Конарев Сергей. Балаустион

   — Помню, ты говорил, что между царями вышел раздор…
   — Угу. Первая стычка между Павсанием и Агидом произошла, еще когда они были молодыми царевичами. В Греции бушевала война: Рим сражался с македонским царем Филиппом, якобы за свободу греков, на самом же деле — за право господствовать над ними. Македоняне, как всем известно, покорили Грецию еще при отце Александра Великого, тоже Филиппе. Римляне разгромили македонян, и по этой причине стали считать нас своими слугами, правда, под маской доброжелательной снисходительности. Греческие полисы смирились с этим — все, кроме Спарты. Лакедемоняне никогда не подчинялись македонцам, по этой же причине считали себя свободными от обязанности лизать задницу римлянам. О! щенкам волчицы это не понравилось! Они всячески старались унизить Спарту перед другими греками, а те встречали эти старания с большим восторгом: лакедемонская независимость колола глаза этим рабам!
   Крик отразился от каменных стен, метнулся в коридор и исчез в его глубине. Эльпиника не сказала ничего, она как завороженная смотрела на Леонтиска.
   — Взойдя в свой черед на трон, Агид изменил традиционной спартанской политике и начал проводить проримскую линию. Самое ужасное, что он нашел поддержку у части спартанской знати. Некоторые влиятельные круги в Спарте тяготятся демонстративной независимостью, приносящей полису немалые неприятности, и готовы были смирить лакедемонскую гордость, признать гегемонию римлян. Этот шаг сулил много различных благ, например…
   — Подробности можешь опустить, — быстро вставила Эльпиника. — Я так далека от всего этого. Чувствую себя полной тупицей, клянусь Богиней.
   — Не стоит, я и сам далеко не все понимаю в этом хитроумном искусстве, которое большие люди называют политикой. Но одна вещь ясна любому — тому из государственных мужей, кто приведет строптивую Спарту к повиновению, обеспечена благодарность и милость Рима. Вот почему в городе образовалась немногочисленная, не поддерживаемая народом проримская партия. Сила ее была в высоких постах, которые занимали эти люди, например, членами этой группы, я бы даже сказал, этого заговора, стало большинство эфоров…
   — Э? А, эфоры, помню. Главные судьи и надсмотрщики над всеми.
   — Точно. Я рассказывал, что власть эфоров в Спарте очень велика. И самый вопиющий пример их самоуправства — изгнание Павсания, отца Пирра. Павсаний, коллега Агида по высшему посту в государстве, был и продолжает оставаться непримиримым противником римлян. Ему часто удавалось сорвать мероприятия Агида и его приспешников, направленные на приобретение милости римлян. Запугать или подкупить Павсания было невозможно. За это народ его славил, а Агиады люто ненавидели. Наконец, они нашли способ устранить человека, казавшегося им единственным препятствием на пути к римской ласке. Эта история случилась в год Олимпийских игр, когда архонтом в Афинах был Амфиаклен, а первым эфором Спарты — Мегарид по прозвищу Египтянин. Мегарид был страстным сторонником римлян и всеми силами искал способ высказать им свою преданность.
   На эти Игры в Олимпию съехалось огромное количество народа: римляне в качестве благодетелей Греции сулили показать невиданные доселе зрелища. Квиритов прибыла целая делегация, возглавлял ее консуляр Мамерк Эмилий Лепид. С ним было несколько лиц преторского звания, бывшие эдилы, трибуны и прочие сенаторы — несколько десятков человек. Прибыли и македонцы, без них тут не обошлось. Сам старый царь Кассандр не погнушался явиться на общегреческий праздник и привез с собой половину филиппопольского двора, в том числе и своего малолетнего сына Александра. После трех дней состязаний (в течение которых Агид и Мегарид энергично втирались в доверие к римлянам) македонский царь устроил большой праздничный пир в особняке, предоставленном ему властями Олимпии на время Игр.
