Страница:
известного вида антилопы, не должен в тот же день пить молоко.
Некоторые пастушеские племена питают отвращение ко всякой вообще дичи -
предрассудок, коренящийся, надо полагать, все в том же опасении повредить
скоту путем осквернения его молока через смешение с мясом диких животных в
процессе пищеварения. Например, масаи, чисто пастушеское племя, всецело
живущее за счет своих стад, ненавидят всякого рода охоту, в том числе ловлю
рыбы и птиц. "В прежние времена, когда все масаи держали скот, они не
употребляли в пищу мяса ни одного из диких животных, но с тех пор, как
некоторые из них лишились всего скота, они начали есть дичь". Воздерживаясь
от такой пищи, они охотились только на хищных плотоядных зверей, нападавших
на их стада, и это привело к тому, что дикие травоядные животные стали
совершенно ручными по всей стране масаев, и нередко можно было встретить
антилоп, зебр и газелей, мирно и безбоязненно пасущихся рядом с домашними
животными, возле масайских деревень. Но несмотря на то что масаи, вообще
говоря, не охотились на диких травоядных животных и не ели их мяса, они все
же допускали два заслуживающих внимания исключения из этого правила. Как нам
сообщают, "канна - одно из немногих животных, за которыми охотятся масаи.
Охотники поднимают животное, загоняют в определенное место и убивают копьем.
Масаи едят мясо канны, считая ее видом коровы". Другое дикое животное,
составлявшее предмет охоты и питания у масаев, - это буйвол, которого они
ценили за его шкуру и мясо, но который, как нас уверяют, "не считается диким
животным". Вероятно, корова, буйвол, как и канна, относятся, по их мнению
(и, надо сказать, с большим основанием), к одному виду. А если так, то ясно,
почему они охотятся на них и едят их мясо: они считают, что эти животные
мало чем отличаются от домашней скотины. Практический вывод, пожалуй,
правильный, но зоологическая система, лежащая в его основании, оставляет
желать много лучшего. Бахима, другое пастушеское племя, питающееся
преимущественно молоком, усвоило подобные же правила питания, основанные на
такой же классификации животного царства. У бахима "употребляется в пищу
мясо нескольких диких животных, которые, однако, все рассматриваются как
родственные коровам; таковы, например, буйвол и один или два вида антилоп -
водяной козел и бубал". С другой стороны, "козье мясо, баранина, птица и все
виды рыб абсолютно запрещены в пищу всем членам племени" - очевидно, потому,
что все эти животные, при самом распространительном толковании рода "бык",
не могут быть отнесены к коровам. Ввиду ограниченного употребления дичи
пастушеская часть племени бахима мало занимается охотой, хотя охотятся на
хищных зверей, когда те становятся опасными; "вообще же этот промысел почти
целиком предоставлен земледельческим кланам, которые держат в небольшом
количестве собак и охотятся за дичью". Точно так же запрещено есть мясо
диких животных в пастушеских кланах баньоро, которые поэтому выходят на
охоту лишь в исключительных случаях - на львов и леопардов, производящих
опустошения в их стадах; вообще же говоря, охотой промышляют только члены
земледельческих кланов ради мяса животных.
Во всех подобных случаях отвращение пастушеских племен к дичи, надо
думать, происходит от поверья, что коровам причиняется непосредственный вред
всякий раз, как их молоко приходит в соприкосновение с мясом дикого
животного в желудке человека. Угрожающая скотине опасность может быть
предотвращена только путем полного воздержания от дичи или же по крайней
мере достаточного перерыва между употреблением молока и дичи, чтобы дать
время желудку вполне очиститься от одного рода пищи перед поступлением
другого. Допускаемые некоторыми племенами характерные исключения из общего
правила, когда разрешается есть мясо диких животных, более или менее похожих
на рогатый скот, можно сравнить с древним еврейским разделением животных на
чистых и нечистых. Может быть, это различие зародилось в свое время в
первобытной зоологии пастушеского народа, подразделявшего все животное
царство на животных, похожих и непохожих на его собственный домашний скот, и
построившего на базе такой основной классификации чрезвычайно важный закон,
согласно которому первый разряд животных отнесен к съедобным, а последний -
к запретным? Правда, подлинный закон о чистых и нечистых животных, как он
изложен в Пятикнижии, пожалуй, слишком сложен, чтобы из него можно было
вывести столь простую классификацию; но все же интересно, что его основной
принцип напоминает только что нами рассмотренную практику некоторых
африканских племен:
"Вот скот, который вам можно есть: волы, овцы, козы, олени и серна, и
буйвол, и лань, и зубр, и орикс, и камелопард. Всякий скот, у которого
раздвоены копыта и на обоих копытах глубокий разрез, и который скот жует
жвачку, тот ешьте" (Втор., 14, 4-6). Здесь критерием годности животного
служить пищей для людей является его зоологическое родство с домашними
жвачными животными, и по этому признаку разные виды оленя и антилопы
довольно правильно отнесены к категории съедобных; совершенно так же масаи и
бахима на том же основании причисляют сюда некоторые виды антилоп. Но евреи
значительно расширили эту категорию, и если возникновение ее, как можно
предположить, относится к стадии чисто пастушеского быта, то она, вероятно,
впоследствии была дополнена новыми видами животных в соответствии с нуждами
и вкусами земледельческого народа.
В предыдущем изложении я пытался проследить известную аналогию между
еврейскими и африканскими обычаями, касающимися кипячения молока,
употребления молочной и мясной пищи и деления животных на чистых и нечистых,
или съедобных и несъедобных. Если эта аналогия может быть признана
достаточно обоснованной, то она показывает, что все эти еврейские обычаи
возникли в условиях пастушеского быта и, таким образом, подтверждают
национальное предание евреев о том, что их предками были
кочевники-скотоводы, переходившие со своими стадами от одного пастбища к
другому задолго до того, как их потомки хлынули через Иордан со степных
возвышенностей Моава на тучные поля Палестины для оседлой жизни хлебопашцев
и виноделов.
Запрет на смешанную пищу (или предубеждение против таковой)
распространен едва ли не у всех народов мира. Особенно часто такое
предубеждение касается смешения мясной и молочной пищи. Такое смешение ("Не
вари козленка в молоке матери его") по Моисееву закону включено в обширный
перечень запрещенных кушаний, но никак не мотивируется, хотя подкреплено
суровой карой за нарушение. Чем действительно порождены подобные запреты?
