Страница:
ран скорбящих, австралийцы иногда наносят на тело покойного или хотя бы дают
ей стекать в могилу. Так, у некоторых племен, живших по берегам реки
Дарлинг, несколько человек становились у открытой могилы и рассекали друг
другу голову бумерангом, затем они наклонялись над могилой так, чтобы кровь
из ран капала на тело, лежащее внизу. Если покойник пользовался особым
почтением, эту процедуру повторяли еще раз, когда тело было уже немного
засыпано землей. У племени милиа-уппа, живущего у озера Торровотта, в
северо-западной части Нового Южного Уэльса, если умерший принадлежал к числу
воинов, то скорбящие также делали друг другу порезы на голове и давали крови
стекать на тело, лежащее в могиле. У баркинджи, в селении Бурк на реке
Дарлинг, "я, присутствуя на похоронах, вид ел, как вдовец, которому пришлось
выступать в роли главного скорбящего, прыгнул в могилу и, разделив волосы
пальцами обеих рук, получил от другого чернокожего изрядный удар бумерангом
по "пробору". Кровь хлынула фонтаном. Вдовец вслед за тем проделал то же
самое по отношению к своему товарищу. Вся эта процедура происходила,
кажется, на подстилке из листьев перед тем, как на нее положили тело
умершей. Женщины племени арунта, в Центральной Австралии, бросались на
могилу своего умершего родственника и здесь колотили сами себя и друг дружку
по голове боевыми дубинками и копалками, пока кровь, стекая с их покрытых
белой глиной тел, не начинала капать на могилу". Другой автор описывает, как
во время похоронной церемонии в Западной Австралии, на реке Вассе, туземцы,
выкопав могилу, положили у ее края покойника, "рассекли свои бедра и,
указывая на вытекавшую кровь, все вместе говорили: "Я принес кровь"; при
этом они с силой топали раненой ногой о землю, брызгая вокруг себя кровью;
затем, вытерев раны комком листьев, бросили их вместе с кровью на умершего".
Следует еще обратить внимание на тот факт, что аборигены Австралии
хоронят вместе с телами близких людей не только кровь из рассеченных ран, но
и свои срезанные волосы. Так, сэр Джордж Грей рассказывает, что "туземцы во
многих местах Австралии на похоронах отрезают часть бороды и, подпалив ее,
бросают на покойника; иногда они срезают бороду у покойника, поджигают ее и
тлеющими остатками натирают себя и мертвое тело". Сравнивая далее
погребальные обряды современных австралийцев с библейскими, тот же автор
добавляет: "Туземные женщины, оплакивая умерших, неизменно увечат себя и
раздирают себе кожу на лице; кроме того, они буквально делают себе плеши на
голове над глазами, потому что именно здесь, помимо других мест, они ногтями
всегда разрывают кожу". Здесь имеется в виду цитированное в начале главы
место из Второзакония (14,1).
Сходные погребальные обычаи соблюдались и у первобытных обитателей
Тасмании. "Наложив на обритые головы слой белой глины и обмазав лицо смесью
толченого угля и жира эму, женщины не только плакали, но и увечили свое тело
острыми раковинами и камнями, а также жгли бедра горящими головнями. Могилы
дорогих покойников они покрывали цветами и переплетенными ветками деревьев.
Волосы, срезанные в приливе скорби, они бросали на могильный холм".
Мы проследили обычаи самоистязания и срезания волос в качестве
погребального обряда среди значительной части человеческого рода, начиная от
высокоцивилизованных народов древности и кончая современными дикарями.
Спрашивается:
чем можно объяснить эти обряды? Туземцы Никобарских островов, остригая
по случаю похорон волосы и брови, ссылаются на желание сделать себя
неузнаваемыми для духа умершего. Они хотят избегнуть его непрошеного
внимания и, по-видимому, считают, что с остриженными волосами дух их не
узнает. Можно ли, однако, думать, что эти оба обычая (остригание волос и
самоистязание) практикуются родственниками умершего для того, чтобы обмануть
или отогнать дух, придав себе неузнаваемый или отталкивающий вид? По такой
теории, в основании обоих обычаев лежит страх перед духами; изувечив свое
тело и срезав волосы, скорбящие надеются, что дух их не распознает или,
распознав, с отвращением отвернется от их окровавленных тел и стриженых
голов; в том и другом случае он им не будет досаждать.
В какой степени эта гипотеза вяжется с рассмотренными нами фактами?
Несомненно, что страх перед духом играет известную роль в австралийских
траурных обрядах. Мы видели, что у племени арунта мужчина, не порезавший
себя должным образом при оплакивании своего тестя, вызывает, по мнению
туземцев, сильный гнев со стороны духа, умилостивить которого можно, только
отняв дочь у непочтительного зятя. Далее, вдова у племен унматчера и кайтиш,
в Центральной Австралии, обмазывает свое тело сажей, возобновляя эту
операцию в продолжение всего траурного периода. Если она не будет этого
делать, "atnirinja, или дух умершего, следующий за нею по пятам, убьет ее и
сорвет все мясо с ее костей". В приведенных примерах страх перед духом
очевиден, но в них отсутствует намерение обмануть или оттолкнуть его, придав
личности скорбящего неузнаваемый или отвратительный вид. Наоборот,
австралийские траурные обряды скорее стремятся обратить внимание духа на
скорбящих, дабы он получил удовлетворение при виде этих признаков глубокой
печали по поводу невосполнимой потери, причиненной его смертью. Арунта и
другие племена в Центральной Австралии боятся, что если они не обнаружат в
достаточной степени своего горя, то дух умершего обидится и причинит им
несчастье. Что же касается их обыкновения обмазывать тело белой глиной, то
нам сообщают, что "здесь нет ни малейшего намерения скрыть от духа свое
лицо; наоборот, в основе обычая лежит желание выделить скорбящих из
окружающих людей и показать духу, что его должным образом оплакивают".
