Страница:
Но подчас возникали трения и с райкомом КПСС. Более всего осложнило отношение парткома с вышестоящими партийными инстанциями приглашение в институт руководством нашей профсоюзной организации писателя А. Солженицына, где он выступил в переполненном до предела актовом зале с различными обвинениями в адрес советских властей. Выступление это состоялось в 1966 году и получило широкую огласку в диссидентских кругах Москвы. Произошло это тогда, когда в советской печати еще не было ни одной официальной публикации с осуждением литературной деятельности названного писателя, хотя среди московской интеллигенции ходили слухи об ухудшении отношения к Солженицыну руководителей КПСС в связи с его бунтарскими заявлениями.
Дело было так. В институте шло очередное общее перевыборное партийное собрание. Неожиданно для меня с критикой в адрес парткома выступила на этом собрании женщина-представитель профкома института, в руководстве которого находились тогда несколько человек, склонных, видимо, к диссидентской идеологии. Выступавшая обвинила партком в том, что его руководство косо смотрит на приглашение в институт для встреч с его сотрудниками писателей с критическими взглядами на нашу действительность и, в частности, препятствует приглашению писателя А. Солженицына. Отвечая на эту реплику в заключительном слове, я сказал, что дело обстоит в действительности иначе, что речь шла с представителями профкома не об отказе от приглашения в институт названного писателя, а лишь о несвоевременности его приезда в институт, т.к. этот приезд планировался в день перевыборного партийного собрания. Выступление члена месткома, как и мой ответ на него, слышали присутствовавшие в зале представитель Отдела науки ЦК КПСС В. В. Иванов и второй секретарь Бауманского райкома партии В. Н. Макеев. Слышали и... промолчали. Что же касается наших профкомовских руководителей, то мой ответ и молчание представителей вышестоящих партийных инстанций было воспринято ими как зеленый сигнал светофора. Не извещая более партком, они связались с Солженицыным, согласовали с ним день его приезда в институт, и тот в урочное время приехал. Более того, прознав через знакомых про эту встречу, вместе с Солженицыным в институт прибыли большое число посторонних лиц, которым профкомовское руководство разрешило присутствовать в зале, где проводилась встреча. В результате зал, вмещавший 300 человек, оказался переполнен. Большую часть своего выступления Солженицын посвятил жалобам на несправедливое отношение к нему советского руководства, а затем читал выдержки из своего произведения "Раковый корпус".
Я на встрече не был, т.к. она состоялась в мой неявочный день. Но уже на следующее утро в парткоме и дирекции института раздались звонки из горкома партии, а днем в институт срочно прибыла горкомовская комиссия. Далее, спустя два дня, меня вызвали на заседание бюро Бауманского райкома партии, где первый секретарь райкома П. А. Воронина обратилась ко мне с укоризненным выражением лица:
- Как же так? Вы, такой опытный в политических делах человек, допустили в институте это сборище?!
Мой ответ, судя по всему, обезоружил ее:
- Полина Алексеевна, а где в нашей партийной печати была опубликована хотя бы одна критическая статья по поводу взглядов Солженицына? Такой критики я не видел. Так на каком же основании я мог отказать профкомовскому активу в приглашении Солженицына в стены института? Меня бы общественность института обвинила в субъективизме и самодурстве. И потом, почему вы упрекаете меня? Ведь на нашем собрании, как все это видели, сидел и молчал здесь присутствующий второй секретарь райкома Макеев, сидел, ни слова не сказав по этому поводу. Правильно, Валентин Николаевич? Так как же я мог возражать против приглашения Солженицына, тем более что кроме "Одного дня Ивана Денисовича" я других его произведений не читал?
В ответе Ворониной на мои возражения не было жесткости. Ни горком, ни райком КПСС больше к этому вопросу не возвращались. А некоторое время спустя в каком-то из центральных партийных изданий (не помню в каком) была опубликована развернутая статья с критикой взглядов и поведения Солженицына как писателя, враждебно настроенного к советской системе и коммунистической идеологии. Больше с Солженицыным мои пути не пересекались. Ирония судьбы: тогда я считал его своим идейным противником, а сегодня, после выхода в свет его книги "Россия в обвале", я считаю его своим единомышленником. Наверное, и у меня, и у него после горбачевской перестройки и ельцинских реформ существенно изменились взгляды на прошлое, настоящее и будущее нашей страны.
Идеологический контроль за изданиями нашего института осуществлял в ЦК КПСС не только Отдел науки, но и Отдел печати. В 1967 году, накануне 50-летия Октябрьской революции, меня срочно вызвали к одному из ответственных работников этого отдела. Удостоверившись, что я секретарь парткома института, он положил передо мной на стол верстку и чистые листы юбилейного номера нашего институтского журнала "Советское востоковедение", главным редактором которого был в то время один из ведущих ученых нашего института профессор, доктор филологических наук И. С. Брагинский.
- Посмотрите,- сказал он,- в верстке и в чистых листах статью главного редактора вашего журнала Брагинского с воспоминаниями о его революционной деятельности в Баку в дни Октябрьской революции 1917 года. Вернее, посмотрите правку, сделанную его рукой в верстке. Какие-то странные получаются у него мемуары: то ли быль, то ли досужие выдумки. Читайте верстку: "Утром, как только стало известно о перевороте в Петрограде, я направился в Бакинский горком большевистской организации. Там за столом секретаря горкома сидел белобрысый молодой парень Николай, который сказал, чтобы я направлялся без промедления в один из районов города..." Прочли? А теперь читайте после правки Брагинского чистые листы: "Утром, как только стало известно о перевороте в Петрограде, я направился в Бакинский горком большевистской организации. Там за столом секретаря горкома сидел курчавый черноволосый молодой парень Хасан, который сказал..." Так кто же сидел за столом секретаря горкома - "белобрысый Николай" или "черноволосый Хасан"? Похоже, ваш главный редактор журнала не мемуары пишет, а сочиняет байки. Разберитесь, пожалуйста, с этой статьей в своей организации. Нельзя же в юбилейном номере публиковать заведомо недостоверную отсебятину.
