Страница:
Бывали у нашего брата конфузы и иного порядка: как-то вечером шумная мужская компания советских журналистов и дипломатов зашла в один из дорогих по тем временам токийских китайских ресторанов "Сунья" с невинным желанием вкусно поужинать. Сели мы все за большой круглый стол и, не обращая внимания на сидевших за другими столами иностранцев ("Какое нам дело до этих америкашек, а им до нас!"), стали весело и громко изъясняться по-русски, причем некоторые из нас сопровождали свою речь для пущей яркости предельно "солеными" словцами, благо женщин среди нас не было. Но когда прошло полчаса и американская компания, ужинавшая за соседним столом, стала покидать ресторан, две элегантные женщины из этой компании, осуждающе посмотрев в нашу сторону, громко и на чисто русском языке бросили в нашу сторону убийственную реплику: "Эх вы, советские горе-интеллигенты!" После этого все мы смолкли, и дорогие китайские блюда не показались нам такими вкусными, как прежде.
Многие посольские работники, включая всех шифровальщиков и представителей других секретных технических служб, жили тогда на территории посольства в небольших двухэтажных домах, как правило, в общих для двух трех семей квартирах. Там же проживала в не намного лучших условиях и часть дипсостава. Другая же часть, преимущественно старшие по возрасту и чинам, жила за пределами посольства в арендуемых японских домах или квартирах. Частично их квартирные расходы оплачивались из государственных средств, а если размеры арендованной площади превышали установленный минимум, то оплата "лишних" квадратных метров шла за счет квартиросъемщиков. Поэтому в целях расходования наибольшей доли личных сбережений на одежду, питание и предметы роскоши, квартирки снимались у японцев многими нашими дипломатами тесные и без особых удобств. Исключением были квартиры нескольких советников, снимавшиеся у японцев как представительские помещения без существенной доплаты из личных бюджетов квартирантов. В общем, жилищные условия большинства наших работников посольства и других учреждений, несмотря на их высокие валютные заработки, были неважные. В этом отношении тогдашние условия жизни семей пяти советских журналистов были, наверное, наилучшими.
Особенно богатыми были апартаменты моего друга - корреспондента "Известий" Д. В. Петрова. После долгих поисков он снял в районе Сибуя большой особняк, окруженный тенистым парком. Владельцем особняка был какой-то аристократ, у которого были особняки и в других районах города. По своей внутренней обстановке и интерьеру он вполне устроил бы любого японского министра. До приезда в Японию своей супруги Дима Петров долгое время жил там один и часто принимал в своей "резиденции" именитых гостей, приезжавших из Советского Союза. Меня, например, он пригласил как-то раз на ужин вместе с М. Ростроповичем, прибывшим в Токио из Москвы на гастроли (это было, естественно, до эмиграции Ростроповича за рубеж). Тогда, кстати сказать, он произвел на меня впечатление человека талантливого, оригинального по складу ума, но слишком болтливого, готового весь вечер рассказывать о себе. Среди других именитых гостей Петрова были в те годы поэт Расул Гамзатов, будущий главный редактор "Литературной газеты" А. Чаковский и другие. Нередко в особняке Петрова до глубокой ночи засиживались и некоторые видные работники посольства и военно-морского атташата: причиной этих ночных сидений было их обоюдное увлечение преферансом.
Что касается досуга большинства сотрудников посольства СССР, то многие супружеские пары проводили нерабочие и другие праздничные дни в хождении по торговым кварталам Токио. Даже в конце 50-х - начале 60-х годов, когда японская столица еще не обрела нынешнего великолепного архитектурного облика, ее торговые заведения, особенно крупные универмаги, как мощные магниты притягивали к себе наших соотечественников обилием товаров и разнообразием ассортимента, благо цены на эти товары в то время были для нашего брата вполне доступны. Поэтому супружеские пары проживавших на территории посольства советских работников напоминали мне по воскресным дням трудолюбивых муравьев: возвращаясь со своих прогулок по магазинам и лавкам, они тащили в свои тесные квартиры коробки, вьюки и пакеты с закупленными ими вещами и продуктами.
Умиляло меня всегда в те времена непревзойденное умение моих соотечественников находить среди необъятных кварталов японской столицы такие торговые точки, где некоторые "дефицитные" по нашим понятиям товары продавались по бросовой цене. Уже тогда, в конце 50-х годов, посольские первопроходцы открыли для себя такие районы оптовых лавок как Акихабара и Бакуратё, которые потом, в 70-х годах, стали местом массового "паломничества" приезжавших в Токио на короткое время наших земляков: туристов, моряков, спортсменов и прочих категорий советских людей. Обычно их сопровождали в походах за покупками наши соотечественники-сторожилы. Так появилась в советской колонии в Токио целая плеяда "японоведов" особого рода - знатоков торговых кварталов Токио, Иокогамы, Осаки, Кобе и других городов Японии, черпавших знания и мудрость не из учебников и книг, а, так сказать, эмпирическим путем. Незнание японского языка не было для этих "японоведов" помехой.
В интересах объективности не стоит, однако, умалчивать и о том, что среди советских дипломатов, торгпредских работников и журналистов, как и среди их жен, были люди с иными духовными запросами, чем у большинства наших людей. Часы своего досуга люди этой категории посвящали не только и не столько топтанию в торговых кварталах Токио и других городов, сколько ознакомлению с культурными центрами Японии, включая буддийские и синтоистские храмы, картинные галереи и выставки художественных изделий. Не упускали эти люди и возможности побывать на таких типично японских зрелищных мероприятиях как соревнование борцов сумо, спектакли театра Кабуки или уличные шествия и фестивали танцев по случаю местных религиозных праздников. К числу дипломатов, проявлявших особый интерес к культуре и быту японцев, относились первый секретарь Владимир Алексеевич Кривцов и второй секретарь Георгий Евгеньевич Комаровский. Активно реагировала на события в культурной жизни Японии и посольская "элита" в лице советников Г. Животовского, Н. Адырхаева, А. Рожецкина и секретарей В. Денисова, С. Анисимова, В. Хлынова.
