Страница:
чрезвычайно любопытный древний обычай, согласно которому гусеницы и другие
насекомые, в случае причинения ими серьезного вреда, подвергались
священниками отлучению. Кюре отправлялся на пострадавшее поле, и два
адвоката вступали в словопрения - один в защиту насекомых, а другой против
них. Первый в качестве аргумента ссылался на то, что так как бог создал
животных и насекомых раньше, чем человека, то они имеют преимущественное
перед ним право на плоды полей; второй адвокат возражал, что насекомые, даже
если они и имеют преимущественное право, причинили такой большой ущерб, что
крестьяне не в состоянии перенести это разорение. После длительного
разбирательства священник торжественно отлучал насекомых и приказывал им
находиться на определенном участке земли, который отводился для них".
Обычай возбуждать судебные процессы против вредных насекомых сохранялся
до первой половины XVIII в. и был перенесен церковью в Новый Свет. В 1713 г.
францисканцы из провинции Пиедаде-но-Марангао, в Бразилии, предъявили иск
местным муравьям, которые рыли предумышленно свои норы под фундаментом
монастыря и подтачивали погреба святых братьев, чем ослаблялись стены сего
монастыря, угрожая ему окончательным разрушением. Не довольствуясь этим, сии
муравьи, сверх того, забрались воровским манером в амбары и растащили муку,
приготовленную на потребу братии. Это было совершенно невыносимо и не должно
было далее продолжаться. И вот после того как все другие средства оказались
тщетными, один из монахов предложил обратиться к духу смирения и
простодушия, которыми столь отличался их блаженный основатель, называвший
все создания своими братьями и сестрами: "братец солнце", "братец волк",
"сестрица ласточка" и так далее и посоветовал возбудить против "братьев
муравьев" иск перед "божественным трибуналом провидения" и назначить
поверенных как для истцов, так и для ответчиков;
во имя высшего правосудия епископ должен был разбирать это дело и
вынести приговор.
Это мудрое предложение было одобрено, и, после того как все
приготовления для суда были закончены, адвокат истцов представил жалобу. Так
как адвокат ответчиков оспаривал ее, то поверенный истцов привел ряд
аргументов, в силу которых его клиенты имеют право на защиту со стороны
закона. Он указал на то, что его почтенные доверители-монахи живут за счет
общественного милосердия, с великим трудом и лишениями собирая милостыню от
верующих; муравьи же, чьи нравы и образ жизни противоречили евангельским
заветам и вызывали поэтому возмущение у св. Франциска, основателя братства,
живут грабежом и обманом; не довольствуясь мелким воровством, они путем
открытого насилия стараются похоронить его клиентов-монахов под развалинами
монастыря. Поэтому ответчики должны представить объяснения в оправдание
своего поведения, а за неимением таковых подлежат приговору к высшей мере
судебного наказания; они должны быть умерщвлены чумой или потоплены
наводнением - во всяком случае истреблены во всей данной округе.
Адвокат муравьев, со своей стороны, доказывал следующее: муравьи,
получив от творца дар жизни, по законам природы обязаны были сохранить его,
руководствуясь вложенными в них естественными инстинктами. Повинуясь этим
инстинктам, они служат провидению, являя людям пример благоразумия,
милосердия, благочестия и других добродетелей, в доказательство чего адвокат
приводил выдержки из писания, из св. Иеронима, аббата Абсалона и даже из
Плиния. Далее, муравьи заняты гораздо более тяжелым трудом, чем монахи;
они таскают ноши, превышающие размеры их тела, а их мужество
превосходит их силу; в глазах творца сами люди не более чем черви; его
клиенты владели данной землей задолго до того, как истцы здесь обосновались,
а посему не муравьи, а монахи подлежат изгнанию с земли, на которую у них
нет другого права, кроме права насильственного захвата; наконец, истцы
обязаны были охранять свой дом и муку доступными человеку мерами, которым
его клиенты не стали бы препятствовать, тогда как ответчики продолжали вести
образ жизни, свойственный их природе, и пользовались свободно землей,
поскольку последняя подвластна не истцам, а богу, ибо "земля и все, что на
ней, принадлежит господу".
Этот ответ вызвал новые возражения и контрвозражения, в результате
которых поверенный истцов оказался вынужденным признать, что прения сторон
значительно изменили его взгляд на преступное поведение ответчиков. Развязка
всего дела была такова, что судья, тщательно взвесив все обстоятельства
дела, вынес приговор, по которому братство обязано было предоставить
муравьям по соседству поле, пригодное для жилья, а насекомым предписывалось
немедленно водвориться на новом месте под страхом великого отлучения. Это
постановление, по мнению судьи, должно было удовлетворить и примирить обе
стороны, ибо муравьям следует помнить, что монахи явились в эту землю сеять
евангельское семя, а муравьи могут снискать себе пропитание в другом месте и
даже с меньшей затратой труда. Провозглашение этого приговора было
обставлено со всей подобающей торжественностью, и одному монаху было
поручено передать его муравьям, что он и исполнил, громко прочитав приговор
у входа в муравьиные норы. Насекомые честно повиновались, и можно было
видеть, как густые колонны их спешно покидали свои муравейники, направляясь
прямо на отведенное им новое местожительство.
В 1733 г. мыши и крысы причинили много беспокойства деревне Бурантон и
всей округе. Они наводнили дома и амбары, опустошили поля и виноградники.
Поселяне принесли на них жалобу в суд, и дело разбиралось у судьи Луи
Гюблена 17 сентября 1733 г. Интересы истцов были представлены общественным
обвинителем (прокуратором-фискалом), а ответчиков защищал некий Никола
Гюблен, выдвинувший в оправдание своих клиентов то соображение, что они
также были созданиями творца и поэтому имели право на жизнь. На это
представитель обвинения возразил, что он вовсе не намерен ставить какие-либо
препятствия к существованию означенных животных; наоборот, он готов указать
им место, где они могли бы найти себе пристанище. Поверенный мышей и крыс
потребовал тогда три дня срока, чтобы дать своим клиентам возможность
осуществить такое переселение. Выслушав обе стороны, судья вынес следующий
приговор: принимая во внимание большие убытки, причиненные означенными
животными, они должны покинуть в течение трех дней дома, амбары, возделанные
поля и виноградники Бурантона, но им предоставляется право, по их желанию,
удалиться в пустоши, необработанные земли и на проезжие дороги, при том,
однако, условии, что они не будут вредить полям, домам и амбарам. В
противном случае судья будет вынужден обратиться к помощи бога - наложить на
них духовное осуждение и предать их отлучению. Этот приговор, изложенный
надлежащим образом в письменной форме, был собственноручно подписан судьей
Луи Гюбленом.
