Страница:
Они зарегистрировались в парижской Мэрии — Митя, по приказу Папаши, нацепил черную “тройку”, как ухарь-купец, удалой молодец, и даже золотую цепочку Эмиль ему приделал — брегет, купленный в магазине “Андрэ”, торчал в кармане, а сверкающая цепочка свешивалась из кармана, вдоль пуговиц жилета, а Изабель поразила всех платьем-лилией, ей даже из зала кричали: лилия!.. — и Митя, после того, как они поставили закорючки в толстых книгах и их объявили мужем и женой, отчего-то вспыхнул весь, как маков цвет, до корней волос, он и не думал, что может так краснеть, как ребенок, — и внезапно взял, подхватил Изабель на руки, он читал об этом в книжках, видел это все в кино, ну, и что-то сработало у него внутри, что-то защелкнулось на душе, как наручники, — и так, с Изабель на руках, он прошел по ковру зала мэрии, и она прижималась лицом к его груди, и он шептал ей тихо, задыхаясь: не бойся, крошка, у нас все будет с тобой хорошо, все будет тип-топ, в Москве мы не пропадем, я куплю тебе в Москве отличный дом, ты будешь в нем хозяйкой, не хуже чем здесь, на Елисейских, тебе все там понравится, клянусь, и там совсем не страшно, в Москве, там очень даже весело жить, ты будешь там царица, богиня… моя белая лилия, мой пушистый котик… Не бойся, не бойся…
Он все упрашивал ее: не бойся, не бойся, — как будто Россия, как будто Москва были такой геенной огненной, такой дикой преисподней, куда и заглядывать-то было жутко, — не то что жить там.
В ту последнюю, перед отлетом в Москву, ночь в Париже они проговорили до утра. О да, они любили друг друга, и все же им важно было высказаться, им невыразимо важно было расспросить друг друга — о чем?.. О событиях, бывших ранее, до их встречи?.. О том, откуда они вышли и куда они идут?.. О людях, которых они любили?.. Он убедился в том, какая же Изабель была девчонка. Ей рассказывать было совершенно нечего: домашний ангелочек, всеми любимый, престижный коллеж, Сорбонна, диплом врача, частная практика в Париже, каждое лето отдых в Провансе, на берегу моря, или в Арле, где в античном амфитеатре Изабель любила наблюдать корриду.
— Как… корриду?.. разве во Франции есть коррида?..
Она поднялась на локте голая, оперлась ладонью о подушку. На столе горела свеча. Ее светло-русые одуванчиковые волосы сияли, переливались. Щеки горели, исцелованные. Митя с удивленьем и ужасом чувствовал, как растет, страшней снежного кома, в его груди нестерпимая нежность. Эта девушка, его жена, научит его нежности. Научит его человеческим чувствам, что начали было вихрево исчезать из него, выдуваться наружу. Он уже чувствовал пустоту, жуткую пустоту, что поселялась внутри, выжигая огромные незримые пространства в нем. Он усмехался, чувствуя это: а, все трын-трава!.. это так надо, надо быть таким, пустым и циничным, жестким и бесчувственным, чтобы жить в том мире, куда его забросило… Рядом с Изабель, вместе с ней Митя ощущал себя человеком. Он возвращался к себе. Это было больно. Ему становилось очень больно от этого. Он припоминал себя того, Нищего Художника; видел себя, припадающего к голым коленям дегтярноволосой Иезавель; себя, шатающегося по тусовочному Арбату с двумя-тремя непросохшими холстами под мышкой — чтобы продать. А тут у него на счету будет — уже не лимон, а… Юджин Фостер, рыжий веснушчатый весельчак, высоченный мужик из-за океана, скорее похожий не на крупного галериста, а на подгулявшего рослого бурша, расплатился с ним и с Эмилем наличными долларами. Когда у Мити в руках оказалось бессчетное количество зеленых бумаг, — валютные проститутки у “Интуриста”, он это знал, так же, как знало и пол-Москвы, называло баксы “капустой”, и это было похоже, он сидел будто в россыпях свежих капустных листьев, — у него все поплыло перед глазами, ком подкатил к горлу, он хотел разрыдаться — и не мог. Эмиль протянул ему на ладони русскую московскую валидолину. “Рызгрызи, — посоветовал он. — Может, станет легче. Если ты не в силах пересчитать, дай, я пересчитаю”. — “Ты меня обманешь, Папаша, к чертовой матери, — ответил Митя весело и зло. — Я уж как-нибудь сам. Это ведь все не для меня. Это все для Изабель. Я сделаю ей такую жизнь, какая ей в ее дохлом Париже и не снилась”. — “Врешь, сосунок, — жестко сказал Эмиль, глядя на то, как беспомощно Митя копошится в разбросанных по дивану долларах, нервно закуривая, отпыхивая дым, — не для Изабель это. Ты спятишь на этом. Ты спятишь на деньгах. Потому что ты жалкий парвеню, Сынок. Потому что всю жизнь ты жил, преодолевая комплекс нищеты. Потому что ты привык считать все время жалкую копейку в своем дырявом кармане. И вдруг ты вторгся, внедрился… сюда. В нас. В наше нажравшееся, сытое тело. В мое тело, как гельминт. В меня. И ты готов съесть меня. Но съесть бездарно. Чтобы все подгребать под себя и никуда не вкладывать. Я отличаюсь от тебя тем, щенок, что вкладываю капиталы. Я их умножаю. А ты будешь их только копить… копить!.. Ты будешь трястись над ними, когда состаришься…” — “ Еслисостарюсь, — солено, ядовито поправил его Митя. — Меня ухлопают, Папаша, твои же люди, если я им чем-нибудь не приглянусь. А я им точно не приглянусь. Ведь не приглянулся же тебе”. Эмиль исхлестал его словами — и Митя запомнил эти удары розги, эти рубцы, оставшиеся от грубого ремня. Отцовский ремень?! Плевал он… Однако… нищета… Он содрогнулся, лежа рядом с Изабель в постели. Какое чудо, что он никогда больше не вернется туда.
— О, коньешно, есть, Митья… коррида, и… как это… бик?..
— Да, бык… — Он обнял ее одной рукой, нежно поцеловал в пылающую скулу. — Рогатый бык… Не дай Бог мне никогда, женушка, стать рогатым…
— И это… как это по-испаньоль… тореро?..
— Да, да, тореро, матадор, как хочешь…
— Я нье любиль, когда бик — убой… убиваль… я всьегда плакаль… я хотеть бик — жить и тореро — жить… я хотель, чьтоб Андрэ — жить и ты — жить… но Андрэ умереть… а я хотель, чьтоби мы с тьебе жить — как это?.. тужур?.. вече-но?..
