Страница:
Но дело не в этом, а в том, что рядом с нынешними обладателями привилегий - чиновниками президентской администрации и других правительственных ведомств - появился в наши дни, как громадная раковая опухоль, слой так называемых "олигархов" и "новых русских", которого в Советском Союзе не существовало, если не считать подпольных криминальных дельцов теневой экономики, вечно скрывавших свои доходы и дрожавших за свою шкуру. Но открыто в Советском Союзе не было такого класса - такого социального слоя людей, которые бы нагло купались в той сказочной роскоши, в какой живет ныне элита российского "демократического" общества. Никому из высокопоставленных партийных чиновников прошлого не снилась возможность строить себе каменные особняки в Подмосковье, покупать дома и квартиры в Париже и Лондоне, обучать своих детей в дорогих зарубежных колледжах, резвиться на пляжах Канарских островов - и это в дни, когда миллионы людей наемного труда бедствуют, не получая подолгу зарплату - зарплату мизерную, не позволяющую этим людям сводить концы с концами в своих семейных бюджетах.
Нет, лично мне, соприкасавшемуся не раз в те годы с цековскими работниками - этой элитой советского общества - и имевшему представление об их закрытых буфетах с вкусными пирожными и сосисками первого сорта, тогдашние привилегии партноменклатуры не кажутся сегодня слишком контрастными по сравнению с жизненным уровнем основной массы населения. Они не идут ни в какое сравнение с теми вопиющими контрастами, которые появились теперь в повседневной социальной жизни нашей страны. Но, отмечая для объективности эту разницу в прошлом и нынешнем уровне жизни социальных верхов нашей страны, я далек от того, чтобы вспоминать с симпатией о большинстве попадавшихся мне на глаза цековских аппаратных работников. Такая порода людей не вызывала у меня симпатий, как и сам стиль работы центрального партийного аппарата, какие бы высокие должности мне там не предлагались.
А должности такие предлагались. В подтверждение приведу такой факт. Где-то в конце 60-х годов меня пригласили через отдел кадров ЦК КПСС на беседу с тогдашним заместителем заведующего Международным отделом Б. К. Корионовым. В ходе беседы он предложил мне перейти на работу в ЦК на должность консультанта Международного отдела. Я сразу же представил себе перспективу своего превращения в подневольного "спичрайтера", десятки которых, как птицы в золотых клетках, сидели в своих кабинетах в цековском здании на Старой площади, и мне стало невыносимо тошно. Я отказался поэтому от сделанного мне предложения тотчас же - без раздумий, чем вызвал явное недовольства моего собеседника. "Дело ваше,- сказал Корионов,- не хотите не надо". И больше к этому разговору со мной никто из руководства Международным отделом не возвращался, чем я и был доволен.
Несколько недель, проведенных мной в общей сложности в стенах ЦК КПСС в качестве "белого негра", писавшего то, что должны были писать, если говорить начистоту, сами высокопоставленные, но немудрящие партийные боссы, не оставили в моей памяти никаких особых воспоминаний. Впрочем, приятно вспоминаются посещения в обеденные часы закрытых цековских буфетов и столовой, где можно было от души поесть вкусные диетические блюда, а заодно купить для дома дешевые, но хорошие сорта конфет, яблок и колбасных изданий. А еще сохранился в памяти один день - день, когда в Москве на Старой площади по соседству со зданием, где мы тогда работали, в центральном здании ЦК КПСС завершал работу всем памятный Октябрьский пленум ЦК 1964 года, на котором Н. С. Хрущев был смещен с поста Первого секретаря партии.
Проходя в обеденный перерыв по Старой площади (ходили мы обедать по пропускам в столовую ЦК КПСС на улицу Двадцать пятого октября в то помещение, где находится теперь ресторан "Славянский базар"), я обратил внимание на небывалое скопление на площади "чаек" и "Волг". Вернувшись в комнату, где размещалась наша группа пришлых экспертов, я вскоре услышал из уст неожиданно заглянувшего к нам цековского работника сенсационную новость: "Все! Хрущева сняли с поста Первого секретаря и сегодня к вечеру начнут снимать его портреты на улицах. Так решил Пленум ЦК. Только что мне сказал об этом помощник Пономарева".
Мы переглянулись, но широко обсуждать эту новость было рано: никакой дополнительной информации у нас не было. Я почему-то сразу же поверил этой новости и пошел сообщить об этом еще одному члену нашей экспертной группы советнику МИД А. С. Часовникову, работавшему в соседней комнате. При этом мне пришла в голову озорная мысль: как бы разыграть Александра Семеновича, этого стопроцентного мидовского чиновника, крайне осмотрительного в своих высказываниях о любом начальстве? И сделал я это так:
- Знаешь, Александр Семенович,- войдя в комнату, сказал я ему тихо и мрачноватым тоном,- между нами говоря, я давно считаю Хрущева дерьмом. Как ты думаешь, не пора ли его снять с поста Первого секретаря?
Часовников с опаской уставился на меня, а потом после паузы помрачнел и спросил:
- Ты зачем заводишь со мной провокационные разговорчики?!
Я, опять, оглянувшись на дверь, тихо сказал:
- Никакие это не провокационные разговоры: я уверен, что пора снимать Никиту, и думаю, что и ты такого же мнения.
В комнате наступила тишина. Грузный Часовников как-то недовольно заерзал, покачивая своим огромным животом, а потом криво усмехнулся:
- Ну хватит дурака валять. Ты зачем пришел?
И тут я почувствовал угрызения совести: мои крамольные высказывания породили протест в верноподданнической душе этого образцового мидовского службиста. Отказавшись от продолжения розыгрыша, я стал вполне серьезно говорить ему, что Хрущев действительно уже снят. Глядя в окно, он подозрительно слушал меня, и я чувствовал, что у него все еще не было уверенности в том, говорю ли я правду или же продолжаю неумно шутить. Только вошедшие в комнату наши общие знакомые вроде бы убедили осторожного Александра Семеновича в том, что отставка Хрущева - это не розыгрыш, а реальное событие.
Так реагировали мы в тот день на "октябрьский переворот", свершившийся в соседнем доме тридцатью-сорока минутами ранее.