Легко понять, почему во всех таких случаях исполнение приговора
возлагалось чаще на духовные, чем на светские, власти. Для обыкновенного
палача, при всем его усердии и силе, было физически невозможно перевешать,
обезглавить или иным образом казнить всех мышей, крыс, муравьев, мух,
москитов, гусениц и прочих вредителей целого округа. Но то, что превышает
силы человека, возможно и даже легко для бога, поэтому было вполне логично и
разумно предоставить слугам господа на земле разрешение проблемы, далеко
превосходящей возможности гражданского судьи и его прислужника - палача. Но
когда преступниками были не дикие, а домашние животные, задача значительно
упрощалась и вполне соответствовала силам светских властей. Поэтому во всех
подобных случаях правосудие совершалось нормальным порядком; не представляло
никаких затруднений арестовать обвиняемых и после беспристрастного суда
возвести их на виселицу, на плаху или на костер. Вот почему в те времена
всякие гады пользовались милостью церкви, тогда как домашние животные должны
были покоряться всей строгости светских властей.
Так, например, в 1457 г. в Савиньи свинья и ее шестеро поросят,
принадлежавшие некоему Жегану Байльи, он же Вало, были преданы суду по
обвинению в том, что они "совершили предумышленное убийство Жегана Мартэна
из вышеназванного Савиньи". Заслушав показания свидетелей, судья постановил:
"Свинью Жегана Байльи, он же Вало, за совершенное ею предумышленное убийство
вышеупомянутого Жегана Мартэна из Савиньи отобрать и передать в округ,
подсудный аббатисе мадам де Савиньи, для совершения над оной свиньей
смертной казни через повешение за задние ноги на кривом дереве". Приговор
этот был приведен в исполнение, ибо в сохранившемся протоколе мы читаем:
"Мы, вышеназванный судья Никола Каруайон, доводим до всеобщего сведения, что
тотчас же по окончании вышеизложенных судебных действий упомянутая свинья
была в натуре препровождена служителю верховного правосудия господину Этьену
Пуансо, жительствующему в городе Шалон на Соне, на предмет совершения над
ней смертной казни согласно точному смыслу объявленного нами приговора.
Господин Этьен Пуансо, получив от нас, как сказано, означенную свинью,
немедленно отвез ее на тележке к кривому дереву на территории, подсудной
вышеназванной мадам де Савиньи, и на этом кривом дереве упомянутый господин
Этьен, в исполнение точного смысла нашего приговора, повесил означенную
свинью за задние ноги". Что же касается шести поросят, то хотя на них
оказались следы крови, но так как не было ни малейшего основания
предполагать, что эти поросята поедали упомянутого Жегана Мартэна, то дело о
них было отложено, причем хозяин их дал поручительство в их вторичной явке в
суд в случае обнаружения новых обстоятельств, свидетельствующих об их
соучастии с преступной родительницей-убийцей в пожирании вышеозначенного
Жегана Мартэна. Так как по возобновлении процесса таких обстоятельств не
было обнаружено, а собственник поросят отказался дать поручительство в их
дальнейшем добропорядочном поведении, то судья постановил, что "эти поросята
в качестве бесхозного имущества поступают в собственность мадам де Савиньи,
как велит справедливость, практика и обычай нашей страны".
В 1386 г. свинья изодрала лицо и руку мальчику из города Фалез в
Нормандии, и по принципу "око за око" суд приговорил нанести ей такие же
увечья, а потом повесить. Осужденную перед тем, как отвести к месту казни,
нарядили в жилет, перчатки, панталоны и для довершения сходства с обычным
преступником надели ей на голову человеческую маску. Совершение казни стоило
10 су 10 денье и пары перчаток для палача, чтобы он при исполнении своих
профессиональных обязанностей не замарал рук.
Иногда казнь животного обходилась гораздо дороже. Приведем счет
расходов по казни другой свиньи, съевшей в 1403 г. ребенка в Мелане, близ
Парижа:
Уплачено за содержание ее в тюрьме 6 су. То же - палачу, прибывшему в
Мелан из Парижа для совершения означенной казни по приказу пристава и
королевского прокурора, 54 су. То же - за тележку, отвезшую ее на место
казни, 6 су. То же - за веревки, которыми ее связали и повесили, 2 су 8
денье. То же - за перчатки 2 денье.
В 1266 г. в Фонтенэ-о-Роз, близ Парижа, сожгли свинью, сожравшую
ребенка. Приказ об ее казни был дан судебными чинами монастыря св.
Женевьевы.
Однако, хотя свиньи, как видно, часто подвергались высшей мере
наказания, они ни в коем случае не являлись в этом смысле исключением среди
остальных животных. Так, в Дижоне в 1389 г. судили лошадь за то, что она
убила человека, и приговорили ее к смертной казни. Далее, в 1499 г. власти
цистерцианского аббатства в Бонрэ, близ Бовэ, осудили быка на смерть через
повешение за то, что он "в ярости своей убил отрока 14 или 15 лет в поместье
Коруа, находящемся во владении этого аббатства". В другом случае фермер из
Муази в 1314 г. позволил бешеному быку вырваться на волю. Бык помял человека
так, что тот через несколько часов умер. Узнав об этом происшествии, граф
Шарль де Валуа приказал поймать быка и предать суду, что и было исполнено.
Графские чиновники собрали все нужные сведения, сняли под присягой
свидетельские показания и установили виновность быка, который на этом
основании был присужден к смертной казни и повешен на городской виселице в
Муази-ле-Тамиле. Впоследствии на приговор графских чиновников была подана
апелляция в парламент, но парламент оставил эту апелляцию без последствий,
признав, что бык заслужил свою участь, хотя графские чиновники и превысили
свою власть, вмешавшись в это дело. Еще в 1697 г. была сожжена кобыла по
указу парламента в городе Э (Ах).