С некоторыми из работников посольства сблизили меня в те годы дела сугубо бытового характера. Точнее говоря, этому сближению способствовали наши жены, стремившиеся в тяжкие дни знойного и душного токийского лета вывезти своих детей либо на море, либо в более прохладные горные районы. А таких доступных для иностранцев дачных мест в Японии оказалось крайне мало. Единственным из горных районов, где в течение нескольких летних сезонов в конце 50-х - начале 60-х годов квартировали советские граждане, была Каруидзава - самый крупный и самый престижный курорт Японии, расположенный в префектуре Нагано у подножья вулкана Асама-яма на полпути между Тихим океаном и Японским морем. В Каруидзаве я снимал дачные помещения для жены и сына на протяжении четырех летних сезонов, и этот район стал для меня столь же знакомым, как дачные места Подмосковья. Перевозил я обычно жену и сына в Каруидзаву где-то в середине июня, а увозил в середине сентября, хотя у японцев летний сезон ограничивался лишь двумя месяцами: июлем и августом.
Дачи снимались нами всегда в складчину с другими советскими семьями: один раз мы снимали в Каруидзаве дом на двоих с торгпредом СССР Алексеенко, а в трех других случаях пайщиков было больше: три, а то и четыре семьи. Каждая семья снимала обычно по одной комнатке в виде спальни, а все остальные комнаты, кухня и террасы находились в общем пользовании. Снимавшиеся нами на лето дома-дачи находились среди лесных участков, расположенных в большой горной долине, природа которой почти не отличалась от лесных зон Подмосковья. Главное, что влекло в Каруидзаву не только нас, но и многих других иностранцев,- это сухой воздух и прохлада по ночам в периоды, когда в Токио все изнывали от нестерпимой духоты и в дневные, и в ночные часы. Но обаяние Каруидзавы было и в другом: в умиротворяющей атмосфере всеобщего беззаботного наслаждения отдыхом и благами природы. В отличие от Токио там все располагало к отдыху: и тихие тенистые улочки, и негласный обычай всех жителей избегать по возможности пользоваться автомашинами, и "Маленькая Гиндза" - единственная торговая улочка Каруидзавы с сувенирными лавчонками и маленькими кафе, рассчитанными на запросы пожилых людей, подростков и влюбленных парочек.
Приезжая летом на машине из жаркого, душного, загазованного Токио в каруидзавскую прохладу, я любил бродить по тенистым аллейкам курорта, рассматривать дачные постройки и особняки состоятельных владельцев, большинство из которых принадлежали к высшим слоям буржуазии, чиновничьей элите и прежней потомственной аристократии. Уже тогда обращали на себя мое внимание умеренные эстетические потребности хозяев этих особнячков, не проявлявших желания поразить соседей и прохожих вычурной архитектурой своих вилл. Бросались в глаза ограниченность их земельных участков и отсутствие высоких заборов, за которыми они могли бы скрывать от посторонних взглядов свою повседневную жизнь. Скромность эта была заметной по сравнению с прежними дворцами и особняками аристократов и купцов царской России. Теперь же, когда пишутся эти строки, после "демократических" рыночных реформ, проведенных в нашей стране в 90-х годах, прогуливаясь по своему дачному поселку в Абрамцеве, я часто вспоминаю Каруидзаву и снова и снова убеждаюсь в том, что "новые русские", строящие сегодня свои высокие кирпичные особняки среди прежних бревенчатых и дощатых дачных построек, по размерам и роскоши своей недвижимости явно заткнули за пояс японских богачей, имевших в Каруидзаве свои дачи.
Я приезжал в Каруидзаву обычно на более длительный срок, чем мои соседи - работники других советских учреждений. Как правило, они бывали там лишь по субботам и воскресеньям, в то время как я не раз проводил там и часть рабочих дней. Уезжая из Токио, я захватывал с собой газетные и прочие материалы, что позволяло мне писать некоторые из статей и очерков не в токийской духоте, а на свежем горном воздухе. Работу приходилось, правда, прекращать, когда в дни отдыха наезжали на дачу все остальные мужья-квартиросъемщики. В таких случаях зачастую по субботним и воскресным вечерам на веранде или в общей комнате накрывался один общий на всех стол, и ужин превращался в типичное русское застолье. Бывало, что под хмельком пели даже народные и советские песни. Один раз, войдя в раж, грянули дружно и громко - так, чтобы на окрестных дачах нас могли слышать и японцы, песню довоенного времени "Три танкиста - три веселых друга, экипаж машины боевой". Помнится, с особым подъемом пропеты были при этом слова одного из куплетов: "И летели наземь самураи под напором стали и огня!" А на осуждающие реплики жен тут же нашли оправдательный аргумент: "А что такого? Из песни слов не выкинешь".
Веселая жизнь моих соотечественников в Каруидзаве длилась недолго. Уже в первой половине 60-х годов инфляция, рост цен на товары массового потребления и быстрый рост аренды помещений в таких фешенебельных курортных районах как Каруидзава, в условиях сохранения зарплаты советских работников в Японии на прежнем уровне, сделали невозможным пребывание на этом курорте наших сограждан. Еще некоторое время продолжались выезды отдельных наших семей с детьми в более дешевый курорт Камакура, расположенный южнее Иокогамы на берегу Тихого океана. Но спустя несколько лет индивидуальная аренда летних помещений семьями советских граждан в Камакуре также прекратилась. Такое удовольствие в условиях роста дороговизны в Японии стало не по карману ни одному из наших соотечественников. В Камакуре осталась только загородная резиденция-дача посла, но проживание там в летнее время рядовых сотрудников посольства и тем более рядовых советских граждан, естественно, исключалось. Правда, вплоть до середины 70-х годов профсоюзные организации посольства практиковали коллективные выезды детей дошкольного и школьного возраста в пионерские лагеря, находившиеся в горном районе Хаконэ, а также в живописной бухте Хэда на полуострове Идзу. Но потом, к началу 80-х годов, и эта практика была прекращена по все тем же причинам финансового порядка. Япония стала для наших соотечественников, да, пожалуй, и для многих других иностранцев, слишком дорогой страной. Такую роскошь как летний отдых в Каруидзаве могли с тех пор позволять себе лишь японские богачи.
