Страница:
Это покоробило меня. На одном из заседаний Ученого совета института при обсуждении вопроса о "прогнозах", посылавшихся в "директивные инстанции", я выступил с предложением создать специальную комиссию, уполномоченную просматривать подготовленные институтом секретные материалы и поручить ей заново прочесть те "прогнозы", которые были направлены "наверх" два-три года тому назад, с тем чтобы выявить, насколько оправдалось их содержание и какова была степень их реальности и точности. Но у Примакова, как и других членов дирекции, это предложение вызывало вялую реакцию, и оно было замято и забыто.
Лично у меня, в конце концов, сложилось мнение, что вся суета с "ситуационными анализами", "мозговыми атаками" и "долговременными прогнозами", заимствованная нашими академическими авторитетами из американской политологии, была в действительности не более чем профанацией, рассчитанной на пускание пыли в глаза нашим недалеким и политически необразованным кремлевским вельможам.
Для периода пребывания Примакова на посту директора института были характерны частые взбучки в отношении заведующих отделами и ученых секретарей, сопровождавшиеся угрозами их смещения со своих постов, а также бесконечные поиски более "современных", чем прежде, форм научного творчества. Большие средства были израсходованы на закупку за рубежом компьютеров, в связи с чем разукрупнен был отдел информации, чьи сотрудники были призваны создавать некие "банки данных", загружая компьютеры всевозможными сведениями из иностранных газет и журналов. Однако наладить тесные связи этого отдела со страноведческими и проблемными подразделениями института так и не удалось. Отношение к компьютерам ряда ученых, и в частности ученых старшего поколения, было критическим, так как они сомневались не столько в работе самих компьютеров, сколько в полезности и правильности отбора той информации, которая в эти компьютеры загружалась. Ведь тем, кто их загружал всевозможными фактами и цифрами, были плохо известны или не были известны вообще творческие планы работников страноведческих отделов. Вину за эти неувязки Примаков возлагал обычно на заведующих отделами. Считая некоторых из них непригодными для интенсивной оперативной работы, Примаков постепенно заменял их новыми людьми, главным образом из числа карьерноозабоченных выскочек.
Поначалу, в первые месяцы после моего возвращения в институт из Японии, в моем общении с Примаковым преобладала приятельская тональность, свойственная бывшим правдистам. Но постепенно я почувствовал, что наше обращение друг к другу на "ты" и по имени утрачивает былую естественность. Все чаще в обращениях Примакова ко мне проскальзывали те же самые черствые командные нотки, которые звучали обычно при его разговорах с другими менее знакомыми ему заведующими отделами, не говоря уже о рядовых сотрудниках института. Эти нотки претили мне хотя бы потому, что они не отвечали тому предельно уважительному академическому стилю общения со своими коллегами, который был характерен для крупных ученых старшего поколения: А. А. Губера, А. Л. Гальперина, А. М. Дьякова и многих других. Примаков говорил с сотрудниками возглавлявшегося им института, если таковые не были его близкими приятелями, так, как говорят министры с подчиненным им персоналом министерства.
Портило мне настроение и упрямство Прмакова при решении кадровых вопросов, его нежелание считаться с моими доводами и возражениями в тех случаях, когда его предложения шли заведомо вразрез с интересами дела. Помнится, из-за его упрямства первый спор между нами возник еще в начале 1980 года. Пригласив меня в свой кабинет, он без обиняков сказал мне:
- Слушай, Игорь! Надо назначить на должность старшего научного сотрудника Георгия Кунадзе (тогда Кунадзе работал в моем отделе младшим научным сотрудником). Это очень талантливый парень - я давно его знаю. Таких талантливых молодых людей надо поощрять.
Столь неожиданное предложение не могло не вызвать у меня возражений:
- Женя, этого делать нельзя! - заявил я ему убежденно.- Кунадзе нет еще и тридцати лет, он только что защитил без особого блеска диссертацию, а список его печатных работ еще невелик. Между тем в отделе есть опытные специалисты, которым уже за пятьдесят. Они имеют в своем активе по две-три монографии и большое число статей, но до сих пор из-за отсутствия в отделе соответствующих вакантных должностей ходят в младших научных сотрудниках. В этом вопросе должны соблюдаться и справедливость и очередность. Иначе как на меня посмотрят сотрудники отдела? Что я им скажу?
Примаков оказался упрямым, и отступать от своего решения не захотел. В результате мы ни о чем не договорились. А вскоре волевым решением директора, через мою голову как заведующего отделом, Кунадзе занял должность старшего научного сотрудника. (Потом я узнал, что у Примакова с отцом Кунадзе были в Тбилиси какие-то общие контакты.)
Подобные разногласия возникали у меня с Примаковым как по кадровым вопросам, так и по планам научно-исследовательских работ отдела. И это привело к моменту перехода Примакова в ИМЭМО (1985 год) к охлаждению наших вроде бы приятельских отношений. Хотя справедливости ради стоит сказать, что за минувшие шесть лет совместной работы Примаков не раз шел навстречу моим ходатайствам, касавшимся кадровых дел. Да и в отношении моих просьб личного характера отказов я, помнится, не получал. Не было с его стороны также открытой критики в мой адрес ни на заседаниях дирекции, ни на партийных собраниях.
Не совсем гладко складывались мои отношения с заместителем директора института - моим давним приятелем Георгием Федоровичем Кимом, курировавшим в дирекции работу отделов Китая, Японии, Юго-Восточной Азии, Кореи, Монголии и Вьетнама. Если в первые два-три года после моего возвращения из Японии я видел в нем больше искреннего друга, чем начальника, то к середине 80-х годов в наших отношениях все чаще возникали споры, связанные с попытками Кима принимать те или иные решения по работе отдела без моего ведома. В таком поведении проявилась властолюбивая натура этого амбициозного восточного человека, который в отличие от Примакова, озабоченного главным образом общением с вышестоящими инстанциями, стремился держать под своим контролем все внутриинститутские административные и кадровые вопросы.