С делами Международного отдела ЦК КПСС были связаны и первые после моего возвращения в Москву контакты с приезжими японцами. Оказались эти японцы не коммунистами и не социалистами, как того было бы естественным ожидать, а руководителями буддийской секты "Сока Гаккай", готовившейся в те годы к созданию своей политической партии. Причем это были руководители высокого уровня. Глава делегации Акия Эйносукэ был в то время вице-президентом секты "Сока Гаккай" и главным редактором газеты секты "Сэйкё Симбун". А два других, Ватанабэ (имя не помню) и Фудзивара Юкимаса, были видными политиками: первый - депутатом парламента, а второй депутатом токийского городского собрания от той же секты. К тому же Ватанабэ возглавлял в то время молодежный отдел "Сока Гаккай".
Как выяснилось, три названных члена буддийской секты и связанных с ней политических групп прибыли впервые в Советский Союз, чтобы установить дружественные контакты с нашей общественностью. Поскольку в Японии "Сока Гаккай" и ее политические сторонники враждовали в то время с Японской коммунистической партией, то руководство Международного отдела ЦК КПСС сочло неудобным принимать их по своей линии. Не изъявило желание взять их под свое крыло и руководство православной церкви: идеологический профиль "Сока Гаккай" был тогда у нас в стране никому неведом. И поэтому И. Коваленко решил сбагрить непрошеных гостей в Академию наук, а точнее в наш институт - Институт народов Азии АН СССР. Формально вся прибывшая в Москву троица принималась нашим институтом, в то время как фактически все организационные и финансовые вопросы решались в ЦК КПСС. Планы этих никому неведомых японских "котов в мешке" наряду с пребыванием в Москве включали ознакомительные поездки в Ленинград, Киев и Тбилиси. Интересовало гостей все: и отношения наших религиозных учреждений с государством, и деятельность всесоюзной комсомольской организации, так как основную массу членов "Сока Гаккай" составляли молодые люди в возрасте до 30 лет, и достижения Советского Союза в сфере науки, школьного просвещения и высшего образования и т.д. и т.п. С учетом моего опыта длительного пребывания в Японии меня сделали ответственным за прием этой делегации. Формально в глазах японцев я был представителем Института стран Азии Академии наук СССР. Фактически же при общении с нашими советскими учреждениями и организациями, принимавшими японских гостей, я был уполномоченным Международного отдела ЦК КПСС и опирался на указания и распоряжения, направленные местным властям через партийные инстанции. В поездке со мной находилась сотрудница "Интуриста" Лена Богоявленская, выполнявшая обязанности секретаря и переводчика японского языка.
Десять дней совместного путешествия позволили мне более или менее разобраться в том, что представляла собой "Сока Гаккай". Мои подопечные, японские гости, оказались молодыми, преуспевающими, самоуверенными общественными деятелями, в поведении и мышлении которых я не обнаружил никакой религиозной мистики, да и вообще ничего религиозного. Это были абсолютно земные, и притом очень хваткие и любознательные люди. И в то же время люди, способные производить приятное впечатление на окружающих. Всем им было тогда не более тридцати пяти лет. Свою политическую ставку в Японии, как то и дело подчеркивалось ими в беседах со мной, они делали на молодежь и на неустанные усилия членов секты по вовлечению в нее все большего и большего числа членов. Уже в то время численность "Сока Гаккай" превысила 5 миллионов человек, в подтверждении чему гости вручили мне памятную медаль, дававшую мне право причислять и себя к членам секты.
Меня, естественно, интересовали тогда прежде всего неведомые московским экспертам политические установки создававшейся в Японии новой буддийской партии. Из бесед с моими подопечными стало ясно, что инициаторы создания подобной партии, так же как и лидеры КПЯ и соцпартии, были намерены обратить в свою пользу антиамериканские настроения широких слоев японской общественности, но при этом ими исключалась возможность сотрудничества с компартией и ее массовыми общественными организациями. В то время вся троица вполне определенно высказывалась за ликвидацию японо-американского "договора безопасности" и отвод с территории Японии военных баз США. Отражая миролюбивые настроения японских буддистов, мои новые японские знакомые подчеркивали свое отрицательное отношение к участию Японии в любых военных блоках, высказывались за превращение АТР в "нейтральную безъядерную зону" и за заключение Японией договоров о дружбе и ненападении с Китаем, США и Советским Союзом. Особенно они говорили о недопустимости любых испытаний ядерного оружия и также его производства, завоза и хранения на японской территории. Все эти их заявления, вполне совпадавшие с привезенными ими программными документами будущей партии, говорили о совпадении или по крайней мере схожести взглядов этой партии с курсом Советского Союза на мирное сосуществование с соседними странами Азии, на противодействие тогдашнему курсу США на развертывание "холодной войны" и создание военных блоков в Азиатско-Тихоокеанском регионе. Хотя в их высказываниях проскальзывали нередко националистические взгляды на Японию, но в этом большой беды я не увидел и расценил их стремление приписывать японцам некие уникальные достоинства как "детскую болезнь", свойственную многим политикам, стремящимся понравиться своим соотечественникам. Выражать открыто свое несогласие с националистическими тенденциями новой партии было тем более неуместно, что в те годы националистические амбиции обуяли в еще большей мере руководителей коммунистической партии - ту силу, которая все еще рассматривалась тогда советским руководством как политический союзник КПСС, хотя на практике такие оценки в 60-х годах ни в чем не находили подтверждения.
