Возрастание влияния Москвы на идеологию значительных слоев японского общества я ощутил в первые же дни пребывания на японской земле. Ведь прибыл я в Японию всего за три дня до сороковой годовщины Октябрьской революции. А годовщину эту японские политические деятели левого толка, включая и коммунистов и социалистов, отмечали более широко и торжественно, чем это можно было предположить, находясь в Москве. Достаточно сказать, что в центре Токио в крупнейшем столичном спортивном зале "Тайикукан" 5 ноября 1957 года состоялся массовый митинг столичной общественности, посвященный именно этому событию, в котором собравшиеся видели исторический рубеж мирового масштаба.
   Оказавшись в тот вечер на митинге, я чувствовал себя именинником: разве не "Правда" была центральным органом той партии, которая совершила Октябрьский переворот в России, отмечавшийся столь торжественно участниками митинга! И хотя на мое присутствие в числе советских журналистов никто тогда не обратил внимания, я был безмерно доволен всем происходившим и испытывал гордость за свою страну.
   Митинг был поистине впечатляющим. С верхних скамей гигантского спортивного зала я увидел массу людей, заполнивших зал до отказа, красные флаги и транспарант под трибуной с приветствием по случаю 40-летнего юбилея Октября. А на трибуне находились руководители компартии Японии, плечом к плечу с представителями ряда других политических, профсоюзных и общественных организаций. Тогда мне хотелось написать об этом митинге пространное сообщение в духе живого, взволнованного репортажа с места события. Но это был лишь второй день моего пребывания в Японии. У меня не было еще своего места для работы. Писать пришлось в офисе ТАСС, к тому же в крайней спешке, т.к. было уже поздно и не осталось времени, чтобы написать что-то большее, чем короткую информацию: сообщения корреспондентов из Токио в Москву передавались тогда лишь по телеграфу клером (то есть латинскими буквами), что требовало также соответствующей сноровки. В тот вечер, правда, дружескую помощь в пересылке моей первой корреспонденции в Москву оказали мне тассовцы. Лишь поэтому она попала в тот номер газеты, для которого предназначалась. Текст этой информации, опубликованной в праздничном номере "Правды" от 7 ноября 1997 года, был следующий:
   "В ознаменование Великого Октября в Токио состоялся торжественный митинг, организованный ЦК Коммунистической партии Японии. На митинге присутствовали 20 тысяч человек.
   Впервые в истории Японии представители социалистической партии вместе с коммунистами приняли участие в праздновании годовщины Великой Октябрьской социалистической революции. Это событие было с радостью воспринято участниками митинга как свидетельство крепнущего единства демократических сил Японии и показатель неуклонного роста симпатий японской общественности к Советскому Союзу и странам социалистического лагеря. Аплодисментами встретили собравшиеся приветственную речь генерального секретаря соцпартии Асанума, отметившего исключительные успехи Советского Союза за минувшие 40 лет.
   С глубоким вниманием прослушали участники митинга доклад первого секретаря ЦК КПЯ Сандзо Носака, посвященный юбилею Октябрьской революции. Носака остановился на громадных прогрессивных изменениях, внесенных Октябрем в жизнь человечества, на выдающихся успехах, достигнутых Советским Союзом и странами народной демократии в результате их движения по пути социализма.
   После митинга состоялся большой концерт".
   Сегодня эти строки навевают грустные мысли: нет теперь ни Советского Союза, ни стран социализма. Забыты и те достижения в строительстве общества социальной справедливости, которыми гордились не только мы, советские люди, но и наши зарубежные друзья. Но ошибется тот, кто поставит под сомнение правдивость приведенных выше строк: все было именно так - было такое время, когда наша страна, действительно, воспринималась японскими коммунистами и социалистами как образец, на который они собирались равняться в будущем, да и на КПСС, несмотря на осуждение Хрущевым сталинской политики, японские коммунисты продолжали смотреть как на своего влиятельного союзника и единомышленника.
   В дружественном, уважительном отношении к советским коммунистам со стороны руководителей и рядовых членов Коммунистической партии Японии я убеждался в 1957 - 1960 годах постоянно. В первые же дни моего пребывания в Токио руководители японских коммунистов дали согласие на встречи со мной в здании ЦК КПЯ, расположенном, как и теперь, неподалеку от торгового района Синдзюку в квартале Ёёги.