 
   Живые язычки сотни масляных светильников освещали пиршественную залу ярким светом, позволяя гостям отчетливо рассмотреть роскошные карнизы и архитравы выстроенных в ионическом стиле внутренних портиков залы. В северной части залы в мраморной нише стояла ваянная с изумительным искусством статуя Паллады, подаренная Олимпии знаменитым скульптором Лисиппом. Белоснежная фигура богини была украшена праздничными миртовыми и лавровыми гирляндами. Вдоль стен и в углах стояли высокие расписные вазы, наполненные цветами. Аромат цветов, смешиваясь с пряным запахом курящихся в кадильницах благовоний, наполнял помещение терпким неповторимым благоуханием. Рабы натерли наборный мозаичный пол до такого блеска, что было больно смотреть, а наступать на него и вовсе казалось кощунством.
   В середине залы широким полукругом были расставлены столы, и вокруг них пиршественные ложа. На каждом месте лежала золоченая табличка с именем участника пира, которому оно предназначалось. Дабы гости ничего не перепутали и не нарушили субординации, вышколенные вольноотпущенники встречали каждого у дверей и провожали к его месту. Приглашенные уже начали прибывать, у высокого проема входных дверей воцарилась суета торжественных прибытий и церемонных взаимных приветствий. Македоняне позвали на пир всех без исключения магистратов греческих полисов из числа приехавших на Игры, военных командиров вплоть до тысячников-хилиархов, верховных жрецов храмов, и, конечно же, римскую делегацию во главе с консулом Эмилием Лепидом. Последние, как самые почетные гости, занимали «голову» стола, рядом с македонянами, далее шли места греческих жрецов и магистратов — по убыванию чинов — и дальний конец, «хвост» стола, занимали сплошь офицеры-хилиархи.
   Смуглый парнишка в парадном белом с красным хитоне наблюдал за всем этим в окно, стоя на плечах другого отрока, высокого и дюжего. Еще несколько отроков в платьях попроще стояли внизу, с любопытством задрав головы и глядя на наблюдавшего, как будто это могло удовлетворить их интерес.
   — Ну, что там видно, командир? — нетерпеливо спросил один из отроков, скуластый и подтянутый.
   Царевич неодобрительно глянул сверху, на миг глянул в дерзкие глаза вопрошавшего, затем снова отвернулся к окну.
   — Римляне стоят с афинянами и аргоссцами. Консул, клянусь Палладием, разодет, как потаскуха, весь в красном и желтом.
   Отроки, стоявшие внизу, дружно прыснули. Пирр воодушевленно продолжал:
   — Болтает что-то, видно, спрашивает, почему до сих пор не начинают кормить. Пузо-то вон какое, небось, привык обильно жрать, скотина заморская!
   — Ему б нашей каши лаконской отведать! — затрясся от смеха Лих.
   — Ты что! Хочешь, чтобы Рим обвинил греков в отравительстве! — деланно ужаснулся Леонтиск.
   — Га-га-га! — заржали все пятеро, находившиеся внизу, в том числе и тот, на плечах которого стоял царевич.
   — Тихо ты, Энет, не трясись! — прикрикнул Пирр. — О! Спартиаты входят! Отец! И царь Агид тут же, и эфоры. Хо, и Агесилай, ирен! Его допустили на пир! А меня — нет! Проклятье!
   — Он ведь уже воин, — возразил эномарху Лих, ничуть не боясь вызвать его гнев, — ему уже двадцать. А тебе только шестнадцать…
   — Заткнись, Лих! — в голосе Пирра прозвучал металл. Коршун замолчал, но тут же скорчил спине командира гримасу.
   — Их зовут за ложа. Ага, вот и Алкивиад, отец нашего ублюдка Леотихида! Что-то царь Агид не торопится набить ему морду за наставленные рога! Клянусь богами, что за картина!
