Федоров Александр. Хозяин Каменных гор

гостем, а он не сводил глаз с ее тонких красивых рук. Набравшись смелости,
он взял теплые пальцы красавицы и приложился губами к ним.
- Поможете? - просяще посмотрела на офицера Аврора Карловна.
- Я счастлив, весьма счастлив, и все будет по-вашему...
Жандарм и чиновники уехали из Тагила на другой день. Часовня осталась
неопечатанной. Старец Назарий, вызванный Демидовой в хоромы, поклонился в
ноги заводчице. Пахло от него ладаном и тленом.
- Спасибо, барыня.
- Встань, отец! - властно сказала хозяйка. - Скажи-ка, довольны ли
ваши?
- Я-то и женки премного довольны, барыня. А молодые - кто их разберет?
Они сказывают, что не часовня, а воля нам потребна! Ох, грехи наши тяжкие!
- сокрушенно вздохнул он и потухшими глазами выжидательно посмотрел на
Аврору Карловну.
Она сердито свела брови над переносьем и ответила ему жестко:
- Иди и скажи своим, чтобы эти прельстительные мысли оставили. Биты
будут. Иди с богом, старик! - Она отвернулась и ушла в свои покои.


Между тем слухи о близкой воле не прекращались. Возвращаясь с ярмарок,
с базаров и богомолий, крестьяне привозили все новые вести. Сказывали на
постоялых дворах проезжие, что царь давно послал грамоты о воле в бочках с
икрой, но помещики и заводчики пронюхали про эту тайность и грамоты
выкрали, а икру слопали за угощением. Ходили среди народа слушки, что царь
вызвал к себе верных людей, заставил их поклясться на кресте в верности и
вручил им для народа золотую строку о воле. Но господа пронюхали и про эту
тайность, секретных царских посланцев схватили, обыскали, золотую строку
отобрали, а вестников заковали в кандалы - да в острог, за каменные стены!
Подозревали и попов и полицейских в том, что они утаили царскую грамоту от
народа. Среди крепостных все больше и больше росла уверенность в том, что
вот-вот придет воля. Однажды в тагильской церкви после обедни люди долго
не расходились и чего-то ждали. Священник обеспокоенно спросил прихожан:
- Что же вы не расходитесь?
- А мы ждем, отец, когда грамотку о воле зачтешь!
Поп побледнел, испуганно замахал рукой:
- Что вы, что вы! Побойтесь господа бога, с чего такое взяли? Не верьте
льстивым посулам смутьянов!
- То не посул, отец Иван, - сказал сероглазый старик. - Своими глазами
видели, как волю провезли из Уфы в Пермь на тройке. Ямщики сказывали, что
в Казани царская грамота о воле давно получена.
- Ты что пустое мелешь! - прикрикнул поп. - Какая тебе воля? Думаешь,
что лучше заживешь?
- Бог весть, - покорно согласился старик. - Что-то еще будет впереди -
неизвестно, а может, хуже! - И вдруг, тряхнув бородой, лукаво улыбнулся: -
Нет, хуже не будет; да мне, дряхлому, спится, а одним оком взглянуть
хочется на волю! Эх, дорогой! - закончил он мечтательно.
- Ты лучше помалкивай об этом! - пригрозил священник. - Сам подумай,
для чего тебе воля? Ну что ты с ней будешь делать?
Старик не унялся; внушительно посмотрев на попа, рассудительно сказал:
- Как что? Уволят-то с землей, пахарем буду! Руки мои стосковались по
сохе...
Мрачным священник вышел из храма и побрел в демидовские хоромы. Через
горничную девку он попросил доложить о нем госпоже. Аврора Карловна
приняла его приветливо, усадила в глубокое кресло и приказала принести
наливки. Старичок пригладил седенькую голову, со вкусом осушил чару и
крякнул от удовольствия.
- Премного благодарен, ваше сиятельство; по жилам так и побежало. Не
осуди, милостивая, грешный я человек, люблю пригубить, - и, не ожидая
приглашения, осушил вторую, а за ней и третью чарку.