К тому же в горбачевские времена мы стали расходиться с Кимом и во взглядах на советско-японские отношения. Судя по его мимолетным репликам, мои взгляды на Японию и японцев казались ему "слишком великодержавными". Но каких-либо открытых и обстоятельных споров по конкретным вопросам японской политики у нас с ним не возникало. Киму издавна нравилась роль теоретика-знатока глобальных международных проблем, дававшего марксистское толкование экономическим, политическим, общественным и духовным процессам, свершавшимся в странах "третьего мира". А эта роль не позволяла ему снисходить до рассмотрения в деталях каких-то частных вопросов внешней политики Японии, что надлежало делать мне как специалисту-страноведу. Меня такое разделение сфер наших научных интересов вполне устраивало.
Один раз, правда, открытая размолвка с Кимом произошла у меня на заседании Ученого совета, на котором предполагалось заслушать мой доклад о состоянии японоведческих исследований в нашем институте. В тезисах этого доклада, врученных мной заранее членам дирекции, включая Кима, содержалась, между прочим, критика руководства института за недостатки в подготовке японоведческих кадров, а также за ослабление внимания к координации работы японоведов института, значительная часть которых была в то время распылена по различным проблемным отделам. Ознакомившись с тезисами доклада, Ким, председательствовавший на Совете вместо отсутствовавшего Примакова, предложил снять мой доклад с обсуждения по причине наличия в нем слишком серьезных упреков по адресу дирекции, которые-де требовали предварительной проверки. В ответ я высказал свое несогласие с таким предложением. Но Киму, который ссылался на необходимость присутствия на заседании Примакова, удалось тогда настоять на своем. Открытый спор со мной на глазах всех членов Ученого совета был Киму неприятен, и некоторое время он сидел насупленный. Заметив это, его и мой друг - секретарь парткома Евгений Лебедев подсел ко мне и с улыбочкой шепнул мне на ухо отрывок из песни Высоцкого: "Ты, Зин, на грубость нарываешься и все обидеть норовишь..." Но эта размолвка с Кимом была вскоре предана забвению нами обоими, тем более что в скором времени Примаков оставил институт, заняв более престижное, по его понятиям, место директора ИМЭМО. В этой смене одного директорского кресла на другое уже тогда проявилась, кстати сказать, неуемная натура Примакова, для которого главный смысл жизни состоял и состоит по сей день в постоянном перескакивании с одних карьерных ступенек на другие, более высокие и близкие к вершинам власти и величия.
Что касается общей оценки моей работы в качестве заведующего отделом, то где-то в начале 1986 года состоялась очередная аттестация меня в этой должности: в итоге тайного голосования Ученый совет института подавляющим большинством голосов утвердил меня в названной должности на ближайшие несколько лет.
Координация японоведческих исследований
Мое вступление летом 1979 года в должность заведующего отделом Японии сопровождалось, как это было и в начале 70-х годов, возложением на меня снова обязанностей председателя секции по изучению Японии при Научном совете по координации научно-исследовательских работ в области востоковедения АН СССР. В предшествующие годы в деятельности этой секции не наблюдалось большой активности. Где-то в середине 70-х годов Виктор Алексеевич Власов, который после моего перехода в "Правду" возглавил отдел Японии, а заодно и названную секцию, предпринял определенные меры по поддержанию связей с другими московскими японоведческими центрами. Как мне потом рассказали, была у него даже задумка провести на базе нашего института всесоюзный съезд японоведов. Но такие планы не были реализованы. Видимо, их осуществлению помешало нездоровье Виктора Алексеевича, которое чем дальше, тем больше сковывало его деятельность в институте.
Продолжал, правда, по-прежнему регулярно каждый год выходить в свет ежегодник "Япония", считавшийся, как это видно было по его титульному листу, органом секции по изучению Японии названного выше Научного совета. После того как я уехал в Японию, главным редактором ежегодника стал вместо меня заведующий сектором Международного отдела ЦК КПСС, японовед Иван Иванович Коваленко. В редколлегию ежегодника продолжали входить в те годы ведущие ученые различных московских японоведческих центров, что упрочило его репутацию как периодического издания, отражавшего взгляды на Японию ведущих научных коллективов советских японоведов. Формально в 70-х годах в течение всего периода моей журналистской работы в Японии я оставался в составе редколлегии ежегодника. В это время повседневная работа по подбору авторов сосредоточилась в руках ответственного секретаря ежегодника С. И. Вербицкого, а принципиальные вопросы, касавшиеся содержания статей, решались главным редактором этого издания И. И. Коваленко.
По возвращении в институт свою задачу я видел в том, чтобы секция по изучению Японии стала бы чем-то вроде научного центра, призванного суммировать информацию о работе если не всех, то большинства отечественных японоведов, обсуждать результаты их работы, отмечая их лучшие, наиболее значительные труды, а также проводить обсуждение проблем дальнейшего развития японоведческих исследований в нашей стране. В начале 80-х годов сформировался руководящий актив секции. Тесно сотрудничали со мной в решении организационных вопросов ведущий советский японовед-экономист Я. А. Певзнер, японовед-филолог, переводчик на русский язык большого числа произведений японских писателей В. Я. Гривнин. Большую работу в подготовке очередных заседаний секции проводила известный специалист по японской культуре Л. Д. Гришелева, взявшая на себя обязанности ученого секретаря секции. Но названными лицами наш актив не ограничивался: наряду с ними в рабочих заседаниях секции принимали обычно участие от десяти до тридцати других московских японоведов-специалистов в области экономики, филологии и международных отношений. На таких заседаниях обсуждались как научные вопросы, касавшиеся содержания и качества выходивших в свет работ советских японоведов, так и различные организационные вопросы. Обсуждался, например, вопрос о том, насколько точно наши специалисты-японоведы переводили на русский язык произведения японских писателей. Как председатель секции, я старался бывать на любом из подобных заседаний. Бывали, однако, случаи, когда заседания проводились не в полном составе членов секции, а это могли быть либо экономисты, либо историки, либо литературоведы. К сожалению, далеко не все московские японоведы, не говоря уже о ленинградских и владивостокских коллегах, проявляли интерес к активному участию в подобных заседаниях.