Фрэзер, приводя их многочисленные примеры, колеблется в их объяснении.
Ссылки на "симпатическую" связь (повредишь овечьему молоку, будет вред и для
овец), конечно, не объяснение, ибо такая "симпатия" и есть то, что требует
объяснения. Автор ближе подходит к решению проблемы, когда видит, что
подлинный предмет запрета - собственно не сама пища, а те, кто ее едят.
Запрет на смешанную пищу - стихийное взаимоотчуждение носителей разных типов
хозяйства: взаимное отталкивание скотоводов и земледельцев. Сама строгость
запретов - отражение такого отталкивания, получающего не мотивированную, а
религиозную санкцию.
Глава 3.
В древнем Израиле люди, оплакивая смерть близкого человека, имели
обыкновение проявлять свое горе самоистязаниями и выбриванием плешей на
голове. Пророк Иеремия, предсказывая грядущее опустошение Иудеи, описывает,
как народ будет умирать и некому будет хоронить мертвецов и совершать по ним
обычные траурные обряды. "И умрут великие и малые на земле сей; и не будут
погребены, и не будут оплакивать их, ни терзать себя, ни стричься ради них"
(Иер., 16, 6). Далее мы читаем у того же Иеремии, что после того, как царь
Навуходоносор увел евреев в плен, "пришли из Сихема, Силома и Самарии
восемьдесят человек с обритыми бородами и в разодранных одеждах, и изранив
себя, с дарами и Ливаном в руках для принесения их в дом господень" (Иер.,
41, 5). В знак своей скорби по поводу великого бедствия, постигшего Иудею и
Иерусалим, эти благочестивые паломники одеждой и прочими атрибутами придали
себе вид людей в глубоком трауре. Более ранние пророки также упоминают
обривание головы - правда, без увечья тела - как обычный признак горя,
разрешенный и даже предписанный религией. Так, Амос, самый ранний из
пророков, чьи писания дошли до нас, говорит именем бога о гибели Израиля
следующими словами: "И обращу праздники ваши в сетование и все песни ваши в
плач, и возложу на все чресла вретище и плешь на всякую голову; и произведу
в стране плач, как о единственном сыне, и конец ее будет - как горький день"
(Ам., 8, 10). У пророка Исаии сказано: "И господь, господь Саваоф, призывает
вас в этот день плакать и сетовать, и остричь волоса и препоясаться
вретищем" (Ис., 22,12). А пророк Михей, пророчествуя о бедствиях, ожидающих
южное царство, велит народу в предвидении своего горя обрить свои головы,
как в трауре: "Сними с себя волосы, остригись, скорбя о нежно любимых сынах
твоих; расширь из-за них лысину, как у линяющего орла, ибо они переселены
будут от тебя" (Мих., 1, 16). Приведенное в этой цитате сравнение относится
не к орлу, как трактует английский перевод Библии, а к большому
ястребу-ягнятнику, у которого голова и шея лысы и покрыты пухом ~ признак,
не свойственный ни одной из орлиных пород. И после того как все эти
пророчества сбылись и вавилоняне покорили Иудею, пророк Иезекииль мог еще
писать в своем изгнании:
Тогда они препояшутся вретищем, и обоймет их трепет; и у всех на лицах
будет стыд, и у всех на головах плешь" (Иез., 7,18).
Этот обычай самоистязания и выстригания части волос на голове во время
траура евреи разделяли со своими соседями - филистимлянами и моавитянами.
Так, Иеремия говорит:
Оплешивела Газа, гибнет Аскалон, остаток долины их. Доколе будешь
посекать, о, меч господень!" (Иер., 47, 5-6). И далее тот же пророк, говоря
о разрушении Моава, вещает: "У каждого голова гола и у каждого борода
умалена; у всех на руках царапины и на чреслах вретище. На всех кровлях
Моава и на улицах его общий плач..." (Иер., 48, 37-38). На ту же тему Исаия
говорит: "...Моав рыдает над Нево и Медевою; у всех их острижены головы, у
всех обриты бороды. На улицах его препоясываются вретищем; на кровлях его и
площадях его все рыдает, утопает в слезах" (Ис., 15, 2-3).
Однако с течением времени эти траурные обычаи, соблюдение которых до
того не вызывало никаких нареканий, стали считаться варварскими и языческими
и, как таковые, были запрещены в кодексах законов, составленных к концу
еврейской монархии, а также во время и после вавилонского пленения. Так, в
книге Второзакония, опубликованной в Иерусалиме в 621 г. до нашей эры
приблизительно за одно поколение до завоевания, мы читаем: "Вы сыны господа
бога вашего; не делайте нарезов на теле вашем и не выстригайте волос над
глазами вашими по умершем; ибо ты народ святой у господа бога твоего, и тебя
избрал господь, чтобы ты был собственным его народом из всех народов,
которые на земле" (Втор., 14, 1-2). Здесь запрещение основывается на том
особом религиозном положении, которое Израиль занимает в качестве избранного
Яхве народа, и нация здесь побуждается выделить себя из среды других путем
воздержания от подобных чрезвычайных форм траура, которые она до сих пор
практиковала, не видя в том греха, и которые были приняты окружающими ее
языческими народами. Насколько мы можем судить, реформа эта была вызвана
общим смягчением нравов, не ужившихся с такими варварскими способами
проявления горя, которые оскорбляли и вкус, и чувство гуманности. Но
реформатор, по тогдашнему обыкновению, облек свое предписание в религиозную
форму не из каких-либо тактических соображений, а просто потому, что
сообразно с идеями своего времени он не представлял себе более высокой нормы
человеческого поведения, чем страх божий.