Только после утоления жажды священник вспомнил о деле и поведал
заводчице:
- Матушка ты наша, милостивица, слухи-то неблагонадежные ходят: о воле
мужики толкуют!
Аврора Карловна построжала, хрустнула пальцами, лицо ее омрачилось.
Попик перепугался: "Не в себе барынька. Расстроилась от недоброй вести;
чего доброго, пожалуй, и выгонит, наливки не допью! Эх, и крепка,
окаянная!" - покосился он на графинчик.
Однако Демидова овладела собою и сказала гостю:
- Слухи те отчасти верны, отец Иван. В столице собрался комитет и
толкует об освобождении холопов. Ведомо тебе, что в Перми ныне заседает
особый дворянский комитет по сему вопросу и на обсуждение выехали по
нашему избранию заводчики. И будем мы добиваться своего, чтобы земли свои
сохранить, и заводы наши не стали, и нас не обидели.
Аврора Карловна говорила священнику правду. В Перми на самом деле
заседали крепостники-заводчики, которые заботились о своих интересах. Они
настаивали, чтобы горнозаводских крестьян освободили без земли или по
крайней мере отвели каждому такой надел, чтобы и привязать его к месту и
заставить идти на заводскую работу. Обойдя землей работных, владельцы тем
самым создавали резервную трудовую армию...
Меж тем священник воспользовался случаем, и пока Аврора Карловна
объясняла ему замыслы заводчиков, допил наливку. Сокрушенно оглядев пустой
графин, он поднялся.
- Да будет благословен дом сей! - провозгласил он и вдруг пьяненько
захихикал: - Это весьма разумно - дать холопу такую волю, чтобы она в
неволю обратилась!
Загребая большими яловичными сапогами, голенастый иерей прошел через
обширный зал.
- Ох, лепость какая; боже праведный, как живут люди! - вздыхал он.
Его глаза обежали по богатому убранству хором: по мраморным богиням, по
бронзе и шелковым драпировкам. В своей изношенной, много раз латанной рясе
поп показался заводчице жалким и убогим...
На исходе зимы в Тагил прискакал нарочный, который привез важную
бумагу. Исправник в присутствии священника вскрыл пакет, и в нем оказался
манифест, подписанный царем еще 19 февраля 1861 года.
Иерей несколько раз вслух перечитал его от первой до последней строки.
- Лучшего и не придумаешь! - удовлетворенно покрутил он тощей длинной
шеей.
- Царское слово - умное слово! - внушительным басом сказал исправник. -
Тебе, отец, завтра в церкви придется сию грамоту огласить. Такое дело без
молебна не обойдется.
Поп прослезился.
- Господи боже мой, дожил-таки аз, грешный раб твой, до такой минуты.
Оповещу народу моему такую благую весть!
Спозаранку зазвонили во все колокола. Что-то тревожное и радостное
чувствовалось в благовесте. Со всех концов Тагила сбегался народ. Пришли и
молодые и старые; вековуньи древние старухи - и те с печи сползли и
добрались до церкви, чтобы услышать о воле. Слово это, радостное,
крылатое, облетело все уголки и было у всех на устах.
- Воля... воля... воля...
Церковь до отказа наполнилась народом. На паперти толкались и тщетно
пытались попасть в храм опоздавшие. Кто только не пришел сюда! Даже
кержаки - двоеданы [платящие двойную подать], не боясь оскверниться,
явились в никонианский храм. Впереди особой группой выпирали заводские
управители во главе с паном Кожуховским. Привлекая внимание прихожан, на
возвышении стояла, смиренно склонив голову, Аврора Карловна. Дальше шли
полицейские, приказчики, нарядчики, повытчики, а среди них выделялся
Климентий Ушков. Он высился среди сыновей, как дуб на юру. Выглядел он
строго, мрачновато. В мозгу его проносились обидные мысли. "Сколько
старался я, чтобы добыть волю, - огорченно думал он, - а она, гляди,
зимогорам даром достанется! Эх ты, что только робится!" И, заметив
землекопа, побагровел: "Гляди, что за притча! И Кашкин тут. Вот окаянный!"