Короче говоря, похоронные обряды в Центральной Австралии скорее имеют целью
удовлетворить или умилостивить дух, а не отвлечь его внимание или вызвать
его отвращение. Что таков именно смысл австралийских обрядов, подтверждается
в значительной мере обыкновением выпускать кровь из ран скорбящих в могилу
или на тело умершего и хоронить вместе с ним срезанные пряди их волос. Эти
действия трудно объяснить иначе чем желанием принести дар покойнику и
сделать ему приятное или отвратить его гнев. Мы видели также, что у
оранг-сакаи на Суматре родственники давали крови, вытекающей из их
пораненных голов, капать на лицо покойника, а на Таити собирали кровь от ран
на куски холста и укладывали их в гроб рядом с мертвым телом. Далее, обычай
хоронить вместе с умершим срезанные волосы его родственников наблюдался
среди арабов, греков, мингрелов, североамериканских индейцев, таитян и
тасманийцев, а также среди австралийских аборигенов. Отсюда мы, пожалуй,
вправе вывести заключение, что одним из мотивов интересующих нас видов
телесных повреждений у многих народов являлось желание оказать духу услугу
или доставить ему удовольствие. Но сказать так - еще не значит утверждать,
что умилостивление духа являлось единственной причиной, по которой
совершались все описанные жестокости. Различные народы могли
руководствоваться при этом различными мотивами, и одним из них могло в
некоторых случаях быть желание обмануть или отвратить от себя грозный дух
умершего.
Нам еще остается объяснить, почему приношение в виде крови или волос
считалось приятным для духа. Предполагалось ли, что его при этом радует лишь
выражение непритворного горя близких? Так, по-видимому, таитяне толкуют свой
обычай, потому что вместе с кровью и волосами они приносили в дар душе
умершего и свои слезы, веря, что дух "видит действия оставшихся в живых
людей и доволен таким свидетельством их привязанности и печали". Но что бы
мы ни думали об эгоизме дикарей, было бы несправедливо по отношению к духу
первобытного человека полагать, что, требуя крови, слез, он руководствовался
исключительно побуждениями жестокой радости, которую ему доставляли
страдания родных. Вероятно, по первоначальному представлению дикарей, дух
извлекал из таких изъявлений любви и преданности более осязательные блага
вполне материального свойства. Робертсон-Смит выдвигает гипотезу, что
подобными приношениями заключался кровавый договор между живыми и умершими и
укреплялись или устанавливались дружественные отношения с загробными силами.
В подтверждение своего взгляда он ссылается на обычай некоторых
австралийских племен с реки Дарлинг, которые не ограничивались тем, что
проливали кровь из своих порезанных голов на тело умершего, они еще вырезали
кусок мяса у мертвеца, высушивали его на солнце, резали на мелкие кусочки и
раздавали родственникам и друзьям. Некоторые сосали свой кусочек, чтобы
набраться силы и храбрости; другие бросали его в реку, чтобы вызвать разлив
и хороший улов рыбы, если в том ощущалась нужда. Здесь приношение крови
покойнику и сосание его мяса, несомненно, означает установление взаимного
обмена услугами между живущими родственниками и умершим, независимо от того,
будем ли мы квалифицировать этот обычай как договор или нет. То же самое
можно сказать и относительно кариера в Западной Австралии, которые наносили
себе при оплакивании кровавые раны, а волосы умершего срезали и носили на
себе в виде плетеных шнуров. В этом случае также, по-видимому, имеет место
обмен благ между живущими и умершим: первые отдают мертвецу свою кровь и
получают от него его волосы.
Однако таких примеров взаимного обмена услугами между умершим и его
живыми родственниками слишком мало и они слишком незначительны, чтобы на них
можно было с уверенностью построить заключение, будто самоистязания
родственников покойного всегда предполагают договор с умершим о взаимной
помощи и покровительстве. Подавляющее большинство случаев, рассмотренных
нами в настоящей главе, можно вполне удовлетворительно истолковать как
одностороннее благодеяние, оказываемое мертвецу его живыми родственниками.
Примеров, указывающих на ответные услуги духа во всех приведенных случаях,
имеется очень мало, или даже ни одного, если не считать только что
упомянутые мной австралийские обычаи. Отсюда следует, что гипотеза,
объясняющая самоистязания в знак траура по умершим желанием вступить с ними
в кровный договор, должна быть отвергнута, как не находящая достаточного
подкрепления со стороны имеющихся в нашем распоряжении фактов.
Более простое и удовлетворительное объяснение подсказывается обычаями
некоторых дикарей, соблюдающих подобные обряды самоистязаний. Мы видели, что
среди австралийских племен с реки Дарлинг у скорбящих был обычай рассекать
себе головы и спускать кровь из ран на мертвое тело. Но у этих племен
существует или, вернее, существовал и другой обычай, по которому после
церемонии по случаю достижения зрелости "юноша первые два дня пил лишь кровь
из вен, вскрытых на руках его друзей, добровольно предлагавших ему эту пищу.
Наложив лигатуру на плечо, вскрывают вену с внутренней стороны
предплечья и выпускают кровь в деревянный сосуд или в кусок коры, имеющий
форму блюда. Юноша, став на колени в своей постели из ветвей фуксии,
наклоняется вперед, держа сзади руки, и лижет языком, как собака, кровь из
поставленного перед ним сосуда. Позднее ему разрешается есть мясо и пить
кровь утки". У этих же племен "очень больных или слабых людей кормят кровью,
которую описанным выше способом берут у их друзей мужского пола. Больной
обыкновенно принимает ее в сыром виде, кладя пальцами в рот куски застывшей
в виде студня крови; но я видел также, как ее варят в деревянном сосуде,
подмешав туда немного раскаленной докрасна золы". Далее, тот же автор,
говоря об этих самых племенах, пишет: "Иногда при перемене стоянки, когда
предстоит длинный путь по безводной местности, приходится взять с собой
беспомощного больного. Его несут на руках крепкие люди, которые добровольно
кормят его своей кровью, пока они сами не изнемогают от слабости, считая,
что кровь - это лучшая пища для больных". Но если эти дикари питают живых
друзей, больных или слабых, своей собственной кровью, то почему бы им не
делать того же самого для своих умерших родственников? Австралийские туземцы
верят в самостоятельную жизнь души после смерти тела. Что же может быть
естественнее, чем снабжать лишенную тела душу своего любимого родственника
той же подкрепляющей пищей, какой, возможно, они его до того часто
поддерживали, когда он был жив? На этом же основании Улисс, прибыв в царство
мертвых, в далекую страну киммерийского мрака, принес там в жертву овец и
выпустил из них кровь в канаву, а ослабевшие тени, собравшись около нее,
жадно пили эту кровь и обрели таким образом силу разговаривать с ним.