В Жреческом кодексе, составленном в эпоху изгнания или позднее, этот
запрет повторяется: "Не стригите головы вашей кругом, и не порти края бороды
твоей. Ради умершего не делайте нарезов на теле вашем и не накалывайте на
себя письмен. Я господь" (Лев., 19, 27-28). Но законодатель как будто
чувствовал, что одним росчерком пера нельзя искоренить обычаев, которые
глубоко вросли в сознание народа, не видевшего в них до того ничего
преступного; несколько далее, как бы отчаявшись в возможности отучить весь
народ от его древних траурных обычаев, он настаивает на том, чтобы (по
крайней мере) жрецы решительно отказались от них: "И сказал господь Моисею:
объяви священникам, сынам Аароновым, и скажи им: да не оскверняют себя
прикосновением к умершему из народа своего; только к ближнему родственнику
своему... Не должен он осквернять себя, чтобы не сделаться нечистым. Они не
должны брить головы своей и подстригать края бороды своей и делать нарезы на
теле своем. Они должны быть святы богу своему и не должны бесчестить имени
бога своего" (Лев., 21, 1-6). В дальнейшем жизнь показала основательность
всех сомнений, какие законодатель мог питать относительно действенности
своего средства против укоренившегося зла; много веков спустя Иероним
сообщает нам, что некоторые евреи по случаю траура продолжают делать нарезы
на своих руках и выстригать лысины на головах.
Обычаи остригания или сбривания волос и самоистязаний в знак траура
были широко распространены. Ниже я намерен привести примеры этих обоих
обычаев, а также попытаться проникнуть в их значение. При этом я свое
главное внимание буду обращать на обычай нанесения телу ранений, порезов и
царапин, как на наиболее примечательный и непонятный из них.
Среди семитических народов древние арабы, подобно древним евреям,
соблюдали оба обычая. Арабские женщины во время траура срывали с себя
верхнее платье, царапали себе ногтями грудь и лицо, били себя обувью и
обрезали свои волосы. Когда умер великий арабский воин Халид-бен-аль-Валид,
в его племени банумунджира не осталось ни одной женщины, которая бы не
срезала своих волос и не положила их на его могилу. Подобные обычаи широко
практикуются среди арабов Моава. Когда в семье кто-нибудь умирает, все
женщины дома расцарапывают себе лицо и разрывают по пояс платье. Если же
умерший был их мужем, отцом или другим близким родственником, они срезают
свои длинные косы и расстилают их на могиле или же обматывают вокруг
надгробного камня. Иногда они вбивают в землю по обе стороны могилы два
кола, соединяют их веревкой и вешают на нее срезанные косы.
В Древней Греции женщины, оплакивавшие близких родственников, срезали
свои волосы и царапали себе ногтями до крови лицо, а иногда и шею. Мужчины
также остригали волосы в знак уважения к умершему и скорби о нем. Гомер
рассказывает, как греческие воины под стенами Трои покрыли тело Патрокла
срезанными с головы волосами, а Ахилл вложил в руку мертвого друга прядь
волос, которую он по обету своего отца Пелея должен был посвятить реке
Сперхейос, если вернется живым с войны. Орест также положил локон своих
волос на гроб своего убитого отца Агамемнона. Но гуманное законодательство
Солона в Афинах, подобно постановлениям Второзакония в Иерусалиме, запретило
варварский обычай самоистязания в знак траура по умершим, и, хотя в законе
не было, по-видимому, прямого запрета стричь волосы в память о покойниках,
этот последний обычай, вероятно, тоже вышел в Греции из употребления под
влиянием развивающейся цивилизации. Характерно, во всяком случае, что оба
эти способа проявления горя по умершим известны нам главным образом из
творений поэтов, которые описывали жизнь и нравы давно минувшей для них
эпохи.
Женщины Ассирии и Армении в древности также имели обыкновение
расцарапывать себе щеки в знак печали, как о том свидетельствует Ксенофонт,
бывший, вероятно, очевидцем такого рода проявлений горя во время отступления
"десяти тысяч", которое он проделал в качестве воина и обессмертил как
писатель. Этот же обычай не был чужд и Древнему Риму. Так, один из законов
десяти таблиц, в основе которых лежало законодательство Солона, запрещал
женщинам раздирать себе ногтями щеки во время траура. Римский историк Варрон
полагал, что сущность этого обычая заключалась в кровавом жертвоприношении
умершему и что кровь, добытая из щек женщин, была слабой заменой жертвенной
крови пленных или гладиаторов на могиле покойного. Обычаи некоторых
современных народов, как мы сейчас увидим, до некоторой степени подтверждают
такое толкование этого траурного обряда. Вергилий изображает Анну,
раздирающую себе лицо ногтями и колотящую себя в грудь кулаками при известии
о смерти на костре своей сестры Дидоны; но остается вопрос, чей траурный
обряд имел в виду поэт - карфагенян или римлян?
Когда древние скифы оплакивали смерть царя, они остригали волосы на
голове, делали порезы на руках, царапали себе лоб и нос, отрубали куски ушей
и стрелами пробивали свою левую руку. Гунны имели обыкновение оплакивать
своих мертвецов, делая себе шрамы на лице и обривая головы; про Аттилу
говорится, что его оплакивали "не женскими слезами и причитаниями, а кровью
мужчин". "Во всех славянских странах с незапамятных времен придается большое
значение громкому выражению горя по умершим. В прежнее время оно
сопровождалось раздиранием лица скорбящих - обычай, сохранившийся среди
населения Далмации и Черногории". У мингрелов на Кавказе в случае смерти
кого-либо из членов семьи скорбящие царапают себе ногтями лицо и вырывают
волосы; согласно одному сообщению, они сбривают все волосы на голове и лице,
включая брови. Однако из другого источника как будто следует, что только
женщины таким образом проявляют свою печаль. Собравшись около покойника,
вдова и ближайшая женская родня его предаются, по крайней мере внешне, самой
безутешной скорби; раздирая себе лицо и грудь, вырывая клочья волос из
головы, они громко сетуют на покойника, зачем он так дурно поступил, покинув
их на земле, после чего волосы вдовы кладутся на гроб покойника. У осетин,
на Кавказе, при подобных обстоятельствах собираются родственники обоего
пола: мужчины обнажают свои головы и бедра и до тех пор стегают по ним
плетью, пока кровь не потечет струей; женщины царапают себе лицо, кусают
руки, выдергивают волосы на голове и с жалобным воем колотят себя в грудь.
В Африке, если не считать случаев обрубания пальцев, самоистязания по
случаю траура практикуются сравнительно редко. Эфиопы в знак глубокого
траура по кровному родственнику имеют обыкновение остригать волосы, посыпать
пеплом голову и расцарапывать до крови кожу на висках. Когда умирает человек
из племени ваньика, в Восточной Африке, его родственники и друзья собираются
вместе, громко рыдают, срезают волосы на голове и расцарапывают свои лица. У
киси, племени на границе Либерии, женщины во время траура покрывают свое
тело, в особенности голову, толстым слоем грязи и раздирают себе ногтями
лицо и грудь. У некоторых кафрских племен в Южной Африке вдову после смерти
мужа запирали на месяц в изолированном помещении, а по истечении этого срока
она, прежде чем вернуться домой, должна была сбросить свою одежду, вымыть
все тело и острым камнем сделать себе порезы на груди, руках и на ногах.