Некоторые из научных мероприятий, предусматривавшие привлечение специалистов-практиков к совместному с научными работниками обсуждению каких-либо острых проблем японской современности, проводились в начале 80-х годов и на базе отдела Японии.
Особого упоминания заслуживает закрытое совещание, состоявшееся в отделе Японии весной 1981 года. Темой дискуссии на этом совещании стали японские территориальные притязания к Советскому Союзу, а цель дискуссии состояла в том, чтобы совместно обсудить меры нашего противодействия этим притязаниям. Именно так и был сформулирован мой доклад, который, как я рассчитывал, должен был побудить присутствовавших к откровенному и развернутому изложению своих взглядов по данному вопросу, обсуждению которого даже в закрытом порядке долгое время противилось в силу ведомственной фанаберии руководство МИД СССР.
В совещании участвовали около тридцати человек, включая ответственных работников различных практических учреждений, а также японоведов, исследовавших проблемы советско-японских отношений в институтах Академии наук СССР. В числе присутствовавших были ответственные работники МИД СССР (Н. Н. Соловьев и другие), Международного отдела ЦК КПСС (А. И. Сенаторов), несколько ответственных военнослужащих из министерства обороны и КГБ, а также один из начальников, возглавлявший пограничную службу Сахалинской области. Были также на этом совещании политические обозреватели центральных газет страны. Посторонние лица на совещание допущены не были.
Вкратце содержание моего доклада сводилось к следующему:
Во-первых, в докладе констатировалось, что современное состояние советско-японских отношений чем дальше, тем больше омрачается необоснованными притязаниями японского правительства и других политических сил на советские территории и, в частности, на южные острова Курильского архипелага, включая Кунашир, Итуруп, Шикотан и Хабомаи. "Наращивая свою активность, поборники территориальных притязаний,- говорилось в докладе,развернули в минувшие годы в Японии так называемое "движение за возвращение северных территорий", в которое оказались втянуты как правительственные консервативные политические круги, так и оппозиционные правительству парламентские партии, включая коммунистическую и социалистическую партии. В ходе этой кампании японский парламент принял резолюцию с требованием передачи Японии Курильских островов, а на японских географических картах Курильские острова стали закрашиваться под цвет территории Японии".
Далее в докладе подчеркивалось, что значение подобной деятельности поборников территориальных притязаний к нашей стране нельзя было недооценивать: в сознании большинства японцев в результате целеустремленной пропагандистской обработки укрепилась мысль о возможности пересмотра советско-японских границ, сложившихся в итоге второй мировой войны, и о правомерности японских территориальных домогательств к нашей стране. Обратил я также внимание участников заседания на тот факт, что активную поддержку территориальным притязаниям Японии оказывали в то время как правительство США, так и китайские руководители.
Во-вторых, отмечалось то обстоятельство, что основная цель "движения за возвращение северных территорий", затеянного правящими кругами Японии, крылась в соображениях внутреннего порядка. Это "движение" стало использоваться его инициаторами как удобное средство для раздувания в стране националистических настроений, для консолидации общественного мнения на базе консервативной, националистической идеологии и укреплении власти консерваторов. Говорилось вместе с тем о том, что игрой на националистических настроениях японцев занялись в те годы и партии парламентской оппозиции, которые пошли в своих незаконных требованиях дальше консерваторов и стали добиваться "возвращения" Японии не только четырех южных островов, но и всех островов Курильского архипелага.
В-третьих, я подчеркнул, что все предшествующее развитие советско-японских отношений подтверждало правильность курса советского правительства на твердый отпор любым попыткам японских политиков и дипломатов втянуть советскую сторону в переговоры, связанные с их территориальными притязаниями. При этом проводилась мысль о недопустимости смены такого курса в угоду требованиям японской стороны.
Сегодня, спустя два десятилетия, при чтении этих строк моего тогдашнего доклада мне обидно за то, как глубоко был я прав тогда в своем утверждении о недопустимости вступления советских государственных деятелей в переговоры с японским правительством по поводу его территориальных притязаний! Как показали дальнейшие события, связанные с отходом Горбачева и Ельцина от прежней твердой позиции на путь признания наличия "территориального вопроса" в отношениях двух стран и обсуждения японских требований, такой отход не принес советской стороне никаких выгод и, наоборот, серьезно ослабил переговорные позиции нашей страны.
В то же время в своем докладе я выразил несогласие с позицией нашего министерства иностранных дел, которое всемерно препятствовало публикации в Советском Союзе книг и статей советских ученых и журналистов, содержавших критику японских территориальных притязаний к нашей стране. Неодобрительное отношение руководства МИДа к подобным публикациям объяснялось мидовскими чиновниками тем, что критические высказывания наших ученых и журналистов по поводу японских территориальных требований могли привести к обострению в Японии дискуссии на эту тему, а следовательно, и к всплеску антисоветских настроений японской общественности. Но такая страусиная политика таила в себе больше минусов, чем плюсов.