— Да, да, вечно, — забормотал Митя, ловя губами ее пальцы, гладящие его лицо, его висок и подбородок. — Да, Изабель, мы так любим друг друга, что мы будем жить вечно… я это чувствую… я…
Она закрыла ему рот ладонью. Ее ладонь пахла жасмином. Жасминовые духи, приятные. Женщины душатся и наряжаются, чтобы прельстить мужчин, но прекрасней всего они без одежд.
— Ты… льюбиль в Москве ла фамм?.. жень-шинь?.. говорить мнье…
Ну вот, вот они, эти дурацкие вопросы. Он знал, что до них дело дойдет.
Эмиль громко храпел в соседней комнате. Тихо лилась музыка из приемника, висящего на стене. Женщина есть женщина. А разве ему не интересно узнать, сколько мужчин было у Изабель, какие они?.. Нет. Неинтересно. И никогда не станет интересно. А вот ее это волнует.
— Конечно, любил. Куда ж мужчине без этого.
— И они биль… красив?..
— Красивые. — Он улыбнулся. Она отвела прядь волос у него со лба. — Конечно, красивые. Нет, одна была некрасивая. Маленькая девочка. Такая глупенькая. Похожая на рыбу. И есть она любила жареную рыбу. Она кормила меня рыбой.
Перед ним, как наяву, встала Хендрикье — с рыбьим ртом, с белесыми прозрачными косками, с веснушками на носу, с преданными собачьими глазами, всегда обращенными к нему с мольбой: не отвергай меня. Он вспомнил весь быт дворницких трущоб в Столешниковом, гарь и чад на кухне, где алкоголичка Мара вбрасывала в себя, у горящих цветков газовых конфорок, рюмку за рюмкой дешевой “Анапы”, свои ранние, в пять утра, вставанья, одеванья дворницкой робы, — и иглы страха закололи его под лопатки: неужели это все было с ним?!..
— Дай сигарету.
— Кури вред, Митья. — Она, смешливо морща нос, протянула ему всю пачку, что цапнула со столика у кровати. — Я доктер, я знать. И как зваль та дьевочка?..
Он поглядел на Изабель — и внезапно понял, кого она ему напоминает. Хендрикье. Ну да, Хендрикье. Только умную, богатую, красивую. А не нищую дурочку-уродку с жабьей пастью, в крапе веснушек. Но все повадки Хендрикье. И светящийся взгляд Хендрикье. Да, этот тихий свет, этот всепобеждающий нежный свет Хендрикье, что пробьется сквозь любой металл, бетон и чугун.
— Хендрикье.
— О, как жена Рембрандт ван Рейн!.. — Изабель развеселилась, шаловливо перевернулась в кровати, играя, как рыбка. Нет, это бред. Да, ведь она разительно похожа на Хендрикье. Как он этого раньше не замечал. — Хендрикье Стоффельс?..
— Ну, у нее, наверно, было другое имя, это было просто прозвище, ну, кличка, ну… — Он затруднился объяснить наморщившей лобик Изабель, что такое кличка. — Это имя — ну, для смеха…
— Длья смех, а-ха-ха-ха-ха!..
Она долго, тихо, нежно хохотала. Митя прильнул губами к ее губам. Они целовались до головокруженья. Разомкнули объятья нехотя. Порозовевшая Изабель спросила, продолжая беззвучно смеяться:
— А… путан?.. Ну… ночная жень-шинь?..
— Проститутки тоже были, — пожал плечами Митя, — у кого их не было!..
Он вспомнил девиц в сауне. Передернулся.
— А… кто ты любить больше всех?..
Он задумался. Дал единственно возможныйответ.
— Тебя.
— А… кто тьебья любить больше всех?.. Больше — жить?..
Он лег на спину. Сигарета горела тусклым красным огнем в его отведенной руке. Изабель глядела на него сверху вниз. Они оба были голые, влюбленные и молодые, и вся прежняя жизнь казалась Мите сном. Вся прежняя жизнь нам всегда кажется сном. Она улетает, улетучивается, как дым. Ее не поймать. Тебе кажется — это все было с тобой, а на деле это Господь Бог просто поглядел занятный фильм с тобой в главной роли.
Он затянулся до звона в ушах. Он глотнул столько дыма, что он забил ему легкие, как газ смертнику в газовой камере. Перед ним, во весь свой маленький, статуэтковый росточек, живая, фарфоровая, мертвая, задушенная, в мастерской у Снегура, в японской квартире на проспекте Мира, встала Анна.
И запах жасмина, доносящийся от Изабель, обратился в запах лаванды.
— Одна женщина, — сказал он упавшим голосом. Снова воткнул в рот сигарету. Она дрожала в его сцепленных зубах. — Жена одного японца. Бизнесмена. Очень милая женщина. Она меня любила, а я ее не любил. Я встречался с ней. Очень стильная женщина. У нее — знаешь?.. — в доме на полках японские куклы сидели. И слушала она только японскую музыку. И больше всего любила апельсиновый сок. Или… грейпфрутовый.
Скорее бы закончился этот расспрос. Что она, как на допросе.
— А… где она сейчаль?.. — Изабель поправилась. — Сей-час?..
Ну, что ты дрейфишь, парень, что ты тушуешься. Дворник занюханный. Мафиозо недовинченный. Первый раз выстрелил в человека — и попал. Первый раз душил человека — и задушил. Что ж ты первый раз правду-то боишься сказать. Рот разинуть. Одно признанье — и нет у тебя Изабель. Это проверка. Это лакмус. А вдруг она тебя и такого… примет?..
Скажи ей: я ее убил. Скажи: она на кладбище в Москве. Или в Токио. Ты же и правда не знаешь, где господин Канда ее похоронил.
— Сейчас?.. — Он вел время. Он курил сигарету так, будто молился Богу, будто лакомился вареньем. Будто целовался. — Сейчас?..
Ты убил ее. Ну!
Изабель простит тебя. Неужели ты не видишь, что она — Хендрикье. Она простит тебя, заплачет над тобой, полюбит тебя по-новому, по-иному, и уйдет с тобой куда хочешь — в тюрьму, в ссылку, на пытку, на необитаемый остров. В… да, в смерть. Она умрет с тобой, если ты захочешь, так она любит тебя. Чего же ты боишься?!
— Уехала в Японию, — сказал Митя, сминая окурок в хрустальной пепельнице на столике. — Она не смогла бросить своего мужа. Он был очень богатый японский бизнесмен. А я был никто. Я был тогда дворник. Я был бедный дворник и бедный художник. Никто не покупал мои картины. А вот она купила.
Она купила ВСЮ ТВОЮ БУДУЩУЮ ЖИЗНЬ, Митя. Все, что происходит с тобой сейчас и еще произойдет. А ты не поставил ей никакого памятника. Ни золотого. Ни чугунного. Ни красками на холсте.