Разбираться с Иосифом Самойловичем Брагинским, пользовавшимся в институте всеобщим уважением, мне не хотелось: вопрос с моей точки зрения не стоил выеденного яйца. Но для проформы я сообщил ему о претензиях работников отдела печати ЦК. Он улыбнулся и сказал:
- Конечно же, за столом сидел тогда русский парень Николай. Но когда я недавно был в Баку и показал бакинским товарищам верстку этой злополучной статьи, то они обиделись и сказали, что статья создает впечатление, будто бы революцию в Баку делали не азербайджанцы, а русские. Пришлось учесть их замечание. Вот поэтому во избежание обид я и заменил Николая на Хасана. Не осложнять же отношения с нашими азербайджанскими коллегами.
Вот в какие курьезные разборки между вышестоящими партийными инстанциями и институтом приходилось мне подчас втягиваться волей-неволей, будучи секретарем партийной организации.
Но самую большую ответственность перед вышестоящими инстанциями я брал на себя, подписывая выездные характеристики-рекомендации на сотрудников института, выезжавших за рубеж в научные командировки и по линии различных практических организаций. Только после утверждения на парткоме и моей подписи ставил на этих бумагах подпись директор института.
Всех сотрудников, выезжавших за границу по разным поводам, я, конечно, лично не знал и при утверждении на парткоме многих характеристик доверялся рекомендациям партийных руководителей отделов и секторов, хотя известно было, что рекомендации эти давались последними довольно либерально. Подписанные мной и директором института характеристики-рекомендации отправлялись далее на утверждение райкома партии, работники которого формально также несли ответственность за едущих за границу. Но все-таки главным ответчиком во всех этих делах оставался я.
В целом за четыре года мной было подписано несколько сот таких рекомендаций. На мое счастье, никто из сотрудников института, выезжавших за рубеж в те годы, не был замешан в аморальном поведении и в политических эксцессах. А следовательно, никто не подвел ни меня, ни Бауманский райком партии, хотя в других институтах АН СССР у секретарей парткомов возникали в подобных делах всякие неприятности.
В целом мои отношения с Бауманским райкомом партии складывались сравнительно благополучно. Спустя менее года после моего избрания секретарем парткома на первой же отчетно-перевыборной конференции Бауманской районной партийной организации меня избрали в члены Бауманского райкома КПСС, в связи с чем время от времени мне полагалось принимать участие в пленумах райкома, хотя главная роль на этих заседаниях принадлежала членам бюро райкома, и прежде всего секретарям райкома (секретарей было трое во главе с первым секретарем П. А. Ворониной). Помнится, в те годы раза два по поручению тех, кто готовил различные райкомовские заседания, мне пришлось выступать на этих пленумах по вопросам, касавшимся участия сотрудников института в лекционной и пропагандистской работе райкома. Но о чем шла речь на этих пленумах и что я там говорил - вспомнить не могу.
Зато в памяти у меня хорошо сохранилось другое более масштабное заседание. Это был митинг избирателей Бауманского района г. Москвы, на котором Генеральный секретарь ЦК КПСС Л. И. Брежнев, баллотировавшийся как раз по нашему Бауманскому избирательному округу, выступал с предвыборной речью. Митинг этот проводился в Кремлевском дворце съездов при участии в нем шести тысяч человек, включая не только представителей основных учреждений и предприятий этого центрального района Москвы, но едва ли не всю партийную и государственную элиту Советского союза. Мне как представителю одной из крупнейших партийных организаций района руководство райкома оказало честь сидеть в президиуме митинга - на большой сцене Дворца Съездов. Такая же честь была оказана еще двадцати представителям районного партийного актива.
По специальным пропускам, полученным в райкоме, нас пропустили сначала в комнату за сценой, а затем по сигналу устроителей митинга мы вышли на сцену из-за кулис через дверь, расположенную в левой стороне зала и направились к стульям, стоявшим в середине сцены. В эту же минуту с противоположной стороны навстречу нам к тем же стульям вышли члены Политбюро ЦК КПСС и руководители правительства во главе с Брежневым. Приблизившись друг к другу на глазах шести тысяч участников митинга, уже сидевших в зале, мы, рядовые представители районной общественности, и они, партийные вожди, о которых я имел представление лишь по портретам и фотографиям в газетах, молча разместились бок о бок на стульях в центре сцены.
Все это было похоже на сон. Ощущение этого сна наяву усилилось еще более, когда я стал разглядывать со сцены людей, сидевших лицом ко мне внизу - в первых рядах огромного зала. Да и во сне такого видеть не случалось, чтобы я восседал в президиуме, а внизу в зале лицом ко мне как простые смертные сидели известные всем нам с детства великие люди: К. Е. Ворошилов, А. И. Микоян, С. М. Буденный и десятки других выдающихся деятелей советского государства: генералов, академиков, космонавтов и т.п. И это мое неправдоподобное пребывание на политическом Олимпе продолжалось более часа, пока Л. И. Брежнев, тогда еще не такой дряхлый, как в последние годы своей жизни, выйдя из президиума к трибуне, зачитывал свою скучную, кем-то написанную предвыборную речь...
Когда же митинг был объявлен закрытым, то сновидение мгновенно рассеялось: Брежнев, члены Политбюро и прочие вожди, повернувшись к нам спинами, уходили со сцены через свою дверь, а мы, простые смертные,- через свою. Тех ждали у бокового подъезда Дворца Съездов персональные лимузины, а мы, отдав пропуска охране, вышли гурьбой в общее фойе и слились с основной массой участников митинга. В какие только невероятные и забавные ситуации не попадает человек на своем жизненном пути!