   Тогда внутренние помещения этого здания, охранявшегося дежурными-вахтерами из числа партийных функционеров, выглядели бедными и неухоженными: давно некрашеные стены, полусломанные стулья, облупленные столы. Только на втором этаже одна небольшая комната у лестницы, отведенная для встреч руководителей партии с посетителями, была обставлена должным образом: там был и чистенький диван, и два сравнительно новых кресла, и стол со скатертью. Как и в любом учреждении Японии гостям там подавали чай или кофе. В этой комнате много раз доводилось мне встречаться с тогдашними руководителями ЦК КПЯ Носака Сандзо, Миямото Кэндзи, Сига Ёсио и Хакамада Сатоми. Лишь в дальнейшем, лет пять-шесть спустя, такая практика прекратилась. В начале же моего пребывания в Японии, в конце 50-х годов, все было предельно просто: хотя я и был по японским меркам несколько молод для своего положения единственного представителя печатного органа ЦК КПСС, руководители КПЯ стремились вести себя со мной на равных. На любую мою просьбу об интервью, обращенную либо к Носака Сандзо, либо к Миямото Кэндзи, либо к Сиге Ёсио, я немедленно получал положительный ответ. Более того, где-то в первые месяцы 1958 года гостем корпункта "Правды" в Токио, а иначе говоря, моим гостем, однажды был сам руководитель КПЯ Носака Сандзо со своей супругой. Полутора годами позднее в первый день нового 1960 года я с женой был в свою очередь приглашен в дом Носака - уютный особняк в одном из окраинных кварталов Токио - и принят по всем правилам японского гостеприимства. В другой раз перед отъездом в Москву на переговоры с руководством ЦК КПСС официальный визит в корпункт "Правды" нанес Миямото Кэндзи, а через день или два после того я ездил провожать его на аэродром Ханэда. Правда, при встречах с двумя названными руководителями я хорошо понимал свою скромную значимость. Моя личность как таковая их, разумеется, мало интересовала. В их общении со мной я видел прежде всего жест дружелюбия к редакции "Правды", а следовательно, и к КПСС. Поэтому при встречах с двумя названными руководителями КПЯ в неофициальной обстановке, будь то офис "Правды" или личный дом Носака, я никогда не провоцировал их на доверительные политические разговоры. Беседы велись лишь на малозначащие общие темы, не связанные ни с внутрипартийными делами, ни с отношением японских коммунистов к мировому коммунистическому движению. Конкретные вопросы, касающиеся внутренней и внешней политики КПЯ, задавались мной и разъяснялись ими лишь в официальной обстановке - в тех интервью, которые я брал у них время от времени либо в стенах штаба КПЯ, либо в их парламентских приемных.
   Несколько иные, более теплые отношения сложились у меня с другим руководителем КПЯ - Сига Ёсио. С первых же встреч с ним я почувствовал его горячее стремление наладить через меня не только дружественные, но и доверительные отношения с КПСС. Во мне, судя по всему, он усмотрел неофициального представителя КПСС и в этом, увы, переоценил мои полномочия и значимость. На протяжении всего периода моего первого пребывания в Японии в качестве корреспондента "Правды" Сига неоднократно приезжал в мой токийский офис. Бывало, что он это делал неожиданно, заходя в помещение корпункта с черного хода. При таких заходах он многозначительно, негромко и торопливо рассказывал мне о каких-либо важных политических или внутрипартийных новостях. Скорее всего, он рассчитывал, что его информация будет тотчас же направляться в Москву. Но в действительности так не получалось: ни работники посольства, ни сидевшие в своих кабинетах работники Международного отдела ЦК КПСС не проявляли большого желания вникать в какие-то частные проблемы внутриполитической жизни зарубежных стран и тем более в "дрязги" между отдельными коммунистическими лидерами. Если сообщавшиеся им сведения и шли частично в Москву, то не столько в виде шифрованных телеграмм, сколько в виде почтовок, отправлявшихся с диппочтой в пакетах раз в месяц.