Это только Модильяни писал своих мертвых любовниц. Он будет писать свою живую жену. И ей совершенно незачем знать про ужасы его прежней жизни.
— О!.. — Изабель задохнулась от восторга. — Какой она добри!.. А ты… ты будет писаль менья?.. пентюр… живо-пис…
— Бесконечно, Изабель, — сказал Митя и обнял ее, горячую, беззащитную, хрупкую, светлую, смеющуюся, счастливую. — Я буду бесконечно писать тебя. Ты устанешь. Ты сама первая попросишь о пощаде.
Господи, какое счастье, что они скинули — с плеч долой — эту картину, что так жгла Мите душу. И он, и Папаша теперь при деньгах, и немалых. Решено: они с Изабель покупают особняк — негоже ему держать такую французскую принцессу в двух тесных комнатенках высотки на Восстанья. Решено: они будут жить между Парижем и Москвой, ибо Изабель долго без Парижа, как птичка без цветущего миндаля, не сможет, да и у Мити и Эмиля в Париже найдется немедленно куча дел — только успевай проворачивай. Дьяконов, пока Митя с Изабель женихались, успел нарыть, вынюхав мафиозным собачьим носом, несколько тропинок, ведущих прямиком к французскому валютному золоту, к банковским неразрытым кладам. Французики думали — они сидят тихо; Эмиль раскопал одну тайну, потянул за веревочку… Банки “Сосьете Женераль” и “Лионский кредит” пустили козла в капусту. Парижский клуб еще не понял, какого зверя он прикормил. Эмиль запустил когтистую лапу в святая святых французских финансов и вынимать ее оттуда не собирался. Те, кто поддерживал его во Франции, завтра станут его злейшими врагами, но сегодня он поживится, он перехватит у страны валюту якобы для России, а в Международном валютном фонде есть такие каналы, ручейки и речки, — золотая вода по ним потечет прямо к нему в карман, а уж он и его “шуйцы” и “десницы” найдут, куда выгодней всего вложить перекачанное… Земля опутана денежными потоками, как кровеносными сосудами. Он — врач. Изабель бы поняла его. Он не дает земле умереть. И прежде всего он не дает умереть себе и себе подобным, ибо, если они умрут, — кто же будет мир спасать?.. Врачу, исцелися сам!.. И они должны взращивать себе подобных. Этот Митя… ну что ж, так вышло все в Париже… нарочно не придумаешь… в книжке напиши — скажут: вот безудержная фантазия у беллетриста, Дюма-отец, Бальзак, Мопассан… ну, да Лора не слишком расстроится, ведь она не мать, а если сообщить матери… да жива ли мать Андрея, ведь она и тогда уже была важная матрона, как это она еще ухитрилась забеременеть, ума он не приложит до сих пор…
Да, жизнь между Парижем и Москвой, это романтично, c’est charmant, c’est magnific. Придется учить язык. Ему, безмозглому лентяю. “Дмитрий Морозов вернулся в Россию из триумфальной поездки в Париж с юной красавицей-женой!”, “Дмитрий Морозов убивает на дуэли знаменитого физика Андрея Дьяконова и женится на его очаровательной супруге!”, “Уникальная продажа на аукционе Филипс: неизвестный миру Тенирс продан в Америку за тридцать шесть миллионов долларов!” — прикинь, какие грандиозные газетные шапки могли бы быть состряпаны в столице нашей почернелой от горя, инфляции, голода и войн любимой родины, если бы… Если бы — что? Если б он был знаменит, только и всего! Как все просто! А пока он — серая мышь, серая вошь. Будь он хоть богат, как сам Форд или Рокфеллер. “Мы не дети Рокфеллеров” — полезло в голову детское присловье. Он уже дитя Эмиля Дьяконова. Почти дитя. Эмиль по приезде в Москву обещал его усыновить. Чтобы оформить на него все бумаги, передающие капиталы по наследству. Написал ли Эмиль завещание?.. Вне всякого сомненья. Как Лора отнесется к этой новости, ко всему, происшедшему во Франции?.. А никак. Спокойно. Ведь она не захочет терять молодого любовника. Они же все, старые бабы, говорят, что после ночи любви у них улучшается цвет лица. Он выполняет функции ночного крема. Вы-пол-нял. Будет ли он спать с Лорой при живой жене?.. А… Инга?..
А не пошла ли на все четыре стороны эта загадочная Инга с ее набором бархатных масок. Мы же не в Венеции живем. Выдумала тоже развлеченьице. Пускай веселится с кем-нибудь другим.
При одной мысли об Инге у него захолонуло в груди. Страх заполнил его, как вода или вино наполняют пустой сосуд. Они летели в самолете. Не аэрофлотовском, слава тебе Господи, — компании “Эр Франс”. Чистота, красота. В бизнес-классе — как у Христа за пазухой. И пледы, и наушники с музыкой, и ветчины, и безе, и божоле, и мускаты, и жареные курочки через каждые полчаса. Книги, газеты, кондиционеры. Санаторий. Он обернул лицо к Изабель. Его юная жена, вдова Андрея Дьяконова, мирно и сладко спала, чуть посапывая, склонив голову ему на плечо, уткнувшись лбом в его бугристую мышцу. Ого, на нем, худом доходяге, наросли мышцы. В здоровом теле здоровый дух. С любовницами покончено. У него есть законная жена. Он должен, наконец, заняться делом. Он обскачет, обставит всех детей Эмиля Дьяконова, и глупых и умных, и законных и бастардов. Он станет его истинным наследником. Он изучит финансы, банковское дело, языки — английский, французский. Он будет сперва его левой ногой, потом правой рукой, потом его сердцем, потом, если Бог даст, его головой. Эмилю не страшно будет умирать. Он, Митя Морозов, искупит вину перед ним. Он искупит вину перед мертвым Андреем. Он искупит, своей безумной любовью к Изабель, вину перед мертвой Анной, перед забитой, затравленной дурочкой Хендрикье, молча любившей его. Он, тайный убийца, станет наконец, человеком. Большим человеком. Он могуче вырастет — как сибирский кедр, что шумит там, за его узкой тощей мускулистой спиной, на берегах Байкала, на берегах Енисея. И люди станут уважать его.
Пусть на этом пути он будет жесток с людьми. Но он больше не убьет. И не солжет. И не украдет. И не…
Самолет резко пошел на снижение, дал страшный крен на левый борт. Изабель проснулась и ухватилась руками за Митю.
— О?.. мы падаль?.. самолет — горель?!..
— Нет, нет, дорогая, и не падает и не горит, — поспешил успокоить ее Митя, обняв и прижав к себе. — Это просто небесная коррида. Там, в небесах, Бог напустил стада черных туч на ангелов-матадоров, и ангелы сражаются с тучами, и молнии летят, как бандерильи. Не бойся.