Примечательной, хотя и курьезной, показалась мне в застольных беседах с моими подопечными их уверенность в недалеком приходе создававшейся ими буддийской партии к власти. Подзадоривая их, я вежливо выражал свое сомнение в возможности такого успеха. Но чем больше выпивалось вина за столом, тем увереннее становилась вера гостей в предстоящий захват их партией рулей государственной политики. В гостинице "Астория", где мы квартировали во время нашего пребывания в Ленинграде, в азарте спора мы заключили даже пари с господином Акия Эйносукэ на бутылку армянского коньяка. Суть этого пари сводилась к следующему: Акия утверждал, что десять, от силы двадцать лет спустя, когда он приедет снова в Ленинград, политическая партия, созданная "Сока Гаккай", будет уже правящей партией, а я решительно отрицал такую возможность и твердо предсказывал, что уважаемому лидеру "Сока Гакай" при всем могуществе этой буддистской организации придется все-таки презентовать мне упомянутую бутылку. Спор этот был комичен потому, что господин Акия, от внешности и поведения которого веяло святостью и благообразием, менее всего был похож на выпивоху, мечтающего о бутылке коньяка, да и я, как в этом тогда уже убедились японцы, не проявлял пристрастия к алкогольным напиткам. Тем не менее такой спор состоялся, и поэтому в последнее время я опасаюсь, что когда-нибудь мой друг господин Акия, ставший ныне президентом "Сока Гаккай", вдруг появится в Питере, остановится в гостинице "Астория", пригласит меня приехать туда же из Москвы и потребует выставить на стол тот самый коньяк, который был обещан ему в 1963 году в случае его правоты. Ведь прав оказался все-таки он: созданная тогда при поддержке секты "Сока Гаккай" партия Комэйто к началу 2000 года протиснулась к власти и ее представители наряду с либерал-демократами вошли в коалиционное правительство.
Уже в те дни секта "Сока Гаккай" быстро набирала силу. Поэтому вывод, сложившийся у меня в итоге десятидневной поездки в Ленинград, Киев и Тбилиси, сводился к тому, что нам не стоило отвергать стремление руководства "Сока Гаккай" к дружественным, взаимополезным контактам с нашей общественностью. При этом я считал, что нам не следовало боязливо оглядываться на лидеров КПЯ, враждовавших с этим объединением японских буддистов, лишь по той простой причине, что буддисты развернули активную деятельность в тех же социальных слоях японского населения, что и КПЯ. Общаться, сотрудничать и дружить, как мне думалось, нам надо было со всеми, кто протягивал нам руку дружбы независимо от узкопартийных интересов и капризов лидеров КПЯ, сбивавшихся в то время на откровенно прокитайские, антисоветские позиции и демонстрировавших чем далее, тем более свое неуважение и к КПСС, и к Советскому Союзу.
И правильно поступило в дальнейшем руководство Международного отдела КПСС, когда рекомендовало нашим научным и общественным учреждениям не чураться ни "Сока Гаккай", ни возникшей вскоре партии Комэйто, в случае если те встанут на путь добрососедского сотрудничества. В последующие годы поддержанием контактов с "Сока Гаккай" активно занялась администрация Московского государственного университета. Тогдашний председатель этой секты Икэда Дайсаку по ее приглашениям неоднократно посещал Москву, а в 1975 году был даже избран почетным профессором МГУ. Курс на упрочение связей с руководителями "Сока Гаккай" способствовал делу взаимопонимания и дружбы широких кругов советской и японской общественности, хотя попытки руководства КПЯ поставить эти связи под свой контроль и ограничивать их лишь теми рамками, какие были выгодны японским коммунистам, предпринимались неоднократно и далее на протяжении 60-70-х годов, что, естественно, не приносило пользы добрососедству двух стран.
Реорганизация отдела Японии, смена
руководства, укрепление контактов
между советскими японоведами
Будучи секретарем парткома, я продолжал параллельно работу в отделе Японии в должности старшего научного сотрудника. В отличие от прошлого заведующая отделом М. И. Лукьянова была со мной предельно сговорчивой и даже ласковой. Да и у меня вспоминать о прошлом не было никакого желания, а потому я старательно избегал каких-либо трений с ней. На заседаниях отдела, проводившихся Лукьяновой, я присутствовал редко, так как зачастую они совпадали с различными партийными мероприятиями, да и вообще в комнате отдела я бывал лишь от случая к случаю, т.к. в явочные дни находился обычно на другом этаже - за своим столом в парткомовском кабинете.
В эти годы удельный вес Японии в мировой экономике возрастал все больше. Быстро росли ее торговые связи с США, увеличивалось ее влияние на соседние страны Азии, все заметнее возрастал товарооборот с Советским Союзом. Обострение советско-китайских разногласий побуждало правящие круги нашей страны уделять Японии большее, чем прежде, внимание, чтобы не толкнуть ее в объятия Китая, хотя по-прежнему, в политических заявлениях советского правительства осуждались японо-американский "договор безопасности" и курс Японии на расширение военного сотрудничества с США. Настораживало специалистов в те годы заметно возросшее стремление японских правительственных кругов к возбуждению среди японской общественности антисоветских настроений путем предъявления Советскому Союзу необоснованных притязаний на четыре южных острова Курильского архипелага. Поэтому внешнеполитические аспекты политики японского правительства стали интересовать советских руководителей в гораздо большей мере, чем прежде. Возрастанию этого интереса способствовало также в 1963-1965 годах резкое ухудшение отношений КПСС с Коммунистической партией Японии, лидеры которой в тот момент выступили определенно на стороне Пекина в развернувшемся советско-китайском споре. Руководству Международного отдела ЦК КПСС требовалось все больше и больше информации о состоянии дел в политическом мире Японии и особенно внутри оппозиционных правительству партий, включая Социалистическую партию, Коммунистическую партию, Партию демократического социализма и партию Комэйто, возникшую на базе буддийской религиозной организации "Сока Гаккай".
По-видимому, Гафурову при встречах и телефонных разговорах с руководителями Международного отдела ЦК КПСС приходилось не раз слышать нарекания по поводу того, что в стенах Института народов Азии внутренняя обстановка в Японии и ее внешняя политика изучаются недостаточно. Да и у самого Гафурова складывалось впечатление, что, будучи японоведом-экономистом с теоретическим уклоном, Лукьянова не уделяла должного внимания тем аспектам экономической, политической и культурной жизни Японии, которые интересовали директивные инстанции в тот момент.
Между тем в других академических научных центрах группы японоведов росли, соответственно все шире становился охват ими актуальных вопросов японской современности, что для Гафурова, стремившегося превратить институт в центр восточных исследований, было обидно. Уход коллектива японоведов института на вторые роли, с его точки зрения, был недопустим. На этой почве и появилась у Гафурова мысль о реорганизации отдела Японии, расширении числа его сотрудников и назначении руководителем отдела нового человека.