Чем дальше я занимался партийной работой, тем большую оскомину она мне набивала. Увлекаться и посвящать свою жизнь этой работе могли в те времена, по моему убеждению, лишь тщеславные, властолюбивые люди, не нашедшие своего призвания ни в науке, ни в искусстве, ни в технике, ни в военном деле, ни в иной полезной сфере человеческой деятельности. Но в отрицательном опыте есть всегда и какая-то положительная сторона: руководство большой и разноликой партийной организацией Института востоковедения стало для меня еще одной школой жизни. Оно дало мне гораздо больший, чем прежде, навык общения с людьми и понимания их запросов. Моими хорошими друзьями стали с тех пор не только японоведы, но и многие другие сотрудники института, включая руководящую научную элиту из числа индологов, китаистов, арабистов, иранистов и т.д. В силу своего положения секретаря парткома я был введен в состав Ученого совета института, меня приглашали на различные совещания в Президиуме АН СССР, что позволило мне лучше разбираться в работе гигантского академического механизма, созданного в нашей стране в советские времена и сыгравшего большую роль в научном прогрессе нашей страны, несмотря на многие присущие этому механизму пороки.
И все-таки карьера партийного босса не кружила мне голову. Заманчивой перспективы я в ней не видел, и потому все время стремился свести к минимуму часы своего пребывания в кабинете секретаря парткома, с тем чтобы больше часов выкраивать на научные японоведческие дела. Не скрывал я отсутствия рвения к партийным делам ни от друзей по институту, ни от Гафурова. Но, судя по всему, Гафурова вполне устраивало мое формальное, нерадивое, прохладное отношение к парткомовской суете. Ведь такое мое нежелание глубоко вникать и ввязываться в административные дела дирекции позволяло ему - вождю по призванию - властвовать так, как ему хотелось. Палки в колеса партком при мне ему не ставил. Наверное, поэтому он каждый год мягко, но настойчиво уговаривал меня поработать в парткоме еще годик, а потом еще годик и еще...
Осенью 1968 года после моих неоднократных настойчивых просьб об освобождении меня от работы в парткоме в связи с увеличением объема работы в отделе Японии Гафуров и руководители Бауманского райкома партии пошли мне навстречу. Пошло навстречу и перевыборное партийное собрание института, давшее после моих разъяснений согласие на мой самоотвод.
Работа по заданиям Международного
отдела ЦК КПСС
Возвращение в Москву после длительной журналистской работы в Японии не отвратило меня от проблем взаимоотношений КПСС с коммунистической партией и другими оппозиционными политическими организациями Японии. Пожалуй, наоборот: из-за обострения недружественных дискуссий между КПСС и Коммунистической партией Китая перспектива взаимоотношений нашей партии с японскими коммунистами стала в то время интересовать руководство Международного отдела ЦК КПСС гораздо больше, чем в предшествовавшие годы. После встречи руководителей зарубежных коммунистических партий, состоявшейся в конце 1960 года, и поездки Председателя Президиума ЦК КПЯ Миямото Кэндзи в Китай в советском партийном руководстве пропала уверенность в том, что японские коммунисты при обострении конфликта КПСС с КПК останутся на стороне КПСС. Поездка Г. А. Жукова и И. И. Коваленко в Японию весной 1962 года как я уже писал ранее, подтвердила обоснованность таких опасений. По этой причине, начиная с 1962 года, работники Международного отдела ЦК КПСС, возглавлявшегося секретарем ЦК Б. Н. Пономаревым, стали глубже изучать все, что публиковали газета "Акахата" и журнал "Дзен-эй", а также все, что писала о КПЯ центральная коммерческая печать Японии. Видимо, в этой связи где-то в начале 1963 года заведующий японским сектором Международного отдела ЦК КПСС Василий Васильевич Ковыженко, прозевавший отход КПЯ с просоветских на прокитайские позиции, был освобожден с этого поста, а его место занял Иван Иванович Коваленко, с которым я годом ранее познакомился во время его пребывания совместно с Г. А. Жуковым в Японии по линии Государственного комитета по делам культуры. Будучи человеком энергичным и предприимчивым, Иван Иванович стал шире вовлекать в работу Международного отдела ЦК КПСС всех тех, кто, по его мнению, знал по собственному опыту обстановку в Японии. Естественно, что и я оказался в поле его зрения.
В те времена Международный отдел ЦК КПСС обладал невидимой на поверхности властью над академическими учреждениями, изучавшими политику зарубежных стран. Если по решению руководства Международного отдела те или иные работники упомянутых академических институтов привлекались к выполнению каких-либо заданий этого отдела, то возражать против этого руководители названных институтов не только не решались, а наоборот, считали это за честь для своих учреждений. В дальнейшем временная работа научных сотрудников в стенах ЦК КПСС записывалась дирекциями академических институтов в свои годовые отчеты о работе как свидетельства признания высокими инстанциями вклада этих научных учреждений в разработку внешнеполитического курса ЦК КПСС. Поэтому мне без особого желания приходилось в середине 60-х годов не раз брать под козырек и на неделю, а то и две отрываться на работу в здание Международного отдела ЦК КПСС на Старой площади, чтобы выполнять поручения, связанные главным образом с подготовкой письменных посланий КПСС в адрес КПЯ, а также с разработкой сценариев намечавшихся переговоров и дискуссий руководителей нашей партии и лидеров японских коммунистов.