Он все шептал это: не бойся, не бойся, — как будто заклинал ее, а у самого на сердце, как печать, поставленная расплавленным воском или сургучом, горел сгусток страха: не зарекайся. Не отрекайся ни от сумы, ни от тюрьмы. Ты, сам страшный, живешь в страшном времени. Как же ты можешь поклясться, что ты больше никогда не своруешь. Эмиль тебя будет учить именно этому, если ты по самую задницу влезешь в хрустящие горы баксов. Он будет учить тебя прелюбодействовать, если для пользы дела надо будет охмурить богатую и владетельную бабу.
Только убивать ему не надо будет тебя учить. Ты его сам этому можешь научить. Выстрелить из кольта впервые в жизни, понюхать ствол и бросить прочь: так-то, Папаша.
КРУГ ЧЕТВЕРТЫЙ. ПРЕДАТЕЛЬСТВО
Он все упрашивал ее: не бойся, не бойся, — как будто Россия, как будто Москва были такой геенной огненной, такой дикой преисподней, куда и заглядывать-то было жутко, — не то что жить там.
В ту последнюю, перед отлетом в Москву, ночь в Париже они проговорили до утра. О да, они любили друг друга, и все же им важно было высказаться, им невыразимо важно было расспросить друг друга — о чем?.. О событиях, бывших ранее, до их встречи?.. О том, откуда они вышли и куда они идут?.. О людях, которых они любили?.. Он убедился в том, какая же Изабель была девчонка. Ей рассказывать было совершенно нечего: домашний ангелочек, всеми любимый, престижный коллеж, Сорбонна, диплом врача, частная практика в Париже, каждое лето отдых в Провансе, на берегу моря, или в Арле, где в античном амфитеатре Изабель любила наблюдать корриду.
— Как… корриду?.. разве во Франции есть коррида?..
Она поднялась на локте голая, оперлась ладонью о подушку. На столе горела свеча. Ее светло-русые одуванчиковые волосы сияли, переливались. Щеки горели, исцелованные. Митя с удивленьем и ужасом чувствовал, как растет, страшней снежного кома, в его груди нестерпимая нежность. Эта девушка, его жена, научит его нежности. Научит его человеческим чувствам, что начали было вихрево исчезать из него, выдуваться наружу. Он уже чувствовал пустоту, жуткую пустоту, что поселялась внутри, выжигая огромные незримые пространства в нем. Он усмехался, чувствуя это: а, все трын-трава!.. это так надо, надо быть таким, пустым и циничным, жестким и бесчувственным, чтобы жить в том мире, куда его забросило… Рядом с Изабель, вместе с ней Митя ощущал себя человеком. Он возвращался к себе. Это было больно. Ему становилось очень больно от этого. Он припоминал себя того, Нищего Художника; видел себя, припадающего к голым коленям дегтярноволосой Иезавель; себя, шатающегося по тусовочному Арбату с двумя-тремя непросохшими холстами под мышкой — чтобы продать. А тут у него на счету будет — уже не лимон, а… Юджин Фостер, рыжий веснушчатый весельчак, высоченный мужик из-за океана, скорее похожий не на крупного галериста, а на подгулявшего рослого бурша, расплатился с ним и с Эмилем наличными долларами. Когда у Мити в руках оказалось бессчетное количество зеленых бумаг, — валютные проститутки у “Интуриста”, он это знал, так же, как знало и пол-Москвы, называло баксы “капустой”, и это было похоже, он сидел будто в россыпях свежих капустных листьев, — у него все поплыло перед глазами, ком подкатил к горлу, он хотел разрыдаться — и не мог. Эмиль протянул ему на ладони русскую московскую валидолину. “Рызгрызи, — посоветовал он. — Может, станет легче. Если ты не в силах пересчитать, дай, я пересчитаю”. — “Ты меня обманешь, Папаша, к чертовой матери, — ответил Митя весело и зло. — Я уж как-нибудь сам. Это ведь все не для меня. Это все для Изабель. Я сделаю ей такую жизнь, какая ей в ее дохлом Париже и не снилась”. — “Врешь, сосунок, — жестко сказал Эмиль, глядя на то, как беспомощно Митя копошится в разбросанных по дивану долларах, нервно закуривая, отпыхивая дым, — не для Изабель это. Ты спятишь на этом. Ты спятишь на деньгах. Потому что ты жалкий парвеню, Сынок. Потому что всю жизнь ты жил, преодолевая комплекс нищеты. Потому что ты привык считать все время жалкую копейку в своем дырявом кармане. И вдруг ты вторгся, внедрился… сюда. В нас. В наше нажравшееся, сытое тело. В мое тело, как гельминт. В меня. И ты готов съесть меня. Но съесть бездарно. Чтобы все подгребать под себя и никуда не вкладывать. Я отличаюсь от тебя тем, щенок, что вкладываю капиталы. Я их умножаю. А ты будешь их только копить… копить!.. Ты будешь трястись над ними, когда состаришься…” — “ Еслисостарюсь, — солено, ядовито поправил его Митя. — Меня ухлопают, Папаша, твои же люди, если я им чем-нибудь не приглянусь. А я им точно не приглянусь. Ведь не приглянулся же тебе”. Эмиль исхлестал его словами — и Митя запомнил эти удары розги, эти рубцы, оставшиеся от грубого ремня. Отцовский ремень?! Плевал он… Однако… нищета… Он содрогнулся, лежа рядом с Изабель в постели. Какое чудо, что он никогда больше не вернется туда.
— О, коньешно, есть, Митья… коррида, и… как это… бик?..
— Да, бык… — Он обнял ее одной рукой, нежно поцеловал в пылающую скулу. — Рогатый бык… Не дай Бог мне никогда, женушка, стать рогатым…
— И это… как это по-испаньоль… тореро?..
— Да, да, тореро, матадор, как хочешь…
— Я нье любиль, когда бик — убой… убиваль… я всьегда плакаль… я хотеть бик — жить и тореро — жить… я хотель, чьтоб Андрэ — жить и ты — жить… но Андрэ умереть… а я хотель, чьтоби мы с тьебе жить — как это?.. тужур?.. вече-но?..
— Да, да, вечно, — забормотал Митя, ловя губами ее пальцы, гладящие его лицо, его висок и подбородок. — Да, Изабель, мы так любим друг друга, что мы будем жить вечно… я это чувствую… я…
Она закрыла ему рот ладонью. Ее ладонь пахла жасмином. Жасминовые духи, приятные. Женщины душатся и наряжаются, чтобы прельстить мужчин, но прекрасней всего они без одежд.
— Ты… льюбиль в Москве ла фамм?.. жень-шинь?.. говорить мнье…
Ну вот, вот они, эти дурацкие вопросы. Он знал, что до них дело дойдет.