В 1474 г. в Базеле судили старого петуха по обвинению в том, что он
снес яйцо. Обвинитель доказывал, что петушиные яйца совершенно неоценимы при
изготовлении некоторых колдовских снадобий, что колдун предпочтет такое яйцо
даже обладанию философским камнем и что в языческих странах сатана сажает на
петушиные яйца ведьм, отчего выводятся наиболее вредоносные для христиан
твари. Все эти факты были слишком явны и общеизвестны, чтобы их можно было
отрицать, и защитник обвиняемого даже не пытался их оспаривать. Считая
доказанным в полной мере поступок, инкриминируемый его клиенту, защитник
спросил лишь, какое злое намерение можно усмотреть в том, что петух этот
снес яйцо. Какой вред нанес он этим кому-либо из людей или животных? Далее
адвокат доказывал, что несение яиц является непроизвольным действием и, как
таковое, ненаказуемо по закону. Что же касается обвинения в колдовстве, если
бы оно было предъявлено его клиенту, то он, защитник, решительно отвергает
его и предлагает представителю обвинения привести хотя бы один случай
заключения договора между сатаной и каким-нибудь созданием из мира животных.
В своей реплике общественный обвинитель указывал, что хотя дьявол и не
заключал договора с животными, но он зато иногда вселялся в них, в
подтверждение чего обвинитель сослался на знаменитое дело о гадаренских
свиньях и с большой убедительностью доказывал, что эти животные, будучи
одержимы дьяволами, так же являлись непроизвольным орудием, как и сидящий на
скамье подсудимых, когда он снес яйцо. Тем не менее они в наказание были
загнаны с крутого берега в глубокое озеро, где и погибли. Этот поразительный
прецедент, по-видимому, произвел сильное впечатление на суд: как бы то ни
было, петух был присужден к смерти как колдун или дьявол, принявший вид
петуха, и вместе со снесенным яйцом был сожжен на костре со всей
торжественностью, как если бы то была самая обыкновенная казнь. Прения
сторон в этом процессе, как говорят, были чрезвычайно длительные.
Но если сатана преследовал животных в Старом Свете, то не было никаких
оснований предполагать, что он их оставит в покое по ту сторону океана.
Поэтому нас не должно удивлять, что в Новой Англии, "в городе Сейлем, одна
собака странным образом сделалась жертвой беса; люди, обладавшие даром
ясновидения, заявили, что некто мучил несчастное животное, разъезжая на нем
верхом невидимо для других. Человек тот скрылся; не повинная же ни в чем
собака была повешена. Другая собака сама наводила порчу на людей: стоило ей
посмотреть на кого-нибудь, и тот падал, забившись в припадке. Ее также
казнили".
Рассказывают, что в Савойе животные появлялись в суде не только в
качестве обвиняемых, но и как свидетели, показания которых в известных
случаях имели законную силу. Если в дом ворвался громила между заходом и
восходом солнца и хозяин убил его, то такое убийство почиталось
ненаказуемым. Но могло случиться так, что злонамеренный человек, живущий
одиноко, заманил к себе другого под предлогом провести вместе вечер и убил
своего гостя, заявив потом, что сделал это в состоянии самообороны, так как
убитый, дескать, был злодей. В предупреждение такой возможности и в целях
изобличения убийцы закон мудро предусмотрел, что если кто-либо при подобных
обстоятельствах совершит убийство, то он не освобождается от наказания до
тех пор, пока не приведет в суд живущих у него в доме собаку, кошку или
петуха, которые, как очевидцы убийства, удостоверят невиновность своего
хозяина. Убивший обязан заявить о своей невиновности перед лицом животного,
и если оно не опровергнет его заявления, то суд освобождает его от
наказания. Предполагается, что бог скорее сам вмешается и откроет уста
животного, как он уже однажды открыл уста Валаамовой ослицы, чем допустит
убийцу остаться безнаказанным.
Еще не так давно в Европе, так же как в Древней Греции, даже
неодушевленные предметы подвергались иногда наказаниям за совершенные ими
преступления. После отмены Нантского эдикта в 1685 г. протестантская церковь
в Ла-Рошели была осуждена на разрушение; колокол же, быть может, благодаря
его высокой ценности был пощажен. Однако во искупление его вины,
заключавшейся в том, что он созывал еретиков на молитву, постановили
наказать его плетьми, закопать, а потом вырыть из земли, символизируя этим
его вторичное рождение благодаря переходу в руки католиков. После того ему
прочитаны были наставления в вере и его заставили отречься от прежних
заблуждений и обещать, что впредь он больше не будет грешить. Проделав
полностью весь этот торжественный церемониал покаяния, колокол был принят в
лоно церкви, окрещен и передан, вернее сказать, продан в приход св.
Варфоломея. Но когда администрация послала приходским властям счет на
колокол, они отказались платить, ссылаясь на то, что колокол, как вновь
обращенный в католичество, желает воспользоваться недавно изданным
королевским законом, предоставляющим вновь обращенным трехлетнюю отсрочку
для уплаты долгов.
В английском праве пережиток подобных древних воззрений сохранился
вплоть до середины XIX в. в теории и практике обычая deodand. По обычному
праву не только животное, убившее человека, но и неодушевленный предмет,
причинивший ему смерть, как переехавшее его колесо телеги или дерево,
упавшее на него, считался deodand, то есть "имеющий быть отданным богу",
вследствие чего этот предмет (или животное) конфисковывался в королевскую
казну и продавался в пользу бедных. На этом основании во всех обвинительных
актах по делам об убийствах приводилась произведенная большим жюри оценка
орудия убийства для передачи его денежной стоимости королю или тому, кому
король ее пожертвует для богоугодных целей. На практике это свелось к тому,
что deodand стал рассматриваться как конфискация в пользу короля и сделался
очень непопулярным в глазах населения. Поэтому присяжные при попустительстве
судей уменьшали размер конфискуемой суммы, признавая орудием убийства
какой-либо незначительный предмет или часть предмета. Лишь статутом 1846 г.