В таких случаях наряду со мной в качестве экспертов по проблемам японской политической жизни привлекались к работе в одной бригаде и другие специалисты-японоведы: бывшие работники советского посольства в Японии советник А. С. Часовников и первый секретарь А. Н. Сенаторов, бывший корреспондент ТАСС в Токио В. Н. Зацепин, научные сотрудники академических институтов Д. В. Петров и А. И. Динкевич. Конкретные задания по содержанию тех материалов, которые мы готовили, давал нам сам И. И. Коваленко, а еще чаще его помощник-референт А. Н. Романов Наши задачи заключались обычно в том, чтобы либо готовить рефераты и справочные материалы для высших руководителей ЦК КПСС по текущим вопросам внутренней политики Японии, либо, еще чаще, писать для них "болванки", то есть черновые варианты их выступлений по спорным вопросам взаимоотношений КПСС и КПЯ на случай переговоров с лидерами японских коммунистов. В то время эти спорные вопросы включали обычно критику не только собственных взглядов руководителей японской компартии, но и маоистской идеологии, под влияние которой подпали японские коммунисты в первой половине 60-х годов. Работа эта была, откровенно говоря, малоинтересная, так как в ней не было места для индивидуального творчества - содержание "болванок" надо было подгонять под тот курс, который проводился руководством ЦК КПСС в отношении компартии Японии, а курс этот, с моей точки зрения, был далеко не совершенным. Все дело в том, что руководители ЦК КПСС упорно закрывали глаза на то, что лидеры японской компартии с начала 60-х годов сознательно стремились дистанцироваться от Москвы и сознательно выискивали поводы для ссоры с КПСС. Когда они подвергали нападкам советский курс на разрядку международной напряженности и достижение договоренности с США о запрещении ядерных испытаний в трех средах, ими двигали отнюдь не наивные идейные заблуждения и не слепой революционный радикализм, а холодные политические расчеты. В основе этих расчетов лежало стремление показать японской общественности, попавшей в годы "холодной войны" под влияние пропаганды правящих кругов Японии и США, что компартия Японии - это не агент Кремля, а самостоятельная сила, которая в отличие от "проамериканской" правящей либерально-демократической партии и "просоветской" социалистической партии представляет собой подлинно "прояпонскую" партию. Это была сознательная игра на националистических настроениях японских обывателей, и эта игра приносила КПЯ определенные политические дивиденды. Наши же твердолобые руководители КПСС, будучи озабочены лишь тем, как бы сохранить КПЯ в орбите своего влияния и не позволить японским коммунистам примкнуть к КПК, прилагали все силы, чтобы "вразумить" лидеров КПЯ, рассеять их мнимые "заблуждения" и убедить их в своем дружелюбии и правильности курса КПСС. Но идти в тот момент на сближение и дружбу с КПСС лидеры КПЯ в лице Миямото Кэндзи и Хакамада Сатоми упорно не хотели, т.к. это противоречило бы их внутриполитическим расчетам. Поэтому все материалы с аргументами в пользу нормализации и упрочения отношений двух партий, которые мы готовили в виде шпаргалок для наших руководителей на случай их дискуссий с японцами, были, на мой взгляд, напрасной тратой времени. Но спорить с цековскими функционерами по этому поводу было бесполезно: им было положено быть всегда правыми. А для меня подобные споры были бы чреваты осложнением отношений с этой всемогущей публикой, способной одним телефонным звонком в Академию наук поставить крест на политической и научной репутации любого спорщика. Поэтому волей-неволей приходилось писать в том духе, в каком это было нужно цековскому начальству, благо моя личная подпись под этой писаниной не требовалась. Но, естественно, и в заданных рамках, не отвечавших моему пониманию вопроса, я старался придавать своему тексту максимум убедительности, подкрепляя тезисы конкретными фактами и цитатами, чтобы все звучало логично и убедительно и чтобы те руководители, которые должны были озвучивать эти "болванки", выглядели бы в глазах японцев мудрыми и всеведущими людьми. Так стремились писать и другие мои коллеги, хотя при этом в общении друг с другом мы не раз полушутя-полусерьезно повторяли вслух ехидную поговорку ушлых цековских референтов: "Болванки пишут не болваны, болванки пишут для болванов".
Пребывание в стенах ЦК КПСС на поденной работе позволило мне лучше присмотреться к номенклатурным штатным сотрудникам этого учреждения, или, как их еще называли, работникам центрального аппарата. В большинстве своем это были замкнутые, молчаливые, вежливые, но неприветливые люди, говорившие с недомолвками, особенно при общении с пришельцами не из их круга. Именно так вел себя, например, А. Н. Романов - референт Международного отдела, занимавшийся японскими делами. С такими скрытными и непредсказуемыми людьми надо было быть всегда начеку, поскольку от них зависело многое. Достаточно сказать, что при оформлении загранкомандировок материалы на каждого ехавшего за рубеж, в частности в ту же Японию, просматривались и визировались в Международном отделе ЦК, и в этом отделе, как и в Комитете госбезопасности, те или иные кандидатуры могли быть отклонены без всяких объяснений причин.
Почему так были в большинстве своем похожими друг на друга работники центрального партийного аппарата? Видимо, потому, что все они при своем зачислении в центральный аппарат проходили через такое кадровое сито, которое строго отсеивало тех, кто где-то когда-то допускал отклонения от норм "образцового" поведения. Работниками этого аппарата становились поэтому люди, умевшие избегать каких-либо конфликтных ситуаций, остававшиеся со всеми в добрых отношениях, не нажившие себе врагов в спорах с начальством, а потому не испортившие себе служебных характеристик. Такими людьми зачастую оказывались тихони - молчуны, не способные ни на критическое восприятие окружающей действительности, ни на дерзновенные идеи и поступки. В большинстве своем, как и чиновники министерства иностранных дел, это были не бойцы, а покорные слуги своих всемогущих боссов - членов Политбюро, люди-флюгеры, привыкшие смотреть в рот начальству и бездумно выполнять указания свыше. И не случайно впоследствии, в августе 1991 года, огромный центральный аппарат ЦК КПСС, состоявший из отборных в идейном отношении людей, рассыпался в один день как карточный домик, стоило только толпе "демократов", возглавлявшейся полукриминальными элементами, приблизиться к подъездам этого казалось бы неприступного учреждения.
Помнится, что на нас, людей пришлых, цековские аппаратчики склонны были смотреть с высоты своего сытого, стабильного и привилегированного положения. Правда, привилегии тогдашних работников центрального аппарата видятся мне сегодня не столь уж значительными и существенными, как многим казалось тогда. Да, их заработки были раза в два выше, чем наши. Да, им довольно легко удавалось получать благоустроенные двухкомнатные, а то и трехкомнатные квартиры в домах первой категории. Да, они ежегодно получали бесплатные путевки в свои ведомственные цековские санатории с лучшими условиями отдыха, чем в большинстве профсоюзных здравниц. Да, в буфетах и столовых ЦК КПСС все блюда готовились вкуснее и стоили процентов на 30 дешевле, чем в городских столовых, не говоря уже о ресторанах. Да, довольно большая часть цековских работников пользовались государственными дачами и автомобилями - до тех пор, правда, пока они находились на своих постах. В сущности, все эти привилегии мало чем отличались от привилегий нынешнего руководящего персонала центральных государственных учреждений России.
