Конарев Сергей. Балаустион

   Но она заметила. Легко, словно невзначай, сняла руку с его шеи, опустила ее…
   — Ого!
   — Э-э, прости…
   — Зачем ты носишь с собой копье? Состязания уже закончились, хи-хи-хи!
   — Эльпиника!!! Перестань…
   — Почему? Я хочу посмотреть… и потрогать. Ни разу в жизни, представь себе, не имела такой возможности.
   Нежные пальцы, отбросив край его хитона, решительно двинулись дальше, скользнули по бедру, нашли искомое.
   — У-у! Какой твердый!
   — Эльпиника! Что ты делаешь?
   В голове юноши шумело так, будто он выпил целый хой неразбавленного вина. Она сводила его с ума.
   — Молчи, а еще лучше — целуйся, — Эльпиника, не отпуская заветного, переполненного желания и первобытной силы стержня, снова прильнула ко рту Леонтиска маленькими жадными губками. Он постарался не оплошать.
   — Уф-ф! — вздохнула она, отрываясь от него и тяжело дыша. — Уже лучше! Ты быстро учишься, клянусь Покровительницей.
   — Я очень способный, — выдохнул он и не услышал своего голоса за стуком бешено колотящегося сердца.
   — Верю. Теперь — урок номер два.
   — А почему ты меня учишь? У тебя большой э-э… опыт?
   — У меня? — прыснула она. — Да почти что никакого. Но пора приобретать, мне ведь уже шестнадцать! Ну-ка, спусти свои руки пониже. Да, вот сюда…
   — Так?
   — Нет, не пойдет. Одежда мешает. Какая ночь сегодня душная! Ну-ка, помоги мне.
   С сожалением разжав пальцы, стиснутые на мужском органе, вздымавшем свою гордую голову, Эльпиника подняла руки. Леонтиск неловкими руками помог ей стянуть через голову паллу из тончайшего белого синдона. Свет, проникавший со стороны освещенной тысячей огней Олимпии, заблестел матовыми бликами на ее округлых плечах и налитых грудях.
   — Теперь ты.
   Хитон Леонтиска в мгновенье ока соскользнул с его тела и полетел назад, повиснув белым пятном на ветвях кустарника. Юношу трясло, его переполняла концентрированная смесь волнения, желания и восторга, приправленная щепоткой истеричного испуга. Несмотря на натужно выдавливаемую из себя браваду, он взирал на Эльпинику как на сошедшую с Олимпа богиню, не смея ничего предпринять самостоятельно.
   — Итак, урок два, — она нашла его руки своими, прижала к груди. — Не бойся, это можно потрогать. Нравится?
   — О… да, — ладони юноши соскользнули по гладкой, как фарфор, коже, проехали по твердым и нежным соскам. Леонтиск впервые дотронулся до интимных женских прелестей и сейчас судорожно вспоминал рассказы старших товарищей, рассказывавших, что и как нужно делать, чтобы доставить девице удовольствие.
   Музыка, визг и взрывы хохота доносились как будто из другого мира. Легкий ветерок, шепча в листве, обвевал их нагие тела приятным холодком.
   — Ты такой нежный, — вздохнула она, обнимая его за шею. — Как ты мне нравишься, спартанский львенок.
   Леонтиск хотел сказать, что он львенок наполовину афинский, но в этот момент она поцеловала его в шею, и слова замерзли у него на языке. Девушка придвинулась ближе, их колени соприкоснулись. В крестце юноши родилась и решительно поползла вверх по позвоночнику новая волна наслаждения. Когда влажный язычок девушки коснулся и принялся с невероятной нежностью исследовать его ушную раковину, эта волна яростным взрывом ударила в голову, разорвалась тысячей радужных брызг. Взрыв уничтожил и волнение Леонтиска и сдерживавший его страх неопытности, оставив одну первозданную страсть. Трясущимися, жадными руками он принялся исследовать, мять и ласкать ее спину, бедра, ягодицы, — все упругое, теплое, молодое тело. Эльпиника застонала, поддаваясь этому натиску.
   — Сюда, вниз, — прошептала ему на ухо, увлекая за шею.