Если самоистязания по случаю траура в Африке встречаются редко, то
среди индейских племен Северной Америки они практиковались широко. Так,
индейцы тинне, или дене, после смерти родственника делали себе на теле
надрезы, остригали волосы, рвали свое платье и катались по земле в пыли. А в
племени книстено, или кри, занимавшем обширную территорию Западной Канады, в
подобных случаях "подымали громкий плач, а в случае особого траура близкие
родственники сбривали волосы, вонзали стрелы, ножи и т. п. в руки и бедра и
мазали лицо углем". У кигани, одной из ветвей индейского племени тлинкит,
или тлингит, на Аляске, пока тело сгорало на погребальном костре,
собравшаяся родня подвергала себя немилосердным истязаниям - ранила себе
руки, била себя камнями по лицу и так далее и чрезвычайно гордилась
перенесенными мучениями. Индейцы других ветвей этого племени ограничивались
при подобных горестных обстоятельствах тем, что палили свои волосы, для чего
совали головы в пламя пылающего костра; иные же, более сдержанные или менее
чувствительные, только коротко стригли волосы и посыпали лицо пеплом от
сожженного тела покойного.
У "плоскоголовых" индейцев штата Вашингтон самые отважные из мужчин и
женщин во время похорон воина вырезали у себя куски мяса и бросали вместе с
древесными корнями в огонь. Некоторые же индейские племена в этой области "в
случае постигшей данное племя беды, как смерть выдающегося вождя или
уничтожение отряда воинов враждебным племенем, собравшись вместе, предаются
самым диким неистовствам - рвут волосы, раздирают тело кремневыми ножами,
причиняя себе часто серьезные увечья". Среди чинуков и других племен в штате
Орегон и по реке Колумбия родственники покойного уничтожали его имущество,
остригали свои волосы и обезображивали себя разными увечьями. "Увидев этих
дикарей, по которым кровь струилась ручьями, нельзя было поверить, что они
выживут после всех жестоких истязаний, которым они себя подвергали; но раны
эти, хотя и тяжелые, не опасны. Наносят они их себе следующим образом:
дикарь захватывает большим и указательным пальцами кожу на каком-нибудь
месте своего тела, оттягивает ее насколько возможно и прокалывает насквозь
ножом между рукой и мясистой частью, отчего, когда кожа возвращается в свое
первоначальное положение, остаются две страшные раны, вроде огнестрельных,
из которых обильно течет кровь. Подобными ранами, а иногда и другими, еще
более серьезного свойства, близкие родственники умершего совершенно
обезображивают себя".
У индейцев Калифорнии, "когда кто-либо из них умирает, лица, желающие
показать родственникам свое уважение к покойному, прячутся в засаде и,
подстерегши их, вылезают почти ползком из своего прикрытия, а затем с
жалобными криками "гу, гу, гу!" наносят себе острыми камнями удары по
голове, пока кровь не потечет до самых плеч. Несмотря на неоднократные
запрещения этого варварского обычая, туземцы не хотят от него отказаться". У
галлиномера, одной из ветвей индейцев помо, населяющих долину Русской реки,
в Калифорнии, "как только умирающий испускает дух, его тело заботливо
укладывают на погребальный костер и подносят к дровам зажженный факел.
Жуткие и отвратительные сцены, следующие за этим, вопли и вой, от которых
кровь стынет в жилах, самоистязания во время сжигания трупа слишком ужасны,
чтобы их можно было описать. Джозеф Фитч видел одного индейца, который в
состоянии крайнего неистовства бросился в костер, вырвал у покойника
дымящийся клок мяса и сожрал его". У некоторых племен калифорнийских
индейцев ближайшие родственники обрезают свои волосы и бросают их в горящий
костер, нанося себе удары камнями, пока не потечет кровь.
Чтобы показать свое горе по случаю смерти родственника или друга,
шошоны, индейское племя в Скалистых горах, делали порезы на своем теле, и,
чем сильнее была их любовь к умершему, тем глубже были эти порезы. Они
уверяли одного французского миссионера, что их душевная боль выходит через
эти раны. Тот же миссионер передает, что он видел группы женщин племени кри
в трауре, причем их тела были так обезображены запекшейся от ран кровью, что
на них было и жалко и страшно смотреть. В продолжение нескольких лет после
смерти родственника несчастные создания каждый раз, проходя мимо его могилы,
должны были снова проделать весь траурный ритуал; и пока на их теле
оставался хоть один струп от раны, им было запрещено умываться. Команчи,
известное племя индейцев-наездников в Техасе, убивали и закапывали лошадей
умершего, дабы он мог на них уехать в "землю счастливой охоты"; сжигались
также все его наиболее ценные вещи, чтобы они были наготове, когда он
прибудет в лучший мир. Его вдовы собирались вокруг убитых лошадей и, держа в
одной руке нож, а в другой точильный камень, громко вопили, нанося себе раны
на руках, ногах и на туловище, пока не изнемогали от потери крови.
Команчи-мужчины в подобных случаях срезали у своих лошадей хвосты и гривы,
остригали собственные волосы и причиняли себе различные ранения. У индейцев
арапахо женщины в знак траура делают порезы по всей длине своих рук и ниже
колен. Мужчины же этого племени распускают волосы, а иногда и обрезают их.