Землекоп Кашкин действительно притаился среди заводчины. Стояли тут
горщики-рудокопы, сутулые, изъеденные ревматизмом, черномазые жигали,
прибревшие издалека, из лесных куреней. Явились в церковь катали с
длинными жилистыми руками и заводские женки - коногоны и дробильщицы руды.
Все пришли сюда, чтобы послушать заветную золотую строку о воле. С глубоко
проникновенным чувством молились люди, ожидая радости. "Наконец-то
дождались светлого денечка!" - думалось каждому. Молебствие продолжалось
долго, - на что терпеливы кержаки, а уж и те стали переминаться с ноги на
ногу от усталости. После томительного ожидания отец Иван взошел на амвон,
водрузил очки на длинный сизый нос, развернул грамоту, истово
перекрестился и громогласно начал читать. Слова манифеста торжественно
зазвучали под сводами храма. Священник читал долго, с упоением, но чем
больше он углублялся в манифест, тем тревожнее становились лица работных.
Радость поблекла, кто-то не к месту раскашлялся. Поп сердито посмотрел
из-под очков, отыскивая нарушителя благолепия. Не найдя виновного, он
чуть-чуть подался вперед и продолжал читать манифест. Возвысив голос, он
огласил последние слова его: "Осени себя крестным знамением, православный
народ!" - и оглянулся. Редкие работные крестились, а среди толпы кто-то
вдруг дерзко вымолвил:
- Вот так воля!
В голосе прозвучала явная насмешка. Священник спешно закончил чтение, и
по церкви прокатился легкий гул. Ушков оглянулся и увидел черноглазого
Кашкина. Степан что-то жарко шептал соседу. "И откуда опять шишига взялся?
Смутьян!" - нахмурился владелец конницы. Он взглянул в сторону заводчицы.
Аврора Карловна, казалось, ушла в молитву, а сердце ее бушевало.
Отец Иван бережно сложил манифест и ждал радостных восклицаний. Но в
храме царило томительное безмолвие; никто не выказал ожидаемой радости;
работные и женки стояли с поникшими головами. Священник снял очки и
вопросительно уставился на прихожан.
- Что же вы примолкли, дети мои?
- Братцы, нас обманули! - раздался резкий и сильный голос в толпе
молящихся.
Поп по-гусиному вытянул шею. Его зеленые кошачьи глаза рыскали по лицам
прихожан.
- Что за смутьян возопил тут? - спросил он.
- Подменили царский указ! Подменили! - закричали дерзким голосом в
сумрачном церковном углу.
- Украли золотую строку! - обиженно отозвались в другом.
- Не возносите лжи! - рассердился поп и перстом указал на бородатого
кержака. - Вот ты, Ларион, что скажешь? Рад царской грамоте?
Старовер расставил крепкие ноги, большие глаза его мрачно блеснули:
- Врешь, батя! То не царская грамота! Разве это воля? Братцы, ведь он
зачитал господскую выдумку, а золотую строку упрятал!
Священник взъярился, затопал ногами, но в храме поднялся шум, гам.
Стуча подкованными сапогами, кержаки первые двинулись к выходу.
- Не обманешь нас! Не будет по-вашему! - закричали заводские женки и
заголосили на всю церковь.
Голос попа погас в шуме. Толпа вела себя вызывающе, дерзко. Ушков
заметил, что Кашкин вместе с заводилами пошел к двери.
Аврора Карловна опустилась на колени. Она струсила, но ничем, ни одним
взглядом не выдала своего беспокойства. Священник закрыл окованную дверь и
тяжко вздохнул:
- Ушли, супостаты!
Демидова встала и с возмущением сказала попу:
- Не понимаю, чего хотят эти неблагодарные!
Отец Иван укоряюще ответил:
- Известное дело, за долгие годы накопилось у них всего, поберегитесь,
моя госпожа. Вы побудьте тут, а я схожу проведаю, что они удумали!..