   Не расцепляясь, они сползли со скамьи на землю, на мягкий ковер травы и палых листьев. Леонтиск упал на девушку, лихорадочно покрывая поцелуями ее лицо и шею. Его твердый как камень мужской орган безошибочно уперся в укромное местечко меж ее ног, мягкое и зовущее.
   — Только осторожно, тихонечко, мой маленький, — жарко прошептала она, впиваясь пальцами ему в спину. — Будь нежным, не сделай мне больно. Мой воин, мое счастье, мой лев!
   То, что случилось потом, было безумием — удивительным, прекрасным, невероятно приятным. Леонтиск и понятия не имел, что возможно испытывать такие ощущения. Окружающий мир пропал: праздничный город, огни, музыка, старая роща и нежный ветерок — все растворилось, исчезло в сумасшедшей, древней и страстной пляске двух обнаженных тел…
 
   При таких обстоятельствах юноша и девушка просто не могли не воспылать друг к другу страстью. Леонтиск, охваченный любовной лихорадкой, впервые за долгое время испытал досаду, что должен выполнять требования военного устава. Впрочем, командиры не требовали от героя Олимпиады многого — только ночевать вместе со своей агелой, юношеским отрядом. Дни счастливый юноша проводил с возлюбленной, и встречи были прекрасны, как сказка. Но этой сказке было суждено иметь быстрый конец…
 
   — Леонтиск!
   Легкие ноги зашлепали по мрамору пола. Разбег, прыжок — и тонкое тело Эльпиники летит прямиком в объятия юноши. Оба весело рассмеялись.
   — Великие боги, как я соскучился по тебе!
   — Уже! Но как же так? — она отодвинулась от него, упершись руками в широкую грудь, кокетливо глядя ему в глаза. — Ведь мы расстались уже за полночь, а сейчас — утро!
   — Мне тяжело было пережить эту ночь без тебя, моя красавица!
   — Правда?
   — Совершеннейшая правда, клянусь Афиной!
   — Ну тогда получай!
   Нежные губы девушки прильнули к губам Леонтиска, властно захватили нижнюю из них, начали медленный, наполненный сдерживаемой страстью танец поцелуя. «Интересно, где это она научилась так целоваться? — подумал юноша, по неопытности стараясь в точности повторять движения подруги. В груди кольнуло что-то похожее на ревность. — Нужно будет как-нибудь спросить ее об этом».
   — Ничего, скоро мы сможем быть вместе и днем и ночью! — тяжело дыша, проговорила она, нехотя прерывая сладкую игру губ.
   — Это как же? — с веселым любопытством спросил он.
   — Очень просто. Через два дня заканчиваются Игры, и после празднеств мы едем домой, в Афины. Ты поедешь с нами. В Афинах найдется способ, чтобы ты мог приходить ко мне ночью — служанки верны мне. А в конце месяца мы обручимся. Я поговорила с отцом, он сказал, что будет счастлив иметь зятем сына такого уважаемого человека, как твой отец Никистрат. Ты же знаешь, они давно дружат. А я тебя так ни разу и не видела, я ведь была совсем малышкой, когда тебя отправили в Спарту. В свои приезды ты мне почему-то на глаза не попадался. О, Леонтиск, мы обручимся, и уже через полгода сможем пожениться!
   Все это Эльпиника проговорила на одном дыхании, взволнованным, дрожащим от счастья голосом. Однако по мере того, как девушка раскрывала свои планы ближайшего будущего, на лице юноши все сильнее проступали изумление и смущение. Наконец, она это заметила и удивленно спросила:
   — Что такое, милый? Что-нибудь не так?
   Ее карие глаза смотрели, казалось, в самую душу. Леонтиск прокашлялся, прежде чем начать говорить.
   — Ну же, Леонтиск! В чем дело? — теперь в голосе Эльпиники зазвучал испуг.
   — Нимфа моя, клянусь Меднодомной Афиной, мне очень нравится твой план, и я бы очень хотел, чтобы все так и было, как ты задумала, но, к сожалению, сейчас это невозможно.