этот курьезный пережиток первобытного варварства был наконец уничтожен. Но,
пока он продолжал существовать в судебной практике, обычай этот служил
постоянным камнем преткновения для юристов-теоретиков, которые пытались
свести все законы английского права к основным началам естественного разума
и справедливости. Они себе не представляли всю бездонную глубину
человеческого невежества, дикости и суеверия, едва прикрытых тонким слоем
современного права и цивилизации. Так, Блекстон полагал, что первоначально
орудия убийства конфисковывались для продажи, а на вырученные деньги
заказывались обедни на помин души случайно убитых; поэтому он считал более
правильной передачу deodand в руки церкви, а не короля. По мнению философа
Рида, закон этот имел своей целью не наказание животного или предмета,
послужившего орудием при убийстве человека, а "внушение населению понятия о
том, что жизнь человеческая священна". Рид Том (1719-1796) - шотландский
философ, противопоставлявший идеализму и скептицизму философию "здравого
человеческого смысла".
С гораздо большим правдоподобием Эдуард Тайлор объясняет обычай deodand
и все вообще обычаи наказания животных и предметов за причиненное человеку
зло. Он выводит их из одного и того же инстинктивного импульса,
заставляющего дикаря кусать камень, о который он оступился, или ранившую его
стрелу, а ребенка - иногда даже и взрослого человека - отбросить или ударить
причинивший ему страдание неодушевленный предмет. Адам Смит со свойственными
ему глубиной, ясностью ума и здравым смыслом осветил источник инстинктивного
импульса. "Причиной страдания и удовольствия, - говорит он, - в чем бы она
ни заключалась и каково бы ни было ее действие, кажутся те самые предметы,
которые непосредственно возбуждают у всех животных эти два сильных чувства -
благодарность и злобу. Последние возбуждаются одинаково как одушевленными,
так и неодушевленными предметами. Мы злимся - правда, лишь одно мгновение -
даже на камень, ударивший нас. Дитя его бьет, собака на него лает, а у
раздражительного человека вырывается проклятие. Конечно, последующее
размышление очень скоро устраняет нашу злобу, и нам становится ясно, что
нелепо мстить предмету, лишенному способности чувствовать. Однако когда
страдание очень велико, предмет, причинивший его, навсегда остается для нас
неприятным, и нам доставляет удовольствие сжечь или уничтожить его. Так мы
готовы поступить с вещью, послужившей случайно причиной смерти нашего друга,
и склонны упрекать себя в бесчувственности, если мы почему-либо не совершили
такого акта бессмысленной мести".
Новейшие исследования в области человеческого прогресса позволяют
думать, что на младенческой стадии своего развития человечество обладает
естественным стремлением персонифицировать все внешние предметы - как
одушевленные, так и неодушевленные, иными словами, придавать им чисто
человеческие свойства. Это стремление почти нисколько не ослаблялось
сознанием того различия, которое более развитый ум проводит между
одушевленными и неодушевленными предметами, с одной стороны, и человеком и
животным - с другой. При смутности представлений первобытного человека
являлось почти неизбежным смешение в одну категорию мотивов, двигающих
человеком как разумным существом, с инстинктами, управляющими животными, или
даже с силами, толкающими камень или дерево при их падении. Лишь при таком
нерасчлененном сознании дикарь мог нарочно наказывать животных и
неодушевленные предметы за причиненный ему ушиб или вред. Интеллектуальный
туман, благодаря которому могли совершаться такие действия, заволакивал
также глаза первобытного законодателя, который в различные времена и в
различных странах освящал эту варварскую систему возмездия, облекая ее в
торжественные формы права и справедливости.
Глава 5.
Жреческий кодекс предписывает, чтобы риза жреца была вся лиловая и
чтобы ее полы были украшены бахромой из гранатов, сделанных из лиловой,
пурпурной и красной материи, а между каждыми двумя гранатами подвешивалось
по золотому колокольчику. Эту пышную ризу жрецу полагалось надевать, когда
он отправлял богослужение в храме, и звон золотых колокольчиков должен был
раздаваться как при вступлении жреца в святилище, так и при выходе - "чтобы
ему не умереть". Исход, 28, 31-35. Еврейское слово thcheileth, которое в
английском (и русском синодальном. - С, Т.) переводе передается как
"голубой", означает собственно синий пурпур в отличие от другого слова -
argaman, означавшего красный пурпур, близкий к кармину, тогда как первый
отливал фиолетовым.
Почему жрецу, облаченному в лиловую ризу с бахромой из ярких мячиков,
бивших его по ногам, угрожала смерть, если звон золотых колокольчиков не был
слышен как при входе, так и при выходе его из святилища? Наиболее
правдоподобным ответом на этот вопрос является, по-видимому, соображение,
что звону священных колокольчиков приписывалась способность отгонять злых и
завистливых духов, притаившихся у порога храма и готовых схватить и унести
пышно разряженного священника, когда он переступит порог при выполнении
своих обязанностей. По крайней мере эта точка зрения, к которой склоняются
некоторые современные ученые, находит твердую опору в ряде аналогий, ибо с
древних времен существует общераспространенное поверье, что бесов и духов
можно обратить в бегство звоном металла - мелодическим ли треньканьем
бубенчиков, зычным ли голосом колоколов, резким ли бренчанием цимбалов,
гудением ли гонга или просто лязгом железных или бронзовых тарелок, по
которым ударяют молотком, палкой или одна о другую. Поэтому при обрядах
изгнания беса заклинателю нередко предписывается звонить в колокольчик,
который он держит в руке, или же привязывать к той или иной части тела целую
связку бубенчиков так, чтобы они бренчали при каждом его движении. Примеры
покажут, насколько древними и широко распространенными являются такие
верования и обычаи.
