завздыхал: -
Пресвятая богородица, сколько соблазнов рассеяно на человеческом пути в
юности... Ей-ей, она получше моей Грушеньки...
- Перестань! - сердито обрезал Николенька. - Аленушка про меня писана
Заклинаю тебя, не мешай!
- Боже, спаси меня и помилуй! - нарочито громко, покаянно взмолился
Свистунов...
Что творилось в эту минуту в душе молодой сборщицы, - больше всего
волновало Николеньку. Впервые в его жизни сердце защемило сладкой любовной
тоской. Синие глаза Аленушки покорили его своей безмятежностью. Разбивая
очарование, поручик возмущенно прошептал другу:
- Ну и дурак же ты, Демидов! Все золото сразу высыпал! Это же поповские
глаза, разве их насытишь!
Николенька не хотел слушать. Он недовольно повел плечами.
"Оглянись, оглянись, голубка!" - мысленно призывал Николенька, не сводя
глаз с девушки.
Словно угадывая его призыв, кланяясь образу, монашка украдкой взглянула
на Демидова. И Николеньке почудилась ответная ласка в этом взоре.
Неожиданно осмелев, он подошел к ней, опустил в кружку последний рублевик
и прошептал:
- Люблю! Ой, как люблю...
Как горячее дыхание, пронеслось это и коснулось ее слуха. Она ниже
склонила головку, а он, чуть слышно позвякивая шпорами, удалился на свое
место и потянул Свистунова за рукав:
- Уйдем, тут больше нечего делать!
Они вышли на паперть. Со взморья тянуло густым туманом. Большой
каменный город, пробуждаясь, наполнялся шумом. Вездесущий Филатка
немедленно подвернулся Николеньке под руку и зашептал ему укоризненно:
- Нехорошо, батюшка, совращать духовное лицо!
- А разве ты видел ее? - удивился Демидов.
- Все видел, батюшка. Слов нет, хороша! Ой, и до чего хороша! Да и вы,
батюшка, красавец. Ой-ой, на архангела Гавриила сейчас похожи... Только
грех, большой грех - с духовным лицом!..
Глубокая заноза засела в сердце Николеньки: он засыпал и просыпался с
мыслью об Аленушке.
Два дня спустя он вместе со Свистуновым ранним утром отправился к
Покрову. Все так же под сводами горели редкие лампадки, те же безмолвные
старушки шевелили морщинистыми губами. Увы, монашки ни в храме, ни в
притворе не было!
- Езжай к Симеону! - приказал Демидов кучеру.
Но и в церкви Симеона он не встретил знакомых синих глаз. Гвардейцы
объездили все церкви и церквушки и нигде не встретили сборщицы. Николенька
упал духом, заскучал.
- Ах, Свистунов, один раз улыбнулось счастье, и то угасло! - с глубокой
скорбью пожаловался он поручику.
- Ты что ж, и впрямь полюбил девку? - строго спросил Свистунов.
- Полюбил, сильно полюбил! - признался Николенька.
- Эх, любовь, любовь! - вздохнул Свистунов. - Из-за нее ни зги не
видать. И себя потерял и от людей отошел!
- Что же теперь делать? - спросил юнец, и в голосе его прозвучала
искренняя сердечная боль. - Как найти ее? Санкт-Петербург велик, ищи
песчинку в море!
- А ты у своего Филатки спроси! Он из духовных и нравы этих бестий
досконально знает! Эй, Филатка! - позвал Свистунов.
Дьячок насторожился.
- Послушай, церковная крыса, где нам отыскать Аленушку?
Филатка почесал в затылке.
- Монашку? - догадался он. - Известно где: на то и курица, чтобы в
курятнике жить, а монашествующая девка - в монастыре. А какой монастырь в
Санкт-Петербурге для инокинь? Известно какой! Новодевичий...
- Видишь! - похвалил Свистунов. - Рыбак рыбака чует издалека. Эй,
погоняй в монастырь!
- Пощадите, батюшка! - взмолился Филатка - Сами в грех по уши завязли и
меня с собой в адскую пучину тянете!
- Гони коней! - прикрикнул поручик, и коляска понеслась к Московской
заставе.