Но если кровь, пожертвованная скорбящими, предназначалась для
подкрепления духа умершего, то что можно сказать относительно сопутствующего
обычая приношения волос? В представлении первобытных людей дух еще может
пить кровь, но нельзя же думать, что, доведенный до крайней степени голода,
он станет есть волосы. Вспомним, однако, что, по мнению некоторых народов,
волосы человека являются вместилищем его силы, поэтому, срезав их и принеся
в дар покойнику, дикари могут считать, что вместе с волосами они снабдили
дух не менее действенным и обильным источником энергии, чем кровь, которую
они ему предоставили для питья. Если так, то постоянно наблюдающийся
параллелизм между самоистязанием и остриганием волос при погребальных
обрядах был бы вполне понятен. Однако находящихся в нашем распоряжении
доказательств едва ли достаточно, чтобы с уверенностью можно было настаивать
на правильности такого объяснения этих обычаев. Так или иначе весь
предыдущий обзор, во всяком случае, дает право предположить, что столь
широко распространенные обычаи самоистязания и остригания волос по случаю
чьей-либо смерти первоначально имели целью удовлетворить дух умершего или
оказать ему какую-то услугу. Следовательно, везде, где господствуют эти
обычаи, можно считать доказанными веру данного народа в посмертное
существование человеческой души и его стремление сохранить с ней
дружественные отношения. Другими словами, соблюдение этих обычаев
предполагает умилостивление, иначе говоря, культ умерших. Так как евреи,
по-видимому, в течение долгого времени резали свое тело и остригали волосы в
честь умерших родственников, то мы можем, не боясь ошибиться, причислить их
к тем многочисленным племенам и народам, которые в тот или иной период своей
истории предавались культу предков - одной из первобытных форм религии,
пользовавшейся, вероятно, наибольшей популярностью у человечества и
оказавшей на него самое глубокое влияние. Тесная связь интересующих нас
погребальных обычаев с культом умерших сохранилась, возможно, в памяти
евреев до конца периода монархий и могла послужить для религиозных
реформаторов того времени главным стимулом к запрещению этих варварских
способов выражения скорби, являвшихся проявлением язычества.
Глава 4.
В книге завета, древнейшем сборнике законов, включенном в Пятикнижие,
сказано: "Если вол забодает мужчину или женщину до смерти, то вола побить
камнями и мяса его не есть; а хозяин вола не виноват; но если вол бодлив был
и вчера и третьего дня, и хозяин его, быв извещен о сем, не стерег его, а он
убил мужчину или женщину, то вола побить камнями, и хозяина его предать
смерти" (Исх., 21, 28-29). В относящемся к гораздо более позднему времени
Жреческом кодексе правило, нормирующее наказание для животного, виновного в
человекоубийстве, изложено более вразумительно, как составная часть общего
закона о кровной мести, данного Ною богом после великого потопа: "Я взыщу и
вашу кровь, в которой жизнь ваша, взыщу ее от всякого зверя, взыщу также
душу человека от руки человека, от руки брата его; кто прольет кровь
человеческую, того кровь прольется рукою человека" (Быт., 9, 5-6). Принцип
кровной мести проводился дикими племенами в столь же суровой форме.
Некоторые из них распространили закон возмездия еще дальше, уничтожая даже
неодушевленные предметы, случайно послужившие причиной смерти человека. Так,
например, племя куки в Читтагонге, "подобно всем диким народам, обладает
крайне мстительным характером:
за кровь всегда должна быть пролита кровь. Даже если тигр убил
кого-либо из них близ деревни, то все племя подымается с оружием в руках для
преследования зверя. Затем, если его удалось убить, семья умершего
устраивает пиршество из мяса убитого тигра, в отмщение за смерть своего
родственника. В том случае, когда первая общая охота за зверем кончается
неудачей, родные умершего должны продолжать преследование, потому что, пока
они не убьют этого или другого тигра и не угостят других его мясом, они
находятся в немилости у всей деревни, и обитатели ее прекращают с ними
всякое общение. Точно так же, если тигр разорвет кого-либо из отряда
охотников или воинов, отправившихся в поход на неприятеля, ни те, ни другие
(как бы успешно ни окончилось их предприятие) не могут вернуться в деревню
без убитого тигра, не навлекши на себя ее неудовольствие. Еще ярче
проявляется у них дух возмездия в том случае, когда человек, нечаянно упав с
дерева, убьется до смерти, вся родня, собравшись, срубает это дерево и,
каковы бы ни были его размеры, раскалывает его на мелкие щепки и
разбрасывает их по ветру в наказание за то, что дерево, как они говорят,
причинило смерть их брату".
Айно, или айну, народ, живущий в Японии, таким же образом мстят дереву,
если человек, упав с него, умрет от ушибов. Когда случится такое
происшествие, "народ приходит в ярость и вступает в войну с деревом. Все
собираются и устраивают церемонию, носящую у них название ниокеуш рорумбе.