Лукиан рассказывает нам, что призраки обращаются в бегство при лязге
железа или бронзы, и он противопоставляет действие, производимое на духов
звоном этих металлов, той притягательной силе, которую звон серебряных монет
имеет над женщинами известного сорта. В Риме, когда духи умерших раз в год,
в мае, посещали старый очаг, где их угощали скромной трапезой из черных
насекомые, в случае причинения ими серьезного вреда, подвергались
священниками отлучению. Кюре отправлялся на пострадавшее поле, и два
адвоката вступали в словопрения - один в защиту насекомых, а другой против
них. Первый в качестве аргумента ссылался на то, что так как бог создал
животных и насекомых раньше, чем человека, то они имеют преимущественное
перед ним право на плоды полей; второй адвокат возражал, что насекомые, даже
если они и имеют преимущественное право, причинили такой большой ущерб, что
крестьяне не в состоянии перенести это разорение. После длительного
разбирательства священник торжественно отлучал насекомых и приказывал им
находиться на определенном участке земли, который отводился для них".
Обычай возбуждать судебные процессы против вредных насекомых сохранялся
до первой половины XVIII в. и был перенесен церковью в Новый Свет. В 1713 г.
францисканцы из провинции Пиедаде-но-Марангао, в Бразилии, предъявили иск
местным муравьям, которые рыли предумышленно свои норы под фундаментом
монастыря и подтачивали погреба святых братьев, чем ослаблялись стены сего
монастыря, угрожая ему окончательным разрушением. Не довольствуясь этим, сии
муравьи, сверх того, забрались воровским манером в амбары и растащили муку,
приготовленную на потребу братии. Это было совершенно невыносимо и не должно
было далее продолжаться. И вот после того как все другие средства оказались
тщетными, один из монахов предложил обратиться к духу смирения и
простодушия, которыми столь отличался их блаженный основатель, называвший
все создания своими братьями и сестрами: "братец солнце", "братец волк",
"сестрица ласточка" и так далее и посоветовал возбудить против "братьев
муравьев" иск перед "божественным трибуналом провидения" и назначить
поверенных как для истцов, так и для ответчиков;
во имя высшего правосудия епископ должен был разбирать это дело и
вынести приговор.
Это мудрое предложение было одобрено, и, после того как все
приготовления для суда были закончены, адвокат истцов представил жалобу. Так
как адвокат ответчиков оспаривал ее, то поверенный истцов привел ряд
аргументов, в силу которых его клиенты имеют право на защиту со стороны
закона. Он указал на то, что его почтенные доверители-монахи живут за счет
общественного милосердия, с великим трудом и лишениями собирая милостыню от
верующих; муравьи же, чьи нравы и образ жизни противоречили евангельским
заветам и вызывали поэтому возмущение у св. Франциска, основателя братства,
живут грабежом и обманом; не довольствуясь мелким воровством, они путем
открытого насилия стараются похоронить его клиентов-монахов под развалинами
монастыря. Поэтому ответчики должны представить объяснения в оправдание
своего поведения, а за неимением таковых подлежат приговору к высшей мере
судебного наказания; они должны быть умерщвлены чумой или потоплены
наводнением - во всяком случае истреблены во всей данной округе.
Адвокат муравьев, со своей стороны, доказывал следующее: муравьи,
получив от творца дар жизни, по законам природы обязаны были сохранить его,
руководствуясь вложенными в них естественными инстинктами. Повинуясь этим
инстинктам, они служат провидению, являя людям пример благоразумия,
милосердия, благочестия и других добродетелей, в доказательство чего адвокат
приводил выдержки из писания, из св. Иеронима, аббата Абсалона и даже из
Плиния. Далее, муравьи заняты гораздо более тяжелым трудом, чем монахи;
они таскают ноши, превышающие размеры их тела, а их мужество
превосходит их силу; в глазах творца сами люди не более чем черви; его
клиенты владели данной землей задолго до того, как истцы здесь обосновались,
а посему не муравьи, а монахи подлежат изгнанию с земли, на которую у них
нет другого права, кроме права насильственного захвата; наконец, истцы
обязаны были охранять свой дом и муку доступными человеку мерами, которым
его клиенты не стали бы препятствовать, тогда как ответчики продолжали вести
образ жизни, свойственный их природе, и пользовались свободно землей,
поскольку последняя подвластна не истцам, а богу, ибо "земля и все, что на
ней, принадлежит господу".
Этот ответ вызвал новые возражения и контрвозражения, в результате
которых поверенный истцов оказался вынужденным признать, что прения сторон
значительно изменили его взгляд на преступное поведение ответчиков. Развязка
всего дела была такова, что судья, тщательно взвесив все обстоятельства
дела, вынес приговор, по которому братство обязано было предоставить
муравьям по соседству поле, пригодное для жилья, а насекомым предписывалось
немедленно водвориться на новом месте под страхом великого отлучения. Это
постановление, по мнению судьи, должно было удовлетворить и примирить обе
стороны, ибо муравьям следует помнить, что монахи явились в эту землю сеять
евангельское семя, а муравьи могут снискать себе пропитание в другом месте и
даже с меньшей затратой труда. Провозглашение этого приговора было
обставлено со всей подобающей торжественностью, и одному монаху было
поручено передать его муравьям, что он и исполнил, громко прочитав приговор
у входа в муравьиные норы. Насекомые честно повиновались, и можно было
видеть, как густые колонны их спешно покидали свои муравейники, направляясь
прямо на отведенное им новое местожительство.
В 1733 г. мыши и крысы причинили много беспокойства деревне Бурантон и
всей округе. Они наводнили дома и амбары, опустошили поля и виноградники.
Поселяне принесли на них жалобу в суд, и дело разбиралось у судьи Луи
Гюблена 17 сентября 1733 г. Интересы истцов были представлены общественным
обвинителем (прокуратором-фискалом), а ответчиков защищал некий Никола
Гюблен, выдвинувший в оправдание своих клиентов то соображение, что они
также были созданиями творца и поэтому имели право на жизнь. На это
представитель обвинения возразил, что он вовсе не намерен ставить какие-либо
препятствия к существованию означенных животных; наоборот, он готов указать
им место, где они могли бы найти себе пристанище. Поверенный мышей и крыс
потребовал тогда три дня срока, чтобы дать своим клиентам возможность
осуществить такое переселение. Выслушав обе стороны, судья вынес следующий
приговор: принимая во внимание большие убытки, причиненные означенными
животными, они должны покинуть в течение трех дней дома, амбары, возделанные
поля и виноградники Бурантона, но им предоставляется право, по их желанию,
удалиться в пустоши, необработанные земли и на проезжие дороги, при том,
однако, условии, что они не будут вредить полям, домам и амбарам. В
противном случае судья будет вынужден обратиться к помощи бога - наложить на
них духовное осуждение и предать их отлучению. Этот приговор, изложенный
надлежащим образом в письменной форме, был собственноручно подписан судьей
Луи Гюбленом.