   Проявлял Сига наивность и тогда, когда, посещая токийский офис "Правды", предполагал, что полиция не держит под наблюдением мой дом и что шофер корпункта японец Сато не станет сообщать о его визитах в штаб КПЯ по крайней мере своему опекуну Хакамаде Сатоми. Но в этом его простодушии и беспечности было что-то подкупающее, что-то говорившее о нравственной чистоте этого человека. Из всех тогдашних руководителей КПЯ Сига как личность произвел на меня наибольшее впечатление. Может быть, потому, что еще до приезда в Японию я проникся уважением к этому замечательному мужественному человеку, пробывшему за свои коммунистические идеи 17 лет в тюремных застенках, не поддавшемуся ни уговорам, ни угрозам и оставшемуся верным своим убеждениям. Встречи в Японии лишь укрепили мое уважительное отношение к Сиге. Он стал в моих глазах воплощением лучших черт японского национального характера. И я не ошибался: до конца жизни не изменил Сига своего честного, дружественного отношения к нашей стране. Не изменил он и личной дружбе, завязавшейся, как мне думается, между нами, подтверждением чему стали некоторые эпизоды, имевшие место в начале 70-х годов, речь о которых будет позже.
   Еще чаще в корпункте "Правды" бывали функционеры ЦК КПЯ и работники редакции газеты "Акахата". Так очень часто был одно время моим гостем Нисидзава Томио, ставший впоследствии одним из ведущих лидеров ЦК КПЯ, ответственным за отношения с КПСС. Тогда же он был всего лишь личным секретарем Миямото и занимался переводами на русский язык его статей и докладов. Статьи и доклады эти, содержавшие много довольно заумных теоретических рассуждений, судя по всему, вызывали у Нисидзавы при их переводе на русский язык различные вопросы и сомнения. С ними он и приходил ко мне, и я старался в меру сил помочь ему в грамматической и стилистической отработке русских текстов.
   С различными вопросами, связанными с публикацией статей о Советском Союзе, приходили ко мне в корпункт и работники редакции газеты "Акахата". Отношения наши были в ту пору не только взаимно уважительными, но и предельно дружественными. Тогда мне казалось, что мы одинаково смотрели на все происходящее как в Японии, так и за рубежом и обсуждали все новости как единомышленники. Примечательно, что даже в таком деликатном вопросе, как территориальный спор с Советским Союзом, затеянный уже тогда антисоветски настроенными кругами правящего лагеря, японские коммунисты разделяли в то время наши взгляды на этот спор. В резолюции Двадцатого пленума ЦК КПЯ, состоявшегося в марте 1958 года, осуждались попытки руководства социалистической партии поддерживать в этом споре "буржуазных шовинистов", выступавших за "возвращение Курил Японии", и подчеркивалось, что такие попытки "льют воду на мельницу монополистического капитала США и Японии" ("Правда", 3 марта 1958 г.).
   Избегал я, правда, тогда проявлять излишний интерес к внутрипартийной жизни японских коммунистов: из Москвы никто не требовал от меня этого, а я сам считал это неуместным, да и не очень интересным. Между прочим, по договоренности с редакцией газеты "Акахата" я получал ее номера следующего дня обычно уже накануне - в вечерние часы, еще до ее поступления японским читателям. Это позволяло мне в тех случаях, когда на страницах газеты публиковались решения пленумов ЦК КПЯ или иные важные заявления лидеров партии, как правило, очень длинные, многословные и скучные, просматривать их заранее, с тем чтобы затем извлечь из них для информации в "Правду" самые важные и существенные моменты. За газетами следующего дня в Ёёги по вечерам ездил обычно мой шофер Сато-сан.
   А где-то в 1960 году вместе с работниками "Акахаты" мне пришлось по просьбе редакции "Правды" подготовить на японском языке (а затем все это перевести на русский) целую газетную полосу под названием "Акахата" в гостях у "Правды". Полоса эта затем была опубликована в "Правде", заняв там также целую страницу.
   Кстати сказать, в мои функции как представителя "Правды" не входило поддержание секретных связей ЦК КПСС с руководством японской компартии. Этим занимался в посольстве один из первых секретарей. В курсе этих связей были также один из советников и, разумеется, посол. Естественно, что упомянутый секретарь посольства регулярно следил за всеми публикациями прессы, касавшимися деятельности КПЯ, а также и других партий оппозиции, включая социалистическую партию. Что же касается меня, то я поддерживал с посольством контакты, но только в каких-то чрезвычайных случаях. А что касается моих телеграмм о деятельности и заявлениях КПЯ, направлявшихся в редакцию "Правды", то за их содержание я ни перед кем, кроме редакции, не отчитывался.