Дело было так. В институте шло очередное общее перевыборное партийное собрание. Неожиданно для меня с критикой в адрес парткома выступила на этом собрании женщина-представитель профкома института, в руководстве которого находились тогда несколько человек, склонных, видимо, к диссидентской идеологии. Выступавшая обвинила партком в том, что его руководство косо смотрит на приглашение в институт для встреч с его сотрудниками писателей с критическими взглядами на нашу действительность и, в частности, препятствует приглашению писателя А. Солженицына. Отвечая на эту реплику в заключительном слове, я сказал, что дело обстоит в действительности иначе, что речь шла с представителями профкома не об отказе от приглашения в институт названного писателя, а лишь о несвоевременности его приезда в институт, т.к. этот приезд планировался в день перевыборного партийного собрания. Выступление члена месткома, как и мой ответ на него, слышали присутствовавшие в зале представитель Отдела науки ЦК КПСС В. В. Иванов и второй секретарь Бауманского райкома партии В. Н. Макеев. Слышали и... промолчали. Что же касается наших профкомовских руководителей, то мой ответ и молчание представителей вышестоящих партийных инстанций было воспринято ими как зеленый сигнал светофора. Не извещая более партком, они связались с Солженицыным, согласовали с ним день его приезда в институт, и тот в урочное время приехал. Более того, прознав через знакомых про эту встречу, вместе с Солженицыным в институт прибыли большое число посторонних лиц, которым профкомовское руководство разрешило присутствовать в зале, где проводилась встреча. В результате зал, вмещавший 300 человек, оказался переполнен. Большую часть своего выступления Солженицын посвятил жалобам на несправедливое отношение к нему советского руководства, а затем читал выдержки из своего произведения "Раковый корпус".
Я на встрече не был, т.к. она состоялась в мой неявочный день. Но уже на следующее утро в парткоме и дирекции института раздались звонки из горкома партии, а днем в институт срочно прибыла горкомовская комиссия. Далее, спустя два дня, меня вызвали на заседание бюро Бауманского райкома партии, где первый секретарь райкома П. А. Воронина обратилась ко мне с укоризненным выражением лица:
- Как же так? Вы, такой опытный в политических делах человек, допустили в институте это сборище?!
Мой ответ, судя по всему, обезоружил ее:
- Полина Алексеевна, а где в нашей партийной печати была опубликована хотя бы одна критическая статья по поводу взглядов Солженицына? Такой критики я не видел. Так на каком же основании я мог отказать профкомовскому активу в приглашении Солженицына в стены института? Меня бы общественность института обвинила в субъективизме и самодурстве. И потом, почему вы упрекаете меня? Ведь на нашем собрании, как все это видели, сидел и молчал здесь присутствующий второй секретарь райкома Макеев, сидел, ни слова не сказав по этому поводу. Правильно, Валентин Николаевич? Так как же я мог возражать против приглашения Солженицына, тем более что кроме "Одного дня Ивана Денисовича" я других его произведений не читал?
В ответе Ворониной на мои возражения не было жесткости. Ни горком, ни райком КПСС больше к этому вопросу не возвращались. А некоторое время спустя в каком-то из центральных партийных изданий (не помню в каком) была опубликована развернутая статья с критикой взглядов и поведения Солженицына как писателя, враждебно настроенного к советской системе и коммунистической идеологии. Больше с Солженицыным мои пути не пересекались. Ирония судьбы: тогда я считал его своим идейным противником, а сегодня, после выхода в свет его книги "Россия в обвале", я считаю его своим единомышленником. Наверное, и у меня, и у него после горбачевской перестройки и ельцинских реформ существенно изменились взгляды на прошлое, настоящее и будущее нашей страны.
Идеологический контроль за изданиями нашего института осуществлял в ЦК КПСС не только Отдел науки, но и Отдел печати. В 1967 году, накануне 50-летия Октябрьской революции, меня срочно вызвали к одному из ответственных работников этого отдела. Удостоверившись, что я секретарь парткома института, он положил передо мной на стол верстку и чистые листы юбилейного номера нашего институтского журнала "Советское востоковедение", главным редактором которого был в то время один из ведущих ученых нашего института профессор, доктор филологических наук И. С. Брагинский.
- Посмотрите,- сказал он,- в верстке и в чистых листах статью главного редактора вашего журнала Брагинского с воспоминаниями о его революционной деятельности в Баку в дни Октябрьской революции 1917 года. Вернее, посмотрите правку, сделанную его рукой в верстке. Какие-то странные получаются у него мемуары: то ли быль, то ли досужие выдумки. Читайте верстку: "Утром, как только стало известно о перевороте в Петрограде, я направился в Бакинский горком большевистской организации. Там за столом секретаря горкома сидел белобрысый молодой парень Николай, который сказал, чтобы я направлялся без промедления в один из районов города..." Прочли? А теперь читайте после правки Брагинского чистые листы: "Утром, как только стало известно о перевороте в Петрограде, я направился в Бакинский горком большевистской организации. Там за столом секретаря горкома сидел курчавый черноволосый молодой парень Хасан, который сказал..." Так кто же сидел за столом секретаря горкома - "белобрысый Николай" или "черноволосый Хасан"? Похоже, ваш главный редактор журнала не мемуары пишет, а сочиняет байки. Разберитесь, пожалуйста, с этой статьей в своей организации. Нельзя же в юбилейном номере публиковать заведомо недостоверную отсебятину.