Легко понять, почему во всех таких случаях исполнение приговора
возлагалось чаще на духовные, чем на светские, власти. Для обыкновенного
палача, при всем его усердии и силе, было физически невозможно перевешать,
обезглавить или иным образом казнить всех мышей, крыс, муравьев, мух,
москитов, гусениц и прочих вредителей целого округа. Но то, что превышает
силы человека, возможно и даже легко для бога, поэтому было вполне логично и
разумно предоставить слугам господа на земле разрешение проблемы, далеко
превосходящей возможности гражданского судьи и его прислужника - палача. Но
когда преступниками были не дикие, а домашние животные, задача значительно
упрощалась и вполне соответствовала силам светских властей. Поэтому во всех
подобных случаях правосудие совершалось нормальным порядком; не представляло
никаких затруднений арестовать обвиняемых и после беспристрастного суда
возвести их на виселицу, на плаху или на костер. Вот почему в те времена
всякие гады пользовались милостью церкви, тогда как домашние животные должны
были покоряться всей строгости светских властей.
Так, например, в 1457 г. в Савиньи свинья и ее шестеро поросят,
принадлежавшие некоему Жегану Байльи, он же Вало, были преданы суду по
обвинению в том, что они "совершили предумышленное убийство Жегана Мартэна
из вышеназванного Савиньи". Заслушав показания свидетелей, судья постановил:
"Свинью Жегана Байльи, он же Вало, за совершенное ею предумышленное убийство
вышеупомянутого Жегана Мартэна из Савиньи отобрать и передать в округ,
подсудный аббатисе мадам де Савиньи, для совершения над оной свиньей
смертной казни через повешение за задние ноги на кривом дереве". Приговор
этот был приведен в исполнение, ибо в сохранившемся протоколе мы читаем:
"Мы, вышеназванный судья Никола Каруайон, доводим до всеобщего сведения, что
тотчас же по окончании вышеизложенных судебных действий упомянутая свинья
была в натуре препровождена служителю верховного правосудия господину Этьену
Пуансо, жительствующему в городе Шалон на Соне, на предмет совершения над
ней смертной казни согласно точному смыслу объявленного нами приговора.
Господин Этьен Пуансо, получив от нас, как сказано, означенную свинью,
немедленно отвез ее на тележке к кривому дереву на территории, подсудной
вышеназванной мадам де Савиньи, и на этом кривом дереве упомянутый господин
Этьен, в исполнение точного смысла нашего приговора, повесил означенную
свинью за задние ноги". Что же касается шести поросят, то хотя на них
оказались следы крови, но так как не было ни малейшего основания
предполагать, что эти поросята поедали упомянутого Жегана Мартэна, то дело о
них было отложено, причем хозяин их дал поручительство в их вторичной явке в
суд в случае обнаружения новых обстоятельств, свидетельствующих об их
соучастии с преступной родительницей-убийцей в пожирании вышеозначенного
Жегана Мартэна. Так как по возобновлении процесса таких обстоятельств не
было обнаружено, а собственник поросят отказался дать поручительство в их
дальнейшем добропорядочном поведении, то судья постановил, что "эти поросята
в качестве бесхозного имущества поступают в собственность мадам де Савиньи,
как велит справедливость, практика и обычай нашей страны".
В 1386 г. свинья изодрала лицо и руку мальчику из города Фалез в
Нормандии, и по принципу "око за око" суд приговорил нанести ей такие же
увечья, а потом повесить. Осужденную перед тем, как отвести к месту казни,
нарядили в жилет, перчатки, панталоны и для довершения сходства с обычным
преступником надели ей на голову человеческую маску. Совершение казни стоило
10 су 10 денье и пары перчаток для палача, чтобы он при исполнении своих
профессиональных обязанностей не замарал рук.
Иногда казнь животного обходилась гораздо дороже. Приведем счет
расходов по казни другой свиньи, съевшей в 1403 г. ребенка в Мелане, близ
Парижа:
Уплачено за содержание ее в тюрьме 6 су. То же - палачу, прибывшему в
Мелан из Парижа для совершения означенной казни по приказу пристава и
королевского прокурора, 54 су. То же - за тележку, отвезшую ее на место
казни, 6 су. То же - за веревки, которыми ее связали и повесили, 2 су 8
денье. То же - за перчатки 2 денье.
В 1266 г. в Фонтенэ-о-Роз, близ Парижа, сожгли свинью, сожравшую
ребенка. Приказ об ее казни был дан судебными чинами монастыря св.
Женевьевы.
Однако, хотя свиньи, как видно, часто подвергались высшей мере
наказания, они ни в коем случае не являлись в этом смысле исключением среди
остальных животных. Так, в Дижоне в 1389 г. судили лошадь за то, что она
убила человека, и приговорили ее к смертной казни. Далее, в 1499 г. власти
цистерцианского аббатства в Бонрэ, близ Бовэ, осудили быка на смерть через
повешение за то, что он "в ярости своей убил отрока 14 или 15 лет в поместье
Коруа, находящемся во владении этого аббатства". В другом случае фермер из
Муази в 1314 г. позволил бешеному быку вырваться на волю. Бык помял человека
так, что тот через несколько часов умер. Узнав об этом происшествии, граф
Шарль де Валуа приказал поймать быка и предать суду, что и было исполнено.
Графские чиновники собрали все нужные сведения, сняли под присягой
свидетельские показания и установили виновность быка, который на этом
основании был присужден к смертной казни и повешен на городской виселице в
Муази-ле-Тамиле. Впоследствии на приговор графских чиновников была подана
апелляция в парламент, но парламент оставил эту апелляцию без последствий,
признав, что бык заслужил свою участь, хотя графские чиновники и превысили
свою власть, вмешавшись в это дело. Еще в 1697 г. была сожжена кобыла по
указу парламента в городе Э (Ах).