Поясняя эту мысль в своем докладе, я высказался следующим образом: "Нежелание руководства СССР вести территориальный спор с Японией на государственном, правительственном уровнях правильно, так как на государственном уровне нашими оппонентами выступают японские дипломаты и политики, достаточно хорошо знающие факты, но настроенные враждебно к нашей стране, не желающие вникать в суть дела и заведомо предубежденные против любых наших доводов. Никакую нашу аргументацию, будь то ссылки на историю и международные соглашения, они слушать не будут и никогда не пойдут нам навстречу, что бы мы им ни говорили о правомерности включения Курильских островов в состав территории Советского Союза. В переговорах с такими оппонентами жесткость и лаконичность есть наилучший ответ: что спорить с теми, кто заведомо спорит с нами лишь для того, чтобы внушить японской общественности мысль, будто "вопрос" еще не решен, будто его обсуждение продолжается и будто можно в дальнейшем путем нажима что-то выторговать у нас".
Но вместе с тем я обратил внимание участников совещания и на то, что наша жесткость в переговорах на государственном уровне не должна была сопровождаться молчанием наших ученых и журналистов в тех случаях, когда речь шла о воздействии на японское общественное мнение - о спорах, связанных с территориальными домогательствами Японии, в тех случаях, когда нашими оппонентами оказывались не японские дипломаты и другие правительственные чиновники, а представители самых разных кругов японской общественности. Большинству из этих простых людей Японии были мало известны исторические факты и аргументы, подтверждающие правомерность вхождения Курил в состав советской территории. В беседах с простыми людьми Японии нашим людям поэтому следовало владеть и историческими фактами и юридическими аргументами, с тем чтобы спокойно и в дружественном духе разъяснять нашу позицию. "Если мы не растолкуем им суть вопроса, если мы не проинформируем их правильно и объективно по всем его аспектам, включая историю, международное право и т.д.,- говорилось в моем докладе,- то кто же тогда сделает это? Если мы хотим, чтобы широкая общественность Японии изменила свое отношение к данному вопросу, то для этого необходимы прежде всего пропагандистские усилия с нашей стороны. Поэтому нужно, чтобы советские люди, едущие в Японию и встречающиеся с японцами у нас в стране, не шарахались в сторону всякий раз, когда японцы заводят разговоры на данную тему, а вступали бы с ними в спор и, основательно владея фактами, отстаивали бы нашу позицию, разъясняя японцам суть данного вопроса".
Выдвигая приведенные выше доводы, я подчеркивал в своем докладе необходимость отказа руководителей МИД Советского Союза от стремления препятствовать публикации в нашей стране книг и статей, касающихся территориального спора двух стран и призванных дать советской общественности добротную аргументацию в поддержку нашей твердой непреклонной позиции в данном вопросе.
Попытался я также в своем докладе предостеречь наших дипломатов и государственных деятелей от опрометчивого признания в переговорах с японцами и закрепления в каких-либо совместных документах наличия в отношениях СССР и Японии так называемого "территориального вопроса". По этому поводу в тексте доклада говорилось, в частности, следующее: "В последние годы широкое распространение среди японских политиков получила, в частности, хитро задуманная идея склонения Советского Союза к "формальному признанию наличия" "территориального вопроса" в советско-японских отношениях. Такое признание японская сторона хотела бы зафиксировать в каком-либо официальном дипломатическом документе, и в частности в предлагаемом советской стороной договоре о добрососедстве и сотрудничестве. Но о каком "территориальном вопросе" может идти речь, если вот уже четыре десятилетия Курильские острова входят в состав советской территории как ее неотъемлемая часть?! Для нас, советских людей, такого "вопроса" нет и не может быть. Он существует лишь в воспаленном сознании тех японских политиков, которые хотят заработать себе на антисоветизме сомнительный политический капитал".
И как был прав я тогда, в 1981 году, обращая внимание на недопустимость уступок японскому требованию признания обеими сторонами наличия в отношениях двух стран так называемого "территориального вопроса"! Ведь это требование японцев было не чем иным, как хитроумной ловушкой, рассчитанной на политических простаков! К сожалению, в дальнейшем такие простаки нашлись в среде руководителей нашей страны. Спустя десять лет незадачливый поборник "нового мышления" М. С. Горбачев весной 1991 года, будучи в Японии, в своих выступлениях и в тексте совместного заявления фактически пошел на признание "территориального вопроса" в отношениях двух стран. А вслед за ним в ту же ловушку, только с еще большей решимостью и опрометчивостью, шагнул и приемник Горбачева - Б. Н. Ельцин, подписавший в октябре 1993 года Токийскую декларацию с признанием в ее тексте наличия у России с Японией "территориального вопроса". Последствия этого неразумного шага нашей дипломатии придется расхлебывать в дальнейших переговорах с японцами еще долгие-долгие годы. Но об этом подробный разговор пойдет в последующих разделах данной книги.
Заключил я свой доклад призывом к сохранению и далее советским руководством "твердой и непреклонной позиции" в отношении японских территориальных притязаний. "Только такая позиция,- говорилось в заключительном абзаце доклада,- дает нам основание надеяться, что в будущем, спустя десять, двадцать, а может быть, и более лет, беспочвенные иллюзии японских обывателей, созданные усилиями националистов-антисоветчиков , рассеются и японцам станет ясна простая истина: "советские границы, сложившиеся в итоге второй мировой войны, нерушимы". Каждому советскому человеку, беседующему с японцами, следует помнить, что любая уступчивость с нашей стороны в данном споре не может принести ничего, кроме вреда. Малейшая наша уступка, малейший отход от занимаемой нами позиции привели бы лишь к дальнейшему усилению реваншистских устремлений японских поборников территориальных притязаний: вслед за претензиями на южные острова Курильской гряды японская сторона начала бы наверняка выдвигать претензии на все Курильские острова, а затем и на остров Сахалин. Развитие подлинно добрососедских отношений между нашими странами зависит от готовности японского руководства трезво учитывать послевоенные реальности, отказаться от реваншистских планов пересмотра границ, сложившихся в послевоенный период, и развивать двусторонние отношения на основе принципов равенства, взаимного уважения и добрососедства".