   — Что… Что ты хочешь этим сказать? — она отшатнулась, обхватила плечи руками, как будто ее внезапно прошиб озноб.
   — Я хочу сказать… Ну просто… гм, я не могу сейчас поехать с вами в Афины. По окончании Игр я должен уехать вместе с нашей делегацией. Прости.
   — Как же так, Леонтиск? — глаза девушки сверкнули, на ее лице проступили недоумение и обида. — Зачем тебе возвращаться в эту Спарту? Неужели то, что между нами… для тебя ничего не значит?
   — Пойми, милая… — Леонтиск взял обеими руками узкую ладонь девушки, но Эльпиника резко выдернула ее и отступила назад. — Пойми, я обязан вернуться! Мой долг — служить Пирру, сыну царя Павсания.
   — Ты не должен! — перебила дрожащая от переполнявших ее эмоций девушка. — Ты — афинский гражданин! Какое тебе дело до спартанцев?
   — Но я присягнул перед алтарями богов… Когда принимал посвящение в воины. И теперь должен отслужить в спартанском войске либо в отряде «спутников» царевича как минимум два года. По закону мне нельзя покидать службу и распоряжаться своей жизнью до полного моего совершеннолетия — до двадцати лет. Потом я смогу вернуться в Афины и мы… если ты дождешься меня…
   — Замолчи! Я не собираюсь ждать два года! Я уже сказала отцу, что ты едешь с нами, что мы обручимся… И что теперь? Сказать ему, что я пошутила? Что мой избранник попросил меня подождать два года?
   — Я буду приезжать к тебе. Раз в год, может быть, даже два раза…
   — Боги, о чем ты говоришь! — она почти визжала.
   На щеках Леонтиска выступили пунцовые пятна.
   — Эльпиника…
   Она его не слушала.
   — Да ты знаешь, что меня с двенадцати лет сватают лучшие семьи города, и династы из Ионии, и сыновья царей? Отец сказал, что я сама могу выбрать себе жениха, и я всем отказывала, все ждала настоящую любовь. И теперь, когда я решила, когда подумала, что у нас… что ты меня любишь, и я тебя, что мы сможем быть мужем и женой… Отец так обрадовался… А ты…
   Ее губы задрожали.
   — Милая…
   — Нет! — она сделала еще один шаг назад. — Не трогай меня! Ты негодяй, ты меня обманул!
   Слезам так и не суждено было омочить щек юной аристократки. Теперь ее глаза блестели от ярости. Не сводя испепеляющего взгляда с Леонтиска, девушка все отступала и отступала назад.
   — Эльпиника! Ну зачем ты так все воспринимаешь? Великие боги, ну пойми же, что я должен ехать! Но ведь я вернусь!
   Она истерично расхохоталась.
   — Через два года! Да через два года я буду старой девой! И кто знает, что произойдет за это время?
   — Но тебе только шестнадцать!..
   — Замолчи, не хочу слушать тебя! — визгливо закричала она. — Великая богиня, какой позор!
   — Эльпиника, послушай!
   — Нет!!! Уходи! Убирайся! Будь ты проклят!
   Закрыв лицо руками, дочь архонта повернулась и бросилась прочь. Бледный и растерянный, Леонтиск с тоской глядел ей вслед. Прекрасный тонкостенный сосуд счастья с грохотом ударился об пол и разлетелся тысячей мелких острых осколков, оставив в груди тянущую пустоту.
 
   Несмотря ни на что, они встретились еще раз. Она, смирив свою гордыню, сама пришла к нему и со слезами просила его передумать. Девушка никак не могла понять невозможности того, о чем просила. Переступить через клятву для Леонтиска значило отказаться от всего, чем он жил и дышал все предыдущие годы. Все долгих одиннадцать лет обучения в военной школе.