   — А как Алкивиад? — поинтересовался Леонтиск. От любопытства он аж привстал на цыпочки — больше всего на свете ему хотелось сейчас заглянуть в окно вместе с Пирром. — Бледный, отводит глаза в сторону?
   — Нет, старый кобель! Улыбается, всех приветствует, ба! даже хохочет! Ну, наглец!
   — Теперь понятно, почему Леотихид такой бессовестный. Плохая наследственность! — блеснул ученым словцом Ион.
   Прочие покосились на него, но сказать никто ничего не успели, потому что Пирр вдруг подался вперед, как будто хотел запрыгнуть в окно и проговорил странно напряженным голосом:
   — Что такое, не пойму? Отец… его повели в конец стола, к армейским чинам… Агид и остальные садятся с римлянами… Да что же это?
   — Что такое? Что там? — наперебой загомонили отроки, с тревогой глядя на изменившегося в лице эномарха. Похоже, в пиршественном зале происходило нечто из ряда вон выходящее.
   — Тихо, заткнуться всем! — яростно прорычал царевич, прислушиваясь. Мгновенно наступила полная тишина. — Что говорит этот македошка? Ах ты, червяк!..
   Пирр спрыгнул с плеч Энета так неожиданно, что тот едва не потерял равновесие. Царевич рванулся было ко входу во дворец, потом остановился, бурно дыша и сжав руки в кулаки. Глухо бросил:
   — Оставайтесь на месте! — и ушел к парадным дверям. Там у него произошел короткий, сопровождавшийся энергичными жестами разговор со стражей и подоспевшим стариком-управляющим, после чего его с видимой неохотой пропустили внутрь.
   Мальчишки, оставшиеся на месте, тревожно переглянулись.
   — Что там могло случиться? — кривя губы, протянул Лих.
   — А пес его знает, — проговорил здоровяк Энет. — По-моему, задели царя Павсания…
   — Эномарх что-то сказал про македошек… — вставил Леонтиск.
   — С чего бы им яриться? — пожал узкими плечами Ион. — Не наше дело, конечно, обсуждать старших, но ведь сейчас у нас вроде как дружба с римлянами. Говорят, царя Агида даже приглашали поехать в Рим и выступить в ихнем сенате. Эномарх рассказывал.
   — Ага, царь Агид Республике зад целует, а царь Павсаний — нет, вот ему, небось, и всыпали по первое число! — горячо проговорил Леонтиск. Он часто беседовал с Пирром и был лучше других осведомлен о нынешней политической ситуации.
   — Отставить разговоры! — недовольно бросил декадарх Тисамен, высокий отрок с вьющимися черными волосами. Леонтиск был рядовым его декады.
   Афинянин поморщился. Он терпеть не мог, когда в обычном разговоре Тисамен разговаривал с ним, как командир с подчиненным. К сожалению, за Тисаменом это водилось; он не мог отделить человеческие отношения от уставных.
   — Авоэ, выходят! Командир и царь Павсаний! — возбужденно крикнул Энет, неотрывно следивший за входом.
   При виде царя отроки приняли смиренный вид, автоматически сменили свободные позы на стойку «вольно». Царь Павсаний в эти годы был высоким, статным человеком, несмотря на свой возраст и совершенно седую голову сохранившим и горделивую осанку, и подтянутую фигуру воина. Высокий лоб царя, переходивший в аккуратную залысину, прорезали глубокие морщины — следы глубоких дум и тревог. Сейчас кустистые брови царя сошлись к переносице, на его щеках горел гневный румянец. Положив руку сыну на плечо, Павсаний что-то быстро, возбужденно говорил. Сам Пирр в тот момент напоминал маленького демона, вырвавшегося на свободу после тысячи лет заточения и жаждущего крови. Желваки играли у него на щеках, уши горели, а ладонь нервно комкала хитон в том месте, где обычно находится рукоять прицепленного к поясу меча. К счастью, сейчас оружия при молодом эномархе не было: в период Игр закон жестко ограничивал число тех, кому дозволено появляться на улице вооруженным.