Лично у меня, в конце концов, сложилось мнение, что вся суета с "ситуационными анализами", "мозговыми атаками" и "долговременными прогнозами", заимствованная нашими академическими авторитетами из американской политологии, была в действительности не более чем профанацией, рассчитанной на пускание пыли в глаза нашим недалеким и политически необразованным кремлевским вельможам.
Для периода пребывания Примакова на посту директора института были характерны частые взбучки в отношении заведующих отделами и ученых секретарей, сопровождавшиеся угрозами их смещения со своих постов, а также бесконечные поиски более "современных", чем прежде, форм научного творчества. Большие средства были израсходованы на закупку за рубежом компьютеров, в связи с чем разукрупнен был отдел информации, чьи сотрудники были призваны создавать некие "банки данных", загружая компьютеры всевозможными сведениями из иностранных газет и журналов. Однако наладить тесные связи этого отдела со страноведческими и проблемными подразделениями института так и не удалось. Отношение к компьютерам ряда ученых, и в частности ученых старшего поколения, было критическим, так как они сомневались не столько в работе самих компьютеров, сколько в полезности и правильности отбора той информации, которая в эти компьютеры загружалась. Ведь тем, кто их загружал всевозможными фактами и цифрами, были плохо известны или не были известны вообще творческие планы работников страноведческих отделов. Вину за эти неувязки Примаков возлагал обычно на заведующих отделами. Считая некоторых из них непригодными для интенсивной оперативной работы, Примаков постепенно заменял их новыми людьми, главным образом из числа карьерноозабоченных выскочек.
Поначалу, в первые месяцы после моего возвращения в институт из Японии, в моем общении с Примаковым преобладала приятельская тональность, свойственная бывшим правдистам. Но постепенно я почувствовал, что наше обращение друг к другу на "ты" и по имени утрачивает былую естественность. Все чаще в обращениях Примакова ко мне проскальзывали те же самые черствые командные нотки, которые звучали обычно при его разговорах с другими менее знакомыми ему заведующими отделами, не говоря уже о рядовых сотрудниках института. Эти нотки претили мне хотя бы потому, что они не отвечали тому предельно уважительному академическому стилю общения со своими коллегами, который был характерен для крупных ученых старшего поколения: А. А. Губера, А. Л. Гальперина, А. М. Дьякова и многих других. Примаков говорил с сотрудниками возглавлявшегося им института, если таковые не были его близкими приятелями, так, как говорят министры с подчиненным им персоналом министерства.
Портило мне настроение и упрямство Прмакова при решении кадровых вопросов, его нежелание считаться с моими доводами и возражениями в тех случаях, когда его предложения шли заведомо вразрез с интересами дела. Помнится, из-за его упрямства первый спор между нами возник еще в начале 1980 года. Пригласив меня в свой кабинет, он без обиняков сказал мне:
- Слушай, Игорь! Надо назначить на должность старшего научного сотрудника Георгия Кунадзе (тогда Кунадзе работал в моем отделе младшим научным сотрудником). Это очень талантливый парень - я давно его знаю. Таких талантливых молодых людей надо поощрять.
Столь неожиданное предложение не могло не вызвать у меня возражений:
- Женя, этого делать нельзя! - заявил я ему убежденно.- Кунадзе нет еще и тридцати лет, он только что защитил без особого блеска диссертацию, а список его печатных работ еще невелик. Между тем в отделе есть опытные специалисты, которым уже за пятьдесят. Они имеют в своем активе по две-три монографии и большое число статей, но до сих пор из-за отсутствия в отделе соответствующих вакантных должностей ходят в младших научных сотрудниках. В этом вопросе должны соблюдаться и справедливость и очередность. Иначе как на меня посмотрят сотрудники отдела? Что я им скажу?
Примаков оказался упрямым, и отступать от своего решения не захотел. В результате мы ни о чем не договорились. А вскоре волевым решением директора, через мою голову как заведующего отделом, Кунадзе занял должность старшего научного сотрудника. (Потом я узнал, что у Примакова с отцом Кунадзе были в Тбилиси какие-то общие контакты.)
Подобные разногласия возникали у меня с Примаковым как по кадровым вопросам, так и по планам научно-исследовательских работ отдела. И это привело к моменту перехода Примакова в ИМЭМО (1985 год) к охлаждению наших вроде бы приятельских отношений. Хотя справедливости ради стоит сказать, что за минувшие шесть лет совместной работы Примаков не раз шел навстречу моим ходатайствам, касавшимся кадровых дел. Да и в отношении моих просьб личного характера отказов я, помнится, не получал. Не было с его стороны также открытой критики в мой адрес ни на заседаниях дирекции, ни на партийных собраниях.
Не совсем гладко складывались мои отношения с заместителем директора института - моим давним приятелем Георгием Федоровичем Кимом, курировавшим в дирекции работу отделов Китая, Японии, Юго-Восточной Азии, Кореи, Монголии и Вьетнама. Если в первые два-три года после моего возвращения из Японии я видел в нем больше искреннего друга, чем начальника, то к середине 80-х годов в наших отношениях все чаще возникали споры, связанные с попытками Кима принимать те или иные решения по работе отдела без моего ведома. В таком поведении проявилась властолюбивая натура этого амбициозного восточного человека, который в отличие от Примакова, озабоченного главным образом общением с вышестоящими инстанциями, стремился держать под своим контролем все внутриинститутские административные и кадровые вопросы.