   Большим событием в японском коммунистическом движении, а также в развитии отношений между компартиями Японии и Советского Союза стал в июле 1958 года Седьмой съезд КПЯ. На заседаниях этого съезда впервые в истории КПЯ открыто присутствовала в качестве приглашенного гостя делегация КПСС в составе члена ЦК КПСС академика М. Б. Митина и главного редактора газеты "Правда" П. А. Сатюкова. Делегацию сопровождал ответственный сотрудник Международного отдела ЦК В. В. Ковыженко. По договоренности с руководством КПЯ мне также было дано разрешение присутствовать на всех заседаниях съезда, хотя доступ на съезд был закрыт как для японских журналистов из коммерческих средств массовой информации, так и для всех прочих иностранных корреспондентов.
   Появление делегации советской компартии в зале заседаний съезда (ее прибытие запоздало на несколько часов) было встречено всеми делегатами (их было около 500 человек) продолжительными аплодисментами и возгласами "да здравствует КПСС!" (по-японски это звучало как "КПСС - банзай!").
   Девять дней с момента открытия съезда 23 июля и до его закрытия 1 августа стали для меня первым за время моей журналистской работы тяжелым испытанием на выносливость. Во-первых, потому, что это был самый разгар японского знойного лета, и с такой жарой и духотой я сталкивался впервые. Никакими кондиционерами зал съезда не был оборудован. Лишь в проходах между скамьями делегатов стояло в тазах несколько глыб льда. Борясь с жарой, депутаты сидели без пиджаков с веерами в руках, а многие без ботинок и носок. Шевеля пальцами босых ног, они поднимали ноги на уровень стульев, давая своим ступням возможность проветриваться. По японским обычаям это было тогда в порядке вещей.
   Во-вторых, тяготил меня предельно напряженный темп моей работы. Являясь рано по утрам на съезд,- а его помещение находилось на значительном удалении от центра Токио,- я должен был ко второй половине дня уже подготовить пространные отчеты о том, что говорили и какие решения принимали участники съезда. Для этого параллельно приходилось и слушать ораторов в зале съезда, и читать раздававшиеся по утрам депутатам тексты выступлений руководителей КПЯ, и конспектировать их, чтобы не упустить чего-либо важного. Особого внимания требовали выступления на съезде первого секретаря ЦК КПЯ С. Насаки и членов Президиума ЦК КПЯ К. Миямото и С. Хакамады. Из текстов этих выступлений мне нужно было взять самое существенное, что было не простым делом, хотя бы потому, что в некоторых из фраз этих деятелей скрывались малопонятные для наших читателей формулировки, изложение которых должно было быть максимально адекватным японскому тексту. Ответственность, которая легла в те дни на меня, усугублялась тем, что мои телеграммы должны были опережать материалы ТАСС и первыми ложиться, по замыслу Сатюкова, на столы членов Политбюро и самого Хрущева. На исходе каждого дня я уезжал со съезда в корпункт наспех писал и печатал клером тексты телеграмм, отправлял их на телеграф и возвращался либо на съезд, либо в гостиницу, где находилась наша делегация, чтобы ознакомить ее с отосланными в Москву текстами.
   Каждая из отправленных мной телеграмм внимательно просматривалась затем и Митиным и Сатюковым, с тем чтобы в случае каких-либо погрешностей я мог бы вдогонку послать "молнией" исправления или дополнения. Удивило меня тогда, с каким напряженным вниманием вчитывались оба моих начальника чуть ли не в каждую фразу текстов, посылаемых мною в Москву. Особенно въедливо читал Митин одно из моих сообщений, где излагалось в общих чертах его выступление на съезде. "Ведь завтра утром этот материал будет читать Никита Сергеевич!" - раза два-три повторил он. Очень заботились оба начальника, и прежде всего Сатюков, об объеме посылавшейся информации: им хотелось, чтобы сообщения о съезде были пространными, в то время как мне хотелось сделать их покороче, чтобы сократить время и на их написание, и на перепечатку латинскими буквами, а равным образом и на расшифровку их в Москве. Только краткость моих сообщений позволяла бы доставлять их на стол дежурных по выпуску газеты как можно скорее, чтобы не задерживать выход номера. В то же время оба члена делегации были озабочены тем, чтобы публикации в "Правде" понравились бы руководству КПЯ, чтобы последние, видя пространные материалы о своем съезде, убеждались в том, что КПСС придает деятельности японских коммунистов большое значение. И в этом проявлялось совершенно четко тогдашнее желание руководства КПСС укреплять дружбу с КПЯ.