Между тем у церкви все еще толпился разворошенный людской муравейник.
Окружив плотным кольцом Кашкина, работные жадно слушали его речи.
- Господа обманули нас! - с жаром убеждал он. - Нам читали манифест, да
не тот, не царский, а боярский! Царский за большой золотой печатью, а на
том листе, что долгогривый читал, ничего нет! Не давайтесь, братцы, крепко
стойте за свою волю! Требуйте, чтоб огласили настоящий манифест, за
золотой печатью!
- Справедливо, Кашкин! Правдива твоя речь! - поддержали жильцы с
Кержацкого конца. - Земля ноне наша, и воля наша!
- Конец барам! - выкрикнул Кашкин и встретился взглядом с Ушковым.
Надвинув на глаза шапку, владелец конницы ехидно засмеялся.
- Ты чего, словно конь, зубы скалишь? - накинулся на него Кашкин.
- Плакать мне, что ли? - выступил вперед Ушков. - Тошно мне на вас
глядеть, а еще - не по нутру ваши речи. Гляди, я такой же крестьянин, как
ты, а не кричу! Я волю свою делом заработал, - вон какую плотину возвел! А
вы задарма хотите получить и волю и землю! Эй, Степан, не туда оглобли
поворотил!
- Врешь! - вспыхнув, перебил его Кашкин. - Ты не простой крестьянин!
Нам не по пути с тобой, Климентий Константинович! Ты капиталами ворочаешь!
- Молчи, худо будет! - пригрозил Ушков. - Бунтовскую речь ведешь!
- Не пугай пуганого! Запомни, Климентий Константинович: не задарма мы
землю требуем, мы ее потом взлелеяли!
- Я тебя плетью прожгу за такие слова! - забылся в гневе Ушков и пошел
на противника с кулаками. - Даром, изверг, воли захотел? Выкупи ее!
- Ты что же это, супостат? - закричали кругом и накинулись на хозяина
конницы.
Быть бы тут потасовке, но в эту пору из церкви на паперть вышел поп.
Толпа оставила Ушкова и бросилась к нему. Отца Ивана схватили за полы и
потребовали:
- Читай нам новую волю!
- Успокойтесь, православные, да я вам только что читал царскую бумагу.
- Не морочь нас! - зашумели кругом. - Ты прочти нам настоящую, а не
поддельную! В настоящей-то истинно сказано, что земля теперь вся наша!
- Да откуда вы сие взяли? - отбивался поп.
- Скрываешь от нас! - закричали в толпе, и при уверении священника, что
другой грамоты нет, заводские зашумели сильнее.
- Подкупили тебя господа! - стали осыпать упреками иерея заводские
женки. - Сами знаем, что настоящая воля лежит в церкви, на престоле, под
Егорьевским крестом! Давай нам ее!
- Сестры и братия, не совращайтесь с пути истинного! Господа о вас
вечно пекутся, яко отцы родные! - вопил поп, но его толкали в бока,
грозились.
- Земля теперь вся наша! - кричали мужики. - Сам царь отдал. Работать
на бар больше не пойдем! А тебя, долгогривый, - на вожжи и на ворота!
- Господи Иисусе! - съежился и сразу обмяк поп, испуганно оглядывал
неузнаваемых людей. Они бурлили, как вешний поток, нежданно-негаданно
сорвавшийся с крутых гор и сразу показавший свою силу. Черномазые жигали,
обожженные литейщики, согбенные вечным трудом в шахтах рудокопы - все
тянулись к попу и спрашивали:
- Пошто таишь правду?
Видя, что дело принимает решительный оборот, отец Иван заговорил
просительно:
- Винюсь, винюсь: грешный перед вами... Может, не ту грамоту читал...
Что дали мне, то и огласил... Отпустите меня, касатики. Может, к утру
отыщется что другое!