   Сын и отец вышли из ворот особняка. Леонтиску показалось, что управляющий, приставленный к воротам, ехидно усмехнулся им вслед. Рассмотреть точно афинянин не смог: тощую фигуру управляющего тут же заслонили массивные фигуры солдат из отряда Трехсот, занявших привычные позиции впереди и сзади царя.
   Повинуясь движению головы Лиха, отроки неспешно пошли вслед за царем и его сыном. Они прибыли в Олимпию в качестве «спутников», почетной свиты царевича, и должны были повсюду сопровождать его. У величественного храма Посейдона, вздымавшего толстые дорические колонны к подернутому грязно-белыми облаками небу, царь и его сопровождение остановились. «Спутники» Пирра почтительно остановились на расстоянии тридцати шагов. Царь, говоривший что-то сыну, заметил их, сделал рукой знак подойти. Отроки повиновались.
   — Юноши, — молвил царь негромко, но так торжественно, что каждое его слово впечатывалось в мозг словно монетный штамп, и даже спустя много лет Леонтиск мог слово в слово повторить это короткое обращение лакедемонского царя. — Юноши, все вы отпрыски славных и знатных семей, и, кроме того, наделены немалыми выдающимися качествами, иначе мой сын не избрал бы вас своими «спутниками». Будьте верны Лакедемону, сыны дорийские, блюдите исконные эллинские добродетели, служите верой своему будущему царю — вот этому отроку, которого я с гордостью могу назвать своим сыном! Не сгибайте ваших гордых голов перед надменной гордыней и злой силой иноземцев, и не жалейте ни рвения вашего, ни жизней в трудах за свободу Лакедемона и всей Эллады!
   — Клянемся! — первым глухо ответил Лих. Твердый кулачок ударил в левую половину груди в воинском салюте.
   — Клянемся! Клянемся! — застучали кулаки «ястребов».
   Старый царь заглянул им в глаза. Каждому. Проник в самую душу, прочел сокровенные мысли.
   — Верю вам, — наконец сказал Павсаний Эврипонтид, царь лакедемонский. — Вы не предадите, не отступите и не испугаетесь. Тяжела судьба ваша, и да пошлют боги Лакедемону побольше сынов, вам подобных.
   Затем царь повернулся к сыну.
   — Теперь, сын, ступайте к себе и будьте готовы к немедленному возвращению домой. После моих сегодняшних слов, я думаю, они не замедлят предложить прочим грекам прогнать нас с Игр.
   — Но, отец мой, не лучше ли тогда уехать самим, не дожидаясь этого решения?
   — Нет, сын. Мы в Греции дома, а они — в гостях, и подчинюсь я только решению эллинов, но не этих подлых иноземцев!
   — Хорошо, отец, — Пирр наклонил голову в знак согласия.
   — Все, ступай. Да хранят тебя боги.
   — Будь осторожен, государь.
   Царь кивнул отрокам и пошел прочь. Вскоре широченные плечи телохранителей-Трехсот совершенно скрыли его из виду. Пирр подошел к товарищам.
   — Великие силы, как же я ненавижу этих гиен! — внезапно прорычал царевич, стиснул зубы, опустил подбородок на грудь. Ошеломленные «ястребы» молчали, не решаясь подступить к нему с вопросами. Наконец, Пирр повернулся к товарищам, поднял голову. Его глаза, горевшие из-под упавшей на лоб челки, были белыми от бешенства.