   Закончилось дело большим скандалом. Эльпинике пришлось все рассказать отцу — из-за того, что ранее она поторопилась заручиться его согласием на брак. Узнав, что его дочь отвергнута, Демолай жутко разгневался, разругался с отцом Леонтиска Никистратом, и поклялся, что отплатит «самонадеянному юнцу». Никистрат, в свою очередь, очень недовольный разрывом с первым человеком города, попытался воздействовать на Леонтиска своей отцовской волей, и этим лишь усугубил положение. Малышка Эльпиника, привыкшая получать в жизни все, что пожелает, была совершенно раздавлена случившимся. Заболев от горя, она целыми днями не вставала со своего ложа, ни с кем не разговаривала, отказывалась от пищи. Клеомед, старший брат Эльпиники, офицер афинской городской стражи, организовал травлю оскорбившего его дом молодого воина. Леонтиску перестали оказывать почести, приглашать на пиры и даже приветствовать на улице. Повсюду растекались грязные слухи, изображавшие его гнусным совратителем, а дочь афинского архонта — наивной и несчастной жертвой. Римский сенатор Метелл Целер, почетный гость Олимпиады, произнес целую речь о нравственном падении молодежи, приведя в пример поступок Леонтиска, а спартанский царь Агесилай публично высказал юноше порицание. Единственными защитниками Леонтиска остались его товарищи по агеле, и, конечно, Пирр — его командир и кумир. Но Пирр и сам был в опале и не мог существенно помочь.
   Клеомед, посчитав, что это может сойти ему с рук, решился организовать нападение на Леонтиска, когда тот со своими товарищами Энетом и Антикратом возвращался с купания. Неизвестно, что задумал сын архонта — убить или только покалечить вчерашнего возлюбленного сестры, но когда его люди, полтора десятка человек, напали на троих спартанцев, они получили достойный отпор. Встав спина к спине, воспитанники спартанской агелы доказали, что не зря посвятили свою жизнь военным упражнениям. После непродолжительной схватки трое из нападавших оказались на земле, в голос оплакивая переломанные борцовскими приемами руки. Половина из оставшихся, познакомившись со сменившими хозяев дубинами и ножами, получили серьезные травмы и не испытывали большого стремления к продолжению боя. По знаку Клеомеда, руководившего со стороны, нападавшие ретировались. В тот же вечер Леонтиска, Энета и Антикрата обвинили в том, что они умышленно затеяли ссору и совершили святотатство: в дни Олимпиады объявлялся всеобщий мир и запрещалось вынимать оружие из ножен. По совету Пирра олимпийскому герою и двум его друзьям, виновным лишь в том, что не бросили товарища в беде, пришлось тайком покинуть Олимпию и вернуться в Спарту. Но и там, прежде, чем все забылось, провинившиеся перенесли целую серию суровых дисциплинарных наказаний от разгневанного скандалом царя Агесилая.
   Постепенно все успокоилось. Только в сердце Леонтиска поселилось подозрительное недоверие к женщинам, наглухо закрывшее его душу для нового настоящего чувства. Разумеется, по примеру большинства молодых военных он встречался с девушками, с присущим молодости пылом принимал и дарил запретные ласки, и на этом поприще был куда активнее многих. Но того сладкого, тянущего волнения в груди, безумия страсти, гасящего разум и нетерпеливого до физической боли ожидания новой встречи, — всего того, что пережил с Эльпиникой, — молодой афинянин больше не испытывал. И сильно сомневался, что сумеет испытать когда-нибудь в будущем.
 
   Леонтиск вздохнул и попытался выбросить эти печальные воспоминания из головы. Для грусти было вполне достаточно и сегодняшних событий. Закусив губу, сын стратега попытался волевым усилием привести в порядок совершенно упадочное состояние духа, когда до его ушей долетел отдаленный грохот решеток и мелкие женские шаги. Эльпиника возвращалась.
   Стражники тоже услыхали это и встрепенулись. Миарм бросился к решетке.
   — Идет! С Политой! — вполголоса поделился он с товарищем.
   — И с моим статером! — бодро резюмировал Алкимах, поднимаясь на ноги.
   — Добро пожаловать! — людоед, поблескивая маленькими глазками в сторону Политы, потупившей очи с притворной скромностью, широко распахнул решетку двери.
   Ступив в подземелье, Эльпиника небрежным жестом швырнула золотой кружочек Алкимаху, который тот поймал с проворством циркового актера.