Эмиль громко храпел в соседней комнате. Тихо лилась музыка из приемника, висящего на стене. Женщина есть женщина. А разве ему не интересно узнать, сколько мужчин было у Изабель, какие они?.. Нет. Неинтересно. И никогда не станет интересно. А вот ее это волнует.
— Конечно, любил. Куда ж мужчине без этого.
— И они биль… красив?..
— Красивые. — Он улыбнулся. Она отвела прядь волос у него со лба. — Конечно, красивые. Нет, одна была некрасивая. Маленькая девочка. Такая глупенькая. Похожая на рыбу. И есть она любила жареную рыбу. Она кормила меня рыбой.
Перед ним, как наяву, встала Хендрикье — с рыбьим ртом, с белесыми прозрачными косками, с веснушками на носу, с преданными собачьими глазами, всегда обращенными к нему с мольбой: не отвергай меня. Он вспомнил весь быт дворницких трущоб в Столешниковом, гарь и чад на кухне, где алкоголичка Мара вбрасывала в себя, у горящих цветков газовых конфорок, рюмку за рюмкой дешевой “Анапы”, свои ранние, в пять утра, вставанья, одеванья дворницкой робы, — и иглы страха закололи его под лопатки: неужели это все было с ним?!..
— Дай сигарету.
— Кури вред, Митья. — Она, смешливо морща нос, протянула ему всю пачку, что цапнула со столика у кровати. — Я доктер, я знать. И как зваль та дьевочка?..
Он поглядел на Изабель — и внезапно понял, кого она ему напоминает. Хендрикье. Ну да, Хендрикье. Только умную, богатую, красивую. А не нищую дурочку-уродку с жабьей пастью, в крапе веснушек. Но все повадки Хендрикье. И светящийся взгляд Хендрикье. Да, этот тихий свет, этот всепобеждающий нежный свет Хендрикье, что пробьется сквозь любой металл, бетон и чугун.
— Хендрикье.
— О, как жена Рембрандт ван Рейн!.. — Изабель развеселилась, шаловливо перевернулась в кровати, играя, как рыбка. Нет, это бред. Да, ведь она разительно похожа на Хендрикье. Как он этого раньше не замечал. — Хендрикье Стоффельс?..
— Ну, у нее, наверно, было другое имя, это было просто прозвище, ну, кличка, ну… — Он затруднился объяснить наморщившей лобик Изабель, что такое кличка. — Это имя — ну, для смеха…
— Длья смех, а-ха-ха-ха-ха!..
Она долго, тихо, нежно хохотала. Митя прильнул губами к ее губам. Они целовались до головокруженья. Разомкнули объятья нехотя. Порозовевшая Изабель спросила, продолжая беззвучно смеяться:
— А… путан?.. Ну… ночная жень-шинь?..
— Проститутки тоже были, — пожал плечами Митя, — у кого их не было!..
Он вспомнил девиц в сауне. Передернулся.
— А… кто ты любить больше всех?..
Он задумался. Дал единственно возможныйответ.
— Тебя.
— А… кто тьебья любить больше всех?.. Больше — жить?..
Он лег на спину. Сигарета горела тусклым красным огнем в его отведенной руке. Изабель глядела на него сверху вниз. Они оба были голые, влюбленные и молодые, и вся прежняя жизнь казалась Мите сном. Вся прежняя жизнь нам всегда кажется сном. Она улетает, улетучивается, как дым. Ее не поймать. Тебе кажется — это все было с тобой, а на деле это Господь Бог просто поглядел занятный фильм с тобой в главной роли.
Он затянулся до звона в ушах. Он глотнул столько дыма, что он забил ему легкие, как газ смертнику в газовой камере. Перед ним, во весь свой маленький, статуэтковый росточек, живая, фарфоровая, мертвая, задушенная, в мастерской у Снегура, в японской квартире на проспекте Мира, встала Анна.
И запах жасмина, доносящийся от Изабель, обратился в запах лаванды.
— Одна женщина, — сказал он упавшим голосом. Снова воткнул в рот сигарету. Она дрожала в его сцепленных зубах. — Жена одного японца. Бизнесмена. Очень милая женщина. Она меня любила, а я ее не любил. Я встречался с ней. Очень стильная женщина. У нее — знаешь?.. — в доме на полках японские куклы сидели. И слушала она только японскую музыку. И больше всего любила апельсиновый сок. Или… грейпфрутовый.
Скорее бы закончился этот расспрос. Что она, как на допросе.
— А… где она сейчаль?.. — Изабель поправилась. — Сей-час?..
Ну, что ты дрейфишь, парень, что ты тушуешься. Дворник занюханный. Мафиозо недовинченный. Первый раз выстрелил в человека — и попал. Первый раз душил человека — и задушил. Что ж ты первый раз правду-то боишься сказать. Рот разинуть. Одно признанье — и нет у тебя Изабель. Это проверка. Это лакмус. А вдруг она тебя и такого… примет?..
Скажи ей: я ее убил. Скажи: она на кладбище в Москве. Или в Токио. Ты же и правда не знаешь, где господин Канда ее похоронил.
— Сейчас?.. — Он вел время. Он курил сигарету так, будто молился Богу, будто лакомился вареньем. Будто целовался. — Сейчас?..
Ты убил ее. Ну!
Изабель простит тебя. Неужели ты не видишь, что она — Хендрикье. Она простит тебя, заплачет над тобой, полюбит тебя по-новому, по-иному, и уйдет с тобой куда хочешь — в тюрьму, в ссылку, на пытку, на необитаемый остров. В… да, в смерть. Она умрет с тобой, если ты захочешь, так она любит тебя. Чего же ты боишься?!
— Уехала в Японию, — сказал Митя, сминая окурок в хрустальной пепельнице на столике. — Она не смогла бросить своего мужа. Он был очень богатый японский бизнесмен. А я был никто. Я был тогда дворник. Я был бедный дворник и бедный художник. Никто не покупал мои картины. А вот она купила.
Она купила ВСЮ ТВОЮ БУДУЩУЮ ЖИЗНЬ, Митя. Все, что происходит с тобой сейчас и еще произойдет. А ты не поставил ей никакого памятника. Ни золотого. Ни чугунного. Ни красками на холсте.
Это только Модильяни писал своих мертвых любовниц. Он будет писать свою живую жену. И ей совершенно незачем знать про ужасы его прежней жизни.
— О!.. — Изабель задохнулась от восторга. — Какой она добри!.. А ты… ты будет писаль менья?.. пентюр… живо-пис…
— Бесконечно, Изабель, — сказал Митя и обнял ее, горячую, беззащитную, хрупкую, светлую, смеющуюся, счастливую. — Я буду бесконечно писать тебя. Ты устанешь. Ты сама первая попросишь о пощаде.