   С другой стороны, такое же встречное стремление к дружбе с КПСС наблюдалось в дни съезда и у руководителей японских коммунистов, по крайней мере у некоторых из них оно было вполне искренним. Подтверждением тому стало единодушное принятие делегатами съезда приветственного обращения к Центральному Комитету Коммунистической партии Советского Союза, зачитанному (и это показательно!) членом ЦК КПСС Сигой Есио. Все это вселяло надежду на то, что и впредь отношения Москвы с КПЯ будут безоблачными.
   Но не все, что выглядело в присылавшихся мною информациях о съезде как свидетельство безоблачного благополучия, оказывалось таковым и на деле. В период работы съезда по вечерам, иногда тайком, члены советской делегации встречались с рядом руководителей КПЯ, принадлежавших к разным группировкам и изъявлявшим желание провести с московскими гостями сепаратные беседы. И эти доверительные беседы, как явствовало из разговоров в моем присутствии всех троих прибывших на съезд моих соотечественников, свидетельствовали о том, что внутри КПЯ, только недавно преодолевшей раскол и междоусобицу в своих рядах, продолжали тлеть угли разногласий между отдельными лидерами и группировками. Но тогда, в июле - августе 1958 года, они не проявились на поверхности, как это произошло позже, спустя два-три года.
   Между прочим, предельно напряженный темп работы Митина и Сатюкова в дни съезда КПЯ воочию показал мне, какой неспокойной была жизнь людей, находившихся на верхних ярусах партийного аппарата КПСС. Ведь с момента прибытия в Японию оба они в течение недели могли видеть Токио лишь из окон машины, привозившей их утром в зал съезда и отвозившей обратно в гостиницу по вечерам. За все время их недолгого пребывания в Японию в их личном распоряжении оказался лишь один свободный день для мимолетного знакомства со страной. В тот день они вместе со мной на машине корпункта "Правды" в сопровождении машины с функционерами из ЦК КПЯ совершили поездку в живописный горный район Хаконэ, а также на берег Тихого океана в район курортного городка Атами, а затем прошлись по вечерним улицам Токио. Взяв на себя роль гида, я сопроводил их в торговые и увеселительные вечерние кварталы (кажется, это были Гиндза и Синдзюку) и с любопытством наблюдал за тем, как мой шеф Сатюков и его спутник Митин реагировали на ярко оформленные витрины, ломившиеся от товаров прилавки токийских магазинов, на буйство уличных реклам и обилие полуприличных, а то и совсем неприличных злачных заведений. Для меня это было интересно, т.к. оба мои гостя были, в сущности, самыми влиятельными руководителями идеологических учреждений страны - один в сфере прессы, другой в сфере академической науки. Ведь академик Митин слыл тогда главным ортодоксом марксистско-ленинской философии. В моем присутствии, конечно, обоим именитым гостям было трудно раскрыться нараспашку и вести себя попросту, ибо мешала разница в годах: оба они были более чем на двадцать лет старше меня. Наверно поэтому они сохраняли на своих лицах невозмутимость даже в районах самых бойких и непристойных заведений. Среди кратких реплик, брошенных в тот вечер Митиным, запомнилась мне лишь одна: "Вот она, их культура: дальнобойная артиллерия эротики здесь мощными залпами крушит политическое сознание молодежи". Но в то же время я заметил, что, как и Марксу, так и этим столпам ортодоксального коммунизма не было чуждо все человеческое. Во всяком случае, в выражении глаз философа Митина иногда появлялось нечто характерное для больших жизнелюбов. Раза два-три я замечал, как он на ходу незаметно толкал в бок Сатюкова. Это случалось тогда, когда мимо нас проходили японские красотки в слишком коротких юбках и с вызывающими улыбочками на лицах.