По этому поводу Гафуров, видимо, стал советоваться с самым влиятельным и известным тогда японоведом Е. М. Жуковым, возглавлявшим в качестве академика-секретаря отделение истории АН СССР, в состав которого входил и наш институт. Поначалу Жуков предложил Гафурову пригласить на заведование отделом Японии специалиста по проблемам японо-американских отношений, преподавателя Академии общественных наук при ЦК КПСС доцента Александра Михайловича Шаркова. Видимо, эта кандидатура всплыла потому, что сам Жуков по совместительству возглавлял в те годы кафедру истории коммунистического и рабочего движения названной академии, и Шарков был ему хорошо известен как солидный и стоявший на твердых марксистских позициях исследователь.
Но далее почему-то эта кандидатура отпала. Может быть, потому что Шарков не владел японским языком, а может быть, потому что он лично не знал Гафурова, а слепо доверяться советам Жукова Гафуров не хотел, так как не питал к нему особенной симпатии. Но как бы там ни было, затем на переговорах "в верхах", видимо, с подачи Гафурова, всплыла моя кандидатура. Вскоре согласие на нее дали как Е. М. Жуков, так и заведующий японским сектором Международного отдела ЦК КПСС И. И. Коваленко, а также куратор института по Отделу науки ЦК КПСС В. В. Иванов.
Но главным предметом переговоров Гафурова с вышестоящими академическими инстанциями стало его предложение о реорганизации и расширении штата сотрудников отдела Японии, на что требовалось специальное решение Отделения истории Президиума АН СССР. И такое решение было принято, после чего Гафуров известил о нем меня и Лукьянову. Тогда же Гафуров сначала в личных со мной и Лукьяновой беседах, а потом и формально на заседании дирекции известил присутствующих о реорганизации отдела Японии, который впредь должен был состоять из двух секторов: сектора истории и современных проблем и сектора экономики. Заведующим отделом и по совместительству заведующим сектором истории и современных проблем назначили меня, а заведующим сектором экономики назначалась М. И. Лукьянова. Такие кадровые решения вполне соответствовали характеру Гафурова, не любившего обижать своих подчиненных и стремившегося даже при понижении в должности не ущемлять их самолюбие и материальные интересы. В итоге реорганизации отдела Лукьянова оказалась под моим руководством, но при этом она сохраняла автономию в вопросах, касавшихся организации изучения японской экономики, и сохраняла свою прежнюю заработную плату, так как уровень зарплаты заведующих отделами и секторами был тогда одинаковым.
Так в 1966 году я стал заведовать отделом Японии Института народов Азии АН СССР, который по замыслам дирекции института должен был взять на себя ведущую роль в японоведческих исследованиях, проводившихся в ряде научных центров Советского Союза. Дав согласие на заведование отделом, я еще больше увеличил свою занятость, совмещая и партийную, и научно-организационную, и собственную творческую работу, т.к. от мысли написания монографии с прицелом на докторскую диссертацию я ни на минуту не отказывался.
Реорганизация отдела Японии потребовала от меня разработки более масштабного, чем прежде, перспективного плана работы всех его сотрудников, пересмотра и корректировки их индивидуальных планов, а также подыскивания кандидатур на обещанные дирекцией должностные штатные единицы. Естественно, что при этом я постарался не вносить сумятицу в работу тех сотрудников отдела, которые вели исследования в нужном направлении или были близки к завершению своих индивидуальных монографий. Что же касается приходивших на работу в отдел новых сотрудников, то во избежание бабьих склок, которые возникали в прошлом у Лукьяновой с ее подопечными женского пола, я стал делать упор на прием в отдел молодых мужчин, способных в перспективе, как мне тогда думалось, быть более результативными в своих исследованиях по сравнению с женщинами, обремененными обычно детьми и домашними заботами. В последующие годы по моим заявкам и рекомендациям на работу в отдел, а также в аспирантуру по истории и экономике Японии были приняты такие японоведы как И. Державин, Л. Коршиков, И. Столяров, С. Вербицкий, Е. Старовойтов, Г. Кунадзе, А. Долин, К. Саркисов, А. Кравцевич, Л. Голдин, С. Левченко. Новыми сотрудниками отдела стали также две женщины: Н. Лещенко и И. Брицкова. К сожалению, на практике моя кадровая политика, направленная преимущественно на увеличение мужского состава отдела, по прошествии многих лет не оправдала себя. У некоторых из мужчин выявилось постепенно слишком большое пристрастие к спиртным напиткам, что для успешной научной работы было противопоказано. Другие предпочли в дальнейшем творческой работе административные и прочие практические занятия. А у третьих лет двадцать спустя обнаружилось отсутствие должной любви к Родине, что проявилось в их склонности трактовать отдельные проблемы отношений нашей страны с Японией с японских позиций, и притом небескорыстно. В то же время женская часть сотрудников отдела обнаруживала гораздо большее упорство и трудолюбие в научном творчестве, чем я предполагал.
Вторым моим начинанием в качестве нового заведующего отделом Японии стали организационные усилия, направленные на расширение научных контактов со всеми специалистами-японоведами, работавшими и в нашем институте, и в системе Академии наук, а также в других учебных и научных учреждениях. Так, в нашем институте я попытался наладить более тесное, чем прежде, сотрудничество с такими знатоками японского языка и японской литературы как Н. И. Конрад, А. Е. Глускина, И. Ф. Вардуль, Н. А. Сыромятников, Н. П. Капул, П. Ф. Толкачев, А. И. Мамонов, Т. П. Григорьева, Л. Л. Грамковская, работавшими в других отделах института.
В еще большей мере интересы дела требовали упрочения контактов отдела Японии с японоведами Института мировой экономики и международных отношений: Я. А. Певзнером, Е. А. Пигулевской, Д. В. Петровым, Б. Н. Добровинским, Е. Л. Леонтьевой, Н. К. Куцобиной, В. Б. Рамзесом и приступившими там к работе молодыми специалистами по Японии. Столь же нужным виделось мне и укрепление связей с нашими коллегами из других научных и университетских центров. Это были: в Институте Китая АН СССР - И. Я. Бурлингас, в Конъюнктурном институте министерства внешней торговли - П. Д. Долгоруков и С. К. Игнатущенко, в Институте международных отношений при МИД СССР - Б. П. Лаврентьев и С. В. Неверов, в Институте стран Азии и Африки при МГУ - В. С. Гривнин, И. М. Сырицин, Г. Б. Навлицкая, Л. А. Стрижак, В. А. Янушевский, в издательстве "Прогресс" - Б. В. Раскин и многие-многие другие специалисты со знанием японского языка, работавшие в Москве в качестве переводчиков, преподавателей японского языка, чиновников МИДа и журналистов.