Господи, какое счастье, что они скинули — с плеч долой — эту картину, что так жгла Мите душу. И он, и Папаша теперь при деньгах, и немалых. Решено: они с Изабель покупают особняк — негоже ему держать такую французскую принцессу в двух тесных комнатенках высотки на Восстанья. Решено: они будут жить между Парижем и Москвой, ибо Изабель долго без Парижа, как птичка без цветущего миндаля, не сможет, да и у Мити и Эмиля в Париже найдется немедленно куча дел — только успевай проворачивай. Дьяконов, пока Митя с Изабель женихались, успел нарыть, вынюхав мафиозным собачьим носом, несколько тропинок, ведущих прямиком к французскому валютному золоту, к банковским неразрытым кладам. Французики думали — они сидят тихо; Эмиль раскопал одну тайну, потянул за веревочку… Банки “Сосьете Женераль” и “Лионский кредит” пустили козла в капусту. Парижский клуб еще не понял, какого зверя он прикормил. Эмиль запустил когтистую лапу в святая святых французских финансов и вынимать ее оттуда не собирался. Те, кто поддерживал его во Франции, завтра станут его злейшими врагами, но сегодня он поживится, он перехватит у страны валюту якобы для России, а в Международном валютном фонде есть такие каналы, ручейки и речки, — золотая вода по ним потечет прямо к нему в карман, а уж он и его “шуйцы” и “десницы” найдут, куда выгодней всего вложить перекачанное… Земля опутана денежными потоками, как кровеносными сосудами. Он — врач. Изабель бы поняла его. Он не дает земле умереть. И прежде всего он не дает умереть себе и себе подобным, ибо, если они умрут, — кто же будет мир спасать?.. Врачу, исцелися сам!.. И они должны взращивать себе подобных. Этот Митя… ну что ж, так вышло все в Париже… нарочно не придумаешь… в книжке напиши — скажут: вот безудержная фантазия у беллетриста, Дюма-отец, Бальзак, Мопассан… ну, да Лора не слишком расстроится, ведь она не мать, а если сообщить матери… да жива ли мать Андрея, ведь она и тогда уже была важная матрона, как это она еще ухитрилась забеременеть, ума он не приложит до сих пор…
Да, жизнь между Парижем и Москвой, это романтично, c’est charmant, c’est magnific. Придется учить язык. Ему, безмозглому лентяю. “Дмитрий Морозов вернулся в Россию из триумфальной поездки в Париж с юной красавицей-женой!”, “Дмитрий Морозов убивает на дуэли знаменитого физика Андрея Дьяконова и женится на его очаровательной супруге!”, “Уникальная продажа на аукционе Филипс: неизвестный миру Тенирс продан в Америку за тридцать шесть миллионов долларов!” — прикинь, какие грандиозные газетные шапки могли бы быть состряпаны в столице нашей почернелой от горя, инфляции, голода и войн любимой родины, если бы… Если бы — что? Если б он был знаменит, только и всего! Как все просто! А пока он — серая мышь, серая вошь. Будь он хоть богат, как сам Форд или Рокфеллер. “Мы не дети Рокфеллеров” — полезло в голову детское присловье. Он уже дитя Эмиля Дьяконова. Почти дитя. Эмиль по приезде в Москву обещал его усыновить. Чтобы оформить на него все бумаги, передающие капиталы по наследству. Написал ли Эмиль завещание?.. Вне всякого сомненья. Как Лора отнесется к этой новости, ко всему, происшедшему во Франции?.. А никак. Спокойно. Ведь она не захочет терять молодого любовника. Они же все, старые бабы, говорят, что после ночи любви у них улучшается цвет лица. Он выполняет функции ночного крема. Вы-пол-нял. Будет ли он спать с Лорой при живой жене?.. А… Инга?..
А не пошла ли на все четыре стороны эта загадочная Инга с ее набором бархатных масок. Мы же не в Венеции живем. Выдумала тоже развлеченьице. Пускай веселится с кем-нибудь другим.
При одной мысли об Инге у него захолонуло в груди. Страх заполнил его, как вода или вино наполняют пустой сосуд. Они летели в самолете. Не аэрофлотовском, слава тебе Господи, — компании “Эр Франс”. Чистота, красота. В бизнес-классе — как у Христа за пазухой. И пледы, и наушники с музыкой, и ветчины, и безе, и божоле, и мускаты, и жареные курочки через каждые полчаса. Книги, газеты, кондиционеры. Санаторий. Он обернул лицо к Изабель. Его юная жена, вдова Андрея Дьяконова, мирно и сладко спала, чуть посапывая, склонив голову ему на плечо, уткнувшись лбом в его бугристую мышцу. Ого, на нем, худом доходяге, наросли мышцы. В здоровом теле здоровый дух. С любовницами покончено. У него есть законная жена. Он должен, наконец, заняться делом. Он обскачет, обставит всех детей Эмиля Дьяконова, и глупых и умных, и законных и бастардов. Он станет его истинным наследником. Он изучит финансы, банковское дело, языки — английский, французский. Он будет сперва его левой ногой, потом правой рукой, потом его сердцем, потом, если Бог даст, его головой. Эмилю не страшно будет умирать. Он, Митя Морозов, искупит вину перед ним. Он искупит вину перед мертвым Андреем. Он искупит, своей безумной любовью к Изабель, вину перед мертвой Анной, перед забитой, затравленной дурочкой Хендрикье, молча любившей его. Он, тайный убийца, станет наконец, человеком. Большим человеком. Он могуче вырастет — как сибирский кедр, что шумит там, за его узкой тощей мускулистой спиной, на берегах Байкала, на берегах Енисея. И люди станут уважать его.
Пусть на этом пути он будет жесток с людьми. Но он больше не убьет. И не солжет. И не украдет. И не…
Самолет резко пошел на снижение, дал страшный крен на левый борт. Изабель проснулась и ухватилась руками за Митю.
— О?.. мы падаль?.. самолет — горель?!..
— Нет, нет, дорогая, и не падает и не горит, — поспешил успокоить ее Митя, обняв и прижав к себе. — Это просто небесная коррида. Там, в небесах, Бог напустил стада черных туч на ангелов-матадоров, и ангелы сражаются с тучами, и молнии летят, как бандерильи. Не бойся.
Он все шептал это: не бойся, не бойся, — как будто заклинал ее, а у самого на сердце, как печать, поставленная расплавленным воском или сургучом, горел сгусток страха: не зарекайся. Не отрекайся ни от сумы, ни от тюрьмы. Ты, сам страшный, живешь в страшном времени. Как же ты можешь поклясться, что ты больше никогда не своруешь. Эмиль тебя будет учить именно этому, если ты по самую задницу влезешь в хрустящие горы баксов. Он будет учить тебя прелюбодействовать, если для пользы дела надо будет охмурить богатую и владетельную бабу.
Только убивать ему не надо будет тебя учить. Ты его сам этому можешь научить. Выстрелить из кольта впервые в жизни, понюхать ствол и бросить прочь: так-то, Папаша.