- Врет поп! - закричал Кашкин. - Отблаговестил, батя. А ну-ка, братцы,
я вам сейчас в другой колокол ударю. Есть такой Александр Иванович Герцен.
Вот что он пишет про наших господ заводчиков! - Он смахнул шапку, вынул
из-за подкладки газетку, развернул ее и пояснил: - Вы все, ребятушки,
знаете о волнениях на Юрюзань-Ивановском заводе. Генерал Сухозанет зверь,
не щадит нашего брата, рабочего человека. Вот что о нем в листке
прописано! Слушайте! - Степан огласил громко: - "Под суд!" - так и зовется
статья. А за что и кого под суд? Тут сказано: Ивана Сухозанета, Залужского
и Подьячева под суд за варварское управление заводами!
- Ой, как верно! Куда как правильно! - одобрительно закричали в толпе.
- И у нас не лучше! Везде бары одинаковы. Волю нам! Волю!
- Погоди, дай человеку зачитать справедливую весточку! - перебил
степенный жигаль, весь перемазанный угольной пылью: она глубоко набилась в
поры, и трудно ее было отмыть.
Кашкин стал читать листок "Колокола" за 15 декабря 1859 года. Он читал
четко, раздельно, так что старый и малый хорошо слышали его крепкие слова.
- "Число крестьян Юрюзанского завода с престарелыми, увечными и детьми
простирается до пяти тысяч душ мужского пола. Способные из них к работе
отбывают работу по составленному самою владелицей урочному положению,
которое супруг ее весьма часто отменяет по своему произволу и сообразно
своим расчетам. В последнее время уроки были увеличены по некоторым цехам
до того, что при всех усиленных трудах крестьян они не смогли выполнить
урока, в чем убедился и сам Сухозанет и в первых числах июля минувшего
года отменил свое нововведение. Впрочем, существующее ныне урочное
положение, несмотря вообще на незначительность задельной платы, еще далеко
не удовлетворительно и это доказывается тем, что ни один почти мастер,
работая все семь дней в неделю, не в состоянии выделать назначенного по
положению урока..."
- Братцы, да и у нас такое же! Пан Кожуховский только плетями грозит! -
закричали в толпе, и на минуту гул человеческих голосов заглушил чтеца.
Кашкин перевел дыхание, выждал, когда народ стихнет, и продолжал все с той
же страстью:
- "Не исполнивший же этого подвергается вычету из получаемой платы, по
мере недоделанного урока, так что случается нередко, что мастер, вместо
получения платы за месячную работу, остается еще должным. Сверх того,
вычеты производятся и тогда, когда мастер и сделал урок, но при делании
железа сжег более положенного количества угля или же не выделал из
определенного количества чугуна назначенный вес железа. Подобные вычеты
делаются по всем цехам. Самая высшая плата мастеровому производится в
месяц по двадцати рублей ассигнациями, но это количество по случаю
делаемых вычетов весьма немногие получают..."
- Точь-в-точь как и у нас! - вставил свое веское слово седобородый
литейщик.
Кашкин повел на него глазами, и старик попросил:
- Давай читай далее. Вот это грамота, справедливая грамота! Умный
человек писал...
Степан продолжал читать:
- "Нередко случается, что мастеровой, имеющий семейство в семь и более
человек, получает в месяц восемь рублей ассигнациями, а иногда и менее,
или вовсе ничего. Таким образом, существование крестьян их весьма мало
обеспечено, и как у них по гористому местоположению и глинистому грунту
навозной земли недостаточно, то они вынуждены покупать для себя всякого
рода хлеб. Престарелые и неспособные к работам заводские люди собственно
от заводовладельцев никаким пособием не пользуются, но им дается
воспомоществование из крестьянских же денег, которые образуются тем, что
заводоуправление выдает в счет задельной платы хлеб по ценам немного выше
справочных, составляет из получаемой таким образом прибыли капитал,
раздаваемый между престарелыми и неспособными к работам людьми, которые не
имеют в семействах своих работников. Обращение главноуправляющего заводом
было всегда очень строго и даже жестоко..."