К тому же в горбачевские времена мы стали расходиться с Кимом и во взглядах на советско-японские отношения. Судя по его мимолетным репликам, мои взгляды на Японию и японцев казались ему "слишком великодержавными". Но каких-либо открытых и обстоятельных споров по конкретным вопросам японской политики у нас с ним не возникало. Киму издавна нравилась роль теоретика-знатока глобальных международных проблем, дававшего марксистское толкование экономическим, политическим, общественным и духовным процессам, свершавшимся в странах "третьего мира". А эта роль не позволяла ему снисходить до рассмотрения в деталях каких-то частных вопросов внешней политики Японии, что надлежало делать мне как специалисту-страноведу. Меня такое разделение сфер наших научных интересов вполне устраивало.
Один раз, правда, открытая размолвка с Кимом произошла у меня на заседании Ученого совета, на котором предполагалось заслушать мой доклад о состоянии японоведческих исследований в нашем институте. В тезисах этого доклада, врученных мной заранее членам дирекции, включая Кима, содержалась, между прочим, критика руководства института за недостатки в подготовке японоведческих кадров, а также за ослабление внимания к координации работы японоведов института, значительная часть которых была в то время распылена по различным проблемным отделам. Ознакомившись с тезисами доклада, Ким, председательствовавший на Совете вместо отсутствовавшего Примакова, предложил снять мой доклад с обсуждения по причине наличия в нем слишком серьезных упреков по адресу дирекции, которые-де требовали предварительной проверки. В ответ я высказал свое несогласие с таким предложением. Но Киму, который ссылался на необходимость присутствия на заседании Примакова, удалось тогда настоять на своем. Открытый спор со мной на глазах всех членов Ученого совета был Киму неприятен, и некоторое время он сидел насупленный. Заметив это, его и мой друг - секретарь парткома Евгений Лебедев подсел ко мне и с улыбочкой шепнул мне на ухо отрывок из песни Высоцкого: "Ты, Зин, на грубость нарываешься и все обидеть норовишь..." Но эта размолвка с Кимом была вскоре предана забвению нами обоими, тем более что в скором времени Примаков оставил институт, заняв более престижное, по его понятиям, место директора ИМЭМО. В этой смене одного директорского кресла на другое уже тогда проявилась, кстати сказать, неуемная натура Примакова, для которого главный смысл жизни состоял и состоит по сей день в постоянном перескакивании с одних карьерных ступенек на другие, более высокие и близкие к вершинам власти и величия.
Что касается общей оценки моей работы в качестве заведующего отделом, то где-то в начале 1986 года состоялась очередная аттестация меня в этой должности: в итоге тайного голосования Ученый совет института подавляющим большинством голосов утвердил меня в названной должности на ближайшие несколько лет.
Координация японоведческих исследований
Мое вступление летом 1979 года в должность заведующего отделом Японии сопровождалось, как это было и в начале 70-х годов, возложением на меня снова обязанностей председателя секции по изучению Японии при Научном совете по координации научно-исследовательских работ в области востоковедения АН СССР. В предшествующие годы в деятельности этой секции не наблюдалось большой активности. Где-то в середине 70-х годов Виктор Алексеевич Власов, который после моего перехода в "Правду" возглавил отдел Японии, а заодно и названную секцию, предпринял определенные меры по поддержанию связей с другими московскими японоведческими центрами. Как мне потом рассказали, была у него даже задумка провести на базе нашего института всесоюзный съезд японоведов. Но такие планы не были реализованы. Видимо, их осуществлению помешало нездоровье Виктора Алексеевича, которое чем дальше, тем больше сковывало его деятельность в институте.
Продолжал, правда, по-прежнему регулярно каждый год выходить в свет ежегодник "Япония", считавшийся, как это видно было по его титульному листу, органом секции по изучению Японии названного выше Научного совета. После того как я уехал в Японию, главным редактором ежегодника стал вместо меня заведующий сектором Международного отдела ЦК КПСС, японовед Иван Иванович Коваленко. В редколлегию ежегодника продолжали входить в те годы ведущие ученые различных московских японоведческих центров, что упрочило его репутацию как периодического издания, отражавшего взгляды на Японию ведущих научных коллективов советских японоведов. Формально в 70-х годах в течение всего периода моей журналистской работы в Японии я оставался в составе редколлегии ежегодника. В это время повседневная работа по подбору авторов сосредоточилась в руках ответственного секретаря ежегодника С. И. Вербицкого, а принципиальные вопросы, касавшиеся содержания статей, решались главным редактором этого издания И. И. Коваленко.
По возвращении в институт свою задачу я видел в том, чтобы секция по изучению Японии стала бы чем-то вроде научного центра, призванного суммировать информацию о работе если не всех, то большинства отечественных японоведов, обсуждать результаты их работы, отмечая их лучшие, наиболее значительные труды, а также проводить обсуждение проблем дальнейшего развития японоведческих исследований в нашей стране. В начале 80-х годов сформировался руководящий актив секции. Тесно сотрудничали со мной в решении организационных вопросов ведущий советский японовед-экономист Я. А. Певзнер, японовед-филолог, переводчик на русский язык большого числа произведений японских писателей В. Я. Гривнин. Большую работу в подготовке очередных заседаний секции проводила известный специалист по японской культуре Л. Д. Гришелева, взявшая на себя обязанности ученого секретаря секции. Но названными лицами наш актив не ограничивался: наряду с ними в рабочих заседаниях секции принимали обычно участие от десяти до тридцати других московских японоведов-специалистов в области экономики, филологии и международных отношений. На таких заседаниях обсуждались как научные вопросы, касавшиеся содержания и качества выходивших в свет работ советских японоведов, так и различные организационные вопросы. Обсуждался, например, вопрос о том, насколько точно наши специалисты-японоведы переводили на русский язык произведения японских писателей. Как председатель секции, я старался бывать на любом из подобных заседаний. Бывали, однако, случаи, когда заседания проводились не в полном составе членов секции, а это могли быть либо экономисты, либо историки, либо литературоведы. К сожалению, далеко не все московские японоведы, не говоря уже о ленинградских и владивостокских коллегах, проявляли интерес к активному участию в подобных заседаниях.