КРУГ ЧЕТВЕРТЫЙ. ПРЕДАТЕЛЬСТВО
О, как же хороша на поверку оказалась жизнь между Парижем и Москвой!
Изабель не могла нарадоваться. Она, как дитя, удивлялась всему — и белокаменному храму Христа Спасителя, его красно-золотому куполу, похожему на средневековый шлем, и алым изящным башням Кремля, — она чуть ли каждый день бегала в Кремль, шаталась там, любуясь его красотами, и Митя даже однажды, чтобы ласково подтрунить над ней, купил к ужину торт в виде красных кремлевских башен, — и роскошному метро: сэ манифик, это есть подземни Лувр, Митья, ма пароль!.. — и огромному, крылатому, похожему на морской трап Крымскому мосту, и нищенкам у церкви, и развалам овощей на Центральном рынке: в Париже давно уже не существовало рынков, на которые бы из деревень и с ферм привозили капусту, фасоль, мясо, рыбу, соленья, золотые мячи апельсинов и бронзовый тягучий мед в банках и чанах!.. вместо Чрева Парижа — давно уже колоссальный подземный маркет с витринами под стеклом, с магазинным сервисом, и никаких тебе зеленщиц на возах!.. а тут… — она брала осторожно, двумя пальцами, вареного рака, она заливисто смеялась, когда Митя навешивал ей на шею связку сушек, как бусы, — она бродила по вернисажу в Измайлово часами, выбирая себе то брошь, то браслет, то кожаную сумочку, попутно прикупая у мастериц все “а ля рюсс” — матрешек, самоварчики, расписные ложки и чайники, вышитые салфетки и полотенца, — и, оборачивая восторженное, румяное личико к Мите, вздыхала: как жаль, что мы не можем купить всего, всего!.. “Это все твое, — отвечал Митя и широко обводил рукой гомонящее торжище. — Это все принадлежит тебе. Вся Россия. Ты будешь русской. Ты станешь русской. Тот, кто прожил в России три дня, в ее нутре, у нее в животе, тот не забудет ее никогда, того она возьмет всего”. — “Как Иона… во чреве китовом?!..” — хохотала Изабель, примеряя к себе кулон из саянского лазурита, выточенный в виде полумесяца.
Они летали в Париж, на Елисейские Поля, когда им вздумается — Изабель восклицала за завтраком: хочу погулять в Тюильри!.. — и Митя бежал в агентство “Эр Франс” и брал билет; или Эмиль внятно говорил Мите, назидательно поднимая толстый, сарделькой, палец: по-прежнему идет падение котировок, Сынок, я вынужден торчать здесь, как бы чего не вышло, а мне плыть и быть открывать в Париже и Лионе три оффшорные компании, езжай, справишься один, без меня, Изабель тебе поможет, — и они летели снова, и Митя погружался с головой в дела, о которых он еще не помышлял вчера; а если б ему сказали, что он будет этим заниматься в жизни, — он бы пальцем у виска повертел. Он знал теперь, что российские компании стоили гроши, копейки по сравнению с американскими или японскими. Японскими. Выбрось из головы эту страну, Митя. Думай лучше о Франции. И о том, что станется с Россией вскорости, если все энергетические, газовые, машиностроительные, транспортные, коммуникационные компании твоей страны, вместе взятые, стоят не дороже “Toyota Motors”, производящей автомобили, но и не дешевле швейцарской компании “Novartis”, что производит лекарства. Эмиль внушал ему: у России перспективы, Митя. Мы живем не в умирающей, а в перспективной стране! Запомни это!.. А перед Митей вставали мощные сибирские просторы, встопорщенная шкура тайги, отломы приречных кряжей, байкальские писаницы, кубово-синие озера между рыжих, как лисы, осенних лиственниц, метельные отроги Саян и Джугджура. Сколько богатств. Как они сиротски брошены, нагло разворованы. Да, все раскатывают губу на Россию. Прав ли Эмиль, что подминает Россию под себя?.. Уж лучше Эмиль, думалось ему, лучше его друзья — Бойцовский, Прайс, Блох, с которыми познакомил его Папаша и которые уже положили на Митю внимательный, изучающий глаз, — чем захватчики извне, оккупанты. “Митька, охламон, будет война, если мы не приберем вовремя к рукам то, что должны прибрать, — взахлеб куря, растолковывал ему Эмиль после очередного сборища финансовых олигархов в Кремле. — Будет война, и на ней наживемся не мы. Мы лишь проиграем, но будем, как всегда, делать вид, что выиграли. Сечешь поляну?..” Митя кивал. Он уже начинал кое-что кумекать. Он смекнул, что Эмиль входит в круг владык, занимающихся мировыми проблемами, не только российскими. А Эмиль понял, что под Митиными черепными костями — быстро соображающее серое вещество. “Ты умный, Митька. Ты только притворяешься. Ты напускаешь на себя. Никакой ты не художник. Ты финансист. Ты продолжатель моего дела. Я… научу тебя… всему. Если уж ты мой Сынок”.
Эмилю ничего не стоило проделать все процедуры по усыновлению. Митя мог быть спокоен. У него была теперь двойная фамилия — Морозов-Дьяконов. Вполне русская, вполне живописная. Как у настоятеля православного собора, у какого-нибудь бородатого батюшки, пахнущего воском, ладаном и осетриной горячего копчения. А Изабель?.. Изабель взбивала на кухне белки. Она пекла в духовке безе для Мити. Она взбивала белки веничком на кухне шикарного, в итальянском стиле, двухэтажного особняка в Гранатном переулке, — Митя купил его нарочно рядом с площадью Восстанья: ему не хотелось далеко уезжать от мест, полюбившихся ему в Москве. Изабель выходила на балкон и смеялась: это же балкон Джульетты!.. Ромео, где ты, о зачем же ты Ромео!.. Покинь отца и отрекись навеки от имени родного… “Я уже взял другое имя, — улыбался Митя. — Двойная фамилия придала мне важности… ты не находишь?..” И он выпячивал нижнюю челюсть, как дуче, и смешно, по-клоунски, надувал щеки.
Изабель знакомилась с Москвой, и Эмиль выводил ее на разнообразные приемы, на рауты, тыкал носом в высший свет; частенько он брал ее на великосветские тусовки одну, без Мити — ему льстило, что невестку принимают за его жену — те, конечно, кто не знал вездесущую седую лису Лору. Изабель блистала обнаженными тонкими плечами, смеялась смущенно, аккуратно брала пальчиками с подносов бокалы с шампанским за хрупкие ножки. “Ваша невестка — Снегурочка”, - восхищенно бросил походя Эмилю Бойцовский, пробегая мимо на рауте в Кремле. Эмиль признательно поглядел ему вслед. Совсем недавно они с Бойцовским сговорились о денежном переделе России. Ему показалось — им обоим удалось обойти все возможные подводные камни.