Филатка оказался прав, и час этот был удачным для Демидова. Оставив
карету у монастырских ворот, гвардейцы прошли за ограду. По дорожке к
церкви шла бледная и скучная Аленушка. Завидев Николеньку, она вспыхнула,
глаза ее озарились радостью, но тут же, спохватившись, монашка смущенно
потупила взор.
- Аленушка! - вскричал Николенька. - Мы весь Санкт-Петербург обрыскали,
отыскивая тебя!
Она молча шла вперед, не поднимая головы. Гвардеец не отставал,
страстно нашептывая:
- Жить не могу без тебя!
Она приостановилась, подняла на Демидова синие глаза. В них заблестели
слезинки.
- Зачем смутили мою душу! - с тоской сказала она.
- Я хочу видеть и слышать тебя! - воскликнул Николенька.
Монашка степенно пошла к церкви, оставив гвардейцев на дорожке.
- Боже мой, что делать? - горестно вырвалось у Николеньки.
- Ну, брат, пустяки! Дело в порядке. Нельзя больше колебаться: атака,
приступ, победа!
- Как?
- Очень просто, Демидов. Взгляни на себя: господь бог наградил тебя
смазливой рожей. А это все!
- Лицо у меня девичье! - со вздохом признался сержант.
- Вот это и хорошо! Ты по виду совершеннейшая девица! - вразумительно
сказал Свистунов и посоветовал: - Одеть тебя в платье, и всякий за девицу
примет, ничтоже сумняшеся. Понял?
- Ничего не понимаю! - недоумевающе посмотрел на друга Николенька.
- С завтрашнего дня ты моя сестра Катюша я желаешь вкусить иноческую
жизнь. Я тебя представлю сюда на испытание, ну ты и поживешь! - Глаза
поручика сверкнули озорством.
Николенька засиял.
- Свистунов, братец мой, дай расцелую. А она не закричит?
- Да что ты, милый! По глазам видно: согласна с тобой хоть в омут
головой!..


Свершилось небывалое: дядька Филатка по настоянию Николеньки пригубил
чарку. Ничего - легко прошла! За ней - вторую. Еще веселее прокатилась.
- Я о том и говорил: первая - колом, вторая - соколом, а потом -
мелкими пташками! - смеялся Свистунов и подбадривал дядьку: - Пей, пей,
дьякон! Пити - веселие Руси. Так, что ли, в законе божьем сказано?
- Так, батюшка, так! - охотно согласился Филатка и осушил третью чару.
Скоро дьячок захмелел и мертвецки пьяным свалился у кабацкой стойки.
Вечерело, когда он очухался под забором. Ни барина, ни кареты. Хвать, и
шейный платок с червонцами исчез.
- Караул! - завопил дьячок. - Дотла обчистили и барина похитили!
Набежали будочник, квартальный и стащили очумевшего с похмелья Филатку
в участок.
- Батюшки, не губите, барина потерял! - завопил он.
Дьячок упал на колени и повинился: сколько лет не брал в рот хмельного
- зарок перед богом и господином дал, а тут разрешил! Размазывая слезы, с
горьким сокрушением рассказал он квартальному про свою беду.
Уставившись в мочальную бороденку дьячка, квартальный вдруг загрохотал
хриплым басом:
- Ха-ха-ха! Гвардейцы - известное дело! Пошалили малость! - Он хохотал
до колик и хватался за бока." А когда отошел от смеха, вдруг сдвинул брови
и поднялся со скамьи. - А это видел? - сунул он под нос Филатки волосатый
кулак. - Сгинь, шишига! По-пустому караул кричал! - Он сгреб его за
шиворот и выбросил за порог.
Дьячок долго кружил по площадям и улицам, боясь предстать перед
управителем. Когда же появился перед ним, то поразился: Данилов не топал,
не кричал, а повалился на стул и, пуча серые жабьи глаза, все спрашивал:
- Что теперь будет? Куда запропастился Николай Никитич? Матушка ты моя,
запорет нас Никита Акинфиевич, сгноит в погребище! Ох, милые мои!
Толстый, плешивый, всегда такой внушительный, он вдруг стал жалким и
растерянным.
- Что же ты глядел, дурья твоя голова! - укорял он дьячка.
Филатка потер ладонью длинную тощую шею.
- Где тут было глядеть, когда и свое добро упустил! - скорбно
пожаловался он...