Некоторые из научных мероприятий, предусматривавшие привлечение специалистов-практиков к совместному с научными работниками обсуждению каких-либо острых проблем японской современности, проводились в начале 80-х годов и на базе отдела Японии.
Особого упоминания заслуживает закрытое совещание, состоявшееся в отделе Японии весной 1981 года. Темой дискуссии на этом совещании стали японские территориальные притязания к Советскому Союзу, а цель дискуссии состояла в том, чтобы совместно обсудить меры нашего противодействия этим притязаниям. Именно так и был сформулирован мой доклад, который, как я рассчитывал, должен был побудить присутствовавших к откровенному и развернутому изложению своих взглядов по данному вопросу, обсуждению которого даже в закрытом порядке долгое время противилось в силу ведомственной фанаберии руководство МИД СССР.
В совещании участвовали около тридцати человек, включая ответственных работников различных практических учреждений, а также японоведов, исследовавших проблемы советско-японских отношений в институтах Академии наук СССР. В числе присутствовавших были ответственные работники МИД СССР (Н. Н. Соловьев и другие), Международного отдела ЦК КПСС (А. И. Сенаторов), несколько ответственных военнослужащих из министерства обороны и КГБ, а также один из начальников, возглавлявший пограничную службу Сахалинской области. Были также на этом совещании политические обозреватели центральных газет страны. Посторонние лица на совещание допущены не были.
Вкратце содержание моего доклада сводилось к следующему:
Во-первых, в докладе констатировалось, что современное состояние советско-японских отношений чем дальше, тем больше омрачается необоснованными притязаниями японского правительства и других политических сил на советские территории и, в частности, на южные острова Курильского архипелага, включая Кунашир, Итуруп, Шикотан и Хабомаи. "Наращивая свою активность, поборники территориальных притязаний,- говорилось в докладе,развернули в минувшие годы в Японии так называемое "движение за возвращение северных территорий", в которое оказались втянуты как правительственные консервативные политические круги, так и оппозиционные правительству парламентские партии, включая коммунистическую и социалистическую партии. В ходе этой кампании японский парламент принял резолюцию с требованием передачи Японии Курильских островов, а на японских географических картах Курильские острова стали закрашиваться под цвет территории Японии".
Далее в докладе подчеркивалось, что значение подобной деятельности поборников территориальных притязаний к нашей стране нельзя было недооценивать: в сознании большинства японцев в результате целеустремленной пропагандистской обработки укрепилась мысль о возможности пересмотра советско-японских границ, сложившихся в итоге второй мировой войны, и о правомерности японских территориальных домогательств к нашей стране. Обратил я также внимание участников заседания на тот факт, что активную поддержку территориальным притязаниям Японии оказывали в то время как правительство США, так и китайские руководители.
Во-вторых, отмечалось то обстоятельство, что основная цель "движения за возвращение северных территорий", затеянного правящими кругами Японии, крылась в соображениях внутреннего порядка. Это "движение" стало использоваться его инициаторами как удобное средство для раздувания в стране националистических настроений, для консолидации общественного мнения на базе консервативной, националистической идеологии и укреплении власти консерваторов. Говорилось вместе с тем о том, что игрой на националистических настроениях японцев занялись в те годы и партии парламентской оппозиции, которые пошли в своих незаконных требованиях дальше консерваторов и стали добиваться "возвращения" Японии не только четырех южных островов, но и всех островов Курильского архипелага.
В-третьих, я подчеркнул, что все предшествующее развитие советско-японских отношений подтверждало правильность курса советского правительства на твердый отпор любым попыткам японских политиков и дипломатов втянуть советскую сторону в переговоры, связанные с их территориальными притязаниями. При этом проводилась мысль о недопустимости смены такого курса в угоду требованиям японской стороны.
Сегодня, спустя два десятилетия, при чтении этих строк моего тогдашнего доклада мне обидно за то, как глубоко был я прав тогда в своем утверждении о недопустимости вступления советских государственных деятелей в переговоры с японским правительством по поводу его территориальных притязаний! Как показали дальнейшие события, связанные с отходом Горбачева и Ельцина от прежней твердой позиции на путь признания наличия "территориального вопроса" в отношениях двух стран и обсуждения японских требований, такой отход не принес советской стороне никаких выгод и, наоборот, серьезно ослабил переговорные позиции нашей страны.
В то же время в своем докладе я выразил несогласие с позицией нашего министерства иностранных дел, которое всемерно препятствовало публикации в Советском Союзе книг и статей советских ученых и журналистов, содержавших критику японских территориальных притязаний к нашей стране. Неодобрительное отношение руководства МИДа к подобным публикациям объяснялось мидовскими чиновниками тем, что критические высказывания наших ученых и журналистов по поводу японских территориальных требований могли привести к обострению в Японии дискуссии на эту тему, а следовательно, и к всплеску антисоветских настроений японской общественности. Но такая страусиная политика таила в себе больше минусов, чем плюсов.