   — Держи, хам! И теперь, коли я выполнила твое условие, сделай одолжение, убери отсюда свою неумытую физиономию! Я позову тебя, когда понадобишься.
   — Но, госпожа, разумно ли это — оставаться наедине с этим… — начал было Алкимах, но Эльпиника, взмахнув рукой, досадливо его перебила:
   — Опять за свое? Делай, что говорят!
   — Слушаюсь! — картинно поклонился тощий стражник. — Как прикажешь, госпожа. Я буду в конце коридора. Кричи, ежели что, я мигом…
   С удовлетворенным видом подбросив монету на ладони, Алкимах подхватил копье и углубился в коридор, где и уселся у дальнего его конца, освещенного трепещущим язычком стенного факела. Оттуда он имел возможность следить за происходяшим в караульном помещении, но слышать разговора арестанта и его прекрасной посетительницы не мог.
   — Гм, а я… а нам тоже можно идти? — нетерпеливо поинтересовался Миарм. Его потная рука меж тем нащупала пухлую попку Политы.
   — Конечно. Ступай, доблестный страж. Твой товарищ присмотрит за порядком.
   — Хра! — урод аж хрюкнул от предвкушения. — Хорошо, госпожа! Мы тут… Мы тебе не помешаем. Разговаривайте на здоровье! Пойдем, пойдем, моя птичка!
   Он торопливо повел Политу вдоль бокового коридора, к камере, что была на противоположном его конце. Грубая, корявая фигура стражника и округлая, аппетитная девица, которую он прижимал к себе толстой рукой, являли собой гротескную и исключительно похотливую картину, достойную быть иллюстрацией к милетскому рассказу об играх нимф и сатиров. Леонтиск лишь услышал, как зазвенели в дрожащих от возбуждения руках ключи, скрипнули петли, чуть после донесся приглушенный расстоянием визгливый смешок рабыни.
   — И я занимаюсь подобным! — покачав головой, воскликнула глядевшая парочке вслед Эльпиника. Повернувшись к Леонтиску, она продемонстрировала в улыбке ровные белые зубки. — Надеюсь, ты оценишь, неблагодарный юноша, глубину моего желания пообщаться с тобой.
   — Я, честно говоря, тронут и удивлен, — проговорил Леонтиск, подходя к решетке. — Ты, наверное, хочешь сказать мне что-то действительно важное, если идешь на такие жертвы…
   Эльпиника вздохнула, посмотрела на него, затем отвернулась. Бесцельно сделала несколько шагов. Наконец, произнесла:
   — Наверное, нет. Ничего важного. Сначала просто пришла посмотреть… каким ты стал. Потом захотела поговорить. Не привыкла отказывать своим желаниям.
   — В этом ты не изменилась.
   — А ты не изменился в том, что снова попал в историю из-за своего надутого Пирра. Вернее, из-за твоего дурацкого чувства долга по отношению к этому сыночку изгнанника.
   — Эльпиника! — Леонтиск нахмурился, строго посмотрел на нее, потом перевел взгляд на серую стену камеры. — Эльпиника, прошу тебя, не отзывайся плохо о Пирре Эврипонтиде, хотя бы в моем присутствии. Этот человек недостоин хулы, клянусь богами. Тем более, что ты его совсем не знаешь.
   — Великая покровительница! Ну что в нем такого? Почему ты его так защищаешь, так предан ему? Или вы с ним… суете друг другу в задницу? Я слышала, что в Спарте весьма распространен такой обычай между воинами, и власти этому не препятствуют, полагая, что воинская доблесть у мужеложцев выше!
   — Какая глупость, клянусь Меднодомной! — краснея, вскричал Леонтиск. — Это Фивы, а не Спарта, славятся подобными нравами. Спартанцы предпочитают женщин… И я тоже.
   — Авоэ! Ты их соблазняешь, а потом отказываешься жениться, отнекиваясь долгом воинской службы!
   — Эльпиника!
   — Ну хорошо, не будем вспоминать о грустном. И все-таки я не пойму — что в этом Пирре особенного. Я его видела пару раз, еще тогда, в Олимпии. Он показался мне каким-то странным… беспокойным, даже пугающим. Не знаю… Мне он не понравился.