Отношения с послом
и работниками посольства
По принятой тогда практике в советских посольствах за рубежом, будучи корреспондентом "Правды", я принимал участие в совещаниях дипсостава. Обычно такие совещания проводились в кабинете посла. Ко дню моего приезда в Японию посла Тевосяна там уже не было: в связи с болезнью он отбыл в Москву, и через месяца три в Токио пришла весть о его кончине. Некоторое время обязанности руководителя посольства исполнял советник-посланник Б. Забродин, многоопытный дипломат-японист. Но вскоре, весной 1958 года, в Токио прибыл новый посол - Николай Трофимович Федоренко, занимавший до того времени пост заместителя министра иностранных дел. С ним мне в дальнейшем довелось довольно часто встречаться как на совещаниях, так и в личном порядке.
Николай Трофимович не был изначально японоведом - службу в МИД СССР он начал как специалист по Китаю. С Японией до приезда в эту страну он соприкасался мало, но тем не менее с первых же дней своего пребывания в Токио вел себя уверенно, если не сказать самоуверенно. Дело в том, что Федоренко был тогда в зените успехов не только на дипломатическом, но и на научном поприще в качестве филолога-китаиста. Уникальный импульс для своего быстрого карьерного взлета, как дипломата, так и ученого, он получил в те дни, когда в Москве состоялась историческая встреча Сталина с Мао Цзэдуном, в которой Федоренко принял участие в качестве переводчика китайского языка. На Сталина, как выяснилось вскоре, произвело большое впечатление его знание китайского языка. А далее, после похвального отзыва о нем кремлевского властелина, началось стремительное продвижение молодого дипломата вверх по ступеням мидовской и академической иерархии, причем сила инерции, обретенная в начале этого продвижения, продолжала нести его вперед и в годы, последовавшие после смерти Сталина. И это не было случайностью, т.к. Федоренко действительно обладал не только прекрасными лингвистическими способностями, но и очень подвижным умом, да и многими другими задатками для больших карьерных достижений. В течение короткого времени он занял пост заместителя министра иностранных дел, а вскоре после его приезда в Японию в качестве посла СССР был избран членом-корреспондентом АН СССР.
В Японии с первых же дней своего пребывания Федоренко обратил на себя внимание японской прессы своей импозантной внешностью и аристократическими манерами, несвойственными тогдашним представителям нашей страны. В публичных местах он появлялся перед японцами в элегантно сшитых костюмах с бабочкой вместо галстука, а изъяснялся витиевато, часто цитируя произведения либо китайских философов и писателей, либо крылатые изречения именитых соотечественников. Вскоре по этой причине японские журналисты в беседах с нами стали за глаза называть его "маэстро".
Столь же непросто держался Федоренко и при общении со своими подчиненными - сотрудниками посольства. Говорил он с ними обычно в снисходительно-шутливом тоне, а подчас вел себя и высокомерно. Помню, накануне торжественного вечера, проводившегося в посольстве по случаю Октябрьской годовщины в 1960 году, руководители местной партийной организации (именовавшейся, как и везде за рубежом, профкомом) попросили у Федоренко разрешения по примеру предшествовавших лет провести праздничное застолье, а затем и вечер танцев в банкетном зале посольства. Ответ посла был категорическим: "Ни в коем случае! Проводите вечер в большой подвальной комнате. Банкетный зал - это место для приема иностранцев. Наши выпивохи замусорят, загадят и заблюют его. Да к тому же зал находится под моим личным жилым помещением, где у меня с женой спит маленький ребенок. А эти весельчаки будут танцевать до утра и мешать ребенку спать". По традициям нашего МИДа воля посла за границей всегда и во всем была законом для подчиненных. Поэтому празднование было тогда перенесено в подвальное помещение, хотя все его участники (к тому времени их было уже около ста человек) едва поместились там, и притом с большими неудобствами.
Со мной Николай Трофимович не допускал откровенного высокомерия, хотя, зная о моем научном прошлом, снисходительно величал меня "коллегой" (в то время он был уже членом-корреспондентом АН СССР, а я всего лишь кандидатом наук). Наши, в общем, неплохие отношения на некоторое время охладил лишь один казус. Как-то, беседуя со мной в своем кабинете, Федоренко сказал:
- У меня к вам просьба, коллега. В последнем номере вот этого журнала (хорошо не помню, был ли это "Новый мир", "Октябрь" или какой-то другой толстый литературный журнал) опубликована статья о Японии некого Запорожского. Почитайте ее, пожалуйста, как японовед под критическим углом зрения, а потом скажите мне о своем впечатлении.
Я прочел статью безотлагательно и через два дня положил на стол посла, сопроводив всего лишь короткой репликой:
- Статья так себе. Ее автор прочел, судя по всему, несколько популярных изданий для иностранных туристов на английском языке и с помощью ножниц и клея скомпилировал выдержки из них в виде собственного произведения.
Николай Трофимович отреагировал на это еще короче:
- А... Ну бог с ней! - И заговорил о чем-то другом.
Спустя несколько дней зашел у меня разговор о той же статье с тогдашним советником посольства Иваном Цехоней, который в те годы не раз публиковал свои статьи о Японии в советской печати и потому был хорошо знаком с московской издательской средой.
- А кто такой Запорожский? - спросил я его.
- Кто-кто... А ты разве не знаешь?
- Нет.
- Напрасно, это псевдоним нашего посла Николая Трофимовича.
Больше на эту тему я ни с кем в посольстве не заводил разговор.