Нет, лично мне, соприкасавшемуся не раз в те годы с цековскими работниками - этой элитой советского общества - и имевшему представление об их закрытых буфетах с вкусными пирожными и сосисками первого сорта, тогдашние привилегии партноменклатуры не кажутся сегодня слишком контрастными по сравнению с жизненным уровнем основной массы населения. Они не идут ни в какое сравнение с теми вопиющими контрастами, которые появились теперь в повседневной социальной жизни нашей страны. Но, отмечая для объективности эту разницу в прошлом и нынешнем уровне жизни социальных верхов нашей страны, я далек от того, чтобы вспоминать с симпатией о большинстве попадавшихся мне на глаза цековских аппаратных работников. Такая порода людей не вызывала у меня симпатий, как и сам стиль работы центрального партийного аппарата, какие бы высокие должности мне там не предлагались.
А должности такие предлагались. В подтверждение приведу такой факт. Где-то в конце 60-х годов меня пригласили через отдел кадров ЦК КПСС на беседу с тогдашним заместителем заведующего Международным отделом Б. К. Корионовым. В ходе беседы он предложил мне перейти на работу в ЦК на должность консультанта Международного отдела. Я сразу же представил себе перспективу своего превращения в подневольного "спичрайтера", десятки которых, как птицы в золотых клетках, сидели в своих кабинетах в цековском здании на Старой площади, и мне стало невыносимо тошно. Я отказался поэтому от сделанного мне предложения тотчас же - без раздумий, чем вызвал явное недовольства моего собеседника. "Дело ваше,- сказал Корионов,- не хотите не надо". И больше к этому разговору со мной никто из руководства Международным отделом не возвращался, чем я и был доволен.
Несколько недель, проведенных мной в общей сложности в стенах ЦК КПСС в качестве "белого негра", писавшего то, что должны были писать, если говорить начистоту, сами высокопоставленные, но немудрящие партийные боссы, не оставили в моей памяти никаких особых воспоминаний. Впрочем, приятно вспоминаются посещения в обеденные часы закрытых цековских буфетов и столовой, где можно было от души поесть вкусные диетические блюда, а заодно купить для дома дешевые, но хорошие сорта конфет, яблок и колбасных изданий. А еще сохранился в памяти один день - день, когда в Москве на Старой площади по соседству со зданием, где мы тогда работали, в центральном здании ЦК КПСС завершал работу всем памятный Октябрьский пленум ЦК 1964 года, на котором Н. С. Хрущев был смещен с поста Первого секретаря партии.
Проходя в обеденный перерыв по Старой площади (ходили мы обедать по пропускам в столовую ЦК КПСС на улицу Двадцать пятого октября в то помещение, где находится теперь ресторан "Славянский базар"), я обратил внимание на небывалое скопление на площади "чаек" и "Волг". Вернувшись в комнату, где размещалась наша группа пришлых экспертов, я вскоре услышал из уст неожиданно заглянувшего к нам цековского работника сенсационную новость: "Все! Хрущева сняли с поста Первого секретаря и сегодня к вечеру начнут снимать его портреты на улицах. Так решил Пленум ЦК. Только что мне сказал об этом помощник Пономарева".
Мы переглянулись, но широко обсуждать эту новость было рано: никакой дополнительной информации у нас не было. Я почему-то сразу же поверил этой новости и пошел сообщить об этом еще одному члену нашей экспертной группы советнику МИД А. С. Часовникову, работавшему в соседней комнате. При этом мне пришла в голову озорная мысль: как бы разыграть Александра Семеновича, этого стопроцентного мидовского чиновника, крайне осмотрительного в своих высказываниях о любом начальстве? И сделал я это так:
- Знаешь, Александр Семенович,- войдя в комнату, сказал я ему тихо и мрачноватым тоном,- между нами говоря, я давно считаю Хрущева дерьмом. Как ты думаешь, не пора ли его снять с поста Первого секретаря?
Часовников с опаской уставился на меня, а потом после паузы помрачнел и спросил:
- Ты зачем заводишь со мной провокационные разговорчики?!
Я, опять, оглянувшись на дверь, тихо сказал:
- Никакие это не провокационные разговоры: я уверен, что пора снимать Никиту, и думаю, что и ты такого же мнения.
В комнате наступила тишина. Грузный Часовников как-то недовольно заерзал, покачивая своим огромным животом, а потом криво усмехнулся:
- Ну хватит дурака валять. Ты зачем пришел?
И тут я почувствовал угрызения совести: мои крамольные высказывания породили протест в верноподданнической душе этого образцового мидовского службиста. Отказавшись от продолжения розыгрыша, я стал вполне серьезно говорить ему, что Хрущев действительно уже снят. Глядя в окно, он подозрительно слушал меня, и я чувствовал, что у него все еще не было уверенности в том, говорю ли я правду или же продолжаю неумно шутить. Только вошедшие в комнату наши общие знакомые вроде бы убедили осторожного Александра Семеновича в том, что отставка Хрущева - это не розыгрыш, а реальное событие.
Так реагировали мы в тот день на "октябрьский переворот", свершившийся в соседнем доме тридцатью-сорока минутами ранее.
С делами Международного отдела ЦК КПСС были связаны и первые после моего возвращения в Москву контакты с приезжими японцами. Оказались эти японцы не коммунистами и не социалистами, как того было бы естественным ожидать, а руководителями буддийской секты "Сока Гаккай", готовившейся в те годы к созданию своей политической партии. Причем это были руководители высокого уровня. Глава делегации Акия Эйносукэ был в то время вице-президентом секты "Сока Гаккай" и главным редактором газеты секты "Сэйкё Симбун". А два других, Ватанабэ (имя не помню) и Фудзивара Юкимаса, были видными политиками: первый - депутатом парламента, а второй депутатом токийского городского собрания от той же секты. К тому же Ватанабэ возглавлял в то время молодежный отдел "Сока Гаккай".