   — Македошки решили оскорбить отца, посадив его отдельно от всех магистратов в самой дальней части стола вместе с рядовыми военачальниками. Управляющий сказал, что это, мол, из-за того, что отец по спартанскому обычаю никогда не принимает пищу лежа, а только сидя. А у них, де, скамьи для сидения только в «хвосте» стола. Агид и эфоры при этом заявлении нагло оскалились, прошли на свои места и возлегли на ложа, презрев заповеди Ликурга. Эпименид, «спутник» отца, возмутился было, но отец сказал: «Они совершенно правы, Эпименид — мое место рядом с воинами, а не среди жоп и жополизов». С этим он спокойно занял определенное для него место. Все были в шоке от слов отца, одни орали, другие молчали. От македонцев выскочил некий Демилл, военачальник царя македошек и начал кричать, что не дело царька солдафонов оскорблять повелителей Ойкумены. Отец отвечал: «Нет, не дело свободного — слушать советы раба раба». Тогда весь зал взорвался воплями, и громче всех — вот позор! — орали Агид и его прихвостни-эфоры.
   — Они, наверное, побоялись, что гнев на царя Павсания обернется против всей Спарты, и против них, — проронил Леонтиск.
   — Шакалы! — прошипел Лих.
   — После этого присланные македошками управляющие просили отца удалиться с пира, участников которого он настолько не уважает. Они угрожали выставить его силой, в ответ на что отец расхохотался, и, указав на Трехсот, сказал: «Каждый из них убьет по дюжине ваших игрушечных солдат, не вынимая меча из ножен. Если бы я хотел остаться, то сделал бы это, не боясь таких вояк как вы. Но не будем гневить богов, охраняющих Игры, они и так расстроены, видя, как эллины, их сыны, пресмыкаются перед вчерашними варварами». С этим отец вышел из зала. Афиняне и все прочие кричали вслед, что спартанская делегация будет изгнана с Игр.
   — Уроды, да как они смеют! Наши атлеты и колесницы — лучшие во всей Греции! — выпалил покрасневший от гнева Леонтиск. Он даже забыл, что сам не является спартанцем.
   — Не переживай, наши места поделят, — «успокоил» его Лих.
   — Но что же теперь, командир? — тревожно спросил Энет. — Нам-то что делать?
   Пирр пристально глянул на него, шевельнул губами, собравшись что-то сказать, но передумал, остановил себя.
   — Ничего, — промолвил он после длинной паузы, в течение которой все недоуменно смотрели на него. — Будем делать то, что сказал отец — сидеть у себя и ждать…
 
   В этот вечер все долго не могли заснуть, возбужденные произошедшими событиями. Пирр и его «спутники» занимали просторную комнату на большом постоялом дворе, где была размещена вся, за исключением аристократов, делегация спартанцев. На первом этаже, в таверне, слышались звуки флейты и тамбурина, перемежаемые взрывами хохота: лакедемонские борцы и их друзья отмечали удачное сегодняшнее выступление. Скорее всего, они ничего не знали о скандале, произошедшем с царем Павсанием. Слышались возбужденные женские голоса, переливистый смех и визг — веселье шло на славу. Звуки влетали в открытое окно второго этажа, где находилась комната царевича и его товарищей, и составляли резкий контраст их мрачному настроению.
   С другой стороны, через коридор, раздавался звучный храп — там помещалась спальня метателей копья. Их черед веселиться еще не настал: завтра состязание, тело и голова должны отдыхать и набираться сил. Вот следующим вечером, после выступления, можно и расслабиться и повеселиться, обсуждая, кто из участников выронил копье, а кто, бросая, так переусердствовал, что вывихнул плечо.
   Из коридора тянуло сгоревшим маслом от висевших на лестнице ламп. К этому запаху примешивался струящийся из окна аромат летней ночи, напоенной благоуханием цветов и трав. По двору, звеня цепью и лениво подгавкивая, бегал неугомонный пес, которого, вероятно, забыли покормить. Шелестела обдуваемая свежим морским ветерком листва деревьев, в ветках никак не могли успокоиться какие-то беспокойные пичуги, да иногда с утробным жужжанием пролетал заблудившийся жук.