Был Н. Т. Федоренко послом в Японии в те годы, когда в стране властвовал Н. С. Хрущев, и в памяти моей остались те восторженные отзывы о Хрущеве, которыми сопровождал Николай Трофимович как свои заявления для японской печати, так и личные беседы с японцами и советскими людьми. Тем острее резануло мои уши недавнее (декабрь 1997 года) выступление восьмидесятипятилетнего пенсионера Н. Т. Федоренко по телевидению с воспоминаниями и ретроспективными оценками внешней политики Хрущева и его поведения в зарубежных поездках в дни пребывания на посту главы советского правительства - оценками, отрицательными, выдержанными в снисходительно-издевательском тоне - в том самом тоне, с которым Федоренко беседовал со своими подчиненными в стенах посольства. И зачем ему понадобилось на старости лет такая публичная демонстрация своего двуличия?!
Однако, возвысив себя над другими, Федоренко, как говорится, "оторвался от масс", а точнее говоря, ослабил свои повседневные живые человеческие связи с подчиненными. В результате такого отрыва погоду в текущей жизни посольства делала группа старших по своим чинам и рангам дипломатов. В нее входили советник-посланник С. Суздалев, советники А. Розанов, Н. Адырхаев, Г. Животовский, а также генеральный консул Б. Безрукавников, возглавлявший параллельно профком посольства, то есть негласно существовавшую в стенах посольства партийную организацию. По складу характера эти люди не мнили себя вельможами, вели себя просто, занимаясь повседневными конкретными делами, что в целом и создавало спокойную атмосферу среди сотрудников посольства, торгпредства и других советских учреждений. Общение с ними меня никогда не тяготило, хотя сами поводы для такого общения возникали довольно редко. В отличие от корреспондентов ТАСС я не давал и не должен был давать отчеты посольским начальникам о своей работе и содержании посылавшихся в редакцию статей. Такова была привилегия представителя "Правды" по сравнению с другими корреспондентами. И на эту привилегию я никому не давал посягать, хотя иногда, если считал нужным, заходил к тому или иному сотруднику посольства, чтобы посоветоваться по какому-либо конкретному вопросу.
Среди работников советских учреждений, находившихся в Японии в конце 50-х - начале 60-х годов, у меня было несколько людей, с которыми я дружил еще в студенческие годы. За границей, вдали от Москвы, присутствие неподалеку от тебя близких друзей юности - это великое благо. Наше общение друг с другом позволяло забывать о том, как далеко от Москвы мы находились, и не ощущать того духовного вакуума, в котором оказывались обычно иностранцы, попавшие в чужую этническую среду. Мне повезло тогда, что в те годы в посольстве работал мой самый близкий друг студенческой поры Виктор Денисов, прибывший в Японию в качестве первого секретаря посольства более чем за полгода до моего приезда - вскоре после нормализации советско-японских отношений.
Тесные дружеские отношения сохранялись у меня в те годы и с первым секретарем посольства Владимиром Кривцовым. Оба, и Денисов и Кривцов, сидели в рабочие часы в посольстве в одной комнате друг против друга, и я нередко в свободное от журналистских дел время заглядывал к ним, чтобы обсудить новости или договориться о совместной поездке на прогулку в воскресные дни. Тогда у них в личном распоряжении машин не было, а у меня была, и ездить на ней я мог, не заботясь о расходах на бензин. Поэтому, когда позволяло время, в семейном составе то с Денисовыми, то с Кривцовыми мы выезжали за пределы Токио: либо на море - на пляжи курортного городка Камакуры, либо в горы - в районы у подножья красавицы Фудзисан, либо куда-нибудь еще. Нередко часы вечернего досуга я проводил вместе с еще одним моим однокашником - работником посольства Владимиром Хлыновым.
Часто доводилось мне общаться по служебным и не совсем служебным делам с Борисом Васильевичем Безрукавниковым, так как в его поле зрения находились различные общественные объединения японцев. К тому же ему, как и журналистам, приходилось обычно вести свою работу за пределами посольства. Несколько раз, например, мы ездили с ним вместе в отдаленные районы Японии для встреч с японскими активистами движения за упрочение дружбы с Советским Союзом. Вместе бывали также на советских торговых судах, совершавших заходы в Иокогаму и другие порты Японии. Внешне Борис Васильевич олицетворял собой "русского медведя": это был детина могучего телосложения с лицом типичного нашенского неотесанного мужика. Был он любитель обильных блюд и крепких напитков, о чем свидетельствовал его не по возрасту большой живот, но в то же время человек добродушный, справедливый и проявлявший искреннее участие к нуждам и просьбам как советских граждан, так и наших соотечественников-эмигрантов, мыкавшихся за пределами России на чужбине.
Впоследствии Б. Безрукавников занимал большой пост в министерстве иностранных дел, возглавляя партийную организацию министерства. Затем был послом СССР в Сингапуре. Но, к сожалению, умер рано. Видимо подвела его излишняя уверенность в нерушимую крепость своего богатырского организма.
Неплохо складывались у меня отношения и с другими работниками посольства, включая и тех, кто работал в ГРУ и КГБ. После свержения советской власти в 1991-1993 годы в российской печати наблюдалось стремление чернить и изображать тупицами и мерзавцами всех тех работников зарубежных советских учреждений, которые были связаны с органами разведки и контрразведки. Мои наблюдения тех лет не подтверждают обоснованности подобных нападок. В большинстве своем дипломаты, входившие в эту группу работников посольства, производили впечатление профессионально хорошо подготовленных и вполне интеллигентных людей. Правда, тесного общения с ними у меня не было: на семейном уровне они предпочитали общаться между собой, и часы досуга проводили обычно в своем кругу. Никогда я никого из них не спрашивал о том, какие учреждения они представляют, хорошо понимая, что столь бестактный вопрос поставил бы и меня и их в неловкое положение. Да в этом и не было нужды: без всякой информации с их стороны нам, в общем-то, было известно "кто есть кто" - хотя бы потому, что их жены обычно со дня приезда держались друг за друга, не вступая в тесное общение с женами работников других ведомств.