Разбираться с Иосифом Самойловичем Брагинским, пользовавшимся в институте всеобщим уважением, мне не хотелось: вопрос с моей точки зрения не стоил выеденного яйца. Но для проформы я сообщил ему о претензиях работников отдела печати ЦК. Он улыбнулся и сказал:
- Конечно же, за столом сидел тогда русский парень Николай. Но когда я недавно был в Баку и показал бакинским товарищам верстку этой злополучной статьи, то они обиделись и сказали, что статья создает впечатление, будто бы революцию в Баку делали не азербайджанцы, а русские. Пришлось учесть их замечание. Вот поэтому во избежание обид я и заменил Николая на Хасана. Не осложнять же отношения с нашими азербайджанскими коллегами.
Вот в какие курьезные разборки между вышестоящими партийными инстанциями и институтом приходилось мне подчас втягиваться волей-неволей, будучи секретарем партийной организации.
Но самую большую ответственность перед вышестоящими инстанциями я брал на себя, подписывая выездные характеристики-рекомендации на сотрудников института, выезжавших за рубеж в научные командировки и по линии различных практических организаций. Только после утверждения на парткоме и моей подписи ставил на этих бумагах подпись директор института.
Всех сотрудников, выезжавших за границу по разным поводам, я, конечно, лично не знал и при утверждении на парткоме многих характеристик доверялся рекомендациям партийных руководителей отделов и секторов, хотя известно было, что рекомендации эти давались последними довольно либерально. Подписанные мной и директором института характеристики-рекомендации отправлялись далее на утверждение райкома партии, работники которого формально также несли ответственность за едущих за границу. Но все-таки главным ответчиком во всех этих делах оставался я.
В целом за четыре года мной было подписано несколько сот таких рекомендаций. На мое счастье, никто из сотрудников института, выезжавших за рубеж в те годы, не был замешан в аморальном поведении и в политических эксцессах. А следовательно, никто не подвел ни меня, ни Бауманский райком партии, хотя в других институтах АН СССР у секретарей парткомов возникали в подобных делах всякие неприятности.
В целом мои отношения с Бауманским райкомом партии складывались сравнительно благополучно. Спустя менее года после моего избрания секретарем парткома на первой же отчетно-перевыборной конференции Бауманской районной партийной организации меня избрали в члены Бауманского райкома КПСС, в связи с чем время от времени мне полагалось принимать участие в пленумах райкома, хотя главная роль на этих заседаниях принадлежала членам бюро райкома, и прежде всего секретарям райкома (секретарей было трое во главе с первым секретарем П. А. Ворониной). Помнится, в те годы раза два по поручению тех, кто готовил различные райкомовские заседания, мне пришлось выступать на этих пленумах по вопросам, касавшимся участия сотрудников института в лекционной и пропагандистской работе райкома. Но о чем шла речь на этих пленумах и что я там говорил - вспомнить не могу.
Зато в памяти у меня хорошо сохранилось другое более масштабное заседание. Это был митинг избирателей Бауманского района г. Москвы, на котором Генеральный секретарь ЦК КПСС Л. И. Брежнев, баллотировавшийся как раз по нашему Бауманскому избирательному округу, выступал с предвыборной речью. Митинг этот проводился в Кремлевском дворце съездов при участии в нем шести тысяч человек, включая не только представителей основных учреждений и предприятий этого центрального района Москвы, но едва ли не всю партийную и государственную элиту Советского союза. Мне как представителю одной из крупнейших партийных организаций района руководство райкома оказало честь сидеть в президиуме митинга - на большой сцене Дворца Съездов. Такая же честь была оказана еще двадцати представителям районного партийного актива.
По специальным пропускам, полученным в райкоме, нас пропустили сначала в комнату за сценой, а затем по сигналу устроителей митинга мы вышли на сцену из-за кулис через дверь, расположенную в левой стороне зала и направились к стульям, стоявшим в середине сцены. В эту же минуту с противоположной стороны навстречу нам к тем же стульям вышли члены Политбюро ЦК КПСС и руководители правительства во главе с Брежневым. Приблизившись друг к другу на глазах шести тысяч участников митинга, уже сидевших в зале, мы, рядовые представители районной общественности, и они, партийные вожди, о которых я имел представление лишь по портретам и фотографиям в газетах, молча разместились бок о бок на стульях в центре сцены.
Все это было похоже на сон. Ощущение этого сна наяву усилилось еще более, когда я стал разглядывать со сцены людей, сидевших лицом ко мне внизу - в первых рядах огромного зала. Да и во сне такого видеть не случалось, чтобы я восседал в президиуме, а внизу в зале лицом ко мне как простые смертные сидели известные всем нам с детства великие люди: К. Е. Ворошилов, А. И. Микоян, С. М. Буденный и десятки других выдающихся деятелей советского государства: генералов, академиков, космонавтов и т.п. И это мое неправдоподобное пребывание на политическом Олимпе продолжалось более часа, пока Л. И. Брежнев, тогда еще не такой дряхлый, как в последние годы своей жизни, выйдя из президиума к трибуне, зачитывал свою скучную, кем-то написанную предвыборную речь...
Когда же митинг был объявлен закрытым, то сновидение мгновенно рассеялось: Брежнев, члены Политбюро и прочие вожди, повернувшись к нам спинами, уходили со сцены через свою дверь, а мы, простые смертные,- через свою. Тех ждали у бокового подъезда Дворца Съездов персональные лимузины, а мы, отдав пропуска охране, вышли гурьбой в общее фойе и слились с основной массой участников митинга. В какие только невероятные и забавные ситуации не попадает человек на своем жизненном пути!
Чем дальше я занимался партийной работой, тем большую оскомину она мне набивала. Увлекаться и посвящать свою жизнь этой работе могли в те времена, по моему убеждению, лишь тщеславные, властолюбивые люди, не нашедшие своего призвания ни в науке, ни в искусстве, ни в технике, ни в военном деле, ни в иной полезной сфере человеческой деятельности. Но в отрицательном опыте есть всегда и какая-то положительная сторона: руководство большой и разноликой партийной организацией Института востоковедения стало для меня еще одной школой жизни. Оно дало мне гораздо больший, чем прежде, навык общения с людьми и понимания их запросов. Моими хорошими друзьями стали с тех пор не только японоведы, но и многие другие сотрудники института, включая руководящую научную элиту из числа индологов, китаистов, арабистов, иранистов и т.д. В силу своего положения секретаря парткома я был введен в состав Ученого совета института, меня приглашали на различные совещания в Президиуме АН СССР, что позволило мне лучше разбираться в работе гигантского академического механизма, созданного в нашей стране в советские времена и сыгравшего большую роль в научном прогрессе нашей страны, несмотря на многие присущие этому механизму пороки.