На заданный по этому поводу вопрос айну ответил: "Если человек упадет с
дерева и умрет или если срубленное дерево повалится на человека и убьет его,
то такая смерть называется ниокеуш;
ее причиняет целое скопище демонов, обитающих в разных местах ствола,
ветвей и листьев. Поэтому народу надо собраться, срубить дерево, расколоть
его на мелкие куски и пустить их по ветру. Если не уничтожить дерева, то оно
постоянно будет грозить опасностью, ибо демоны останутся в нем жить. Когда
дерево слишком велико, так что нельзя изрубить на мелкие части, его можно
оставить в целости, тщательно отметив это место, дабы люди не проходили
близко от него". Среди туземцев западной части Виктории вражеское копье или
другое оружие, убившее их соплеменника, всегда сжигается родственниками
убитого. Точно так же некоторые аборигены Западной Австралии всегда сжигали
наконечник копья, которым был заколот человек. Они объясняли этот обычай
тем, что душа убитого остается на кончике оружия и только тогда может
удалиться в надлежащее место, когда наконечник будет сожжен. В случае
убийства у акикуйю, в Восточной Африке, старейшины берут копье или меч,
которым было совершено преступление, бьют по нему камнем, пока он совершенно
не затупится, и бросают в глубокий омут ближайшей реки. Они говорят, что в
противном случае оружие будет и впредь причинять убийства. По этому поводу
один автор, лично изучивший некоторые из племен Восточной Африки, сообщает
нам, что "на оружие, истребившее человеческую жизнь, смотрят со страхом и
ужасом. Совершив однажды убийство, оно навсегда сохраняет свое смертоносное
свойство. Поэтому у акикуйю и атерака старейшины затупляют и закапывают в
землю такое оружие. Акамба действуют иным способом, более соответствующим их
хитрому нраву. Они верят, что стрела, раз убившая человека, никогда больше
не расстается со своим роковым духом, с которым переходит к новому
владельцу; то же самое относится и к луку. Поэтому, если мкамба пришлось
кого-либо убить, то он всяческими уловками старается всучить свой лук
другому. Мкамба - единственное число от "акамба", означающего множественное
число. Стрела вначале переходит к родственникам убитого; они вытаскивают ее
из раны и прячут ночью куда-нибудь поблизости от деревни, где живет убийца.
Тамошние обитатели принимаются за поиски и, найдя стрелу, возвращают ее в
деревню убитого или же бросают на дорогу в надежде, что какой-нибудь
прохожий поднимет ее, отчего проклятие перейдет на него. Впрочем, население
относится подозрительно к подобным находкам, и стрелы в большинстве случаев
остаются собственностью убийцы".
В малайском сборнике законов, на Малакке, имеется особый раздел о
преступлениях буйволов и других пород рогатого скота. Там говорится: "Если
животное было привязано в лесу, в месте, где люди обыкновенно не проходят, и
оно забодает кого-нибудь насмерть, то буйвола надо убить". У тораджа
(Центральный Целебес), говорящих на наречии баре, "кровная месть
распространяется также на животных: буйвол, убивший человека, должен быть
предан смерти". В этом нет ничего удивительного, ибо "в глазах тораджа
животное отличается от человека только своим внешним видом. Животное не
говорит, потому что его клюв или рыло не похожи на человеческий рот;
животное ходит на четвереньках, потому что его руки (передние лапы) не
похожи на руки человека, но внутренняя природа животного ничем не отличается
от человеческой. Если крокодил убьет кого-нибудь, то семья жертвы имеет
право со своей стороны убить крокодила, а именно убийцу или члена его семьи.
Но если при этом будет убито больше крокодилов, чем людей, то право мести
переходит к крокодилам, и они могут осуществить свое право по отношению к
любому человеку. Если собака не получит своей доли в добыче, она в следующий
раз откажется от участия в охоте, потому что она сознает свою обиду. Тораджа
гораздо строже нас относятся к правам животных; особенно опасной
представляется им насмешка над зверем. Увидев, например, кого-нибудь
наряжающим обезьяну в человеческое платье, тораджа начинает живейшим образом
протестовать, предвещая жестокие бури и ливни. Никому не проходит
безнаказанно насмешка над кошкой или собакой". У племени бого, живущего на
границе Абиссинии, бык, корова или другая скотина, убившая человека,
предается смерти.
Мистер Тордей видел у входа в деревню племени баяка, в долине реки
Конго, грубо сколоченную виселицу, на которой висела дохлая собака. Он
узнал, что этот пес - известный вор, провинившийся многократными
грабительскими набегами на домашнюю птицу, и его вздернули в пример и
поучение другим. Когда у арабов в Аравии случится, что животное убьет
человека, то хозяин прогоняет его, крича ему вслед: "Поганый, поганый!" Он
не имеет права вступить когда-либо вновь в обладание этим животным под
страхом уплаты пени за кровь, пролитую последним. Если смерть произошла по
вине овцы или козы в стаде, например от тяжелого камня, скатившегося вниз по
крутому склону, причем не удалось установить, какое именно животное вызвало
падение камня, то все стадо должно быть прогнано с криком: "Прочь отсюда,
поганые!"
На таком же принципе возмездия было основано право и у других народов
древности помимо евреев. В Зенд-Авесте, древнейшей книге законов персидского
народа, говорится:
"Если бешеная собака или собака, которая кусает без лая, загрызет овцу
или искусает человека, то собака отвечает за это как за предумышленное
убийство. Если собака в первый раз загрызет овцу или искусает человека, ей
надо отрубить правое ухо. Если она загрызет вторую овцу или искусает второго
человека, ей надо отрубить левое ухо. Если она загрызет третью овцу или
искусает третьего человека, ей надо отрубить правую ногу. Если она загрызет
четвертую овцу или искусает четвертого человека, ей надо отрубить левую
ногу. Если она в пятый раз загрызет овцу или искусает человека, ей надо
отрубить хвост. Потом ее следует привязать к столбу; с двух сторон ошейника
ее надо привязать. Если не будет так сделано и бешеная собака или собака,
которая кусает без лая, загрызет овцу или искусает человека, то она отвечает
за это как за предумышленное убийство". Нельзя не признать, что персидский
законодатель относится чрезвычайно снисходительно к злой собаке. Он ей не
менее пяти раз предоставляет возможность исправить свое поведение, прежде
чем потребовать для нее, как для закоренелого преступника, высшей меры
наказания.