Срезанные пряди хоронят вместе с телом покойника. Кроме того, у лошади,
везшей умершего к месту его последнего упокоения, также обрезают гриву и
хвост и раскидывают их на могиле. Индейцы племен саук и фокс после смерти
кого-либо из близких "надрезают себе руки, ноги и другие части тела; они это
делают не для умерщвления плоти и не для того, чтобы физической болью
отвлечь мысли о своей потере, а исключительно потому, что считают свое
страдание внутренним заболеванием и не видят другой возможности избавиться
от него, как дав ему через порезы выход наружу". Дакота, или сиу, после
смерти близкого человека точно так же раздирали свои руки, бедра, ноги,
Некоторые пастушеские племена питают отвращение ко всякой вообще дичи -
предрассудок, коренящийся, надо полагать, все в том же опасении повредить
скоту путем осквернения его молока через смешение с мясом диких животных в
процессе пищеварения. Например, масаи, чисто пастушеское племя, всецело
живущее за счет своих стад, ненавидят всякого рода охоту, в том числе ловлю
рыбы и птиц. "В прежние времена, когда все масаи держали скот, они не
употребляли в пищу мяса ни одного из диких животных, но с тех пор, как
некоторые из них лишились всего скота, они начали есть дичь". Воздерживаясь
от такой пищи, они охотились только на хищных плотоядных зверей, нападавших
на их стада, и это привело к тому, что дикие травоядные животные стали
совершенно ручными по всей стране масаев, и нередко можно было встретить
антилоп, зебр и газелей, мирно и безбоязненно пасущихся рядом с домашними
животными, возле масайских деревень. Но несмотря на то что масаи, вообще
говоря, не охотились на диких травоядных животных и не ели их мяса, они все
же допускали два заслуживающих внимания исключения из этого правила. Как нам
сообщают, "канна - одно из немногих животных, за которыми охотятся масаи.
Охотники поднимают животное, загоняют в определенное место и убивают копьем.
Масаи едят мясо канны, считая ее видом коровы". Другое дикое животное,
составлявшее предмет охоты и питания у масаев, - это буйвол, которого они
ценили за его шкуру и мясо, но который, как нас уверяют, "не считается диким
животным". Вероятно, корова, буйвол, как и канна, относятся, по их мнению
(и, надо сказать, с большим основанием), к одному виду. А если так, то ясно,
почему они охотятся на них и едят их мясо: они считают, что эти животные
мало чем отличаются от домашней скотины. Практический вывод, пожалуй,
правильный, но зоологическая система, лежащая в его основании, оставляет
желать много лучшего. Бахима, другое пастушеское племя, питающееся
преимущественно молоком, усвоило подобные же правила питания, основанные на
такой же классификации животного царства. У бахима "употребляется в пищу
мясо нескольких диких животных, которые, однако, все рассматриваются как
родственные коровам; таковы, например, буйвол и один или два вида антилоп -
водяной козел и бубал". С другой стороны, "козье мясо, баранина, птица и все
виды рыб абсолютно запрещены в пищу всем членам племени" - очевидно, потому,
что все эти животные, при самом распространительном толковании рода "бык",
не могут быть отнесены к коровам. Ввиду ограниченного употребления дичи
пастушеская часть племени бахима мало занимается охотой, хотя охотятся на
хищных зверей, когда те становятся опасными; "вообще же этот промысел почти
целиком предоставлен земледельческим кланам, которые держат в небольшом
количестве собак и охотятся за дичью". Точно так же запрещено есть мясо
диких животных в пастушеских кланах баньоро, которые поэтому выходят на
охоту лишь в исключительных случаях - на львов и леопардов, производящих
опустошения в их стадах; вообще же говоря, охотой промышляют только члены
земледельческих кланов ради мяса животных.
Во всех подобных случаях отвращение пастушеских племен к дичи, надо
думать, происходит от поверья, что коровам причиняется непосредственный вред
всякий раз, как их молоко приходит в соприкосновение с мясом дикого
животного в желудке человека. Угрожающая скотине опасность может быть
предотвращена только путем полного воздержания от дичи или же по крайней
мере достаточного перерыва между употреблением молока и дичи, чтобы дать
время желудку вполне очиститься от одного рода пищи перед поступлением
другого. Допускаемые некоторыми племенами характерные исключения из общего
правила, когда разрешается есть мясо диких животных, более или менее похожих
на рогатый скот, можно сравнить с древним еврейским разделением животных на
чистых и нечистых. Может быть, это различие зародилось в свое время в
первобытной зоологии пастушеского народа, подразделявшего все животное
царство на животных, похожих и непохожих на его собственный домашний скот, и
построившего на базе такой основной классификации чрезвычайно важный закон,
согласно которому первый разряд животных отнесен к съедобным, а последний -
к запретным? Правда, подлинный закон о чистых и нечистых животных, как он
изложен в Пятикнижии, пожалуй, слишком сложен, чтобы из него можно было
вывести столь простую классификацию; но все же интересно, что его основной
принцип напоминает только что нами рассмотренную практику некоторых
африканских племен:
"Вот скот, который вам можно есть: волы, овцы, козы, олени и серна, и
буйвол, и лань, и зубр, и орикс, и камелопард. Всякий скот, у которого
раздвоены копыта и на обоих копытах глубокий разрез, и который скот жует
жвачку, тот ешьте" (Втор., 14, 4-6). Здесь критерием годности животного
служить пищей для людей является его зоологическое родство с домашними
жвачными животными, и по этому признаку разные виды оленя и антилопы
довольно правильно отнесены к категории съедобных; совершенно так же масаи и
бахима на том же основании причисляют сюда некоторые виды антилоп. Но евреи
значительно расширили эту категорию, и если возникновение ее, как можно
предположить, относится к стадии чисто пастушеского быта, то она, вероятно,
впоследствии была дополнена новыми видами животных в соответствии с нуждами
и вкусами земледельческого народа.
В предыдущем изложении я пытался проследить известную аналогию между
еврейскими и африканскими обычаями, касающимися кипячения молока,
употребления молочной и мясной пищи и деления животных на чистых и нечистых,
или съедобных и несъедобных. Если эта аналогия может быть признана
достаточно обоснованной, то она показывает, что все эти еврейские обычаи
возникли в условиях пастушеского быта и, таким образом, подтверждают
национальное предание евреев о том, что их предками были
кочевники-скотоводы, переходившие со своими стадами от одного пастбища к
другому задолго до того, как их потомки хлынули через Иордан со степных
возвышенностей Моава на тучные поля Палестины для оседлой жизни хлебопашцев
и виноделов.
Запрет на смешанную пищу (или предубеждение против таковой)
распространен едва ли не у всех народов мира. Особенно часто такое
предубеждение касается смешения мясной и молочной пищи. Такое смешение ("Не
вари козленка в молоке матери его") по Моисееву закону включено в обширный
перечень запрещенных кушаний, но никак не мотивируется, хотя подкреплено
суровой карой за нарушение. Чем действительно порождены подобные запреты?