И все-таки карьера партийного босса не кружила мне голову. Заманчивой перспективы я в ней не видел, и потому все время стремился свести к минимуму часы своего пребывания в кабинете секретаря парткома, с тем чтобы больше часов выкраивать на научные японоведческие дела. Не скрывал я отсутствия рвения к партийным делам ни от друзей по институту, ни от Гафурова. Но, судя по всему, Гафурова вполне устраивало мое формальное, нерадивое, прохладное отношение к парткомовской суете. Ведь такое мое нежелание глубоко вникать и ввязываться в административные дела дирекции позволяло ему - вождю по призванию - властвовать так, как ему хотелось. Палки в колеса партком при мне ему не ставил. Наверное, поэтому он каждый год мягко, но настойчиво уговаривал меня поработать в парткоме еще годик, а потом еще годик и еще...
Осенью 1968 года после моих неоднократных настойчивых просьб об освобождении меня от работы в парткоме в связи с увеличением объема работы в отделе Японии Гафуров и руководители Бауманского райкома партии пошли мне навстречу. Пошло навстречу и перевыборное партийное собрание института, давшее после моих разъяснений согласие на мой самоотвод.
Работа по заданиям Международного
отдела ЦК КПСС
Возвращение в Москву после длительной журналистской работы в Японии не отвратило меня от проблем взаимоотношений КПСС с коммунистической партией и другими оппозиционными политическими организациями Японии. Пожалуй, наоборот: из-за обострения недружественных дискуссий между КПСС и Коммунистической партией Китая перспектива взаимоотношений нашей партии с японскими коммунистами стала в то время интересовать руководство Международного отдела ЦК КПСС гораздо больше, чем в предшествовавшие годы. После встречи руководителей зарубежных коммунистических партий, состоявшейся в конце 1960 года, и поездки Председателя Президиума ЦК КПЯ Миямото Кэндзи в Китай в советском партийном руководстве пропала уверенность в том, что японские коммунисты при обострении конфликта КПСС с КПК останутся на стороне КПСС. Поездка Г. А. Жукова и И. И. Коваленко в Японию весной 1962 года как я уже писал ранее, подтвердила обоснованность таких опасений. По этой причине, начиная с 1962 года, работники Международного отдела ЦК КПСС, возглавлявшегося секретарем ЦК Б. Н. Пономаревым, стали глубже изучать все, что публиковали газета "Акахата" и журнал "Дзен-эй", а также все, что писала о КПЯ центральная коммерческая печать Японии. Видимо, в этой связи где-то в начале 1963 года заведующий японским сектором Международного отдела ЦК КПСС Василий Васильевич Ковыженко, прозевавший отход КПЯ с просоветских на прокитайские позиции, был освобожден с этого поста, а его место занял Иван Иванович Коваленко, с которым я годом ранее познакомился во время его пребывания совместно с Г. А. Жуковым в Японии по линии Государственного комитета по делам культуры. Будучи человеком энергичным и предприимчивым, Иван Иванович стал шире вовлекать в работу Международного отдела ЦК КПСС всех тех, кто, по его мнению, знал по собственному опыту обстановку в Японии. Естественно, что и я оказался в поле его зрения.
В те времена Международный отдел ЦК КПСС обладал невидимой на поверхности властью над академическими учреждениями, изучавшими политику зарубежных стран. Если по решению руководства Международного отдела те или иные работники упомянутых академических институтов привлекались к выполнению каких-либо заданий этого отдела, то возражать против этого руководители названных институтов не только не решались, а наоборот, считали это за честь для своих учреждений. В дальнейшем временная работа научных сотрудников в стенах ЦК КПСС записывалась дирекциями академических институтов в свои годовые отчеты о работе как свидетельства признания высокими инстанциями вклада этих научных учреждений в разработку внешнеполитического курса ЦК КПСС. Поэтому мне без особого желания приходилось в середине 60-х годов не раз брать под козырек и на неделю, а то и две отрываться на работу в здание Международного отдела ЦК КПСС на Старой площади, чтобы выполнять поручения, связанные главным образом с подготовкой письменных посланий КПСС в адрес КПЯ, а также с разработкой сценариев намечавшихся переговоров и дискуссий руководителей нашей партии и лидеров японских коммунистов.