   — У него нет нужды кому-то нравиться. Он такой, какой есть. И помяни мое слово, этот человек будет великим.
   «Если только останется жив!» — с горечью добавил Леонтиск про себя.
   — Ну расскажи мне, поведай! Почему ты так говоришь о нем, в чем его секрет? Понятно ведь, что ты служишь ему не только по долгу присяги. Кто он, этот спартанский царевич, про которого говорят, что трона ему не видать, как своей спины?
   — Он — герой, — голос Леонтиска поневоле прозвучал торжественно и чуть нараспев, как у аэда.
   — Герои — это сыновья богов, — возразила девушка.
   — Он не от крови богов, он от их духа. Поэтому его так боятся такие, как твой и мой отцы, — губы Леонтиска искривила горькая усмешка. — Они знают, что он — их полный антипод, злой и бесстрашный. Они друзья македонцев и римлян, а он враг этих кровопийц, они любят пиры и театры, а он сутками упражняется с копьем и мечом в гимнасии, они чтут существующий порядок, мечтают о вечном сладком мире, он засыпает с мыслью о войне. Он — угроза всему их миру. Он ищет свободы там, где они довольствуются постыдным, но необременительным рабством. И, видят боги, они правы, что хотят уничтожить Пирра, сына Павсания, потому что он — пламя, в котором сгорят они и им подобные!
   Эльпиника была изумлена страстью, с которой говорил ее бывший возлюбленный.
   — Они хотят убить его, это правда, — негромко, словно через силу произнесла она, рассеянно поглядев в конец коридора, откуда раздавались приглушенные расстоянием страстные вскрики рабыни. — Я кое-что слышала, и сегодня, и раньше, в разговорах отца… Так, обрывки фраз, но общий смысл… теперь понятен. Но все равно я не могу уразуметь… Расскажи мне, расскажи все. Про себя, и про Пирра. Тогда, три года назад, ты ведь мне почти ничего не рассказывал…
   — Рассказать тебе? — удивился Леонтиск. — Но зачем это, Эльпиника?
   — Я хочу знать, — просто сказала она, с подозрением посмотрела на каменную скамью, на которой до того сидели стражники, затем со вздохом уселась. — С детства люблю увлекательные и страшные истории. Да и тебя хочу развлечь, не сидеть же тебе здесь в сомнительной компании этих уродов. Или ты предпочитаешь их мне? Хочешь, чтоб я ушла?
   — Нет, — Леонтиск не выдержал и улыбнулся. — Останься. Я… я расскажу тебе. Но с чего начать?
   — С самого начала, — она поджала под себя ноги и изобразила на лице глубокое внимание.
   — Ну хорошо. Но это займет немало времени!
   — Ничего, я думаю, ты можешь не торопиться. Папочка ведь обещал отпустить тебя еще не скоро!
   Леонтиск этой шутки не оценил, но сдержав свои чувства, начал рассказ.
   — Я, как тебе, наверное, известно, единственный сын в семье. Брат, родившийся годом позже меня, умер во младенчестве, я его практически не помню. С тех пор боги давали матери только дочерей, и после рождения младшей, Гиллании, мама захворала и скоро умерла. Отец сам с молодых лет выбрал карьеру военного, и тот же жребий определил для меня. Его твердым убеждением было, что настоящее суровое воспитание может дать только спартанская военная школа. Отец заранее договорился с кем-то из спартанских старейшин о том, что меня, сына афинского гражданина, примут на воспитание в агелу. Агелой спартанцы называют отряд юношей, вместе живущих и обучающихся военному делу. Так же называется и школа для юных воинов в целом. Так, в возрасте семи лет, мне пришлось попрощаться с родным домом. Мой учитель Филострат привез меня в Спарту и сдал на попечение хромому наставнику агелы педоному Басилиду…
 
   — Прощай, малыш. Будь достоин своего отца. Не забывай, что ты мужчина.
   Голос Филострата был мягок и печален. Не отрывая взгляда от мальчика, учитель со вздохом поднял дорожный ларь, вскинул его на плечо. У Леонтиска нестерпимо защипало в глазах, но он сдерживался изо всех сил. Мужчины не плачут.