Кстати сказать, никто из посольских работников не пытался контролировать мое времяпрепровождение за пределами посольства или мои контакты с японцами. У представителей посольских служб я пользовался абсолютным доверием. Так уже, наверное, было принято и в других странах: корреспонденты "Правды" как жена Цезаря были всегда вне подозрений. Не ждал от меня никто в посольстве и никаких отчетов о встречах, проведенных с японцами в ходе тех или иных поездок за пределы Токио. Предполагалось, что обо всем этом я держал отчет перед редакцией "Правды", хотя на деле единственной формой отчетности перед редакцией были только мои корреспонденции, посылавшиеся обычно открытыми телеграммами и в редких случаях диппочтой (таковыми были информационные обзоры, предназначенные не для печати, а для сведения руководства редакции).
Многие посольские работники, включая всех шифровальщиков и представителей других секретных технических служб, жили тогда на территории посольства в небольших двухэтажных домах, как правило, в общих для двух трех семей квартирах. Там же проживала в не намного лучших условиях и часть дипсостава. Другая же часть, преимущественно старшие по возрасту и чинам, жила за пределами посольства в арендуемых японских домах или квартирах. Частично их квартирные расходы оплачивались из государственных средств, а если размеры арендованной площади превышали установленный минимум, то оплата "лишних" квадратных метров шла за счет квартиросъемщиков. Поэтому в целях расходования наибольшей доли личных сбережений на одежду, питание и предметы роскоши, квартирки снимались у японцев многими нашими дипломатами тесные и без особых удобств. Исключением были квартиры нескольких советников, снимавшиеся у японцев как представительские помещения без существенной доплаты из личных бюджетов квартирантов. В общем, жилищные условия большинства наших работников посольства и других учреждений, несмотря на их высокие валютные заработки, были неважные. В этом отношении тогдашние условия жизни семей пяти советских журналистов были, наверное, наилучшими.
Особенно богатыми были апартаменты моего друга - корреспондента "Известий" Д. В. Петрова. После долгих поисков он снял в районе Сибуя большой особняк, окруженный тенистым парком. Владельцем особняка был какой-то аристократ, у которого были особняки и в других районах города. По своей внутренней обстановке и интерьеру он вполне устроил бы любого японского министра. До приезда в Японию своей супруги Дима Петров долгое время жил там один и часто принимал в своей "резиденции" именитых гостей, приезжавших из Советского Союза. Меня, например, он пригласил как-то раз на ужин вместе с М. Ростроповичем, прибывшим в Токио из Москвы на гастроли (это было, естественно, до эмиграции Ростроповича за рубеж). Тогда, кстати сказать, он произвел на меня впечатление человека талантливого, оригинального по складу ума, но слишком болтливого, готового весь вечер рассказывать о себе. Среди других именитых гостей Петрова были в те годы поэт Расул Гамзатов, будущий главный редактор "Литературной газеты" А. Чаковский и другие. Нередко в особняке Петрова до глубокой ночи засиживались и некоторые видные работники посольства и военно-морского атташата: причиной этих ночных сидений было их обоюдное увлечение преферансом.
Что касается досуга большинства сотрудников посольства СССР, то многие супружеские пары проводили нерабочие и другие праздничные дни в хождении по торговым кварталам Токио. Даже в конце 50-х - начале 60-х годов, когда японская столица еще не обрела нынешнего великолепного архитектурного облика, ее торговые заведения, особенно крупные универмаги, как мощные магниты притягивали к себе наших соотечественников обилием товаров и разнообразием ассортимента, благо цены на эти товары в то время были для нашего брата вполне доступны. Поэтому супружеские пары проживавших на территории посольства советских работников напоминали мне по воскресным дням трудолюбивых муравьев: возвращаясь со своих прогулок по магазинам и лавкам, они тащили в свои тесные квартиры коробки, вьюки и пакеты с закупленными ими вещами и продуктами.
Умиляло меня всегда в те времена непревзойденное умение моих соотечественников находить среди необъятных кварталов японской столицы такие торговые точки, где некоторые "дефицитные" по нашим понятиям товары продавались по бросовой цене. Уже тогда, в конце 50-х годов, посольские первопроходцы открыли для себя такие районы оптовых лавок как Акихабара и Бакуратё, которые потом, в 70-х годах, стали местом массового "паломничества" приезжавших в Токио на короткое время наших земляков: туристов, моряков, спортсменов и прочих категорий советских людей. Обычно их сопровождали в походах за покупками наши соотечественники-сторожилы. Так появилась в советской колонии в Токио целая плеяда "японоведов" особого рода - знатоков торговых кварталов Токио, Иокогамы, Осаки, Кобе и других городов Японии, черпавших знания и мудрость не из учебников и книг, а, так сказать, эмпирическим путем. Незнание японского языка не было для этих "японоведов" помехой.
В интересах объективности не стоит, однако, умалчивать и о том, что среди советских дипломатов, торгпредских работников и журналистов, как и среди их жен, были люди с иными духовными запросами, чем у большинства наших людей. Часы своего досуга люди этой категории посвящали не только и не столько топтанию в торговых кварталах Токио и других городов, сколько ознакомлению с культурными центрами Японии, включая буддийские и синтоистские храмы, картинные галереи и выставки художественных изделий. Не упускали эти люди и возможности побывать на таких типично японских зрелищных мероприятиях как соревнование борцов сумо, спектакли театра Кабуки или уличные шествия и фестивали танцев по случаю местных религиозных праздников. К числу дипломатов, проявлявших особый интерес к культуре и быту японцев, относились первый секретарь Владимир Алексеевич Кривцов и второй секретарь Георгий Евгеньевич Комаровский. Активно реагировала на события в культурной жизни Японии и посольская "элита" в лице советников Г. Животовского, Н. Адырхаева, А. Рожецкина и секретарей В. Денисова, С. Анисимова, В. Хлынова.