Фрэзер, приводя их многочисленные примеры, колеблется в их объяснении.
Ссылки на "симпатическую" связь (повредишь овечьему молоку, будет вред и для
овец), конечно, не объяснение, ибо такая "симпатия" и есть то, что требует
объяснения. Автор ближе подходит к решению проблемы, когда видит, что
подлинный предмет запрета - собственно не сама пища, а те, кто ее едят.
Запрет на смешанную пищу - стихийное взаимоотчуждение носителей разных типов
хозяйства: взаимное отталкивание скотоводов и земледельцев. Сама строгость
запретов - отражение такого отталкивания, получающего не мотивированную, а
религиозную санкцию.
Глава 3.
В древнем Израиле люди, оплакивая смерть близкого человека, имели
обыкновение проявлять свое горе самоистязаниями и выбриванием плешей на
голове. Пророк Иеремия, предсказывая грядущее опустошение Иудеи, описывает,
как народ будет умирать и некому будет хоронить мертвецов и совершать по ним
обычные траурные обряды. "И умрут великие и малые на земле сей; и не будут
погребены, и не будут оплакивать их, ни терзать себя, ни стричься ради них"
(Иер., 16, 6). Далее мы читаем у того же Иеремии, что после того, как царь
Навуходоносор увел евреев в плен, "пришли из Сихема, Силома и Самарии
восемьдесят человек с обритыми бородами и в разодранных одеждах, и изранив
себя, с дарами и Ливаном в руках для принесения их в дом господень" (Иер.,
41, 5). В знак своей скорби по поводу великого бедствия, постигшего Иудею и
Иерусалим, эти благочестивые паломники одеждой и прочими атрибутами придали
себе вид людей в глубоком трауре. Более ранние пророки также упоминают
обривание головы - правда, без увечья тела - как обычный признак горя,
разрешенный и даже предписанный религией. Так, Амос, самый ранний из
пророков, чьи писания дошли до нас, говорит именем бога о гибели Израиля
следующими словами: "И обращу праздники ваши в сетование и все песни ваши в
плач, и возложу на все чресла вретище и плешь на всякую голову; и произведу
в стране плач, как о единственном сыне, и конец ее будет - как горький день"
(Ам., 8, 10). У пророка Исаии сказано: "И господь, господь Саваоф, призывает
вас в этот день плакать и сетовать, и остричь волоса и препоясаться
вретищем" (Ис., 22,12). А пророк Михей, пророчествуя о бедствиях, ожидающих
южное царство, велит народу в предвидении своего горя обрить свои головы,
как в трауре: "Сними с себя волосы, остригись, скорбя о нежно любимых сынах
твоих; расширь из-за них лысину, как у линяющего орла, ибо они переселены
будут от тебя" (Мих., 1, 16). Приведенное в этой цитате сравнение относится
не к орлу, как трактует английский перевод Библии, а к большому
ястребу-ягнятнику, у которого голова и шея лысы и покрыты пухом ~ признак,
не свойственный ни одной из орлиных пород. И после того как все эти
пророчества сбылись и вавилоняне покорили Иудею, пророк Иезекииль мог еще
писать в своем изгнании:
Тогда они препояшутся вретищем, и обоймет их трепет; и у всех на лицах
будет стыд, и у всех на головах плешь" (Иез., 7,18).
Этот обычай самоистязания и выстригания части волос на голове во время
траура евреи разделяли со своими соседями - филистимлянами и моавитянами.
Так, Иеремия говорит:
Оплешивела Газа, гибнет Аскалон, остаток долины их. Доколе будешь
посекать, о, меч господень!" (Иер., 47, 5-6). И далее тот же пророк, говоря
о разрушении Моава, вещает: "У каждого голова гола и у каждого борода
умалена; у всех на руках царапины и на чреслах вретище. На всех кровлях
Моава и на улицах его общий плач..." (Иер., 48, 37-38). На ту же тему Исаия
говорит: "...Моав рыдает над Нево и Медевою; у всех их острижены головы, у
всех обриты бороды. На улицах его препоясываются вретищем; на кровлях его и
площадях его все рыдает, утопает в слезах" (Ис., 15, 2-3).
Однако с течением времени эти траурные обычаи, соблюдение которых до
того не вызывало никаких нареканий, стали считаться варварскими и языческими
и, как таковые, были запрещены в кодексах законов, составленных к концу
еврейской монархии, а также во время и после вавилонского пленения. Так, в
книге Второзакония, опубликованной в Иерусалиме в 621 г. до нашей эры
приблизительно за одно поколение до завоевания, мы читаем: "Вы сыны господа
бога вашего; не делайте нарезов на теле вашем и не выстригайте волос над
глазами вашими по умершем; ибо ты народ святой у господа бога твоего, и тебя
избрал господь, чтобы ты был собственным его народом из всех народов,
которые на земле" (Втор., 14, 1-2). Здесь запрещение основывается на том
особом религиозном положении, которое Израиль занимает в качестве избранного
Яхве народа, и нация здесь побуждается выделить себя из среды других путем
воздержания от подобных чрезвычайных форм траура, которые она до сих пор
практиковала, не видя в том греха, и которые были приняты окружающими ее
языческими народами. Насколько мы можем судить, реформа эта была вызвана
общим смягчением нравов, не ужившихся с такими варварскими способами
проявления горя, которые оскорбляли и вкус, и чувство гуманности. Но
реформатор, по тогдашнему обыкновению, облек свое предписание в религиозную
форму не из каких-либо тактических соображений, а просто потому, что
сообразно с идеями своего времени он не представлял себе более высокой нормы
человеческого поведения, чем страх божий.