   Моя совместная поездка с Сатюковым в Хаконе имела для меня, кстати сказать, очень важные бытовые последствия. По дороге Сатюков спросил меня о моих жилищных условиях в Москве. Хвалиться мне было нечем: тогда в Москве вся моя семья, включая жену, мою маму и нашего маленького сына, жила в пятнадцатиметровой комнате в общей квартире старого дома в Зарядье. Услышав это, Сатюков сообщил мне, что рядом с редакцией на улице Правды строится дом для правдистов - работников редакции и типографии. "Напишите заявление в местком "Правды" о выделении в этом доме для вас квартиры,- сказал он.- А я передам это заявление месткомовскому начальству. Пусть рассмотрят". Памятуя этот разговор, я тотчас же написал такое заявление и передал его в день отъезда делегации Сатюкову. Год спустя, когда строительство дома завершилось, мне сообщили, что по решению месткома мне была выделена двухкомнатная квартира. По тем временам о большем нельзя было и мечтать. По прибытии в отпуск летом 1959 года я получил ключи от квартиры, и мы всей семьей срочно переехали туда.
   Стремление оказать моральную поддержку Коммунистической партии Японии натолкнуло меня на мысль более обстоятельно поведать нашей общественности о том провокационном судебном процессе над японскими коммунистами, который почти десять лет использовался властями страны для разжигания среди японского населения недоверия и вражды к КПЯ. Я имею в виду так называемое "дело Мацукава", сфабрикованное японской полицией в 1949 году с явной целью дискредитации коммунистической партии и левых рабочих профсоюзов Японии. Обвинив голословно группу рабочих-забастовщиков в организации крушения поезда на станции Мацукава, полицейские власти и органы префектуры прибегли к подлогам, клевете и пыткам обвиняемых. На основе заведомо фальсифицированных материалов прокуратуры местный суд города Сэндай вынес совершенно дикий приговор: трое из двадцати обвиняемых были приговорены к смертной казни, а остальные - к длительному тюремному заключению. Эта судебная расправа была не чем иным, как попыткой реакции устрашить демократические силы страны. Обвиняемых, как утверждала оппозиционная правительству печать, хотели казнить фактически лишь за то, что они были коммунистами и боролись за мир, демократию и независимость своей родины.
   Но реакция просчиталась. На защиту товарищей поднялись не только профсоюзы города Сэндай, но и сотни тысяч жителей других районов Японии. "Свободу невиновным!" - под таким лозунгом развернулось в последующие годы могучее движение японских демократических сил. Когда опротестованное защитой решение местного суда было передано в Верховный суд страны, сотни японских адвокатов, включая коммунистов, социалистов и даже членов правящей консервативной партии, взяли на себя защиту обвиняемых. Активную поддержку обвиняемым и адвокатам защиты оказали рабочие профсоюзы страны, деятели культуры и науки, демократические круги зарубежных стран.
   Но все-таки зарубежная общественность даже в 1958 году - почти десять лет спустя после начала судебного процесса по "делу Мацукава" - была информирована о нем слабо. Мало знали об этом "деле", а если когда-либо и слышали, то за прошедшие годы успели позабыть о нем и советские люди. Поэтому-то и пришла мне в голову мысль пробудить возмущение наших людей к этой несправедливой судебной расправе над японскими рабочими-коммунистами и тем самым внести свою лепту в дело оправдания и освобождения невиновных. С этой целью я стал добиваться у властей встречи с заключенными, ибо ни один иностранный журналист до того времени не был допущен к ним для беседы. Выяснилось при этом, что юридически ни у полиции, ни у судебной администрации не было оснований для отказа мне в этой просьбе. В результате переговоров с соответствующими инстанциями я получил согласие на посещение тюрьмы в городе Сэндай и на встречи поодиночке с рядом подсудимых по делу Мацукава (спустя девять лет после их ареста судебный процесс продолжался, и так как приговоры, вынесенные судами низовых инстанций, были обжалованы адвокатами защиты, выявившими их несостоятельность, то дело было направлено тогда на рассмотрение Верховного суда).