С некоторыми из работников посольства сблизили меня в те годы дела сугубо бытового характера. Точнее говоря, этому сближению способствовали наши жены, стремившиеся в тяжкие дни знойного и душного токийского лета вывезти своих детей либо на море, либо в более прохладные горные районы. А таких доступных для иностранцев дачных мест в Японии оказалось крайне мало. Единственным из горных районов, где в течение нескольких летних сезонов в конце 50-х - начале 60-х годов квартировали советские граждане, была Каруидзава - самый крупный и самый престижный курорт Японии, расположенный в префектуре Нагано у подножья вулкана Асама-яма на полпути между Тихим океаном и Японским морем. В Каруидзаве я снимал дачные помещения для жены и сына на протяжении четырех летних сезонов, и этот район стал для меня столь же знакомым, как дачные места Подмосковья. Перевозил я обычно жену и сына в Каруидзаву где-то в середине июня, а увозил в середине сентября, хотя у японцев летний сезон ограничивался лишь двумя месяцами: июлем и августом.
Дачи снимались нами всегда в складчину с другими советскими семьями: один раз мы снимали в Каруидзаве дом на двоих с торгпредом СССР Алексеенко, а в трех других случаях пайщиков было больше: три, а то и четыре семьи. Каждая семья снимала обычно по одной комнатке в виде спальни, а все остальные комнаты, кухня и террасы находились в общем пользовании. Снимавшиеся нами на лето дома-дачи находились среди лесных участков, расположенных в большой горной долине, природа которой почти не отличалась от лесных зон Подмосковья. Главное, что влекло в Каруидзаву не только нас, но и многих других иностранцев,- это сухой воздух и прохлада по ночам в периоды, когда в Токио все изнывали от нестерпимой духоты и в дневные, и в ночные часы. Но обаяние Каруидзавы было и в другом: в умиротворяющей атмосфере всеобщего беззаботного наслаждения отдыхом и благами природы. В отличие от Токио там все располагало к отдыху: и тихие тенистые улочки, и негласный обычай всех жителей избегать по возможности пользоваться автомашинами, и "Маленькая Гиндза" - единственная торговая улочка Каруидзавы с сувенирными лавчонками и маленькими кафе, рассчитанными на запросы пожилых людей, подростков и влюбленных парочек.
Приезжая летом на машине из жаркого, душного, загазованного Токио в каруидзавскую прохладу, я любил бродить по тенистым аллейкам курорта, рассматривать дачные постройки и особняки состоятельных владельцев, большинство из которых принадлежали к высшим слоям буржуазии, чиновничьей элите и прежней потомственной аристократии. Уже тогда обращали на себя мое внимание умеренные эстетические потребности хозяев этих особнячков, не проявлявших желания поразить соседей и прохожих вычурной архитектурой своих вилл. Бросались в глаза ограниченность их земельных участков и отсутствие высоких заборов, за которыми они могли бы скрывать от посторонних взглядов свою повседневную жизнь. Скромность эта была заметной по сравнению с прежними дворцами и особняками аристократов и купцов царской России. Теперь же, когда пишутся эти строки, после "демократических" рыночных реформ, проведенных в нашей стране в 90-х годах, прогуливаясь по своему дачному поселку в Абрамцеве, я часто вспоминаю Каруидзаву и снова и снова убеждаюсь в том, что "новые русские", строящие сегодня свои высокие кирпичные особняки среди прежних бревенчатых и дощатых дачных построек, по размерам и роскоши своей недвижимости явно заткнули за пояс японских богачей, имевших в Каруидзаве свои дачи.
Я приезжал в Каруидзаву обычно на более длительный срок, чем мои соседи - работники других советских учреждений. Как правило, они бывали там лишь по субботам и воскресеньям, в то время как я не раз проводил там и часть рабочих дней. Уезжая из Токио, я захватывал с собой газетные и прочие материалы, что позволяло мне писать некоторые из статей и очерков не в токийской духоте, а на свежем горном воздухе. Работу приходилось, правда, прекращать, когда в дни отдыха наезжали на дачу все остальные мужья-квартиросъемщики. В таких случаях зачастую по субботним и воскресным вечерам на веранде или в общей комнате накрывался один общий на всех стол, и ужин превращался в типичное русское застолье. Бывало, что под хмельком пели даже народные и советские песни. Один раз, войдя в раж, грянули дружно и громко - так, чтобы на окрестных дачах нас могли слышать и японцы, песню довоенного времени "Три танкиста - три веселых друга, экипаж машины боевой". Помнится, с особым подъемом пропеты были при этом слова одного из куплетов: "И летели наземь самураи под напором стали и огня!" А на осуждающие реплики жен тут же нашли оправдательный аргумент: "А что такого? Из песни слов не выкинешь".
Веселая жизнь моих соотечественников в Каруидзаве длилась недолго. Уже в первой половине 60-х годов инфляция, рост цен на товары массового потребления и быстрый рост аренды помещений в таких фешенебельных курортных районах как Каруидзава, в условиях сохранения зарплаты советских работников в Японии на прежнем уровне, сделали невозможным пребывание на этом курорте наших сограждан. Еще некоторое время продолжались выезды отдельных наших семей с детьми в более дешевый курорт Камакура, расположенный южнее Иокогамы на берегу Тихого океана. Но спустя несколько лет индивидуальная аренда летних помещений семьями советских граждан в Камакуре также прекратилась. Такое удовольствие в условиях роста дороговизны в Японии стало не по карману ни одному из наших соотечественников. В Камакуре осталась только загородная резиденция-дача посла, но проживание там в летнее время рядовых сотрудников посольства и тем более рядовых советских граждан, естественно, исключалось. Правда, вплоть до середины 70-х годов профсоюзные организации посольства практиковали коллективные выезды детей дошкольного и школьного возраста в пионерские лагеря, находившиеся в горном районе Хаконэ, а также в живописной бухте Хэда на полуострове Идзу. Но потом, к началу 80-х годов, и эта практика была прекращена по все тем же причинам финансового порядка. Япония стала для наших соотечественников, да, пожалуй, и для многих других иностранцев, слишком дорогой страной. Такую роскошь как летний отдых в Каруидзаве могли с тех пор позволять себе лишь японские богачи.