В Жреческом кодексе, составленном в эпоху изгнания или позднее, этот
запрет повторяется: "Не стригите головы вашей кругом, и не порти края бороды
твоей. Ради умершего не делайте нарезов на теле вашем и не накалывайте на
себя письмен. Я господь" (Лев., 19, 27-28). Но законодатель как будто
чувствовал, что одним росчерком пера нельзя искоренить обычаев, которые
глубоко вросли в сознание народа, не видевшего в них до того ничего
преступного; несколько далее, как бы отчаявшись в возможности отучить весь
народ от его древних траурных обычаев, он настаивает на том, чтобы (по
крайней мере) жрецы решительно отказались от них: "И сказал господь Моисею:
объяви священникам, сынам Аароновым, и скажи им: да не оскверняют себя
прикосновением к умершему из народа своего; только к ближнему родственнику
своему... Не должен он осквернять себя, чтобы не сделаться нечистым. Они не
должны брить головы своей и подстригать края бороды своей и делать нарезы на
теле своем. Они должны быть святы богу своему и не должны бесчестить имени
бога своего" (Лев., 21, 1-6). В дальнейшем жизнь показала основательность
всех сомнений, какие законодатель мог питать относительно действенности
своего средства против укоренившегося зла; много веков спустя Иероним
сообщает нам, что некоторые евреи по случаю траура продолжают делать нарезы
на своих руках и выстригать лысины на головах.
Обычаи остригания или сбривания волос и самоистязаний в знак траура
были широко распространены. Ниже я намерен привести примеры этих обоих
обычаев, а также попытаться проникнуть в их значение. При этом я свое
главное внимание буду обращать на обычай нанесения телу ранений, порезов и
царапин, как на наиболее примечательный и непонятный из них.
Среди семитических народов древние арабы, подобно древним евреям,
соблюдали оба обычая. Арабские женщины во время траура срывали с себя
верхнее платье, царапали себе ногтями грудь и лицо, били себя обувью и
обрезали свои волосы. Когда умер великий арабский воин Халид-бен-аль-Валид,
в его племени банумунджира не осталось ни одной женщины, которая бы не
срезала своих волос и не положила их на его могилу. Подобные обычаи широко
практикуются среди арабов Моава. Когда в семье кто-нибудь умирает, все
женщины дома расцарапывают себе лицо и разрывают по пояс платье. Если же
умерший был их мужем, отцом или другим близким родственником, они срезают
свои длинные косы и расстилают их на могиле или же обматывают вокруг
надгробного камня. Иногда они вбивают в землю по обе стороны могилы два
кола, соединяют их веревкой и вешают на нее срезанные косы.
В Древней Греции женщины, оплакивавшие близких родственников, срезали
свои волосы и царапали себе ногтями до крови лицо, а иногда и шею. Мужчины
также остригали волосы в знак уважения к умершему и скорби о нем. Гомер
рассказывает, как греческие воины под стенами Трои покрыли тело Патрокла
срезанными с головы волосами, а Ахилл вложил в руку мертвого друга прядь
волос, которую он по обету своего отца Пелея должен был посвятить реке
Сперхейос, если вернется живым с войны. Орест также положил локон своих
волос на гроб своего убитого отца Агамемнона. Но гуманное законодательство
Солона в Афинах, подобно постановлениям Второзакония в Иерусалиме, запретило
варварский обычай самоистязания в знак траура по умершим, и, хотя в законе
не было, по-видимому, прямого запрета стричь волосы в память о покойниках,
этот последний обычай, вероятно, тоже вышел в Греции из употребления под
влиянием развивающейся цивилизации. Характерно, во всяком случае, что оба
эти способа проявления горя по умершим известны нам главным образом из
творений поэтов, которые описывали жизнь и нравы давно минувшей для них
эпохи.
Женщины Ассирии и Армении в древности также имели обыкновение
расцарапывать себе щеки в знак печали, как о том свидетельствует Ксенофонт,
бывший, вероятно, очевидцем такого рода проявлений горя во время отступления
"десяти тысяч", которое он проделал в качестве воина и обессмертил как
писатель. Этот же обычай не был чужд и Древнему Риму. Так, один из законов
десяти таблиц, в основе которых лежало законодательство Солона, запрещал
женщинам раздирать себе ногтями щеки во время траура. Римский историк Варрон
полагал, что сущность этого обычая заключалась в кровавом жертвоприношении
умершему и что кровь, добытая из щек женщин, была слабой заменой жертвенной
крови пленных или гладиаторов на могиле покойного. Обычаи некоторых
современных народов, как мы сейчас увидим, до некоторой степени подтверждают
такое толкование этого траурного обряда. Вергилий изображает Анну,
раздирающую себе лицо ногтями и колотящую себя в грудь кулаками при известии
о смерти на костре своей сестры Дидоны; но остается вопрос, чей траурный
обряд имел в виду поэт - карфагенян или римлян?
Когда древние скифы оплакивали смерть царя, они остригали волосы на
голове, делали порезы на руках, царапали себе лоб и нос, отрубали куски ушей
и стрелами пробивали свою левую руку. Гунны имели обыкновение оплакивать
своих мертвецов, делая себе шрамы на лице и обривая головы; про Аттилу
говорится, что его оплакивали "не женскими слезами и причитаниями, а кровью
мужчин". "Во всех славянских странах с незапамятных времен придается большое
значение громкому выражению горя по умершим. В прежнее время оно
сопровождалось раздиранием лица скорбящих - обычай, сохранившийся среди
населения Далмации и Черногории". У мингрелов на Кавказе в случае смерти
кого-либо из членов семьи скорбящие царапают себе ногтями лицо и вырывают
волосы; согласно одному сообщению, они сбривают все волосы на голове и лице,
включая брови. Однако из другого источника как будто следует, что только
женщины таким образом проявляют свою печаль. Собравшись около покойника,
вдова и ближайшая женская родня его предаются, по крайней мере внешне, самой
безутешной скорби; раздирая себе лицо и грудь, вырывая клочья волос из
головы, они громко сетуют на покойника, зачем он так дурно поступил, покинув
их на земле, после чего волосы вдовы кладутся на гроб покойника. У осетин,
на Кавказе, при подобных обстоятельствах собираются родственники обоего
пола: мужчины обнажают свои головы и бедра и до тех пор стегают по ним
плетью, пока кровь не потечет струей; женщины царапают себе лицо, кусают
руки, выдергивают волосы на голове и с жалобным воем колотят себя в грудь.
В Африке, если не считать случаев обрубания пальцев, самоистязания по
случаю траура практикуются сравнительно редко. Эфиопы в знак глубокого
траура по кровному родственнику имеют обыкновение остригать волосы, посыпать
пеплом голову и расцарапывать до крови кожу на висках. Когда умирает человек
из племени ваньика, в Восточной Африке, его родственники и друзья собираются
вместе, громко рыдают, срезают волосы на голове и расцарапывают свои лица. У
киси, племени на границе Либерии, женщины во время траура покрывают свое
тело, в особенности голову, толстым слоем грязи и раздирают себе ногтями
лицо и грудь. У некоторых кафрских племен в Южной Африке вдову после смерти
мужа запирали на месяц в изолированном помещении, а по истечении этого срока
она, прежде чем вернуться домой, должна была сбросить свою одежду, вымыть
все тело и острым камнем сделать себе порезы на груди, руках и на ногах.