Изабель не могла нарадоваться. Она, как дитя, удивлялась всему — и белокаменному храму Христа Спасителя, его красно-золотому куполу, похожему на средневековый шлем, и алым изящным башням Кремля, — она чуть ли каждый день бегала в Кремль, шаталась там, любуясь его красотами, и Митя даже однажды, чтобы ласково подтрунить над ней, купил к ужину торт в виде красных кремлевских башен, — и роскошному метро: сэ манифик, это есть подземни Лувр, Митья, ма пароль!.. — и огромному, крылатому, похожему на морской трап Крымскому мосту, и нищенкам у церкви, и развалам овощей на Центральном рынке: в Париже давно уже не существовало рынков, на которые бы из деревень и с ферм привозили капусту, фасоль, мясо, рыбу, соленья, золотые мячи апельсинов и бронзовый тягучий мед в банках и чанах!.. вместо Чрева Парижа — давно уже колоссальный подземный маркет с витринами под стеклом, с магазинным сервисом, и никаких тебе зеленщиц на возах!.. а тут… — она брала осторожно, двумя пальцами, вареного рака, она заливисто смеялась, когда Митя навешивал ей на шею связку сушек, как бусы, — она бродила по вернисажу в Измайлово часами, выбирая себе то брошь, то браслет, то кожаную сумочку, попутно прикупая у мастериц все “а ля рюсс” — матрешек, самоварчики, расписные ложки и чайники, вышитые салфетки и полотенца, — и, оборачивая восторженное, румяное личико к Мите, вздыхала: как жаль, что мы не можем купить всего, всего!.. “Это все твое, — отвечал Митя и широко обводил рукой гомонящее торжище. — Это все принадлежит тебе. Вся Россия. Ты будешь русской. Ты станешь русской. Тот, кто прожил в России три дня, в ее нутре, у нее в животе, тот не забудет ее никогда, того она возьмет всего”. — “Как Иона… во чреве китовом?!..” — хохотала Изабель, примеряя к себе кулон из саянского лазурита, выточенный в виде полумесяца.
Они летали в Париж, на Елисейские Поля, когда им вздумается — Изабель восклицала за завтраком: хочу погулять в Тюильри!.. — и Митя бежал в агентство “Эр Франс” и брал билет; или Эмиль внятно говорил Мите, назидательно поднимая толстый, сарделькой, палец: по-прежнему идет падение котировок, Сынок, я вынужден торчать здесь, как бы чего не вышло, а мне плыть и быть открывать в Париже и Лионе три оффшорные компании, езжай, справишься один, без меня, Изабель тебе поможет, — и они летели снова, и Митя погружался с головой в дела, о которых он еще не помышлял вчера; а если б ему сказали, что он будет этим заниматься в жизни, — он бы пальцем у виска повертел. Он знал теперь, что российские компании стоили гроши, копейки по сравнению с американскими или японскими. Японскими. Выбрось из головы эту страну, Митя. Думай лучше о Франции. И о том, что станется с Россией вскорости, если все энергетические, газовые, машиностроительные, транспортные, коммуникационные компании твоей страны, вместе взятые, стоят не дороже “Toyota Motors”, производящей автомобили, но и не дешевле швейцарской компании “Novartis”, что производит лекарства. Эмиль внушал ему: у России перспективы, Митя. Мы живем не в умирающей, а в перспективной стране! Запомни это!.. А перед Митей вставали мощные сибирские просторы, встопорщенная шкура тайги, отломы приречных кряжей, байкальские писаницы, кубово-синие озера между рыжих, как лисы, осенних лиственниц, метельные отроги Саян и Джугджура. Сколько богатств. Как они сиротски брошены, нагло разворованы. Да, все раскатывают губу на Россию. Прав ли Эмиль, что подминает Россию под себя?.. Уж лучше Эмиль, думалось ему, лучше его друзья — Бойцовский, Прайс, Блох, с которыми познакомил его Папаша и которые уже положили на Митю внимательный, изучающий глаз, — чем захватчики извне, оккупанты. “Митька, охламон, будет война, если мы не приберем вовремя к рукам то, что должны прибрать, — взахлеб куря, растолковывал ему Эмиль после очередного сборища финансовых олигархов в Кремле. — Будет война, и на ней наживемся не мы. Мы лишь проиграем, но будем, как всегда, делать вид, что выиграли. Сечешь поляну?..” Митя кивал. Он уже начинал кое-что кумекать. Он смекнул, что Эмиль входит в круг владык, занимающихся мировыми проблемами, не только российскими. А Эмиль понял, что под Митиными черепными костями — быстро соображающее серое вещество. “Ты умный, Митька. Ты только притворяешься. Ты напускаешь на себя. Никакой ты не художник. Ты финансист. Ты продолжатель моего дела. Я… научу тебя… всему. Если уж ты мой Сынок”.
Эмилю ничего не стоило проделать все процедуры по усыновлению. Митя мог быть спокоен. У него была теперь двойная фамилия — Морозов-Дьяконов. Вполне русская, вполне живописная. Как у настоятеля православного собора, у какого-нибудь бородатого батюшки, пахнущего воском, ладаном и осетриной горячего копчения. А Изабель?.. Изабель взбивала на кухне белки. Она пекла в духовке безе для Мити. Она взбивала белки веничком на кухне шикарного, в итальянском стиле, двухэтажного особняка в Гранатном переулке, — Митя купил его нарочно рядом с площадью Восстанья: ему не хотелось далеко уезжать от мест, полюбившихся ему в Москве. Изабель выходила на балкон и смеялась: это же балкон Джульетты!.. Ромео, где ты, о зачем же ты Ромео!.. Покинь отца и отрекись навеки от имени родного… “Я уже взял другое имя, — улыбался Митя. — Двойная фамилия придала мне важности… ты не находишь?..” И он выпячивал нижнюю челюсть, как дуче, и смешно, по-клоунски, надувал щеки.
Изабель знакомилась с Москвой, и Эмиль выводил ее на разнообразные приемы, на рауты, тыкал носом в высший свет; частенько он брал ее на великосветские тусовки одну, без Мити — ему льстило, что невестку принимают за его жену — те, конечно, кто не знал вездесущую седую лису Лору. Изабель блистала обнаженными тонкими плечами, смеялась смущенно, аккуратно брала пальчиками с подносов бокалы с шампанским за хрупкие ножки. “Ваша невестка — Снегурочка”, - восхищенно бросил походя Эмилю Бойцовский, пробегая мимо на рауте в Кремле. Эмиль признательно поглядел ему вслед. Совсем недавно они с Бойцовским сговорились о денежном переделе России. Ему показалось — им обоим удалось обойти все возможные подводные камни.