Как выяснилось, три названных члена буддийской секты и связанных с ней политических групп прибыли впервые в Советский Союз, чтобы установить дружественные контакты с нашей общественностью. Поскольку в Японии "Сока Гаккай" и ее политические сторонники враждовали в то время с Японской коммунистической партией, то руководство Международного отдела ЦК КПСС сочло неудобным принимать их по своей линии. Не изъявило желание взять их под свое крыло и руководство православной церкви: идеологический профиль "Сока Гаккай" был тогда у нас в стране никому неведом. И поэтому И. Коваленко решил сбагрить непрошеных гостей в Академию наук, а точнее в наш институт - Институт народов Азии АН СССР. Формально вся прибывшая в Москву троица принималась нашим институтом, в то время как фактически все организационные и финансовые вопросы решались в ЦК КПСС. Планы этих никому неведомых японских "котов в мешке" наряду с пребыванием в Москве включали ознакомительные поездки в Ленинград, Киев и Тбилиси. Интересовало гостей все: и отношения наших религиозных учреждений с государством, и деятельность всесоюзной комсомольской организации, так как основную массу членов "Сока Гаккай" составляли молодые люди в возрасте до 30 лет, и достижения Советского Союза в сфере науки, школьного просвещения и высшего образования и т.д. и т.п. С учетом моего опыта длительного пребывания в Японии меня сделали ответственным за прием этой делегации. Формально в глазах японцев я был представителем Института стран Азии Академии наук СССР. Фактически же при общении с нашими советскими учреждениями и организациями, принимавшими японских гостей, я был уполномоченным Международного отдела ЦК КПСС и опирался на указания и распоряжения, направленные местным властям через партийные инстанции. В поездке со мной находилась сотрудница "Интуриста" Лена Богоявленская, выполнявшая обязанности секретаря и переводчика японского языка.
Десять дней совместного путешествия позволили мне более или менее разобраться в том, что представляла собой "Сока Гаккай". Мои подопечные, японские гости, оказались молодыми, преуспевающими, самоуверенными общественными деятелями, в поведении и мышлении которых я не обнаружил никакой религиозной мистики, да и вообще ничего религиозного. Это были абсолютно земные, и притом очень хваткие и любознательные люди. И в то же время люди, способные производить приятное впечатление на окружающих. Всем им было тогда не более тридцати пяти лет. Свою политическую ставку в Японии, как то и дело подчеркивалось ими в беседах со мной, они делали на молодежь и на неустанные усилия членов секты по вовлечению в нее все большего и большего числа членов. Уже в то время численность "Сока Гаккай" превысила 5 миллионов человек, в подтверждении чему гости вручили мне памятную медаль, дававшую мне право причислять и себя к членам секты.
Меня, естественно, интересовали тогда прежде всего неведомые московским экспертам политические установки создававшейся в Японии новой буддийской партии. Из бесед с моими подопечными стало ясно, что инициаторы создания подобной партии, так же как и лидеры КПЯ и соцпартии, были намерены обратить в свою пользу антиамериканские настроения широких слоев японской общественности, но при этом ими исключалась возможность сотрудничества с компартией и ее массовыми общественными организациями. В то время вся троица вполне определенно высказывалась за ликвидацию японо-американского "договора безопасности" и отвод с территории Японии военных баз США. Отражая миролюбивые настроения японских буддистов, мои новые японские знакомые подчеркивали свое отрицательное отношение к участию Японии в любых военных блоках, высказывались за превращение АТР в "нейтральную безъядерную зону" и за заключение Японией договоров о дружбе и ненападении с Китаем, США и Советским Союзом. Особенно они говорили о недопустимости любых испытаний ядерного оружия и также его производства, завоза и хранения на японской территории. Все эти их заявления, вполне совпадавшие с привезенными ими программными документами будущей партии, говорили о совпадении или по крайней мере схожести взглядов этой партии с курсом Советского Союза на мирное сосуществование с соседними странами Азии, на противодействие тогдашнему курсу США на развертывание "холодной войны" и создание военных блоков в Азиатско-Тихоокеанском регионе. Хотя в их высказываниях проскальзывали нередко националистические взгляды на Японию, но в этом большой беды я не увидел и расценил их стремление приписывать японцам некие уникальные достоинства как "детскую болезнь", свойственную многим политикам, стремящимся понравиться своим соотечественникам. Выражать открыто свое несогласие с националистическими тенденциями новой партии было тем более неуместно, что в те годы националистические амбиции обуяли в еще большей мере руководителей коммунистической партии - ту силу, которая все еще рассматривалась тогда советским руководством как политический союзник КПСС, хотя на практике такие оценки в 60-х годах ни в чем не находили подтверждения.
Примечательной, хотя и курьезной, показалась мне в застольных беседах с моими подопечными их уверенность в недалеком приходе создававшейся ими буддийской партии к власти. Подзадоривая их, я вежливо выражал свое сомнение в возможности такого успеха. Но чем больше выпивалось вина за столом, тем увереннее становилась вера гостей в предстоящий захват их партией рулей государственной политики. В гостинице "Астория", где мы квартировали во время нашего пребывания в Ленинграде, в азарте спора мы заключили даже пари с господином Акия Эйносукэ на бутылку армянского коньяка. Суть этого пари сводилась к следующему: Акия утверждал, что десять, от силы двадцать лет спустя, когда он приедет снова в Ленинград, политическая партия, созданная "Сока Гаккай", будет уже правящей партией, а я решительно отрицал такую возможность и твердо предсказывал, что уважаемому лидеру "Сока Гакай" при всем могуществе этой буддистской организации придется все-таки презентовать мне упомянутую бутылку. Спор этот был комичен потому, что господин Акия, от внешности и поведения которого веяло святостью и благообразием, менее всего был похож на выпивоху, мечтающего о бутылке коньяка, да и я, как в этом тогда уже убедились японцы, не проявлял пристрастия к алкогольным напиткам. Тем не менее такой спор состоялся, и поэтому в последнее время я опасаюсь, что когда-нибудь мой друг господин Акия, ставший ныне президентом "Сока Гаккай", вдруг появится в Питере, остановится в гостинице "Астория", пригласит меня приехать туда же из Москвы и потребует выставить на стол тот самый коньяк, который был обещан ему в 1963 году в случае его правоты. Ведь прав оказался все-таки он: созданная тогда при поддержке секты "Сока Гаккай" партия Комэйто к началу 2000 года протиснулась к власти и ее представители наряду с либерал-демократами вошли в коалиционное правительство.