Поясняя эту мысль в своем докладе, я высказался следующим образом: "Нежелание руководства СССР вести территориальный спор с Японией на государственном, правительственном уровнях правильно, так как на государственном уровне нашими оппонентами выступают японские дипломаты и политики, достаточно хорошо знающие факты, но настроенные враждебно к нашей стране, не желающие вникать в суть дела и заведомо предубежденные против любых наших доводов. Никакую нашу аргументацию, будь то ссылки на историю и международные соглашения, они слушать не будут и никогда не пойдут нам навстречу, что бы мы им ни говорили о правомерности включения Курильских островов в состав территории Советского Союза. В переговорах с такими оппонентами жесткость и лаконичность есть наилучший ответ: что спорить с теми, кто заведомо спорит с нами лишь для того, чтобы внушить японской общественности мысль, будто "вопрос" еще не решен, будто его обсуждение продолжается и будто можно в дальнейшем путем нажима что-то выторговать у нас".
Но вместе с тем я обратил внимание участников совещания и на то, что наша жесткость в переговорах на государственном уровне не должна была сопровождаться молчанием наших ученых и журналистов в тех случаях, когда речь шла о воздействии на японское общественное мнение - о спорах, связанных с территориальными домогательствами Японии, в тех случаях, когда нашими оппонентами оказывались не японские дипломаты и другие правительственные чиновники, а представители самых разных кругов японской общественности. Большинству из этих простых людей Японии были мало известны исторические факты и аргументы, подтверждающие правомерность вхождения Курил в состав советской территории. В беседах с простыми людьми Японии нашим людям поэтому следовало владеть и историческими фактами и юридическими аргументами, с тем чтобы спокойно и в дружественном духе разъяснять нашу позицию. "Если мы не растолкуем им суть вопроса, если мы не проинформируем их правильно и объективно по всем его аспектам, включая историю, международное право и т.д.,- говорилось в моем докладе,- то кто же тогда сделает это? Если мы хотим, чтобы широкая общественность Японии изменила свое отношение к данному вопросу, то для этого необходимы прежде всего пропагандистские усилия с нашей стороны. Поэтому нужно, чтобы советские люди, едущие в Японию и встречающиеся с японцами у нас в стране, не шарахались в сторону всякий раз, когда японцы заводят разговоры на данную тему, а вступали бы с ними в спор и, основательно владея фактами, отстаивали бы нашу позицию, разъясняя японцам суть данного вопроса".
Выдвигая приведенные выше доводы, я подчеркивал в своем докладе необходимость отказа руководителей МИД Советского Союза от стремления препятствовать публикации в нашей стране книг и статей, касающихся территориального спора двух стран и призванных дать советской общественности добротную аргументацию в поддержку нашей твердой непреклонной позиции в данном вопросе.
Попытался я также в своем докладе предостеречь наших дипломатов и государственных деятелей от опрометчивого признания в переговорах с японцами и закрепления в каких-либо совместных документах наличия в отношениях СССР и Японии так называемого "территориального вопроса". По этому поводу в тексте доклада говорилось, в частности, следующее: "В последние годы широкое распространение среди японских политиков получила, в частности, хитро задуманная идея склонения Советского Союза к "формальному признанию наличия" "территориального вопроса" в советско-японских отношениях. Такое признание японская сторона хотела бы зафиксировать в каком-либо официальном дипломатическом документе, и в частности в предлагаемом советской стороной договоре о добрососедстве и сотрудничестве. Но о каком "территориальном вопросе" может идти речь, если вот уже четыре десятилетия Курильские острова входят в состав советской территории как ее неотъемлемая часть?! Для нас, советских людей, такого "вопроса" нет и не может быть. Он существует лишь в воспаленном сознании тех японских политиков, которые хотят заработать себе на антисоветизме сомнительный политический капитал".
И как был прав я тогда, в 1981 году, обращая внимание на недопустимость уступок японскому требованию признания обеими сторонами наличия в отношениях двух стран так называемого "территориального вопроса"! Ведь это требование японцев было не чем иным, как хитроумной ловушкой, рассчитанной на политических простаков! К сожалению, в дальнейшем такие простаки нашлись в среде руководителей нашей страны. Спустя десять лет незадачливый поборник "нового мышления" М. С. Горбачев весной 1991 года, будучи в Японии, в своих выступлениях и в тексте совместного заявления фактически пошел на признание "территориального вопроса" в отношениях двух стран. А вслед за ним в ту же ловушку, только с еще большей решимостью и опрометчивостью, шагнул и приемник Горбачева - Б. Н. Ельцин, подписавший в октябре 1993 года Токийскую декларацию с признанием в ее тексте наличия у России с Японией "территориального вопроса". Последствия этого неразумного шага нашей дипломатии придется расхлебывать в дальнейших переговорах с японцами еще долгие-долгие годы. Но об этом подробный разговор пойдет в последующих разделах данной книги.
Заключил я свой доклад призывом к сохранению и далее советским руководством "твердой и непреклонной позиции" в отношении японских территориальных притязаний. "Только такая позиция,- говорилось в заключительном абзаце доклада,- дает нам основание надеяться, что в будущем, спустя десять, двадцать, а может быть, и более лет, беспочвенные иллюзии японских обывателей, созданные усилиями националистов-антисоветчиков , рассеются и японцам станет ясна простая истина: "советские границы, сложившиеся в итоге второй мировой войны, нерушимы". Каждому советскому человеку, беседующему с японцами, следует помнить, что любая уступчивость с нашей стороны в данном споре не может принести ничего, кроме вреда. Малейшая наша уступка, малейший отход от занимаемой нами позиции привели бы лишь к дальнейшему усилению реваншистских устремлений японских поборников территориальных притязаний: вслед за претензиями на южные острова Курильской гряды японская сторона начала бы наверняка выдвигать претензии на все Курильские острова, а затем и на остров Сахалин. Развитие подлинно добрососедских отношений между нашими странами зависит от готовности японского руководства трезво учитывать послевоенные реальности, отказаться от реваншистских планов пересмотра границ, сложившихся в послевоенный период, и развивать двусторонние отношения на основе принципов равенства, взаимного уважения и добрососедства".