В Афинах, этом средоточии древней цивилизации, в эпоху ее наивысшего
расцвета был учрежден специальный суд для животных и неодушевленных
предметов, причинивших людям смерть или увечье. Заседания суда проходили в
Пританее, а судьями были "царь" всей Аттики и четыре "царя" отдельных
аттических племен. Из девяти архонтов (высшие должностные лица в Афинах)
первый назывался "эпоним" и был президентом республики, второй архонт
назывался "базилевс" (царь) и ведал религиозными делами. Пританей был,
вероятно, самым древним политическим центром Афин, если не считать Акрополя,
чьи грозные зубчатые стены подымались позади судилища, а упомянутые
представители племен, носившие титулы "царей", пришли на смену прежним
царям, которые действительно властвовали над этими племенами в продолжение
многих веков, пока обитатели Аттики не заменили монархическую форму
правления республиканской. Из этого мы вправе сделать вывод, что суд,
ей стекать в могилу. Так, у некоторых племен, живших по берегам реки
Дарлинг, несколько человек становились у открытой могилы и рассекали друг
другу голову бумерангом, затем они наклонялись над могилой так, чтобы кровь
из ран капала на тело, лежащее внизу. Если покойник пользовался особым
почтением, эту процедуру повторяли еще раз, когда тело было уже немного
засыпано землей. У племени милиа-уппа, живущего у озера Торровотта, в
северо-западной части Нового Южного Уэльса, если умерший принадлежал к числу
воинов, то скорбящие также делали друг другу порезы на голове и давали крови
стекать на тело, лежащее в могиле. У баркинджи, в селении Бурк на реке
Дарлинг, "я, присутствуя на похоронах, вид ел, как вдовец, которому пришлось
выступать в роли главного скорбящего, прыгнул в могилу и, разделив волосы
пальцами обеих рук, получил от другого чернокожего изрядный удар бумерангом
по "пробору". Кровь хлынула фонтаном. Вдовец вслед за тем проделал то же
самое по отношению к своему товарищу. Вся эта процедура происходила,
кажется, на подстилке из листьев перед тем, как на нее положили тело
умершей. Женщины племени арунта, в Центральной Австралии, бросались на
могилу своего умершего родственника и здесь колотили сами себя и друг дружку
по голове боевыми дубинками и копалками, пока кровь, стекая с их покрытых
белой глиной тел, не начинала капать на могилу". Другой автор описывает, как
во время похоронной церемонии в Западной Австралии, на реке Вассе, туземцы,
выкопав могилу, положили у ее края покойника, "рассекли свои бедра и,
указывая на вытекавшую кровь, все вместе говорили: "Я принес кровь"; при
этом они с силой топали раненой ногой о землю, брызгая вокруг себя кровью;
затем, вытерев раны комком листьев, бросили их вместе с кровью на умершего".
Следует еще обратить внимание на тот факт, что аборигены Австралии
хоронят вместе с телами близких людей не только кровь из рассеченных ран, но
и свои срезанные волосы. Так, сэр Джордж Грей рассказывает, что "туземцы во
многих местах Австралии на похоронах отрезают часть бороды и, подпалив ее,
бросают на покойника; иногда они срезают бороду у покойника, поджигают ее и
тлеющими остатками натирают себя и мертвое тело". Сравнивая далее
погребальные обряды современных австралийцев с библейскими, тот же автор
добавляет: "Туземные женщины, оплакивая умерших, неизменно увечат себя и
раздирают себе кожу на лице; кроме того, они буквально делают себе плеши на
голове над глазами, потому что именно здесь, помимо других мест, они ногтями
всегда разрывают кожу". Здесь имеется в виду цитированное в начале главы
место из Второзакония (14,1).
Сходные погребальные обычаи соблюдались и у первобытных обитателей
Тасмании. "Наложив на обритые головы слой белой глины и обмазав лицо смесью
толченого угля и жира эму, женщины не только плакали, но и увечили свое тело
острыми раковинами и камнями, а также жгли бедра горящими головнями. Могилы
дорогих покойников они покрывали цветами и переплетенными ветками деревьев.
Волосы, срезанные в приливе скорби, они бросали на могильный холм".
Мы проследили обычаи самоистязания и срезания волос в качестве
погребального обряда среди значительной части человеческого рода, начиная от
высокоцивилизованных народов древности и кончая современными дикарями.
Спрашивается:
чем можно объяснить эти обряды? Туземцы Никобарских островов, остригая
по случаю похорон волосы и брови, ссылаются на желание сделать себя
неузнаваемыми для духа умершего. Они хотят избегнуть его непрошеного
внимания и, по-видимому, считают, что с остриженными волосами дух их не
узнает. Можно ли, однако, думать, что эти оба обычая (остригание волос и
самоистязание) практикуются родственниками умершего для того, чтобы обмануть
или отогнать дух, придав себе неузнаваемый или отталкивающий вид? По такой
теории, в основании обоих обычаев лежит страх перед духами; изувечив свое
тело и срезав волосы, скорбящие надеются, что дух их не распознает или,
распознав, с отвращением отвернется от их окровавленных тел и стриженых
голов; в том и другом случае он им не будет досаждать.
В какой степени эта гипотеза вяжется с рассмотренными нами фактами?
Несомненно, что страх перед духом играет известную роль в австралийских
траурных обрядах. Мы видели, что у племени арунта мужчина, не порезавший
себя должным образом при оплакивании своего тестя, вызывает, по мнению
туземцев, сильный гнев со стороны духа, умилостивить которого можно, только
отняв дочь у непочтительного зятя. Далее, вдова у племен унматчера и кайтиш,
в Центральной Австралии, обмазывает свое тело сажей, возобновляя эту
операцию в продолжение всего траурного периода. Если она не будет этого
делать, "atnirinja, или дух умершего, следующий за нею по пятам, убьет ее и
сорвет все мясо с ее костей". В приведенных примерах страх перед духом
очевиден, но в них отсутствует намерение обмануть или оттолкнуть его, придав
личности скорбящего неузнаваемый или отвратительный вид. Наоборот,
австралийские траурные обряды скорее стремятся обратить внимание духа на
скорбящих, дабы он получил удовлетворение при виде этих признаков глубокой
печали по поводу невосполнимой потери, причиненной его смертью. Арунта и
другие племена в Центральной Австралии боятся, что если они не обнаружат в
достаточной степени своего горя, то дух умершего обидится и причинит им
несчастье. Что же касается их обыкновения обмазывать тело белой глиной, то
нам сообщают, что "здесь нет ни малейшего намерения скрыть от духа свое
лицо; наоборот, в основе обычая лежит желание выделить скорбящих из
окружающих людей и показать духу, что его должным образом оплакивают".