Весь день оба обсуждали: куда мог скрыться Демидов? Под страхом батогов
допросили кучера, и тот поведал:
- Верно, отвозил барина к Свистунову. Стоял час. Барин загостился,
вместо него вышел поручик с ихней сестрицей и сказал: "Отвези в
монастырь". Известное дело, отвез...
- А куда же девался Николай Никитич? - наседал на кучера Данилов.
- Господин Свистунов сказал, что барин пешим пошел.
Николенька как в воду канул. С большой осторожностью управитель объявил
квартальному о беде. Тот и ухом не повел.
- Закутил барское чадушко! - с насмешкой отозвался он. - В столице
всякое видано!
На третий день пришла горшая беда, - в демидовскую контору примчался
курьер и объявил Данилову: его благородие гвардии сержанта Демидова князь
Потемкин требует!
А где отыскать его благородие гвардии сержанта, если третьи сутки ни
его, ни Свистунова?
"Большая гроза будет", - с ужасом подумал Данилов, тщательно обрядился
в бархатный кафтан, надел парик и поплелся с повинной к светлейшему. Долго
он сидел в обширной приемной, пока его допустили к князю.
Войдя в гостиную, он брякнулся Потемкину в ноги.
В расшитом золотом халате, в туфлях на босу ногу, князь удивленно
разглядывал демидовского слугу:
- Ты почему здесь? Мне Демидов нужен! Где он?
- Ваше сиятельство, батюшка, пропал демидовский сынок, ой, пропал! Не
сносить мне головы!
- Вставай, дурак! - Потемкин ткнул ногой в бок управителя. - Как так
пропал? Где это слыхано, чтобы в Санкт-Петербурге пропал гвардеец? Найти,
живо отыскать!
- Ума не приложу, где искать! - взмолился Данилов.
Потемкин запахнул халат, прошелся по комнате. В руках его был длинный
черешневый чубук, он затянулся и пустил клубы дыма. Управитель не
поднимался с колен. Его беспомощный, растерянный вид разжалобил князя.
- Скажи, борода, за кем Демидов волочился? - улыбаясь, спросил он.
- Дядька сказывал, к монашке приставал...
- О! - удивленно поднял брови Потемкин. - В монастырский курятник
забрался сержант. Эх ты, чумазый, вот где надо искать господина сержанта.
Живо! Квартальному наказать!
В Новодевичьем монастыре в ту пору поднялся переполох, ударили в набат.
Подоспевший к обители Данилов и квартальный диву дались: ни дыма, ни огня.
Стало быть, не пожар. Бросились в покои к игуменье Наталии.
- Что стряслось в обители, матушка? - смиренно стали допытываться они.
- Ни огня, ни дыма, а набат?
- Ах, голубчики, отцы вы наши! Несчастье совершилось. От века тут
подобного не слыхано. В инокиню Катерину бес вселился!
- Не может этого быть, матушка! - поразился квартальный. - В моем
околотке да такое... Нет, тут что-то не то, матушка. Бес?..
- Истинно бес! - гневно выкрикнула игуменья. - Судите сами, отцы мои:
девица Катерина - сестра поручика Свистунова - мужчиной оказалась!
- Неужели? Господи, да что градоначальник скажет! - возопил, в свою
очередь, квартальный.
- Верно, бес... Он все! Он, враг рода человеческого! Такая девица
богомольная, почтительная была и вдруг... Ах, господи, мы ее с инокиней
Еленой в одной келье держали!..
- Да где же этот бес? - просияв, спросил Данилов.
- А там, на колокольне, заперли его. А он, проклятый, в набат! На всю
столицу теперь на обитель поношение.
- Благослови, матушка! - Квартальный и управитель бросились к звоннице.
Самая храбрая из инокинь отперла им железную дверь, а другие монашки
шарахнулись в сторону. Лица побледнели у них, глаза испуганные. Вот-вот из
двери выбежит бес.
Одна Аленушка тихо стояла в отдалении и молчала.
Квартальный вызвал будочника, и тот, погромыхивая алебардой, полез
вверх. За ним, опасливо озираясь, стали подниматься Данилов и квартальный.
В звоннице было темно, только гул набата, ударяясь о каменные стены, стал
гуще; казалось, сверху бросали камни.
- А что, если и в самом деле бес завелся в околотке? - беспокойно