Уже в те дни секта "Сока Гаккай" быстро набирала силу. Поэтому вывод, сложившийся у меня в итоге десятидневной поездки в Ленинград, Киев и Тбилиси, сводился к тому, что нам не стоило отвергать стремление руководства "Сока Гаккай" к дружественным, взаимополезным контактам с нашей общественностью. При этом я считал, что нам не следовало боязливо оглядываться на лидеров КПЯ, враждовавших с этим объединением японских буддистов, лишь по той простой причине, что буддисты развернули активную деятельность в тех же социальных слоях японского населения, что и КПЯ. Общаться, сотрудничать и дружить, как мне думалось, нам надо было со всеми, кто протягивал нам руку дружбы независимо от узкопартийных интересов и капризов лидеров КПЯ, сбивавшихся в то время на откровенно прокитайские, антисоветские позиции и демонстрировавших чем далее, тем более свое неуважение и к КПСС, и к Советскому Союзу.
И правильно поступило в дальнейшем руководство Международного отдела КПСС, когда рекомендовало нашим научным и общественным учреждениям не чураться ни "Сока Гаккай", ни возникшей вскоре партии Комэйто, в случае если те встанут на путь добрососедского сотрудничества. В последующие годы поддержанием контактов с "Сока Гаккай" активно занялась администрация Московского государственного университета. Тогдашний председатель этой секты Икэда Дайсаку по ее приглашениям неоднократно посещал Москву, а в 1975 году был даже избран почетным профессором МГУ. Курс на упрочение связей с руководителями "Сока Гаккай" способствовал делу взаимопонимания и дружбы широких кругов советской и японской общественности, хотя попытки руководства КПЯ поставить эти связи под свой контроль и ограничивать их лишь теми рамками, какие были выгодны японским коммунистам, предпринимались неоднократно и далее на протяжении 60-70-х годов, что, естественно, не приносило пользы добрососедству двух стран.
Реорганизация отдела Японии, смена
руководства, укрепление контактов
между советскими японоведами
Будучи секретарем парткома, я продолжал параллельно работу в отделе Японии в должности старшего научного сотрудника. В отличие от прошлого заведующая отделом М. И. Лукьянова была со мной предельно сговорчивой и даже ласковой. Да и у меня вспоминать о прошлом не было никакого желания, а потому я старательно избегал каких-либо трений с ней. На заседаниях отдела, проводившихся Лукьяновой, я присутствовал редко, так как зачастую они совпадали с различными партийными мероприятиями, да и вообще в комнате отдела я бывал лишь от случая к случаю, т.к. в явочные дни находился обычно на другом этаже - за своим столом в парткомовском кабинете.
В эти годы удельный вес Японии в мировой экономике возрастал все больше. Быстро росли ее торговые связи с США, увеличивалось ее влияние на соседние страны Азии, все заметнее возрастал товарооборот с Советским Союзом. Обострение советско-китайских разногласий побуждало правящие круги нашей страны уделять Японии большее, чем прежде, внимание, чтобы не толкнуть ее в объятия Китая, хотя по-прежнему, в политических заявлениях советского правительства осуждались японо-американский "договор безопасности" и курс Японии на расширение военного сотрудничества с США. Настораживало специалистов в те годы заметно возросшее стремление японских правительственных кругов к возбуждению среди японской общественности антисоветских настроений путем предъявления Советскому Союзу необоснованных притязаний на четыре южных острова Курильского архипелага. Поэтому внешнеполитические аспекты политики японского правительства стали интересовать советских руководителей в гораздо большей мере, чем прежде. Возрастанию этого интереса способствовало также в 1963-1965 годах резкое ухудшение отношений КПСС с Коммунистической партией Японии, лидеры которой в тот момент выступили определенно на стороне Пекина в развернувшемся советско-китайском споре. Руководству Международного отдела ЦК КПСС требовалось все больше и больше информации о состоянии дел в политическом мире Японии и особенно внутри оппозиционных правительству партий, включая Социалистическую партию, Коммунистическую партию, Партию демократического социализма и партию Комэйто, возникшую на базе буддийской религиозной организации "Сока Гаккай".
По-видимому, Гафурову при встречах и телефонных разговорах с руководителями Международного отдела ЦК КПСС приходилось не раз слышать нарекания по поводу того, что в стенах Института народов Азии внутренняя обстановка в Японии и ее внешняя политика изучаются недостаточно. Да и у самого Гафурова складывалось впечатление, что, будучи японоведом-экономистом с теоретическим уклоном, Лукьянова не уделяла должного внимания тем аспектам экономической, политической и культурной жизни Японии, которые интересовали директивные инстанции в тот момент.
Между тем в других академических научных центрах группы японоведов росли, соответственно все шире становился охват ими актуальных вопросов японской современности, что для Гафурова, стремившегося превратить институт в центр восточных исследований, было обидно. Уход коллектива японоведов института на вторые роли, с его точки зрения, был недопустим. На этой почве и появилась у Гафурова мысль о реорганизации отдела Японии, расширении числа его сотрудников и назначении руководителем отдела нового человека.
По этому поводу Гафуров, видимо, стал советоваться с самым влиятельным и известным тогда японоведом Е. М. Жуковым, возглавлявшим в качестве академика-секретаря отделение истории АН СССР, в состав которого входил и наш институт. Поначалу Жуков предложил Гафурову пригласить на заведование отделом Японии специалиста по проблемам японо-американских отношений, преподавателя Академии общественных наук при ЦК КПСС доцента Александра Михайловича Шаркова. Видимо, эта кандидатура всплыла потому, что сам Жуков по совместительству возглавлял в те годы кафедру истории коммунистического и рабочего движения названной академии, и Шарков был ему хорошо известен как солидный и стоявший на твердых марксистских позициях исследователь.