Короче говоря, похоронные обряды в Центральной Австралии скорее имеют целью
удовлетворить или умилостивить дух, а не отвлечь его внимание или вызвать
его отвращение. Что таков именно смысл австралийских обрядов, подтверждается
в значительной мере обыкновением выпускать кровь из ран скорбящих в могилу
или на тело умершего и хоронить вместе с ним срезанные пряди их волос. Эти
действия трудно объяснить иначе чем желанием принести дар покойнику и
сделать ему приятное или отвратить его гнев. Мы видели также, что у
оранг-сакаи на Суматре родственники давали крови, вытекающей из их
пораненных голов, капать на лицо покойника, а на Таити собирали кровь от ран
на куски холста и укладывали их в гроб рядом с мертвым телом. Далее, обычай
хоронить вместе с умершим срезанные волосы его родственников наблюдался
среди арабов, греков, мингрелов, североамериканских индейцев, таитян и
тасманийцев, а также среди австралийских аборигенов. Отсюда мы, пожалуй,
вправе вывести заключение, что одним из мотивов интересующих нас видов
телесных повреждений у многих народов являлось желание оказать духу услугу
или доставить ему удовольствие. Но сказать так - еще не значит утверждать,
что умилостивление духа являлось единственной причиной, по которой
совершались все описанные жестокости. Различные народы могли
руководствоваться при этом различными мотивами, и одним из них могло в
некоторых случаях быть желание обмануть или отвратить от себя грозный дух
умершего.
Нам еще остается объяснить, почему приношение в виде крови или волос
считалось приятным для духа. Предполагалось ли, что его при этом радует лишь
выражение непритворного горя близких? Так, по-видимому, таитяне толкуют свой
обычай, потому что вместе с кровью и волосами они приносили в дар душе
умершего и свои слезы, веря, что дух "видит действия оставшихся в живых
людей и доволен таким свидетельством их привязанности и печали". Но что бы
мы ни думали об эгоизме дикарей, было бы несправедливо по отношению к духу
первобытного человека полагать, что, требуя крови, слез, он руководствовался
исключительно побуждениями жестокой радости, которую ему доставляли
страдания родных. Вероятно, по первоначальному представлению дикарей, дух
извлекал из таких изъявлений любви и преданности более осязательные блага
вполне материального свойства. Робертсон-Смит выдвигает гипотезу, что
подобными приношениями заключался кровавый договор между живыми и умершими и
укреплялись или устанавливались дружественные отношения с загробными силами.
В подтверждение своего взгляда он ссылается на обычай некоторых
австралийских племен с реки Дарлинг, которые не ограничивались тем, что
проливали кровь из своих порезанных голов на тело умершего, они еще вырезали
кусок мяса у мертвеца, высушивали его на солнце, резали на мелкие кусочки и
раздавали родственникам и друзьям. Некоторые сосали свой кусочек, чтобы
набраться силы и храбрости; другие бросали его в реку, чтобы вызвать разлив
и хороший улов рыбы, если в том ощущалась нужда. Здесь приношение крови
покойнику и сосание его мяса, несомненно, означает установление взаимного
обмена услугами между живущими родственниками и умершим, независимо от того,
будем ли мы квалифицировать этот обычай как договор или нет. То же самое
можно сказать и относительно кариера в Западной Австралии, которые наносили
себе при оплакивании кровавые раны, а волосы умершего срезали и носили на
себе в виде плетеных шнуров. В этом случае также, по-видимому, имеет место
обмен благ между живущими и умершим: первые отдают мертвецу свою кровь и
получают от него его волосы.
Однако таких примеров взаимного обмена услугами между умершим и его
живыми родственниками слишком мало и они слишком незначительны, чтобы на них
можно было с уверенностью построить заключение, будто самоистязания
родственников покойного всегда предполагают договор с умершим о взаимной
помощи и покровительстве. Подавляющее большинство случаев, рассмотренных
нами в настоящей главе, можно вполне удовлетворительно истолковать как
одностороннее благодеяние, оказываемое мертвецу его живыми родственниками.
Примеров, указывающих на ответные услуги духа во всех приведенных случаях,
имеется очень мало, или даже ни одного, если не считать только что
упомянутые мной австралийские обычаи. Отсюда следует, что гипотеза,
объясняющая самоистязания в знак траура по умершим желанием вступить с ними
в кровный договор, должна быть отвергнута, как не находящая достаточного
подкрепления со стороны имеющихся в нашем распоряжении фактов.
Более простое и удовлетворительное объяснение подсказывается обычаями
некоторых дикарей, соблюдающих подобные обряды самоистязаний. Мы видели, что
среди австралийских племен с реки Дарлинг у скорбящих был обычай рассекать
себе головы и спускать кровь из ран на мертвое тело. Но у этих племен
существует или, вернее, существовал и другой обычай, по которому после
церемонии по случаю достижения зрелости "юноша первые два дня пил лишь кровь
из вен, вскрытых на руках его друзей, добровольно предлагавших ему эту пищу.
Наложив лигатуру на плечо, вскрывают вену с внутренней стороны
предплечья и выпускают кровь в деревянный сосуд или в кусок коры, имеющий
форму блюда. Юноша, став на колени в своей постели из ветвей фуксии,
наклоняется вперед, держа сзади руки, и лижет языком, как собака, кровь из
поставленного перед ним сосуда. Позднее ему разрешается есть мясо и пить
кровь утки". У этих же племен "очень больных или слабых людей кормят кровью,
которую описанным выше способом берут у их друзей мужского пола. Больной
обыкновенно принимает ее в сыром виде, кладя пальцами в рот куски застывшей
в виде студня крови; но я видел также, как ее варят в деревянном сосуде,
подмешав туда немного раскаленной докрасна золы". Далее, тот же автор,
говоря об этих самых племенах, пишет: "Иногда при перемене стоянки, когда
предстоит длинный путь по безводной местности, приходится взять с собой
беспомощного больного. Его несут на руках крепкие люди, которые добровольно
кормят его своей кровью, пока они сами не изнемогают от слабости, считая,
что кровь - это лучшая пища для больных". Но если эти дикари питают живых
друзей, больных или слабых, своей собственной кровью, то почему бы им не
делать того же самого для своих умерших родственников? Австралийские туземцы
верят в самостоятельную жизнь души после смерти тела. Что же может быть
естественнее, чем снабжать лишенную тела душу своего любимого родственника
той же подкрепляющей пищей, какой, возможно, они его до того часто
поддерживали, когда он был жив? На этом же основании Улисс, прибыв в царство
мертвых, в далекую страну киммерийского мрака, принес там в жертву овец и
выпустил из них кровь в канаву, а ослабевшие тени, собравшись около нее,
жадно пили эту кровь и обрели таким образом силу разговаривать с ним.