   Леонтиск, лежа на своем узком топчане, слушал эти звуки, вдыхал сквозившую с улицы прохладу и никак не мог уснуть. Товарищи, сначала мрачно переговаривавшиеся, а потом тревожно ворочавшиеся, наконец, затихли, и лишь к нему сон все не приходил. Что же теперь будет? Неужели завтра-послезавтра им придется покинуть бурлящую Олимпию и вернуться в пыльную Спарту? Великие боги, ему только раз удалось свидеться с отцом, они собирались побыть вместе, когда суета праздничных пиров первых дней Игр уляжется. Неужели теперь об этом придется забыть? Леонтиск даже не успел продемонстрировать отцу новые приемы фехтования, которые он освоил за полтора года, что они не виделись. Какая жалость! Когда теперь им удастся увидеться? В прошлый раз Пирру пришлось самому упрашивать педонома Басилида, чтобы тот разрешил Леонтиску съездить на месяц в Афины. Теперь с этой просьбой, наверное, нужно будет обращаться к Агесилаю — тот стал совершеннолетним и практически сменил старину Басилида на посту управляющего агелы. Пирр у Агесилая просить ничего не будет, а самому Леонтиску тот спокойно может отказать. Да, дела…
   Леонтиск вздохнул.
   Уж лучше бы, конечно, все утряслось. Хотя вряд ли — вон царь Павсаний был какой серьезный и озабоченный. Видимо, положение действительно не из простых. Кто их разберет, эти политические дрязги? В свои четырнадцать лет Леонтиск считал себя почти взрослым, но иногда поведение старших ставило его в тупик. Пирр много рассказывал о наглости и вмешательстве римлян и македонцев в греческие дела, но Леонтиск не мог понять — если все настолько очевидно, как говорит эномарх, почему греки терпят это все? Почему они просто не выдворят этих смешно наряженных клоунов из своей страны и не запретят приезжать в нее впредь? Ну не объявят же они, в самом деле, Греции войну! Леонтиск видел римских солдат из сопровождения консуляра Эмилия Лепида. Ничего особенного. Ничем не лучше не то что царевых Трехсот, но даже обычных солдат любого греческого города. И что их все так превозносят?
   В агеле не слишком много внимания уделяли вопросам мировой истории, и, тем более, истории римской. Былые победы в войнах с персами всячески превозносились, зато поражения Греции, приведшие страну к нынешнему зависимому положению, были покрыты покрывалом стыдливого замалчивания. Не слишком много говорилось и о великом походе македонского царя Александра, о войнах его наследников-диадохов. Распорядители лаконской школы считали, что чем меньше молодой воин знает об истории окружающего мира, тем легче ему сохранять свой разум незамутненным, верить лишь в свой меч и великий Лакедемон. В таких обстоятельствах воспитаннику спартанской военной школы было трудно составить ясное мнение о сложившейся к тому времени политической ситуации, и потому даже выделяющиеся из общей массы ученики, каким был сын афинского стратега Леонтиск, не могли оценить ситуации так, как оценивали ее зрелые государственные мужи.
   Размышления юного воина прервал донесшийся сквозь уже наполовину укутавшую его дрему скрип половицы. Открыв глаза, он успел уловить движение закрывающейся двери. Второй взгляд выявил отсутствие эномарха на стоящем в стороне от других топчане. Сон словно кошка слизала. Леонтиск резко выпрямился на постели. Предчувствие, кислое, как перестоявшая простокваша, сказало ему, что командир вышел в ночь вовсе не по нужде или какому другому столь же естественному делу. Осторожно поднявшись и приблизившись к ложу эномарха, юноша провел руками по стене у изголовья, затем, чтобы удостовериться, обшарил и само ложе. Сомнений не было: лаконский меч царевича, стальной клинок, вынести который на улицу праздничной Олимпии уже считалось святотатством, исчез вместе с хозяином. По плечам Леонтиска пробежал озноб дурных предчувствий. Однако, не желая в случае ошибки остаться в дураках, он не стал будить никого из мирно сопевших товарищей, а, нащупав ногами сандалии и натянув через голову хитон, выскользнул в коридор вслед за сыном царя.