В таких случаях наряду со мной в качестве экспертов по проблемам японской политической жизни привлекались к работе в одной бригаде и другие специалисты-японоведы: бывшие работники советского посольства в Японии советник А. С. Часовников и первый секретарь А. Н. Сенаторов, бывший корреспондент ТАСС в Токио В. Н. Зацепин, научные сотрудники академических институтов Д. В. Петров и А. И. Динкевич. Конкретные задания по содержанию тех материалов, которые мы готовили, давал нам сам И. И. Коваленко, а еще чаще его помощник-референт А. Н. Романов Наши задачи заключались обычно в том, чтобы либо готовить рефераты и справочные материалы для высших руководителей ЦК КПСС по текущим вопросам внутренней политики Японии, либо, еще чаще, писать для них "болванки", то есть черновые варианты их выступлений по спорным вопросам взаимоотношений КПСС и КПЯ на случай переговоров с лидерами японских коммунистов. В то время эти спорные вопросы включали обычно критику не только собственных взглядов руководителей японской компартии, но и маоистской идеологии, под влияние которой подпали японские коммунисты в первой половине 60-х годов. Работа эта была, откровенно говоря, малоинтересная, так как в ней не было места для индивидуального творчества - содержание "болванок" надо было подгонять под тот курс, который проводился руководством ЦК КПСС в отношении компартии Японии, а курс этот, с моей точки зрения, был далеко не совершенным. Все дело в том, что руководители ЦК КПСС упорно закрывали глаза на то, что лидеры японской компартии с начала 60-х годов сознательно стремились дистанцироваться от Москвы и сознательно выискивали поводы для ссоры с КПСС. Когда они подвергали нападкам советский курс на разрядку международной напряженности и достижение договоренности с США о запрещении ядерных испытаний в трех средах, ими двигали отнюдь не наивные идейные заблуждения и не слепой революционный радикализм, а холодные политические расчеты. В основе этих расчетов лежало стремление показать японской общественности, попавшей в годы "холодной войны" под влияние пропаганды правящих кругов Японии и США, что компартия Японии - это не агент Кремля, а самостоятельная сила, которая в отличие от "проамериканской" правящей либерально-демократической партии и "просоветской" социалистической партии представляет собой подлинно "прояпонскую" партию. Это была сознательная игра на националистических настроениях японских обывателей, и эта игра приносила КПЯ определенные политические дивиденды. Наши же твердолобые руководители КПСС, будучи озабочены лишь тем, как бы сохранить КПЯ в орбите своего влияния и не позволить японским коммунистам примкнуть к КПК, прилагали все силы, чтобы "вразумить" лидеров КПЯ, рассеять их мнимые "заблуждения" и убедить их в своем дружелюбии и правильности курса КПСС. Но идти в тот момент на сближение и дружбу с КПСС лидеры КПЯ в лице Миямото Кэндзи и Хакамада Сатоми упорно не хотели, т.к. это противоречило бы их внутриполитическим расчетам. Поэтому все материалы с аргументами в пользу нормализации и упрочения отношений двух партий, которые мы готовили в виде шпаргалок для наших руководителей на случай их дискуссий с японцами, были, на мой взгляд, напрасной тратой времени. Но спорить с цековскими функционерами по этому поводу было бесполезно: им было положено быть всегда правыми. А для меня подобные споры были бы чреваты осложнением отношений с этой всемогущей публикой, способной одним телефонным звонком в Академию наук поставить крест на политической и научной репутации любого спорщика. Поэтому волей-неволей приходилось писать в том духе, в каком это было нужно цековскому начальству, благо моя личная подпись под этой писаниной не требовалась. Но, естественно, и в заданных рамках, не отвечавших моему пониманию вопроса, я старался придавать своему тексту максимум убедительности, подкрепляя тезисы конкретными фактами и цитатами, чтобы все звучало логично и убедительно и чтобы те руководители, которые должны были озвучивать эти "болванки", выглядели бы в глазах японцев мудрыми и всеведущими людьми. Так стремились писать и другие мои коллеги, хотя при этом в общении друг с другом мы не раз полушутя-полусерьезно повторяли вслух ехидную поговорку ушлых цековских референтов: "Болванки пишут не болваны, болванки пишут для болванов".
Пребывание в стенах ЦК КПСС на поденной работе позволило мне лучше присмотреться к номенклатурным штатным сотрудникам этого учреждения, или, как их еще называли, работникам центрального аппарата. В большинстве своем это были замкнутые, молчаливые, вежливые, но неприветливые люди, говорившие с недомолвками, особенно при общении с пришельцами не из их круга. Именно так вел себя, например, А. Н. Романов - референт Международного отдела, занимавшийся японскими делами. С такими скрытными и непредсказуемыми людьми надо было быть всегда начеку, поскольку от них зависело многое. Достаточно сказать, что при оформлении загранкомандировок материалы на каждого ехавшего за рубеж, в частности в ту же Японию, просматривались и визировались в Международном отделе ЦК, и в этом отделе, как и в Комитете госбезопасности, те или иные кандидатуры могли быть отклонены без всяких объяснений причин.
Почему так были в большинстве своем похожими друг на друга работники центрального партийного аппарата? Видимо, потому, что все они при своем зачислении в центральный аппарат проходили через такое кадровое сито, которое строго отсеивало тех, кто где-то когда-то допускал отклонения от норм "образцового" поведения. Работниками этого аппарата становились поэтому люди, умевшие избегать каких-либо конфликтных ситуаций, остававшиеся со всеми в добрых отношениях, не нажившие себе врагов в спорах с начальством, а потому не испортившие себе служебных характеристик. Такими людьми зачастую оказывались тихони - молчуны, не способные ни на критическое восприятие окружающей действительности, ни на дерзновенные идеи и поступки. В большинстве своем, как и чиновники министерства иностранных дел, это были не бойцы, а покорные слуги своих всемогущих боссов - членов Политбюро, люди-флюгеры, привыкшие смотреть в рот начальству и бездумно выполнять указания свыше. И не случайно впоследствии, в августе 1991 года, огромный центральный аппарат ЦК КПСС, состоявший из отборных в идейном отношении людей, рассыпался в один день как карточный домик, стоило только толпе "демократов", возглавлявшейся полукриминальными элементами, приблизиться к подъездам этого казалось бы неприступного учреждения.
Помнится, что на нас, людей пришлых, цековские аппаратчики склонны были смотреть с высоты своего сытого, стабильного и привилегированного положения. Правда, привилегии тогдашних работников центрального аппарата видятся мне сегодня не столь уж значительными и существенными, как многим казалось тогда. Да, их заработки были раза в два выше, чем наши. Да, им довольно легко удавалось получать благоустроенные двухкомнатные, а то и трехкомнатные квартиры в домах первой категории. Да, они ежегодно получали бесплатные путевки в свои ведомственные цековские санатории с лучшими условиями отдыха, чем в большинстве профсоюзных здравниц. Да, в буфетах и столовых ЦК КПСС все блюда готовились вкуснее и стоили процентов на 30 дешевле, чем в городских столовых, не говоря уже о ресторанах. Да, довольно большая часть цековских работников пользовались государственными дачами и автомобилями - до тех пор, правда, пока они находились на своих постах. В сущности, все эти привилегии мало чем отличались от привилегий нынешнего руководящего персонала центральных государственных учреждений России.