Но если кровь, пожертвованная скорбящими, предназначалась для
подкрепления духа умершего, то что можно сказать относительно сопутствующего
обычая приношения волос? В представлении первобытных людей дух еще может
пить кровь, но нельзя же думать, что, доведенный до крайней степени голода,
он станет есть волосы. Вспомним, однако, что, по мнению некоторых народов,
волосы человека являются вместилищем его силы, поэтому, срезав их и принеся
в дар покойнику, дикари могут считать, что вместе с волосами они снабдили
дух не менее действенным и обильным источником энергии, чем кровь, которую
они ему предоставили для питья. Если так, то постоянно наблюдающийся
параллелизм между самоистязанием и остриганием волос при погребальных
обрядах был бы вполне понятен. Однако находящихся в нашем распоряжении
доказательств едва ли достаточно, чтобы с уверенностью можно было настаивать
на правильности такого объяснения этих обычаев. Так или иначе весь
предыдущий обзор, во всяком случае, дает право предположить, что столь
широко распространенные обычаи самоистязания и остригания волос по случаю
чьей-либо смерти первоначально имели целью удовлетворить дух умершего или
оказать ему какую-то услугу. Следовательно, везде, где господствуют эти
обычаи, можно считать доказанными веру данного народа в посмертное
существование человеческой души и его стремление сохранить с ней
дружественные отношения. Другими словами, соблюдение этих обычаев
предполагает умилостивление, иначе говоря, культ умерших. Так как евреи,
по-видимому, в течение долгого времени резали свое тело и остригали волосы в
честь умерших родственников, то мы можем, не боясь ошибиться, причислить их
к тем многочисленным племенам и народам, которые в тот или иной период своей
истории предавались культу предков - одной из первобытных форм религии,
пользовавшейся, вероятно, наибольшей популярностью у человечества и
оказавшей на него самое глубокое влияние. Тесная связь интересующих нас
погребальных обычаев с культом умерших сохранилась, возможно, в памяти
евреев до конца периода монархий и могла послужить для религиозных
реформаторов того времени главным стимулом к запрещению этих варварских
способов выражения скорби, являвшихся проявлением язычества.
Глава 4.
В книге завета, древнейшем сборнике законов, включенном в Пятикнижие,
сказано: "Если вол забодает мужчину или женщину до смерти, то вола побить
камнями и мяса его не есть; а хозяин вола не виноват; но если вол бодлив был
и вчера и третьего дня, и хозяин его, быв извещен о сем, не стерег его, а он
убил мужчину или женщину, то вола побить камнями, и хозяина его предать
смерти" (Исх., 21, 28-29). В относящемся к гораздо более позднему времени
Жреческом кодексе правило, нормирующее наказание для животного, виновного в
человекоубийстве, изложено более вразумительно, как составная часть общего
закона о кровной мести, данного Ною богом после великого потопа: "Я взыщу и
вашу кровь, в которой жизнь ваша, взыщу ее от всякого зверя, взыщу также
душу человека от руки человека, от руки брата его; кто прольет кровь
человеческую, того кровь прольется рукою человека" (Быт., 9, 5-6). Принцип
кровной мести проводился дикими племенами в столь же суровой форме.
Некоторые из них распространили закон возмездия еще дальше, уничтожая даже
неодушевленные предметы, случайно послужившие причиной смерти человека. Так,
например, племя куки в Читтагонге, "подобно всем диким народам, обладает
крайне мстительным характером:
за кровь всегда должна быть пролита кровь. Даже если тигр убил
кого-либо из них близ деревни, то все племя подымается с оружием в руках для
преследования зверя. Затем, если его удалось убить, семья умершего
устраивает пиршество из мяса убитого тигра, в отмщение за смерть своего
родственника. В том случае, когда первая общая охота за зверем кончается
неудачей, родные умершего должны продолжать преследование, потому что, пока
они не убьют этого или другого тигра и не угостят других его мясом, они
находятся в немилости у всей деревни, и обитатели ее прекращают с ними
всякое общение. Точно так же, если тигр разорвет кого-либо из отряда
охотников или воинов, отправившихся в поход на неприятеля, ни те, ни другие
(как бы успешно ни окончилось их предприятие) не могут вернуться в деревню
без убитого тигра, не навлекши на себя ее неудовольствие. Еще ярче
проявляется у них дух возмездия в том случае, когда человек, нечаянно упав с
дерева, убьется до смерти, вся родня, собравшись, срубает это дерево и,
каковы бы ни были его размеры, раскалывает его на мелкие щепки и
разбрасывает их по ветру в наказание за то, что дерево, как они говорят,
причинило смерть их брату".
Айно, или айну, народ, живущий в Японии, таким же образом мстят дереву,
если человек, упав с него, умрет от ушибов. Когда случится такое
происшествие, "народ приходит в ярость и вступает в войну с деревом. Все
собираются и устраивают церемонию, носящую у них название ниокеуш рорумбе.