- Что правда, то правда! - подхватили работные. - Все, все досконально
известно! Придет и до нашей барыни черед! Погоди, отольются волку овечьи
слезы!..
- "Несколько лет тому назад приказчик Абаимов, исправляющий и ныне эту
должность, был наказан им семьюстами ударами розог, не говоря..."
- Ну, этому собаке так и надо! - одобрительно прокатилось по толпе. -
По делам вору и мука!
Кашкин возвысил голос и дочитал:
- "Не говоря уже о других подобных сему жестоких наказаниях. Ныне
Сухозанет наказаний уже не делает и в последнюю непродолжительную бытность
его, осенью прошлого года, в Юрюзанском заводе, наказано им было только
около сорока человек, причем самая высшая мера наказания простиралась не
более ста ударов розгами".
- Самому барину всыпать столько, небось петухом запоет! Молодец,
Степан, твоя грамотка лучше поповской. Выходит, есть люди, которые думают
о мужицкой доле! - загомонили в толпе.
- Есть, братцы, сами видите! Что написано пером, того не вырубишь
топором! Не так ли, ребята? - спросил Кашкин.
- Так, истинно так! - закричали в народе. - Давай нам подлинную царскую
грамоту, не то худо будет!..
Тем временем, пока шло обсуждение листка, священник незаметно отступил
к церкви. Закрывшись на крепкие запоры, бледный, трясущийся, он
закрестился: "Свят, свят, что только будет?.."
До вечера на площади шумела толпа. Барский дом высился над прудом
мрачный и безмолвный. Наступили сумерки. Аврора Карловна приказала не
зажигать огней. Спустили цепных собак, выставили караулы, и дом постепенно
стал погружаться во мрак.


На уральских заводах с устарелой крепостной техникой работали
подневольные люди, которые делились на государственных приписных крестьян,
посессионных, то есть прикрепленных к заводам, и крепостных, составлявших
личную собственность помещика. Законом от 15 марта 1807 года, изданным
императором Александром I, были произведены некоторые изменения, но
фактически как была, так и осталась тяжелая неволя для закабаленных
работных. Одни из них - мастеровые - занимались исполнением технических
работ на заводе, другие - сельские работники - выполняли различные
вспомогательные работы для завода, в то же время не оставляя и
хлебопашества. По горному уставу для мастеровых казенных и посессионных
заводов полагался подле завода участок не менее двух десятин пахотной
земли и сенокоса, а каждый "непременный" работник имел право получить пять
десятин. Но так было только на бумаге; лишь очень небольшое число
горнозаводского населения могло заниматься исключительно земледелием, а
четыре пятых недополучили полагавшегося им земельного надела и должны были
продавать свой труд на заводе. Царский манифест от 19 февраля 1861 года
надолго сохранял прежнюю крепостную систему на Урале. Уставные грамоты,
которые подписывались заводчиком и горнозаводским населением, снова
закрепляли вековечную кабалу, так как крепостные получали волю без земли.
Пореформенный уральский рабочий оставался прикованным к заводу так же, как
и его подневольные дед и прадед. "Отработки" по-прежнему давали
возможность заводчикам практиковать старое и не чувствовать недостатка в
дешевой рабочей силе. Как тут не волноваться, если все фактически осталось
по-старому и снова впереди ждало еще более страшное рабство.
Это хорошо понимали тагильцы, которые до глубокой ночи обсуждали на
площади свое безвыходное положение.
- Работному не нужны уставные грамоты! Один обман в них! - горячо
убеждал всех Кашкин.
- То верно! - согласился и кержацкий наставник. - Сегодня грамота, а
там, глядишь, и антихристова печать воспоследует на чело!
- Ну, понес свое! - перебил его литейщик. - Не подпишем грамоты, работу
кончим! Надо уходить, братцы, раз воля!
- И это верно! - поддержали в толпе. - Хватит хребет ломать на бар!