Но далее почему-то эта кандидатура отпала. Может быть, потому что Шарков не владел японским языком, а может быть, потому что он лично не знал Гафурова, а слепо доверяться советам Жукова Гафуров не хотел, так как не питал к нему особенной симпатии. Но как бы там ни было, затем на переговорах "в верхах", видимо, с подачи Гафурова, всплыла моя кандидатура. Вскоре согласие на нее дали как Е. М. Жуков, так и заведующий японским сектором Международного отдела ЦК КПСС И. И. Коваленко, а также куратор института по Отделу науки ЦК КПСС В. В. Иванов.
Но главным предметом переговоров Гафурова с вышестоящими академическими инстанциями стало его предложение о реорганизации и расширении штата сотрудников отдела Японии, на что требовалось специальное решение Отделения истории Президиума АН СССР. И такое решение было принято, после чего Гафуров известил о нем меня и Лукьянову. Тогда же Гафуров сначала в личных со мной и Лукьяновой беседах, а потом и формально на заседании дирекции известил присутствующих о реорганизации отдела Японии, который впредь должен был состоять из двух секторов: сектора истории и современных проблем и сектора экономики. Заведующим отделом и по совместительству заведующим сектором истории и современных проблем назначили меня, а заведующим сектором экономики назначалась М. И. Лукьянова. Такие кадровые решения вполне соответствовали характеру Гафурова, не любившего обижать своих подчиненных и стремившегося даже при понижении в должности не ущемлять их самолюбие и материальные интересы. В итоге реорганизации отдела Лукьянова оказалась под моим руководством, но при этом она сохраняла автономию в вопросах, касавшихся организации изучения японской экономики, и сохраняла свою прежнюю заработную плату, так как уровень зарплаты заведующих отделами и секторами был тогда одинаковым.
Так в 1966 году я стал заведовать отделом Японии Института народов Азии АН СССР, который по замыслам дирекции института должен был взять на себя ведущую роль в японоведческих исследованиях, проводившихся в ряде научных центров Советского Союза. Дав согласие на заведование отделом, я еще больше увеличил свою занятость, совмещая и партийную, и научно-организационную, и собственную творческую работу, т.к. от мысли написания монографии с прицелом на докторскую диссертацию я ни на минуту не отказывался.
Реорганизация отдела Японии потребовала от меня разработки более масштабного, чем прежде, перспективного плана работы всех его сотрудников, пересмотра и корректировки их индивидуальных планов, а также подыскивания кандидатур на обещанные дирекцией должностные штатные единицы. Естественно, что при этом я постарался не вносить сумятицу в работу тех сотрудников отдела, которые вели исследования в нужном направлении или были близки к завершению своих индивидуальных монографий. Что же касается приходивших на работу в отдел новых сотрудников, то во избежание бабьих склок, которые возникали в прошлом у Лукьяновой с ее подопечными женского пола, я стал делать упор на прием в отдел молодых мужчин, способных в перспективе, как мне тогда думалось, быть более результативными в своих исследованиях по сравнению с женщинами, обремененными обычно детьми и домашними заботами. В последующие годы по моим заявкам и рекомендациям на работу в отдел, а также в аспирантуру по истории и экономике Японии были приняты такие японоведы как И. Державин, Л. Коршиков, И. Столяров, С. Вербицкий, Е. Старовойтов, Г. Кунадзе, А. Долин, К. Саркисов, А. Кравцевич, Л. Голдин, С. Левченко. Новыми сотрудниками отдела стали также две женщины: Н. Лещенко и И. Брицкова. К сожалению, на практике моя кадровая политика, направленная преимущественно на увеличение мужского состава отдела, по прошествии многих лет не оправдала себя. У некоторых из мужчин выявилось постепенно слишком большое пристрастие к спиртным напиткам, что для успешной научной работы было противопоказано. Другие предпочли в дальнейшем творческой работе административные и прочие практические занятия. А у третьих лет двадцать спустя обнаружилось отсутствие должной любви к Родине, что проявилось в их склонности трактовать отдельные проблемы отношений нашей страны с Японией с японских позиций, и притом небескорыстно. В то же время женская часть сотрудников отдела обнаруживала гораздо большее упорство и трудолюбие в научном творчестве, чем я предполагал.
Вторым моим начинанием в качестве нового заведующего отделом Японии стали организационные усилия, направленные на расширение научных контактов со всеми специалистами-японоведами, работавшими и в нашем институте, и в системе Академии наук, а также в других учебных и научных учреждениях. Так, в нашем институте я попытался наладить более тесное, чем прежде, сотрудничество с такими знатоками японского языка и японской литературы как Н. И. Конрад, А. Е. Глускина, И. Ф. Вардуль, Н. А. Сыромятников, Н. П. Капул, П. Ф. Толкачев, А. И. Мамонов, Т. П. Григорьева, Л. Л. Грамковская, работавшими в других отделах института.
В еще большей мере интересы дела требовали упрочения контактов отдела Японии с японоведами Института мировой экономики и международных отношений: Я. А. Певзнером, Е. А. Пигулевской, Д. В. Петровым, Б. Н. Добровинским, Е. Л. Леонтьевой, Н. К. Куцобиной, В. Б. Рамзесом и приступившими там к работе молодыми специалистами по Японии. Столь же нужным виделось мне и укрепление связей с нашими коллегами из других научных и университетских центров. Это были: в Институте Китая АН СССР - И. Я. Бурлингас, в Конъюнктурном институте министерства внешней торговли - П. Д. Долгоруков и С. К. Игнатущенко, в Институте международных отношений при МИД СССР - Б. П. Лаврентьев и С. В. Неверов, в Институте стран Азии и Африки при МГУ - В. С. Гривнин, И. М. Сырицин, Г. Б. Навлицкая, Л. А. Стрижак, В. А. Янушевский, в издательстве "Прогресс" - Б. В. Раскин и многие-многие другие специалисты со знанием японского языка, работавшие в Москве в качестве переводчиков, преподавателей японского языка, чиновников МИДа и журналистов.