На заданный по этому поводу вопрос айну ответил: "Если человек упадет с
дерева и умрет или если срубленное дерево повалится на человека и убьет его,
то такая смерть называется ниокеуш;
ее причиняет целое скопище демонов, обитающих в разных местах ствола,
ветвей и листьев. Поэтому народу надо собраться, срубить дерево, расколоть
его на мелкие куски и пустить их по ветру. Если не уничтожить дерева, то оно
постоянно будет грозить опасностью, ибо демоны останутся в нем жить. Когда
дерево слишком велико, так что нельзя изрубить на мелкие части, его можно
оставить в целости, тщательно отметив это место, дабы люди не проходили
близко от него". Среди туземцев западной части Виктории вражеское копье или
другое оружие, убившее их соплеменника, всегда сжигается родственниками
убитого. Точно так же некоторые аборигены Западной Австралии всегда сжигали
наконечник копья, которым был заколот человек. Они объясняли этот обычай
тем, что душа убитого остается на кончике оружия и только тогда может
удалиться в надлежащее место, когда наконечник будет сожжен. В случае
убийства у акикуйю, в Восточной Африке, старейшины берут копье или меч,
которым было совершено преступление, бьют по нему камнем, пока он совершенно
не затупится, и бросают в глубокий омут ближайшей реки. Они говорят, что в
противном случае оружие будет и впредь причинять убийства. По этому поводу
один автор, лично изучивший некоторые из племен Восточной Африки, сообщает
нам, что "на оружие, истребившее человеческую жизнь, смотрят со страхом и
ужасом. Совершив однажды убийство, оно навсегда сохраняет свое смертоносное
свойство. Поэтому у акикуйю и атерака старейшины затупляют и закапывают в
землю такое оружие. Акамба действуют иным способом, более соответствующим их
хитрому нраву. Они верят, что стрела, раз убившая человека, никогда больше
не расстается со своим роковым духом, с которым переходит к новому
владельцу; то же самое относится и к луку. Поэтому, если мкамба пришлось
кого-либо убить, то он всяческими уловками старается всучить свой лук
другому. Мкамба - единственное число от "акамба", означающего множественное
число. Стрела вначале переходит к родственникам убитого; они вытаскивают ее
из раны и прячут ночью куда-нибудь поблизости от деревни, где живет убийца.
Тамошние обитатели принимаются за поиски и, найдя стрелу, возвращают ее в
деревню убитого или же бросают на дорогу в надежде, что какой-нибудь
прохожий поднимет ее, отчего проклятие перейдет на него. Впрочем, население
относится подозрительно к подобным находкам, и стрелы в большинстве случаев
остаются собственностью убийцы".
В малайском сборнике законов, на Малакке, имеется особый раздел о
преступлениях буйволов и других пород рогатого скота. Там говорится: "Если
животное было привязано в лесу, в месте, где люди обыкновенно не проходят, и
оно забодает кого-нибудь насмерть, то буйвола надо убить". У тораджа
(Центральный Целебес), говорящих на наречии баре, "кровная месть
распространяется также на животных: буйвол, убивший человека, должен быть
предан смерти". В этом нет ничего удивительного, ибо "в глазах тораджа
животное отличается от человека только своим внешним видом. Животное не
говорит, потому что его клюв или рыло не похожи на человеческий рот;
животное ходит на четвереньках, потому что его руки (передние лапы) не
похожи на руки человека, но внутренняя природа животного ничем не отличается
от человеческой. Если крокодил убьет кого-нибудь, то семья жертвы имеет
право со своей стороны убить крокодила, а именно убийцу или члена его семьи.
Но если при этом будет убито больше крокодилов, чем людей, то право мести
переходит к крокодилам, и они могут осуществить свое право по отношению к
любому человеку. Если собака не получит своей доли в добыче, она в следующий
раз откажется от участия в охоте, потому что она сознает свою обиду. Тораджа
гораздо строже нас относятся к правам животных; особенно опасной
представляется им насмешка над зверем. Увидев, например, кого-нибудь
наряжающим обезьяну в человеческое платье, тораджа начинает живейшим образом
протестовать, предвещая жестокие бури и ливни. Никому не проходит
безнаказанно насмешка над кошкой или собакой". У племени бого, живущего на
границе Абиссинии, бык, корова или другая скотина, убившая человека,
предается смерти.
Мистер Тордей видел у входа в деревню племени баяка, в долине реки
Конго, грубо сколоченную виселицу, на которой висела дохлая собака. Он
узнал, что этот пес - известный вор, провинившийся многократными
грабительскими набегами на домашнюю птицу, и его вздернули в пример и
поучение другим. Когда у арабов в Аравии случится, что животное убьет
человека, то хозяин прогоняет его, крича ему вслед: "Поганый, поганый!" Он
не имеет права вступить когда-либо вновь в обладание этим животным под
страхом уплаты пени за кровь, пролитую последним. Если смерть произошла по
вине овцы или козы в стаде, например от тяжелого камня, скатившегося вниз по
крутому склону, причем не удалось установить, какое именно животное вызвало
падение камня, то все стадо должно быть прогнано с криком: "Прочь отсюда,
поганые!"
На таком же принципе возмездия было основано право и у других народов
древности помимо евреев. В Зенд-Авесте, древнейшей книге законов персидского
народа, говорится:
"Если бешеная собака или собака, которая кусает без лая, загрызет овцу
или искусает человека, то собака отвечает за это как за предумышленное
убийство. Если собака в первый раз загрызет овцу или искусает человека, ей
надо отрубить правое ухо. Если она загрызет вторую овцу или искусает второго
человека, ей надо отрубить левое ухо. Если она загрызет третью овцу или
искусает третьего человека, ей надо отрубить правую ногу. Если она загрызет
четвертую овцу или искусает четвертого человека, ей надо отрубить левую
ногу. Если она в пятый раз загрызет овцу или искусает человека, ей надо
отрубить хвост. Потом ее следует привязать к столбу; с двух сторон ошейника
ее надо привязать. Если не будет так сделано и бешеная собака или собака,
которая кусает без лая, загрызет овцу или искусает человека, то она отвечает
за это как за предумышленное убийство". Нельзя не признать, что персидский
законодатель относится чрезвычайно снисходительно к злой собаке. Он ей не
менее пяти раз предоставляет возможность исправить свое поведение, прежде
чем потребовать для нее, как для закоренелого преступника, высшей меры
наказания.
В Афинах, этом средоточии древней цивилизации, в эпоху ее наивысшего
расцвета был учрежден специальный суд для животных и неодушевленных
предметов, причинивших людям смерть или увечье. Заседания суда проходили в
Пританее, а судьями были "царь" всей Аттики и четыре "царя" отдельных
аттических племен. Из девяти архонтов (высшие должностные лица в Афинах)
первый назывался "эпоним" и был президентом республики, второй архонт
назывался "базилевс" (царь) и ведал религиозными делами. Пританей был,
вероятно, самым древним политическим центром Афин, если не считать Акрополя,
чьи грозные зубчатые стены подымались позади судилища, а упомянутые
представители племен, носившие титулы "царей", пришли на смену прежним
царям, которые действительно властвовали над этими племенами в продолжение
многих веков, пока обитатели Аттики не заменили монархическую форму
правления республиканской. Из этого мы вправе сделать вывод, что суд,