В 1474 г. в Базеле судили старого петуха по обвинению в том, что он
снес яйцо. Обвинитель доказывал, что петушиные яйца совершенно неоценимы при
изготовлении некоторых колдовских снадобий, что колдун предпочтет такое яйцо
даже обладанию философским камнем и что в языческих странах сатана сажает на
петушиные яйца ведьм, отчего выводятся наиболее вредоносные для христиан
твари. Все эти факты были слишком явны и общеизвестны, чтобы их можно было
отрицать, и защитник обвиняемого даже не пытался их оспаривать. Считая
доказанным в полной мере поступок, инкриминируемый его клиенту, защитник
спросил лишь, какое злое намерение можно усмотреть в том, что петух этот
снес яйцо. Какой вред нанес он этим кому-либо из людей или животных? Далее
адвокат доказывал, что несение яиц является непроизвольным действием и, как
таковое, ненаказуемо по закону. Что же касается обвинения в колдовстве, если
бы оно было предъявлено его клиенту, то он, защитник, решительно отвергает
его и предлагает представителю обвинения привести хотя бы один случай
заключения договора между сатаной и каким-нибудь созданием из мира животных.
В своей реплике общественный обвинитель указывал, что хотя дьявол и не
заключал договора с животными, но он зато иногда вселялся в них, в
подтверждение чего обвинитель сослался на знаменитое дело о гадаренских
свиньях и с большой убедительностью доказывал, что эти животные, будучи
одержимы дьяволами, так же являлись непроизвольным орудием, как и сидящий на
скамье подсудимых, когда он снес яйцо. Тем не менее они в наказание были
загнаны с крутого берега в глубокое озеро, где и погибли. Этот поразительный
прецедент, по-видимому, произвел сильное впечатление на суд: как бы то ни
было, петух был присужден к смерти как колдун или дьявол, принявший вид
петуха, и вместе со снесенным яйцом был сожжен на костре со всей
торжественностью, как если бы то была самая обыкновенная казнь. Прения
сторон в этом процессе, как говорят, были чрезвычайно длительные.
Но если сатана преследовал животных в Старом Свете, то не было никаких
оснований предполагать, что он их оставит в покое по ту сторону океана.
Поэтому нас не должно удивлять, что в Новой Англии, "в городе Сейлем, одна
собака странным образом сделалась жертвой беса; люди, обладавшие даром
ясновидения, заявили, что некто мучил несчастное животное, разъезжая на нем
верхом невидимо для других. Человек тот скрылся; не повинная же ни в чем
собака была повешена. Другая собака сама наводила порчу на людей: стоило ей
посмотреть на кого-нибудь, и тот падал, забившись в припадке. Ее также
казнили".
Рассказывают, что в Савойе животные появлялись в суде не только в
качестве обвиняемых, но и как свидетели, показания которых в известных
случаях имели законную силу. Если в дом ворвался громила между заходом и
восходом солнца и хозяин убил его, то такое убийство почиталось
ненаказуемым. Но могло случиться так, что злонамеренный человек, живущий
одиноко, заманил к себе другого под предлогом провести вместе вечер и убил
своего гостя, заявив потом, что сделал это в состоянии самообороны, так как
убитый, дескать, был злодей. В предупреждение такой возможности и в целях
изобличения убийцы закон мудро предусмотрел, что если кто-либо при подобных
обстоятельствах совершит убийство, то он не освобождается от наказания до
тех пор, пока не приведет в суд живущих у него в доме собаку, кошку или
петуха, которые, как очевидцы убийства, удостоверят невиновность своего
хозяина. Убивший обязан заявить о своей невиновности перед лицом животного,
и если оно не опровергнет его заявления, то суд освобождает его от
наказания. Предполагается, что бог скорее сам вмешается и откроет уста
животного, как он уже однажды открыл уста Валаамовой ослицы, чем допустит
убийцу остаться безнаказанным.
Еще не так давно в Европе, так же как в Древней Греции, даже
неодушевленные предметы подвергались иногда наказаниям за совершенные ими
преступления. После отмены Нантского эдикта в 1685 г. протестантская церковь
в Ла-Рошели была осуждена на разрушение; колокол же, быть может, благодаря
его высокой ценности был пощажен. Однако во искупление его вины,
заключавшейся в том, что он созывал еретиков на молитву, постановили
наказать его плетьми, закопать, а потом вырыть из земли, символизируя этим
его вторичное рождение благодаря переходу в руки католиков. После того ему
прочитаны были наставления в вере и его заставили отречься от прежних
заблуждений и обещать, что впредь он больше не будет грешить. Проделав
полностью весь этот торжественный церемониал покаяния, колокол был принят в
лоно церкви, окрещен и передан, вернее сказать, продан в приход св.
Варфоломея. Но когда администрация послала приходским властям счет на
колокол, они отказались платить, ссылаясь на то, что колокол, как вновь
обращенный в католичество, желает воспользоваться недавно изданным
королевским законом, предоставляющим вновь обращенным трехлетнюю отсрочку
для уплаты долгов.
В английском праве пережиток подобных древних воззрений сохранился
вплоть до середины XIX в. в теории и практике обычая deodand. По обычному
праву не только животное, убившее человека, но и неодушевленный предмет,
причинивший ему смерть, как переехавшее его колесо телеги или дерево,
упавшее на него, считался deodand, то есть "имеющий быть отданным богу",
вследствие чего этот предмет (или животное) конфисковывался в королевскую
казну и продавался в пользу бедных. На этом основании во всех обвинительных
актах по делам об убийствах приводилась произведенная большим жюри оценка
орудия убийства для передачи его денежной стоимости королю или тому, кому
король ее пожертвует для богоугодных целей. На практике это свелось к тому,
что deodand стал рассматриваться как конфискация в пользу короля и сделался
очень непопулярным в глазах населения. Поэтому присяжные при попустительстве
судей уменьшали размер конфискуемой суммы, признавая орудием убийства
какой-либо незначительный предмет или часть предмета. Лишь статутом 1846 г.