Отношения с послом
и работниками посольства
По принятой тогда практике в советских посольствах за рубежом, будучи корреспондентом "Правды", я принимал участие в совещаниях дипсостава. Обычно такие совещания проводились в кабинете посла. Ко дню моего приезда в Японию посла Тевосяна там уже не было: в связи с болезнью он отбыл в Москву, и через месяца три в Токио пришла весть о его кончине. Некоторое время обязанности руководителя посольства исполнял советник-посланник Б. Забродин, многоопытный дипломат-японист. Но вскоре, весной 1958 года, в Токио прибыл новый посол - Николай Трофимович Федоренко, занимавший до того времени пост заместителя министра иностранных дел. С ним мне в дальнейшем довелось довольно часто встречаться как на совещаниях, так и в личном порядке.
Николай Трофимович не был изначально японоведом - службу в МИД СССР он начал как специалист по Китаю. С Японией до приезда в эту страну он соприкасался мало, но тем не менее с первых же дней своего пребывания в Токио вел себя уверенно, если не сказать самоуверенно. Дело в том, что Федоренко был тогда в зените успехов не только на дипломатическом, но и на научном поприще в качестве филолога-китаиста. Уникальный импульс для своего быстрого карьерного взлета, как дипломата, так и ученого, он получил в те дни, когда в Москве состоялась историческая встреча Сталина с Мао Цзэдуном, в которой Федоренко принял участие в качестве переводчика китайского языка. На Сталина, как выяснилось вскоре, произвело большое впечатление его знание китайского языка. А далее, после похвального отзыва о нем кремлевского властелина, началось стремительное продвижение молодого дипломата вверх по ступеням мидовской и академической иерархии, причем сила инерции, обретенная в начале этого продвижения, продолжала нести его вперед и в годы, последовавшие после смерти Сталина. И это не было случайностью, т.к. Федоренко действительно обладал не только прекрасными лингвистическими способностями, но и очень подвижным умом, да и многими другими задатками для больших карьерных достижений. В течение короткого времени он занял пост заместителя министра иностранных дел, а вскоре после его приезда в Японию в качестве посла СССР был избран членом-корреспондентом АН СССР.
В Японии с первых же дней своего пребывания Федоренко обратил на себя внимание японской прессы своей импозантной внешностью и аристократическими манерами, несвойственными тогдашним представителям нашей страны. В публичных местах он появлялся перед японцами в элегантно сшитых костюмах с бабочкой вместо галстука, а изъяснялся витиевато, часто цитируя произведения либо китайских философов и писателей, либо крылатые изречения именитых соотечественников. Вскоре по этой причине японские журналисты в беседах с нами стали за глаза называть его "маэстро".
Столь же непросто держался Федоренко и при общении со своими подчиненными - сотрудниками посольства. Говорил он с ними обычно в снисходительно-шутливом тоне, а подчас вел себя и высокомерно. Помню, накануне торжественного вечера, проводившегося в посольстве по случаю Октябрьской годовщины в 1960 году, руководители местной партийной организации (именовавшейся, как и везде за рубежом, профкомом) попросили у Федоренко разрешения по примеру предшествовавших лет провести праздничное застолье, а затем и вечер танцев в банкетном зале посольства. Ответ посла был категорическим: "Ни в коем случае! Проводите вечер в большой подвальной комнате. Банкетный зал - это место для приема иностранцев. Наши выпивохи замусорят, загадят и заблюют его. Да к тому же зал находится под моим личным жилым помещением, где у меня с женой спит маленький ребенок. А эти весельчаки будут танцевать до утра и мешать ребенку спать". По традициям нашего МИДа воля посла за границей всегда и во всем была законом для подчиненных. Поэтому празднование было тогда перенесено в подвальное помещение, хотя все его участники (к тому времени их было уже около ста человек) едва поместились там, и притом с большими неудобствами.
Со мной Николай Трофимович не допускал откровенного высокомерия, хотя, зная о моем научном прошлом, снисходительно величал меня "коллегой" (в то время он был уже членом-корреспондентом АН СССР, а я всего лишь кандидатом наук). Наши, в общем, неплохие отношения на некоторое время охладил лишь один казус. Как-то, беседуя со мной в своем кабинете, Федоренко сказал:
- У меня к вам просьба, коллега. В последнем номере вот этого журнала (хорошо не помню, был ли это "Новый мир", "Октябрь" или какой-то другой толстый литературный журнал) опубликована статья о Японии некого Запорожского. Почитайте ее, пожалуйста, как японовед под критическим углом зрения, а потом скажите мне о своем впечатлении.
Я прочел статью безотлагательно и через два дня положил на стол посла, сопроводив всего лишь короткой репликой:
- Статья так себе. Ее автор прочел, судя по всему, несколько популярных изданий для иностранных туристов на английском языке и с помощью ножниц и клея скомпилировал выдержки из них в виде собственного произведения.
Николай Трофимович отреагировал на это еще короче:
- А... Ну бог с ней! - И заговорил о чем-то другом.
Спустя несколько дней зашел у меня разговор о той же статье с тогдашним советником посольства Иваном Цехоней, который в те годы не раз публиковал свои статьи о Японии в советской печати и потому был хорошо знаком с московской издательской средой.
- А кто такой Запорожский? - спросил я его.
- Кто-кто... А ты разве не знаешь?
- Нет.
- Напрасно, это псевдоним нашего посла Николая Трофимовича.
Больше на эту тему я ни с кем в посольстве не заводил разговор.
Был Н. Т. Федоренко послом в Японии в те годы, когда в стране властвовал Н. С. Хрущев, и в памяти моей остались те восторженные отзывы о Хрущеве, которыми сопровождал Николай Трофимович как свои заявления для японской печати, так и личные беседы с японцами и советскими людьми. Тем острее резануло мои уши недавнее (декабрь 1997 года) выступление восьмидесятипятилетнего пенсионера Н. Т. Федоренко по телевидению с воспоминаниями и ретроспективными оценками внешней политики Хрущева и его поведения в зарубежных поездках в дни пребывания на посту главы советского правительства - оценками, отрицательными, выдержанными в снисходительно-издевательском тоне - в том самом тоне, с которым Федоренко беседовал со своими подчиненными в стенах посольства. И зачем ему понадобилось на старости лет такая публичная демонстрация своего двуличия?!