   Из-за двери напротив продолжал доноситься размеренный храп метателей копья. Звуки веселья в таверне поутихли, видимо, настал час, когда за столом остаются только самые отчаянные гуляки. Леонтиск тихо двинулся по коридору, освещенному одной-единственной лампой у начала лестницы. Чтобы выйти из постоялого двора, нужно было пройти через общий зал. Леонтиск, щурясь от показавшегося чересчур ярким света, обвел помещение глазами и увидел в углу знакомого парнишку, «ястреба» лет тринадцати, сидевшего в компании «львов» и подобострастно слушавшего их рассказы о собственных подвигах.
   — Эй, Стрепсиад, — окликнул парня Леонтиск.
   — Чего? — недовольно обернулся тот. За столом как раз рассказывали исключительно интересную скабрезную историю. — Ты, Леонтиск?
   — Пирр?..
   — Да только что вышел сын царя, промчался, как будто живот прихватило. Я еще хотел его спросить про эту историю с государем Павсанием. Может, ты расскажешь, что…
   — Потом, потом! — замахал руками Леонтиск и поспешил к двери, ведущей наружу. Хозяин, дремавший на табуретке у входа на кухню, открыл на мгновенье глаза, глянул на него, но тут же снова смежил веки.
   Дверь хлопнула за спиной, обрезав свет и оставив юношу один на один с ударившей по глазам густой пелопоннесской ночью.
   — И какого демона ты за мной следишь? — раздался над ухом знакомый скрежещущий голос. По правую руку материализовался на фоне ночи еще более темный, чем она, угрожающий силуэт.
   — Я — твой «спутник», эномарх, и моя обязанность — всюду следовать за тобой, — как можно спокойнее произнес Леонтиск.
   — Да-а? — усмехнулся царевич. — И даже на «вонючку» меня провожать? Может, еще будешь лопухи мне подавать, а? чтобы задницу вытереть?
   — На «вонючку» обычно с мечом не ходят, — невинно произнес афинянин, но Пирр тут же вскипел:
   — Ах, ты, змей! Кто велел тебе шпионить за мной?
   Сильная рука сгребла хитон на груди Леонтиска, рванула вперед. Афинянин зажмурился: ударом кулака Пирр способен был свалить с ног взрослого мужа.
   — Ты что, командир? — вскричал Леонтиск. — Зачем мне шпионить за тобой? Ты прекрасно знаешь, что моя душа и я сам принадлежим тебе. Просто я не спал, когда ты вышел, забеспокоился и пошел следом. Делай что хочешь, но возьми меня с собой!
   Несколько мгновений Пирр молча смотрел на своего подчиненного. Огонек бешенства в глазах царевича быстро угас, казалось, он даже раздосадован подобной своей несдержанностью.
   — Ладно, идем со мной, — примиряюще промолвил Пирр. После паузы он добавил:
   — Возможно, ты и пригодишься.
   Леонтиск с облегчением перевел дух. Сердце его ликовало: царевич доверяет ему, готов посвятить в какую-то свою тайну. Приключение! Что могло быть интереснее и привлекательнее этого?
   Они вышли за ограду постоялого двора и быстро пошли по улице в сторону моста через речку Мираку, соединяющего жилой квартал Пису с великолепными общественными зданиями собственно священной Олимпии. Пирр мрачно молчал, и Леонтиску, видевшему настроение командира, совершенно не хотелось задавать вопросов о цели этой ночной прогулки. Миновав оливковую рощу, в которой островками огней и веселья высились несколько усадеб знати, юноши вышли к пологому берегу великого Алфея. В дрожащих водах реки отражался тонкий, словно ноготь, серп луны. Резко пахло сыростью и тиной, в камышах что-то шуршало, и над этим всем висел несмолкающий ор лягушек.