Если самоистязания по случаю траура в Африке встречаются редко, то
среди индейских племен Северной Америки они практиковались широко. Так,
индейцы тинне, или дене, после смерти родственника делали себе на теле
надрезы, остригали волосы, рвали свое платье и катались по земле в пыли. А в
племени книстено, или кри, занимавшем обширную территорию Западной Канады, в
подобных случаях "подымали громкий плач, а в случае особого траура близкие
родственники сбривали волосы, вонзали стрелы, ножи и т. п. в руки и бедра и
мазали лицо углем". У кигани, одной из ветвей индейского племени тлинкит,
или тлингит, на Аляске, пока тело сгорало на погребальном костре,
собравшаяся родня подвергала себя немилосердным истязаниям - ранила себе
руки, била себя камнями по лицу и так далее и чрезвычайно гордилась
перенесенными мучениями. Индейцы других ветвей этого племени ограничивались
при подобных горестных обстоятельствах тем, что палили свои волосы, для чего
совали головы в пламя пылающего костра; иные же, более сдержанные или менее
чувствительные, только коротко стригли волосы и посыпали лицо пеплом от
сожженного тела покойного.
У "плоскоголовых" индейцев штата Вашингтон самые отважные из мужчин и
женщин во время похорон воина вырезали у себя куски мяса и бросали вместе с
древесными корнями в огонь. Некоторые же индейские племена в этой области "в
случае постигшей данное племя беды, как смерть выдающегося вождя или
уничтожение отряда воинов враждебным племенем, собравшись вместе, предаются
самым диким неистовствам - рвут волосы, раздирают тело кремневыми ножами,
причиняя себе часто серьезные увечья". Среди чинуков и других племен в штате
Орегон и по реке Колумбия родственники покойного уничтожали его имущество,
остригали свои волосы и обезображивали себя разными увечьями. "Увидев этих
дикарей, по которым кровь струилась ручьями, нельзя было поверить, что они
выживут после всех жестоких истязаний, которым они себя подвергали; но раны
эти, хотя и тяжелые, не опасны. Наносят они их себе следующим образом:
дикарь захватывает большим и указательным пальцами кожу на каком-нибудь
месте своего тела, оттягивает ее насколько возможно и прокалывает насквозь
ножом между рукой и мясистой частью, отчего, когда кожа возвращается в свое
первоначальное положение, остаются две страшные раны, вроде огнестрельных,
из которых обильно течет кровь. Подобными ранами, а иногда и другими, еще
более серьезного свойства, близкие родственники умершего совершенно
обезображивают себя".
У индейцев Калифорнии, "когда кто-либо из них умирает, лица, желающие
показать родственникам свое уважение к покойному, прячутся в засаде и,
подстерегши их, вылезают почти ползком из своего прикрытия, а затем с
жалобными криками "гу, гу, гу!" наносят себе острыми камнями удары по
голове, пока кровь не потечет до самых плеч. Несмотря на неоднократные
запрещения этого варварского обычая, туземцы не хотят от него отказаться". У
галлиномера, одной из ветвей индейцев помо, населяющих долину Русской реки,
в Калифорнии, "как только умирающий испускает дух, его тело заботливо
укладывают на погребальный костер и подносят к дровам зажженный факел.
Жуткие и отвратительные сцены, следующие за этим, вопли и вой, от которых
кровь стынет в жилах, самоистязания во время сжигания трупа слишком ужасны,
чтобы их можно было описать. Джозеф Фитч видел одного индейца, который в
состоянии крайнего неистовства бросился в костер, вырвал у покойника
дымящийся клок мяса и сожрал его". У некоторых племен калифорнийских
индейцев ближайшие родственники обрезают свои волосы и бросают их в горящий
костер, нанося себе удары камнями, пока не потечет кровь.
Чтобы показать свое горе по случаю смерти родственника или друга,
шошоны, индейское племя в Скалистых горах, делали порезы на своем теле, и,
чем сильнее была их любовь к умершему, тем глубже были эти порезы. Они
уверяли одного французского миссионера, что их душевная боль выходит через
эти раны. Тот же миссионер передает, что он видел группы женщин племени кри
в трауре, причем их тела были так обезображены запекшейся от ран кровью, что
на них было и жалко и страшно смотреть. В продолжение нескольких лет после
смерти родственника несчастные создания каждый раз, проходя мимо его могилы,
должны были снова проделать весь траурный ритуал; и пока на их теле
оставался хоть один струп от раны, им было запрещено умываться. Команчи,
известное племя индейцев-наездников в Техасе, убивали и закапывали лошадей
умершего, дабы он мог на них уехать в "землю счастливой охоты"; сжигались
также все его наиболее ценные вещи, чтобы они были наготове, когда он
прибудет в лучший мир. Его вдовы собирались вокруг убитых лошадей и, держа в
одной руке нож, а в другой точильный камень, громко вопили, нанося себе раны
на руках, ногах и на туловище, пока не изнемогали от потери крови.
Команчи-мужчины в подобных случаях срезали у своих лошадей хвосты и гривы,
остригали собственные волосы и причиняли себе различные ранения. У индейцев
арапахо женщины в знак траура делают порезы по всей длине своих рук и ниже
колен. Мужчины же этого племени распускают волосы, а иногда и обрезают их.
Срезанные пряди хоронят вместе с телом покойника. Кроме того, у лошади,
везшей умершего к месту его последнего упокоения, также обрезают гриву и
хвост и раскидывают их на могиле. Индейцы племен саук и фокс после смерти
кого-либо из близких "надрезают себе руки, ноги и другие части тела; они это
делают не для умерщвления плоти и не для того, чтобы физической болью
отвлечь мысли о своей потере, а исключительно потому, что считают свое
страдание внутренним заболеванием и не видят другой возможности избавиться
от него, как дав ему через порезы выход наружу". Дакота, или сиу, после
смерти близкого человека точно так же раздирали свои руки, бедра, ноги,