Однако, возвысив себя над другими, Федоренко, как говорится, "оторвался от масс", а точнее говоря, ослабил свои повседневные живые человеческие связи с подчиненными. В результате такого отрыва погоду в текущей жизни посольства делала группа старших по своим чинам и рангам дипломатов. В нее входили советник-посланник С. Суздалев, советники А. Розанов, Н. Адырхаев, Г. Животовский, а также генеральный консул Б. Безрукавников, возглавлявший параллельно профком посольства, то есть негласно существовавшую в стенах посольства партийную организацию. По складу характера эти люди не мнили себя вельможами, вели себя просто, занимаясь повседневными конкретными делами, что в целом и создавало спокойную атмосферу среди сотрудников посольства, торгпредства и других советских учреждений. Общение с ними меня никогда не тяготило, хотя сами поводы для такого общения возникали довольно редко. В отличие от корреспондентов ТАСС я не давал и не должен был давать отчеты посольским начальникам о своей работе и содержании посылавшихся в редакцию статей. Такова была привилегия представителя "Правды" по сравнению с другими корреспондентами. И на эту привилегию я никому не давал посягать, хотя иногда, если считал нужным, заходил к тому или иному сотруднику посольства, чтобы посоветоваться по какому-либо конкретному вопросу.
Среди работников советских учреждений, находившихся в Японии в конце 50-х - начале 60-х годов, у меня было несколько людей, с которыми я дружил еще в студенческие годы. За границей, вдали от Москвы, присутствие неподалеку от тебя близких друзей юности - это великое благо. Наше общение друг с другом позволяло забывать о том, как далеко от Москвы мы находились, и не ощущать того духовного вакуума, в котором оказывались обычно иностранцы, попавшие в чужую этническую среду. Мне повезло тогда, что в те годы в посольстве работал мой самый близкий друг студенческой поры Виктор Денисов, прибывший в Японию в качестве первого секретаря посольства более чем за полгода до моего приезда - вскоре после нормализации советско-японских отношений.
Тесные дружеские отношения сохранялись у меня в те годы и с первым секретарем посольства Владимиром Кривцовым. Оба, и Денисов и Кривцов, сидели в рабочие часы в посольстве в одной комнате друг против друга, и я нередко в свободное от журналистских дел время заглядывал к ним, чтобы обсудить новости или договориться о совместной поездке на прогулку в воскресные дни. Тогда у них в личном распоряжении машин не было, а у меня была, и ездить на ней я мог, не заботясь о расходах на бензин. Поэтому, когда позволяло время, в семейном составе то с Денисовыми, то с Кривцовыми мы выезжали за пределы Токио: либо на море - на пляжи курортного городка Камакуры, либо в горы - в районы у подножья красавицы Фудзисан, либо куда-нибудь еще. Нередко часы вечернего досуга я проводил вместе с еще одним моим однокашником - работником посольства Владимиром Хлыновым.
Часто доводилось мне общаться по служебным и не совсем служебным делам с Борисом Васильевичем Безрукавниковым, так как в его поле зрения находились различные общественные объединения японцев. К тому же ему, как и журналистам, приходилось обычно вести свою работу за пределами посольства. Несколько раз, например, мы ездили с ним вместе в отдаленные районы Японии для встреч с японскими активистами движения за упрочение дружбы с Советским Союзом. Вместе бывали также на советских торговых судах, совершавших заходы в Иокогаму и другие порты Японии. Внешне Борис Васильевич олицетворял собой "русского медведя": это был детина могучего телосложения с лицом типичного нашенского неотесанного мужика. Был он любитель обильных блюд и крепких напитков, о чем свидетельствовал его не по возрасту большой живот, но в то же время человек добродушный, справедливый и проявлявший искреннее участие к нуждам и просьбам как советских граждан, так и наших соотечественников-эмигрантов, мыкавшихся за пределами России на чужбине.
Впоследствии Б. Безрукавников занимал большой пост в министерстве иностранных дел, возглавляя партийную организацию министерства. Затем был послом СССР в Сингапуре. Но, к сожалению, умер рано. Видимо подвела его излишняя уверенность в нерушимую крепость своего богатырского организма.
Неплохо складывались у меня отношения и с другими работниками посольства, включая и тех, кто работал в ГРУ и КГБ. После свержения советской власти в 1991-1993 годы в российской печати наблюдалось стремление чернить и изображать тупицами и мерзавцами всех тех работников зарубежных советских учреждений, которые были связаны с органами разведки и контрразведки. Мои наблюдения тех лет не подтверждают обоснованности подобных нападок. В большинстве своем дипломаты, входившие в эту группу работников посольства, производили впечатление профессионально хорошо подготовленных и вполне интеллигентных людей. Правда, тесного общения с ними у меня не было: на семейном уровне они предпочитали общаться между собой, и часы досуга проводили обычно в своем кругу. Никогда я никого из них не спрашивал о том, какие учреждения они представляют, хорошо понимая, что столь бестактный вопрос поставил бы и меня и их в неловкое положение. Да в этом и не было нужды: без всякой информации с их стороны нам, в общем-то, было известно "кто есть кто" - хотя бы потому, что их жены обычно со дня приезда держались друг за друга, не вступая в тесное общение с женами работников других ведомств.
Кстати сказать, никто из посольских работников не пытался контролировать мое времяпрепровождение за пределами посольства или мои контакты с японцами. У представителей посольских служб я пользовался абсолютным доверием. Так уже, наверное, было принято и в других странах: корреспонденты "Правды" как жена Цезаря были всегда вне подозрений. Не ждал от меня никто в посольстве и никаких отчетов о встречах, проведенных с японцами в ходе тех или иных поездок за пределы Токио. Предполагалось, что обо всем этом я держал отчет перед редакцией "Правды", хотя на деле единственной формой отчетности перед редакцией были только мои корреспонденции, посылавшиеся обычно открытыми телеграммами и в редких случаях диппочтой (таковыми были информационные обзоры, предназначенные не для печати, а для сведения руководства редакции).