Рыжий лохматый многосемейный рудокоп насупился и отозвался на выкрики:
- Куда пойдешь с завода? Без земли умрешь с голоду. Тут кабала, но
здесь и хибарка и коровенка, а уйдешь из своего угла - и вовсе гибель!
- Трудно, братцы! А грамоты не подпишем, хоть по сибирке гони! -
закричали в толпе...
Из-за гор наползали синие тучи, кругом потемнело. Нехотя и с тревогой
на душе заводские разошлись по домам. В избах долго светились огоньки: не
одна семья бодрствовала, обсуждая царский манифест.
Утром, только что поднялось ликующее солнце, в Тагил, звеня голосистыми
бубенцами, ворвалась тройка серых. На сиденье, покачиваясь, развалился
плотный генерал с седыми бакенбардами. На солнце поблескивали густо
позолоченные эполеты.
Тройка подлетела к демидовскому дому. Не успели смолкнуть валдайские
бубенцы, как услужливо распахнулись двери, и на крыльцо выбежал суетливый
пан Кожуховский. Он торопливо сбежал со ступенек и устремился к высокому
гостю.
- Ваше превосходительство! Как бога вас ждали! Вся надежда на вас! -
льстиво заговорил управляющий.
Поддерживая генерала под локоток, он поднялся с ним на площадку с
колоннами, огляделся и прошел в барские покои. В обширной гостиной
прибывшего поразила роскошь. Генерал распушил серебристые усы и изумленно
разглядывал драгоценный фарфор, бронзу, французские гобелены, развешанные
по стенам.
- Поразительно! Не ожидал здесь такой прелести!
Он широким шагом ходил по мягким коврам, заглушавшим звон шпор.
Извинившись, пан Кожуховский покинул гостя и поспешил к госпоже; на носках
добежав до комнат госпожи, он тихонько постучал в дверь.
- Кто здесь? - встревоженно спросила Аврора Карловна.
- Вельможная пани, сам князь Астратион приехали! Ожидают вашу
светлость!
Заводчица не заставила себя ждать. В легком утреннем платье, свежая и
румяная, она величественно вошла в зал. Завидя Демидову, генерал-адъютант,
звеня шпорами, быстро вскочил. Не скрывая своего восхищения красавицей, он
молодецки расправил усы и поспешил приложиться к ручке. Голос его стал
умильным:
- Извините, что в такой ранний час потревожил вас!
- Ах, князь, нам здесь страшно... Я трех гонцов за вами послала... Вы
наше спасенье! - Аврора Карловна умоляюще взглянула на генерала.
- Все будет хорошо. Верьте мне! За мной следуют солдаты...
Они уселись подле мраморного бюста Никиты Акинфиевича и повели самую
непринужденную светскую беседу. Горделивый, с ироническим взглядом,
демидовский предок снисходительно рассматривал томную красавицу и
генерала, старавшихся превзойти друг друга в светской вежливости.
В полдень на пожарной каланче ударили в набатный колокол, и тагильцы
сбежались на площадь. Князь Астратион в сопровождении исправника и
полицейщиков вышел к народу. Он развернул манифест о воле, и все покорно
обнажили головы. Казалось, что заводские благоговейно слушали уже знакомые
им слова. Никто не нарушил торжественной тишины, и генерал, довольный
проявленным послушанием, продолжал звонко читать, время от времени
самодовольно поглядывая на исправника.
- Ну что, братцы, довольны? - спросил он работных и серыми
пронзительными глазами обежал толпу.
- Довольны! - как один, ответили работные.
Князь Астратион улыбнулся и, повернувшись к исправнику, мягко сказал:
- Видите, надо умело подходить к народу! А что, братцы, все поняли? -
опять повернулся он к сходу.
- Все-е! - снова дружно ответили тагильцы.
- Помолитесь богу и поблагодарите за благодеяние своего государя! -
предложил генерал и перекрестился. За ним стали молиться и заводские.
Пожарник-дед, наблюдавший с вышки это безмолвное повиновение, удивленно
разглядывал тагильцев. Лица знакомых горщиков, жигалей, литейщиков