этот курьезный пережиток первобытного варварства был наконец уничтожен. Но,
пока он продолжал существовать в судебной практике, обычай этот служил
постоянным камнем преткновения для юристов-теоретиков, которые пытались
свести все законы английского права к основным началам естественного разума
и справедливости. Они себе не представляли всю бездонную глубину
человеческого невежества, дикости и суеверия, едва прикрытых тонким слоем
современного права и цивилизации. Так, Блекстон полагал, что первоначально
орудия убийства конфисковывались для продажи, а на вырученные деньги
заказывались обедни на помин души случайно убитых; поэтому он считал более
правильной передачу deodand в руки церкви, а не короля. По мнению философа
Рида, закон этот имел своей целью не наказание животного или предмета,
послужившего орудием при убийстве человека, а "внушение населению понятия о
том, что жизнь человеческая священна". Рид Том (1719-1796) - шотландский
философ, противопоставлявший идеализму и скептицизму философию "здравого
человеческого смысла".
С гораздо большим правдоподобием Эдуард Тайлор объясняет обычай deodand
и все вообще обычаи наказания животных и предметов за причиненное человеку
зло. Он выводит их из одного и того же инстинктивного импульса,
заставляющего дикаря кусать камень, о который он оступился, или ранившую его
стрелу, а ребенка - иногда даже и взрослого человека - отбросить или ударить
причинивший ему страдание неодушевленный предмет. Адам Смит со свойственными
ему глубиной, ясностью ума и здравым смыслом осветил источник инстинктивного
импульса. "Причиной страдания и удовольствия, - говорит он, - в чем бы она
ни заключалась и каково бы ни было ее действие, кажутся те самые предметы,
которые непосредственно возбуждают у всех животных эти два сильных чувства -
благодарность и злобу. Последние возбуждаются одинаково как одушевленными,
так и неодушевленными предметами. Мы злимся - правда, лишь одно мгновение -
даже на камень, ударивший нас. Дитя его бьет, собака на него лает, а у
раздражительного человека вырывается проклятие. Конечно, последующее
размышление очень скоро устраняет нашу злобу, и нам становится ясно, что
нелепо мстить предмету, лишенному способности чувствовать. Однако когда
страдание очень велико, предмет, причинивший его, навсегда остается для нас
неприятным, и нам доставляет удовольствие сжечь или уничтожить его. Так мы
готовы поступить с вещью, послужившей случайно причиной смерти нашего друга,
и склонны упрекать себя в бесчувственности, если мы почему-либо не совершили
такого акта бессмысленной мести".
Новейшие исследования в области человеческого прогресса позволяют
думать, что на младенческой стадии своего развития человечество обладает
естественным стремлением персонифицировать все внешние предметы - как
одушевленные, так и неодушевленные, иными словами, придавать им чисто
человеческие свойства. Это стремление почти нисколько не ослаблялось
сознанием того различия, которое более развитый ум проводит между
одушевленными и неодушевленными предметами, с одной стороны, и человеком и
животным - с другой. При смутности представлений первобытного человека
являлось почти неизбежным смешение в одну категорию мотивов, двигающих
человеком как разумным существом, с инстинктами, управляющими животными, или
даже с силами, толкающими камень или дерево при их падении. Лишь при таком
нерасчлененном сознании дикарь мог нарочно наказывать животных и
неодушевленные предметы за причиненный ему ушиб или вред. Интеллектуальный
туман, благодаря которому могли совершаться такие действия, заволакивал
также глаза первобытного законодателя, который в различные времена и в
различных странах освящал эту варварскую систему возмездия, облекая ее в
торжественные формы права и справедливости.
Глава 5.
Жреческий кодекс предписывает, чтобы риза жреца была вся лиловая и
чтобы ее полы были украшены бахромой из гранатов, сделанных из лиловой,
пурпурной и красной материи, а между каждыми двумя гранатами подвешивалось
по золотому колокольчику. Эту пышную ризу жрецу полагалось надевать, когда
он отправлял богослужение в храме, и звон золотых колокольчиков должен был
раздаваться как при вступлении жреца в святилище, так и при выходе - "чтобы
ему не умереть". Исход, 28, 31-35. Еврейское слово thcheileth, которое в
английском (и русском синодальном. - С, Т.) переводе передается как
"голубой", означает собственно синий пурпур в отличие от другого слова -
argaman, означавшего красный пурпур, близкий к кармину, тогда как первый
отливал фиолетовым.
Почему жрецу, облаченному в лиловую ризу с бахромой из ярких мячиков,
бивших его по ногам, угрожала смерть, если звон золотых колокольчиков не был
слышен как при входе, так и при выходе его из святилища? Наиболее
правдоподобным ответом на этот вопрос является, по-видимому, соображение,
что звону священных колокольчиков приписывалась способность отгонять злых и
завистливых духов, притаившихся у порога храма и готовых схватить и унести
пышно разряженного священника, когда он переступит порог при выполнении
своих обязанностей. По крайней мере эта точка зрения, к которой склоняются
некоторые современные ученые, находит твердую опору в ряде аналогий, ибо с
древних времен существует общераспространенное поверье, что бесов и духов
можно обратить в бегство звоном металла - мелодическим ли треньканьем
бубенчиков, зычным ли голосом колоколов, резким ли бренчанием цимбалов,
гудением ли гонга или просто лязгом железных или бронзовых тарелок, по
которым ударяют молотком, палкой или одна о другую. Поэтому при обрядах
изгнания беса заклинателю нередко предписывается звонить в колокольчик,
который он держит в руке, или же привязывать к той или иной части тела целую
связку бубенчиков так, чтобы они бренчали при каждом его движении. Примеры
покажут, насколько древними и широко распространенными являются такие
верования и обычаи.
Лукиан рассказывает нам, что призраки обращаются в бегство при лязге
железа или бронзы, и он противопоставляет действие, производимое на духов
звоном этих металлов, той притягательной силе, которую звон серебряных монет
имеет над женщинами известного сорта. В Риме, когда духи умерших раз в год,
в мае, посещали старый очаг, где их угощали скромной трапезой из черных