   — До свиданья, учитель, — собственный голос показался ему чужим. — Я буду все делать так, как ты меня учил.
   Филострат качнул окладистой, с проседью, бородой, помедлил, словно хотел что-то сказать. Так и не решившись, повернулся к выходу, поправил на плече ларь, кивнул на прощанье молчаливо взиравшему на сцену прощанья педоному, бросил последний взгляд на Леонтиска и вышел прочь. Еще несколько мгновений круглые плечи учителя затеняли ярко освещенный солнечными лучами проем двери, затем он скрылся за колонной. В помещении с голыми серыми стенами остался только перепуганный мальчик семи лет и сверлящий его взглядом сердитый на вид старик, одетый в просторный хитон, оставлявший открытыми мускулистые, огромные, совсем не стариковские руки.
   — Идем со мной, — равнодушно произнес педоном и уверенным шагом отправился к двери, противоположной той, через которую вышел учитель Леонтиска.
   Подхватив свой узел, мальчик поспешил за стариком. Миновав портик гимнасия, они вышли наружу и пошли по улице. Впрочем, улицей это назвать было трудно. Леонтиск поражался, глядя на неприхотливые дома спартанцев, стоящие без всякого порядка. Зачастую к каменным домам были пристроены деревянные хозяйственные постройки, мазанки рабов и свободной прислуги. Кое-где встречались даже загоны, в которых томилась, изнывая от жары, мелкая скотина. Все это разительно отличалось от того, к чему Леонтиск привык в родных блистательных и помпезных Афинах. Спарта же отличалась от деревни лишь небрежно замощенной улицей-дорогой, да выступавшими из-за деревьев и крыш строгими дорическими колоннами храмов.
   Впрочем, глазеть по сторонам времени не было. Педоном Басилид, несмотря на хромоту, быстро шел вперед, и Леонтиску приходилось почти бежать, чтобы поспеть за резвым стариком. Спустя половину часа они подошли к заросшей ползучей мелочью стене, сквозь которую вела высокая, такая же зеленая арка ворот. У ворот стояла в карауле четверка часовых — тяжеловооруженные пехотинцы-гоплиты. Старшему из них было не более восемнадцати лет, но Леонтиску они показались уже совсем взрослыми воинами. «Неужели и я когда-то стану таким?» — подумал он, с восторгом разглядывая сияющие выпуклые панцири, красно-синие султаны шлемов и мускулистые, застывшие на оружии руки.
   Завидев педонома, часовые расступились и отдали честь — наклонив голову и прижав кулак правой руки к левой стороне груди. Басилид, слегка кивнув, молча прошел в ворота. Проходя мимо стражей, Леонтиск висками почувствовал их насмешливо-снисходительные взгляды. Мальчика распирало от любопытства. Ему страстно хотелось задать педоному сотню самых различных вопросов, но как только он догонял широкоплечего старика и открывал рот, безразличное выражение на лице спартанца возвращало прежнюю робость, отбивая всякую охоту заговаривать.
   За воротами выложенная пусть грубым, но булыжником, мостовая превратилась в обычную утоптанную грунтовку. Видимо, для воспитанников агелы (а Леонтиск не сомневался, что уже ступил на территорию военной школы) это удобство считалось излишним. Через четверть стадия дорога уперлась в полукруглую подкову бегового стадиона. За стадионом находился квадратный плац, посреди которого на кубе пьедестала возвышалась медная фигура Ареса, держащего в руке обнаженный меч. И хотя меч в опущенной руке божества смотрел острием в землю, поза повелителя битв излучала такую зловещую угрозу, что Леонтиск невольно передернул плечами. Сердце сжала тоска, все вокруг показалось до отвращения чуждым и нереальным. Мальчику захотелось закрыть глаза, а снова открыв их, проснуться и оказаться в своей высокой деревянной кровати под надежной крышей отцовского дома. Веки, подчиняясь безгласной команде, сомкнулись, но Леонтиск тут же споткнулся и чуть не упал. Педоном обернулся и, с подозрением поглядев на мальчика, презрительно проскрипел: