Страница:
– Вот как хорошо с женой-то жить... Словно райское солнце поселилось. – Налил из штофа по водочке. – Сопьюсь я с тобою... За тебя, Марфинька, за Божий подарок, за счастливую нашу бесконечную жизнь! – объявил я высокопарно, но выпил с неожиданным удовольствием и даже расправил усы, отчего моя личина, наверное, приобрела глупейшее баранье выражение. – Скорей бы под венец, да и делу конец. Отец Анатолий обещал... Скривился, правда, но пообещал. Через две недели, говорит, повенчаю. – Каждое слово я аппетитно закусывал хрустящим огурчиком, меж тем умильным взглядом озирая закуски. Марфинька же не ела, лишь беззаботно улыбалась, раскрасневшись лицом, словно бы не она стояла у плиты, но лишь раскинула хрустящую скатерть-самобранку, и вот высыпало на нее всяких яств.
– И чего тебе не терпится? Поживем, притремся... Я и без венца вся твоя – от макушечки до пят. – Марфа взглянула на часы.
– Грех... Батюшка не простит. Он суровый у нас. Может и четками отстегать... Да и сам я блудом не хочу. Чего тянуть, коли щи сварились?
– Но и спешить зачем? Торопливых черти дерут...
– Не во всем же я тороплюсь? – намекнул я, похваляясь собою. Марфа засмеялась захлебисто, откинулась в кресле, выставив пред собою ноги, обтянутые тонким трико, аспидные глаза стали золотисто-карими, зазывистыми.
– Нет, не во всем... Кое в чем наш мальчик хорош. Даже не ожидала. – Марфа принакренилась, окунула ладонь в мою бороду, щекотно заелозила пальцами в шерсти. Я зажмурил глаза, как преданный пес, потерся щекою о ее руку, приосыпанную мелким пухом...
– Спешу, да, спешу... Честно признаюсь... Потерять тебя боюсь, Марфинька. Привязать хочу, опутать, чтобы не поманило, не поблазнило тебя, чтобы не скинулась на сторону. И ведь ничегошеньки я о тебе не знаю, но, как занудливая осенняя муха, попал в твои ловкие гибельные тенёта...
– Да ты еще и поэт...
– Какой я поэт, – отмахнулся я. – Греховодник и бездельник... И вот повезло. Поверить не могу, будто сон. Однажды протяну руку, а тебя нет. И я сразу с ума сойду, – от неожиданного признания защипало веки, и лицо Марфиньки вдруг расплылось за тусклой пеленою. Марфа смутилась, но видно было, что мои слова патокой легли на сердце.
– Ну ладно... Еще надоем хуже горькой редьки, и погонишь ты меня. Поди, скажешь, вон со двора...
– Если под венцы встанем, – никогда... До самой смерти... Странно как-то все. Вот Чехов чуял утробою смерть, все знал про нее, постоянно видел в лицо, но гнал от себя, как дурной сон. Думал, наверное, как бы ее обмануть... И вот покупал дома и имения по всей Руси, хотя мог бы деньги на церковь отдать иль нищим иль прокутить. Ведь все одно помирать. И ведь жмотом не был. Покупал владения, а в каждом письме речь только о деньгах... Может, думал, что от новых земель смерть отступит иль заблудится на просторах России, потеряет след, дозволит еще пожить? Уже легкие выплевывал, а все копил-копил, такая жажда жизни была... Копил на черный день, на старость, на беспомощность свою, на грядущее... Приобретал дома для жизни, а оказалось – для музеев. – Я запнулся, беспомощно посмотрел на Марфиньку. – Да о чем это я?
– Да о чем это ты? – Марфа снова посмотрела на часы.
– Свобода надоела... От свободы тоже устают. И вот тут ты, молодая, спелая, тугая, как осеннее яблоко. Укусишь – на зубах хрустит, а сердце так морозцем и обдаст. И сразу лет десяток с плеч, и таким молодым себя чувствую... Ты мой от Господа аванец, мой задаток, мой прикуп... Говорят, кому с прикупом в карты везет, можно не работать... Проснусь, твое лицо возле, плакать от счастья хочется. Вот заманю под венец – и удержу... Я готов быть твоим рабом. Ты в Бога-то хоть веришь?
Впервые Марфа смутилась, покраснела, но пристальный мой взгляд выдержала.
– Верю, – твердо ответила и торопливо склонилась над тарелкой.
– Ой ли, ой ли, девонька! Верится с трудом! Жарка больно. И глаза прячешь. – Я шутливо погрозил пальцем. Но, знать, задел Марфу за больное: она вспыхнула:
– Ага, вам, жеребцам, студень подавай... То-то вы до студня охочи, развратники. Иль кашу-размазню, чтобы ни вздоху ни оху?.. Нет... Вам подавай бабу, чтобы на рогах стояла. Вот что вам надо.
– Девонька моя, да ты о чем? Я не понимаю тебя... Я же пошутил... Ты с чего завелась-то? – изумился я. – Может, что и зря сказал, так прости, – легко повинился я, кляня еебя за невоздержанный язык. – Ты мои слова просеивай сквозь большое сито. Столько дряни сидит на языке.
– Ну ладно, Павел Петрович. – Марфа снова взглянула на часы. – Я вся твоя: от ушек до пяточек. Мысленно целуй... Но мне одной надо побыть. Домой поеду и там переночую... А ты отдохни, поскучай, наберись силенок. Полезно сменить обстановку, голову проветрить, снять угар, поразмышлять, вспомнить прежних дам, сравнить со мною, чтобы не наделать ошибок... И, вообще, полезно побыть одному. Только не увлекайся.
Марфа шутейно взъерошила мои волосы, уже думая о чем-то своем, и легко снялась с кресла, будто лесовая птица тетёра, кости которой наполнены воздухом, а в крылья подбивает ветер, и перелетела в прихожую.
– Как так... А я-то куда? – запоздало вопросил я, и жалобные слова мои повисли в воздухе, словно полова за веялкой. Я нерешительно толокся в проеме двери, не зная, ухватить ли Марфиньку за полу шубейки и скрутить крепко-накрепко или обнять, завлечь в любовное улово, иль отпустить на волю. – Зачем где-то ночевать? Ответь мне... У тебя здесь дом, здесь муж...
– До завтра, милый... Все вопросы потом. – Марфа послала воздушный поцелуй и исчезла.
А моя райская обитель дала первую трещину. Как так получилось, что Господь меня сначала вознес под небеса, насулил блаженств, а после сбросил на землю, не волнуясь, выживу ли я... И вдруг, как-то сами собою, вспомнились слова Фарафонова: «Старичок! Не обещай всего сразу. Иначе после взвоешь».
И верно: добровольно оставляя свободу, охотно свыкаясь с рабским положением, срастаясь с ним душою и самой шкурою, находя в нем свои прелести, так страшно возвращаться на волю, где никто не ждет. Уже простился со всеми, сжег за собою все мосты, отправился с легкой душою на новое место, полагая, что уезжаешь навечно, что встретят тебя под фанфары; и вот спрыгнул ты с поезда для распростертых объятий, а перед тобою глухой полустанок в суземке, темный нахмуренный лес и ни души на сто верст... Ну, помучился ты, поворотил оглобли обратно в родные места, а там уж тебя и позабыли... Поэтому оставляй за собою спасительные лавы, чтобы перейти ров меж прежним состоянием и новым...
Я долго стоял на балконе в каком-то оцепенении, бесцельно глядя вниз, где сновали люди, словно бы раздумывал, броситься мне в город в поисках Марфы иль еще погодить. Случившееся виделось бессмыслицей, и хотя с каждой минутою горечь от обмана нарастала во мне, но раздражение притушалось каким-то бессвязным, косным потоком мыслей, пока-то я вновь начал размышлять... Словно бы, еще бодрствуя, внутренне я уже засыпал, остывал, покрывался пеплом. Это мать-природа спасала меня, чтобы я не взорвался от ревности. Казалось бы, ну что произошло? Да ничего, ровным счетом – ничего... У всякой женщины, покинувшей прежний мир, сохранились устоявшиеся знакомства, еще не все цепочки порваны, в логической системе возникают неожиданные поправки, которые надо принять безболезненно, и мне придется пересилить неприязнь, гнев и внутренний раздрызг, приспособить душу к иным обстоятельствам, в которые я добровольно вступил... Но отчего так тошно мне, муторно и тоскливо, словно бы наобещали кобылицу арабских кровей, а подсунули старого, плешивого одра, которого надо обихаживать до конца дней, чтобы не случилось беды. Еще никакого намека на несчастье не мыслилось даже в дальнем далеке, но я вдруг как бы протрезвел и по странному наитию уразумел, что новый семейный горшок оказался со старыми дырьями, потек прежде времен, и щей добрых в нем не сварить; увы, я наступил на те же грабли, снова угодил на женщину, живущую в состоянии фрустрации... Марфа – раба фрустраций, я – дитя предчувствий. Эти чувственные породы весьма близки по бесконечным перепадам духа, и если наши внезапные взрывы психики совпадают по амплитуде, то никогда нам не слиться в прочный любовный союз, ибо будем жить в страхе от неизбежной резонансной волны... У Марфы от тревоги и уныния до озлобленности и раздражения – один шаг. Она вся открыта вовне, постоянно пробует варианты, предлагает себя, но всегда отринута; эта шаткость положения, эти бесплодные мечтания, изнуряя Марфиньку, сделали из нее бесполое существо (мужика в юбке), состоящее из сплошной тревоги, которую она пытается загасить очередной постелью, пылкими признаниями и клятвами... И вот, когда круг знакомств поиссяк и выбора почти не стало, попался я... А завтра – снова обман, снова поиск того идеала, который уже истлел на погосте, но женщина и не догадывается о том иль не хочет поверить. Марфинька будет снова предлагать себя, уже накрашенная, как маска Арлекино, с натянутыми на затылок морщинами, но внутри полая, точно изветренная, выстуженная, обглоданная кость. Какие от нее дети... Откуда возьмутся они, белокурые и головастые, удивительно похожие на меня? Бедная Марфа, несмотря на свой бабий постав и чувственное тело, она никого не родит, кроме тараканов в своей замороченной головенке, замучает меня бесконечной неврастенией и заест последние годы... И напрасно я буду поливать бесплодную пустынь... Так и станем жить: она – тревогами и плаксивым раздражением, я – предчувствиями. Куда я суюсь, несчастный, какое ярмо вздеваю себе на шею, Господи...
Но чем больше я умалял Марфиньку, чем дальше отдалял от себя, выискивая всяких чернот в ее натуре, чем страшнее рисовал совместное будущее, тем мрачнее, тоскливее и горше становилось на сердце; хотелось бежать в ночь, чтоб сыскать распутницу и вернуть в дом, пусть и пьяную, изгаженную донельзя чужой похотью, после отмыть и приковать к очагу цепью иль приставить охранного пса.
Теперь прожитая с Марфинькой неделя рисовалась в самых чудных красках, в пастельных мягких тонах. Ее кошачьи мягкие движения, ее вкрадчивые прикосновения, изгиб тела, податливые губы дудочкой, ее пряные запахи, ворох жестких, как солома, волос, душно осыпающихся на лицо, ее истома, ее померклое от изнеможения лицо с подрагивающими крутыми ресницами, сквозь которые просверкивает потухающий огонь желания, – все эти мелочи, что обычно меркнут в буднях, в житейской суете и не вызывают вожделения, вдруг обособились, укрупнились, приобрели чувственную плоть в моем воображении и напрочь заслонили, сделали бесполезным то самое важное, чем жил я последние бобыльи годы... И жизнь моя показалась без Марфиньки бессмысленной, и я невольно застонал от ревности, заскрипел зубами... По чьему же наущению мой дом вдруг навестило нечто дьявольское и пошатнуло природную логическую систему, завещанную от рождения. В нее проник тот изъян, что может перевернуть всю мою жизнь. Мне суждено было доживать в бобылях, а я, безумный, снова решился изменить судьбу. Так получай же, грешник, получай по полным счетам...
В полночь, когда я уже выгорел от отчаяния и бесплодных мыслей, когда уже все самое неимоверное перебрал в уме и от усталости готов был рухнуть на диван, из московских заулков дошел звонок.
– Павел Петрович, вы уже спите? – ласково спросила Марфа, булькая горлом, как горлинка. – Простите, что разбудила.
– Да нет... Еще работаю... У тебя все хорошо? – Я затаил дыхание, прижал трубку к уху, и она показалась мне раскаленной. Почудилась музыка, чьи-то хмельные, разгульные голоса, звяк стаканов. – У тебя гости?..
– Нет-нет, что вы...
– Значит, мне показалось... – По учтивой расстановке слов я понял, что Марфинька врет, сейчас кто-то приобнял ее сзади, жадно тиская грудь, щекочет дыханием бархатную ложбинку спины в расстегнутом проеме платья... Бабенка шаловливо вырывается, отсюда и булькающий голос, и стесненное дыхание. – Хоть завтра-то дома будешь?
– Конечно... Отныне я – ваши кандалы, ваша верная рабыня, ваша шея и ваши вериги. Попробуйте только сбросить. Мало не покажется. – Марфинька вдруг заливисто, как-то нагло рассмеялась прямо в трубку. – Спокойной ночи, старичок.
– Обожди, не бросай трубку! – умоляюще вскричал я... – Если б ты знала, как я скучаю по тебе, готов волком завыть. Ты уже приручила меня, как домашнюю кудрявую болонку. Поговори еще со мною. – Я мысленным взором разъял клубящееся ночное пространство, чтобы представить сейчас томящуюся в одиночестве Марфиньку, лежащую в кровати в одной шелковой сорочке с кружевами, выпростанные смуглые руки ее покоятся на белоснежной наволоке, подле горит ночник, струящий лунный свет, на тумбочке лежит пухлая потрепанная книга, похожая на диванную затасканную подушку... И не смог. Сердце-вещун подсказывало измену.
– Да-да-да... Поняла. Но я устала и хочу спать.
– Ты еще позвонишь?
– Нет! Спокойной ночи! – торопливо, с испугом ответила Марфа и бросила трубку.
...Вернулась Марфинька в середине другого дня, заиндевелая, лицо ветром нащелкано, глаза шалые. Еще у порога плотно прильнула к груди, игриво замурлыкала, шаловливо затарилась костяными от холода пальцами в моей неухоженной бороде; вроде бы так соскучилась она, так не терпелось любви, что готова тут же, в прихожей, отдаться... А я поначалу каменно, неподатливо сутулился, по каким-то крохотным приметам отыскивая измену... Но эта ледяная упругая щека, но этот счастливый круглый зрак, принакрытый медовой водицею, эти пухлые сладкие губы, ускользающие в распахнутый ворот рубашки... Да тут и каменное сердце оттает. И все капризные, и казарменно-строгие, и увещевательные слова, рвущиеся на язык, невольно куда-то схлынули. Взор мой замглился от близкой влаги, и я, уже совершенно счастливый, зарываясь головою в лисий искрящийся инеем воротник, сдался, пробурчал нарочито сурово:
– Ну что, бабонька... Наигралась?
– Ой, Павлуня, скажу тебе... Где ни хорошо, а дома куда лучше.
Приезжала Марфина сестра Жанна, больше походит на цыганку. В куньей шубе до пят (на две машины потянет), на каждом пальце по перстню, черные волосы рассыпаны по плечам, как ворох проволоки, жирные щеки, губы в яркой помаде. Наверное, работает ведьмой. Марфы дома не оказалось. Прошлась по квартире, как старшина по казарме, осмотрела меня презрительно сверху вниз, будто новобранца, сквозь зубы процедила: «Это ты, что ли, жених?.. И в этой конуре собираетесь жить? Уши про тебя прожужжала, а смотреть не на что. Не позволю... За такую убогую личность я мою Марфу не отдам. Да еще хромой... В сто раз лучше жениха сыщем. Да у нас вся Москва под пятой: Гос-по-ди! Где были у нее глаза? Ду-ра, ой, дура!» – рявкнула сердито и ушла. Марфиньку в разговор я посвящать не стал, не с сестрой же нам жить. Но мерзкий осадок в груди остался.
Кажется, я заболеваю аутизмом. Все мне противны, всех ненавижу, всех презираю, никого не хочу видеть. Все в стране превратилось в помойку и бардак, и грязь эта, и пена, как ни запирайся на английские замки, сквозь невидимые щели гадит и на меня... Собственно, все шизоидные черты налицо... Приволоклась, дура, обкастила меня с ног до головы, а ты – утирайся. Если вся Москва под пятою, так отчего Марфинька роется в мужиках и родить не может? Хоть бы подсунули ее под южного кобеля-производителя, что, шляясь по Москве, успешно распечатывает даже старых дев пенсионного возраста. Конечно, я злой, очень злой и всего боюсь... Но я лишь слепок с внешнего, ибо весь мир ополчился на человека, уничтожил в нем природное, бесхитростное, своекорыстное, когда не успехом общественным, не деньгами, не славою измерялась личная жизнь, а трудом и совестью, миром и ладом в семье, добрыми детьми; жить-то надо нынешним днем, а не будущим, нужно в сегодняшнем мире располагаться удобно, любя ближних, самых ближних, а часть любовного тепла невольно передастся и по соседям. Нужно на земле устраивать рай, и тогда в этих трудах невольно закалится и душа, слезет с нее ржавчина, сор и дрязга, и как бы само собою по смерти человек будет готов и к раю небесному. Если жизнь земную презирать, если не хотеть рая на земле, если не прилагать трудов, чтобы украсить ее, утеплить, облагородить, тогда и душа в этом равнодушии невольно заилится, замоховеет, и никакая молитва не пробьет эгоизма и внешнего бескорыстия и не выстроит человека для будущей жизни...
Как-то быстро «совершенствуется» человеческая натура, приспосабливается к клоаке, привыкает к этим миазмам. Все меньше остается людей прямодушных и добродетельных, совестливых и виноватящихся, романтических и жалостливых, склонных к созерцанию, мечтательности, верящих в Бога не из личной выгоды (вот спасет по смерти, пустит в рай и т.д.), но по духовной чистоте, по детской восторженности и наивности, что мир не может обойтись без Бога, ибо вообще не сможет без Него существовать даже и один день... Но много, слишком много, особенно в Москве, появилось шизоидов, отягощенных манией величия, денег, власти, много укоренилось при Дворце бездушных анальных людей с разрушительным инстинктом, стоящих над нравственностью, лишенных чувства вины, каких-то «околетых», спешно сколачивающих антисистему изъянов и замыкающих ее на себя... Словно бы по особому знаку сбежались окаянные в столицу со всех сторон света и сбились в некое средоточие великой тьмы. Сгущенность этой сатанистской тьмы по плотности подобна космической черной дыре, куда утекают все нажитые прежде человеческие добродетели.
Все хотят успеха, власти, денег, а я хочу жить как трава, чтобы мне было хорошо, хочу любить, иметь детей, много детей, целую лавку, утирать им носы, кормить с ложечки, стирать пеленки... Господи, и неужели Ты не услышишь меня в столь малом?.. Не Ты ли сказал однажды: любите и плодитесь, и тогда не будет вам переводу, и во всяком добром деле найдете удачу.
...Страшусь я, страшусь всего, но сознаю, что, лишь преодолев всяческие страхи, найду истинное удовлетворение... Наверное, каждый нормальный человек, смеясь в лицо, скажет мне: «Старпень, куда ты лезешь, очнися. Ведь тебе стукнуло пятьдесят... Какие дети, какие носы? Скоро до двери не доползешь, за тобой бабе подтирать придется и кормить с ложечки... А детей-то выхаживать надо. Это лишь чужие детки сами растут. Сколько трудов с ними, ой-ой, не раз взвоешь, задравши драную морду к небесам».
Напрасно хороните, ханжи и блудни!.. Не попробовав – не родишь... Господь дает нам лишь наметки, очертания судьбы, а исполнять, заполнять свою жизнь содержанием мы должны сами. И умираем раньше гробовой доски лишь оттого, что прежде срока остываем душою и мечтания покидают нас. Вот и бродим по свету, как гробы повапленные. Но я, уцепившись за бортовину спасительной лодки, и в нынешний шторм выплыву на лучезарный заманчивый берег, на котором еще не бывал...
«...14 апреля... Не знаю, что делать. Третью пятницу подряд Марфинька сбегает к себе на квартиру. Может, нанять детектива, чтобы проследил? Так душе претит... Подходит назначенный день, и словно черт вселяется в бабу, так корежит ее и мучит; ночью-то хороша, слов нет, такой игруньи я не знавал прежде, да, пожалуй, другой такой во всем белом свете не сыскать. Откуда что берется. Внешне – ангел, сама кротость, а внутри – бездна, огнь пылающий; батюшки мои, сгореть не диво. Да и хочется сгореть-то, превратиться в уголек, закатиться на дно ее сердца и там затаиться, вот в чем грустная истина. Может, ради Марфиньки только и годы коротал: это Господь поднес подарок, но, боюсь, не по моим рукам, не по моим страстям. Порою такой ужас вселяется в сердце. В самую безумную минуту, когда возносит всего, вдруг гляну в запрокинутое лицо, на прикушенные губы, на сомкнутые глаза в синих провалах, куда выкатилась мерцающая слеза, так вот гляну в лицо особым пристальным зрением, вовсе лишним, не ко времени, и тут ясная мысль так и ожгет, как кнутом: сбежит Марфинька от меня, утеряю ее навсегда, не моя она, случайно досталась. Чую по каким-то крохотным заметам: вот, словно бы жует языком какое-то чужое желанное имя, катает во рту, как леденец, и боится, что выскочит оно наружу, и разом все откроется... Но неужели можно так ловко притворяться, так искренне играть, так вычурно манежиться в постели, так бесстыдно выворачиваться изнанкою и, даже отдаваясь каждой мясинкою похотного тела, таить в себе измену, хранить себя для других наслаждений? Не верю... Не могу поверить, не мо-гу... Хоть убейте меня... Откуда сомнения, откуда неверие и подозрительность, из каких подвалов они, – не знаю... Но, увы, все человечество живет подсознанием, тьмою, древним преданием, инстинктами, и сознание наше, даже укрепленное вроде бы верою в Спасителя, отступает перед темными вихрями и поднимает руки...»
3
– И чего тебе не терпится? Поживем, притремся... Я и без венца вся твоя – от макушечки до пят. – Марфа взглянула на часы.
– Грех... Батюшка не простит. Он суровый у нас. Может и четками отстегать... Да и сам я блудом не хочу. Чего тянуть, коли щи сварились?
– Но и спешить зачем? Торопливых черти дерут...
– Не во всем же я тороплюсь? – намекнул я, похваляясь собою. Марфа засмеялась захлебисто, откинулась в кресле, выставив пред собою ноги, обтянутые тонким трико, аспидные глаза стали золотисто-карими, зазывистыми.
– Нет, не во всем... Кое в чем наш мальчик хорош. Даже не ожидала. – Марфа принакренилась, окунула ладонь в мою бороду, щекотно заелозила пальцами в шерсти. Я зажмурил глаза, как преданный пес, потерся щекою о ее руку, приосыпанную мелким пухом...
– Спешу, да, спешу... Честно признаюсь... Потерять тебя боюсь, Марфинька. Привязать хочу, опутать, чтобы не поманило, не поблазнило тебя, чтобы не скинулась на сторону. И ведь ничегошеньки я о тебе не знаю, но, как занудливая осенняя муха, попал в твои ловкие гибельные тенёта...
– Да ты еще и поэт...
– Какой я поэт, – отмахнулся я. – Греховодник и бездельник... И вот повезло. Поверить не могу, будто сон. Однажды протяну руку, а тебя нет. И я сразу с ума сойду, – от неожиданного признания защипало веки, и лицо Марфиньки вдруг расплылось за тусклой пеленою. Марфа смутилась, но видно было, что мои слова патокой легли на сердце.
– Ну ладно... Еще надоем хуже горькой редьки, и погонишь ты меня. Поди, скажешь, вон со двора...
– Если под венцы встанем, – никогда... До самой смерти... Странно как-то все. Вот Чехов чуял утробою смерть, все знал про нее, постоянно видел в лицо, но гнал от себя, как дурной сон. Думал, наверное, как бы ее обмануть... И вот покупал дома и имения по всей Руси, хотя мог бы деньги на церковь отдать иль нищим иль прокутить. Ведь все одно помирать. И ведь жмотом не был. Покупал владения, а в каждом письме речь только о деньгах... Может, думал, что от новых земель смерть отступит иль заблудится на просторах России, потеряет след, дозволит еще пожить? Уже легкие выплевывал, а все копил-копил, такая жажда жизни была... Копил на черный день, на старость, на беспомощность свою, на грядущее... Приобретал дома для жизни, а оказалось – для музеев. – Я запнулся, беспомощно посмотрел на Марфиньку. – Да о чем это я?
– Да о чем это ты? – Марфа снова посмотрела на часы.
– Свобода надоела... От свободы тоже устают. И вот тут ты, молодая, спелая, тугая, как осеннее яблоко. Укусишь – на зубах хрустит, а сердце так морозцем и обдаст. И сразу лет десяток с плеч, и таким молодым себя чувствую... Ты мой от Господа аванец, мой задаток, мой прикуп... Говорят, кому с прикупом в карты везет, можно не работать... Проснусь, твое лицо возле, плакать от счастья хочется. Вот заманю под венец – и удержу... Я готов быть твоим рабом. Ты в Бога-то хоть веришь?
Впервые Марфа смутилась, покраснела, но пристальный мой взгляд выдержала.
– Верю, – твердо ответила и торопливо склонилась над тарелкой.
– Ой ли, ой ли, девонька! Верится с трудом! Жарка больно. И глаза прячешь. – Я шутливо погрозил пальцем. Но, знать, задел Марфу за больное: она вспыхнула:
– Ага, вам, жеребцам, студень подавай... То-то вы до студня охочи, развратники. Иль кашу-размазню, чтобы ни вздоху ни оху?.. Нет... Вам подавай бабу, чтобы на рогах стояла. Вот что вам надо.
– Девонька моя, да ты о чем? Я не понимаю тебя... Я же пошутил... Ты с чего завелась-то? – изумился я. – Может, что и зря сказал, так прости, – легко повинился я, кляня еебя за невоздержанный язык. – Ты мои слова просеивай сквозь большое сито. Столько дряни сидит на языке.
– Ну ладно, Павел Петрович. – Марфа снова взглянула на часы. – Я вся твоя: от ушек до пяточек. Мысленно целуй... Но мне одной надо побыть. Домой поеду и там переночую... А ты отдохни, поскучай, наберись силенок. Полезно сменить обстановку, голову проветрить, снять угар, поразмышлять, вспомнить прежних дам, сравнить со мною, чтобы не наделать ошибок... И, вообще, полезно побыть одному. Только не увлекайся.
Марфа шутейно взъерошила мои волосы, уже думая о чем-то своем, и легко снялась с кресла, будто лесовая птица тетёра, кости которой наполнены воздухом, а в крылья подбивает ветер, и перелетела в прихожую.
– Как так... А я-то куда? – запоздало вопросил я, и жалобные слова мои повисли в воздухе, словно полова за веялкой. Я нерешительно толокся в проеме двери, не зная, ухватить ли Марфиньку за полу шубейки и скрутить крепко-накрепко или обнять, завлечь в любовное улово, иль отпустить на волю. – Зачем где-то ночевать? Ответь мне... У тебя здесь дом, здесь муж...
– До завтра, милый... Все вопросы потом. – Марфа послала воздушный поцелуй и исчезла.
А моя райская обитель дала первую трещину. Как так получилось, что Господь меня сначала вознес под небеса, насулил блаженств, а после сбросил на землю, не волнуясь, выживу ли я... И вдруг, как-то сами собою, вспомнились слова Фарафонова: «Старичок! Не обещай всего сразу. Иначе после взвоешь».
И верно: добровольно оставляя свободу, охотно свыкаясь с рабским положением, срастаясь с ним душою и самой шкурою, находя в нем свои прелести, так страшно возвращаться на волю, где никто не ждет. Уже простился со всеми, сжег за собою все мосты, отправился с легкой душою на новое место, полагая, что уезжаешь навечно, что встретят тебя под фанфары; и вот спрыгнул ты с поезда для распростертых объятий, а перед тобою глухой полустанок в суземке, темный нахмуренный лес и ни души на сто верст... Ну, помучился ты, поворотил оглобли обратно в родные места, а там уж тебя и позабыли... Поэтому оставляй за собою спасительные лавы, чтобы перейти ров меж прежним состоянием и новым...
Я долго стоял на балконе в каком-то оцепенении, бесцельно глядя вниз, где сновали люди, словно бы раздумывал, броситься мне в город в поисках Марфы иль еще погодить. Случившееся виделось бессмыслицей, и хотя с каждой минутою горечь от обмана нарастала во мне, но раздражение притушалось каким-то бессвязным, косным потоком мыслей, пока-то я вновь начал размышлять... Словно бы, еще бодрствуя, внутренне я уже засыпал, остывал, покрывался пеплом. Это мать-природа спасала меня, чтобы я не взорвался от ревности. Казалось бы, ну что произошло? Да ничего, ровным счетом – ничего... У всякой женщины, покинувшей прежний мир, сохранились устоявшиеся знакомства, еще не все цепочки порваны, в логической системе возникают неожиданные поправки, которые надо принять безболезненно, и мне придется пересилить неприязнь, гнев и внутренний раздрызг, приспособить душу к иным обстоятельствам, в которые я добровольно вступил... Но отчего так тошно мне, муторно и тоскливо, словно бы наобещали кобылицу арабских кровей, а подсунули старого, плешивого одра, которого надо обихаживать до конца дней, чтобы не случилось беды. Еще никакого намека на несчастье не мыслилось даже в дальнем далеке, но я вдруг как бы протрезвел и по странному наитию уразумел, что новый семейный горшок оказался со старыми дырьями, потек прежде времен, и щей добрых в нем не сварить; увы, я наступил на те же грабли, снова угодил на женщину, живущую в состоянии фрустрации... Марфа – раба фрустраций, я – дитя предчувствий. Эти чувственные породы весьма близки по бесконечным перепадам духа, и если наши внезапные взрывы психики совпадают по амплитуде, то никогда нам не слиться в прочный любовный союз, ибо будем жить в страхе от неизбежной резонансной волны... У Марфы от тревоги и уныния до озлобленности и раздражения – один шаг. Она вся открыта вовне, постоянно пробует варианты, предлагает себя, но всегда отринута; эта шаткость положения, эти бесплодные мечтания, изнуряя Марфиньку, сделали из нее бесполое существо (мужика в юбке), состоящее из сплошной тревоги, которую она пытается загасить очередной постелью, пылкими признаниями и клятвами... И вот, когда круг знакомств поиссяк и выбора почти не стало, попался я... А завтра – снова обман, снова поиск того идеала, который уже истлел на погосте, но женщина и не догадывается о том иль не хочет поверить. Марфинька будет снова предлагать себя, уже накрашенная, как маска Арлекино, с натянутыми на затылок морщинами, но внутри полая, точно изветренная, выстуженная, обглоданная кость. Какие от нее дети... Откуда возьмутся они, белокурые и головастые, удивительно похожие на меня? Бедная Марфа, несмотря на свой бабий постав и чувственное тело, она никого не родит, кроме тараканов в своей замороченной головенке, замучает меня бесконечной неврастенией и заест последние годы... И напрасно я буду поливать бесплодную пустынь... Так и станем жить: она – тревогами и плаксивым раздражением, я – предчувствиями. Куда я суюсь, несчастный, какое ярмо вздеваю себе на шею, Господи...
Но чем больше я умалял Марфиньку, чем дальше отдалял от себя, выискивая всяких чернот в ее натуре, чем страшнее рисовал совместное будущее, тем мрачнее, тоскливее и горше становилось на сердце; хотелось бежать в ночь, чтоб сыскать распутницу и вернуть в дом, пусть и пьяную, изгаженную донельзя чужой похотью, после отмыть и приковать к очагу цепью иль приставить охранного пса.
Теперь прожитая с Марфинькой неделя рисовалась в самых чудных красках, в пастельных мягких тонах. Ее кошачьи мягкие движения, ее вкрадчивые прикосновения, изгиб тела, податливые губы дудочкой, ее пряные запахи, ворох жестких, как солома, волос, душно осыпающихся на лицо, ее истома, ее померклое от изнеможения лицо с подрагивающими крутыми ресницами, сквозь которые просверкивает потухающий огонь желания, – все эти мелочи, что обычно меркнут в буднях, в житейской суете и не вызывают вожделения, вдруг обособились, укрупнились, приобрели чувственную плоть в моем воображении и напрочь заслонили, сделали бесполезным то самое важное, чем жил я последние бобыльи годы... И жизнь моя показалась без Марфиньки бессмысленной, и я невольно застонал от ревности, заскрипел зубами... По чьему же наущению мой дом вдруг навестило нечто дьявольское и пошатнуло природную логическую систему, завещанную от рождения. В нее проник тот изъян, что может перевернуть всю мою жизнь. Мне суждено было доживать в бобылях, а я, безумный, снова решился изменить судьбу. Так получай же, грешник, получай по полным счетам...
В полночь, когда я уже выгорел от отчаяния и бесплодных мыслей, когда уже все самое неимоверное перебрал в уме и от усталости готов был рухнуть на диван, из московских заулков дошел звонок.
– Павел Петрович, вы уже спите? – ласково спросила Марфа, булькая горлом, как горлинка. – Простите, что разбудила.
– Да нет... Еще работаю... У тебя все хорошо? – Я затаил дыхание, прижал трубку к уху, и она показалась мне раскаленной. Почудилась музыка, чьи-то хмельные, разгульные голоса, звяк стаканов. – У тебя гости?..
– Нет-нет, что вы...
– Значит, мне показалось... – По учтивой расстановке слов я понял, что Марфинька врет, сейчас кто-то приобнял ее сзади, жадно тиская грудь, щекочет дыханием бархатную ложбинку спины в расстегнутом проеме платья... Бабенка шаловливо вырывается, отсюда и булькающий голос, и стесненное дыхание. – Хоть завтра-то дома будешь?
– Конечно... Отныне я – ваши кандалы, ваша верная рабыня, ваша шея и ваши вериги. Попробуйте только сбросить. Мало не покажется. – Марфинька вдруг заливисто, как-то нагло рассмеялась прямо в трубку. – Спокойной ночи, старичок.
– Обожди, не бросай трубку! – умоляюще вскричал я... – Если б ты знала, как я скучаю по тебе, готов волком завыть. Ты уже приручила меня, как домашнюю кудрявую болонку. Поговори еще со мною. – Я мысленным взором разъял клубящееся ночное пространство, чтобы представить сейчас томящуюся в одиночестве Марфиньку, лежащую в кровати в одной шелковой сорочке с кружевами, выпростанные смуглые руки ее покоятся на белоснежной наволоке, подле горит ночник, струящий лунный свет, на тумбочке лежит пухлая потрепанная книга, похожая на диванную затасканную подушку... И не смог. Сердце-вещун подсказывало измену.
– Да-да-да... Поняла. Но я устала и хочу спать.
– Ты еще позвонишь?
– Нет! Спокойной ночи! – торопливо, с испугом ответила Марфа и бросила трубку.
...Вернулась Марфинька в середине другого дня, заиндевелая, лицо ветром нащелкано, глаза шалые. Еще у порога плотно прильнула к груди, игриво замурлыкала, шаловливо затарилась костяными от холода пальцами в моей неухоженной бороде; вроде бы так соскучилась она, так не терпелось любви, что готова тут же, в прихожей, отдаться... А я поначалу каменно, неподатливо сутулился, по каким-то крохотным приметам отыскивая измену... Но эта ледяная упругая щека, но этот счастливый круглый зрак, принакрытый медовой водицею, эти пухлые сладкие губы, ускользающие в распахнутый ворот рубашки... Да тут и каменное сердце оттает. И все капризные, и казарменно-строгие, и увещевательные слова, рвущиеся на язык, невольно куда-то схлынули. Взор мой замглился от близкой влаги, и я, уже совершенно счастливый, зарываясь головою в лисий искрящийся инеем воротник, сдался, пробурчал нарочито сурово:
– Ну что, бабонька... Наигралась?
– Ой, Павлуня, скажу тебе... Где ни хорошо, а дома куда лучше.
* * *
«Увы... Со свадьбой придется погодить. Отец Анатолий уведомил, что сначала надо оформить гражданский брак, а потом уж под венец. Почему батюшка раньше-то не подсказал? Вот тебе и палка в колеса. Да целая оглобля, пожалуй... Может, у батюшки какой-то свой интерес, словно хочет меня в монастырь упечь. А Марфинька уже всем раззвонила, вся Москва, поди, знает, что Марфа Бекетова выходит замуж. В загсе сказали, что запишут не раньше, чем через месяц. Почему через месяц, зачем через месяц, – убей меня, не пойму.Приезжала Марфина сестра Жанна, больше походит на цыганку. В куньей шубе до пят (на две машины потянет), на каждом пальце по перстню, черные волосы рассыпаны по плечам, как ворох проволоки, жирные щеки, губы в яркой помаде. Наверное, работает ведьмой. Марфы дома не оказалось. Прошлась по квартире, как старшина по казарме, осмотрела меня презрительно сверху вниз, будто новобранца, сквозь зубы процедила: «Это ты, что ли, жених?.. И в этой конуре собираетесь жить? Уши про тебя прожужжала, а смотреть не на что. Не позволю... За такую убогую личность я мою Марфу не отдам. Да еще хромой... В сто раз лучше жениха сыщем. Да у нас вся Москва под пятой: Гос-по-ди! Где были у нее глаза? Ду-ра, ой, дура!» – рявкнула сердито и ушла. Марфиньку в разговор я посвящать не стал, не с сестрой же нам жить. Но мерзкий осадок в груди остался.
Кажется, я заболеваю аутизмом. Все мне противны, всех ненавижу, всех презираю, никого не хочу видеть. Все в стране превратилось в помойку и бардак, и грязь эта, и пена, как ни запирайся на английские замки, сквозь невидимые щели гадит и на меня... Собственно, все шизоидные черты налицо... Приволоклась, дура, обкастила меня с ног до головы, а ты – утирайся. Если вся Москва под пятою, так отчего Марфинька роется в мужиках и родить не может? Хоть бы подсунули ее под южного кобеля-производителя, что, шляясь по Москве, успешно распечатывает даже старых дев пенсионного возраста. Конечно, я злой, очень злой и всего боюсь... Но я лишь слепок с внешнего, ибо весь мир ополчился на человека, уничтожил в нем природное, бесхитростное, своекорыстное, когда не успехом общественным, не деньгами, не славою измерялась личная жизнь, а трудом и совестью, миром и ладом в семье, добрыми детьми; жить-то надо нынешним днем, а не будущим, нужно в сегодняшнем мире располагаться удобно, любя ближних, самых ближних, а часть любовного тепла невольно передастся и по соседям. Нужно на земле устраивать рай, и тогда в этих трудах невольно закалится и душа, слезет с нее ржавчина, сор и дрязга, и как бы само собою по смерти человек будет готов и к раю небесному. Если жизнь земную презирать, если не хотеть рая на земле, если не прилагать трудов, чтобы украсить ее, утеплить, облагородить, тогда и душа в этом равнодушии невольно заилится, замоховеет, и никакая молитва не пробьет эгоизма и внешнего бескорыстия и не выстроит человека для будущей жизни...
Как-то быстро «совершенствуется» человеческая натура, приспосабливается к клоаке, привыкает к этим миазмам. Все меньше остается людей прямодушных и добродетельных, совестливых и виноватящихся, романтических и жалостливых, склонных к созерцанию, мечтательности, верящих в Бога не из личной выгоды (вот спасет по смерти, пустит в рай и т.д.), но по духовной чистоте, по детской восторженности и наивности, что мир не может обойтись без Бога, ибо вообще не сможет без Него существовать даже и один день... Но много, слишком много, особенно в Москве, появилось шизоидов, отягощенных манией величия, денег, власти, много укоренилось при Дворце бездушных анальных людей с разрушительным инстинктом, стоящих над нравственностью, лишенных чувства вины, каких-то «околетых», спешно сколачивающих антисистему изъянов и замыкающих ее на себя... Словно бы по особому знаку сбежались окаянные в столицу со всех сторон света и сбились в некое средоточие великой тьмы. Сгущенность этой сатанистской тьмы по плотности подобна космической черной дыре, куда утекают все нажитые прежде человеческие добродетели.
Все хотят успеха, власти, денег, а я хочу жить как трава, чтобы мне было хорошо, хочу любить, иметь детей, много детей, целую лавку, утирать им носы, кормить с ложечки, стирать пеленки... Господи, и неужели Ты не услышишь меня в столь малом?.. Не Ты ли сказал однажды: любите и плодитесь, и тогда не будет вам переводу, и во всяком добром деле найдете удачу.
...Страшусь я, страшусь всего, но сознаю, что, лишь преодолев всяческие страхи, найду истинное удовлетворение... Наверное, каждый нормальный человек, смеясь в лицо, скажет мне: «Старпень, куда ты лезешь, очнися. Ведь тебе стукнуло пятьдесят... Какие дети, какие носы? Скоро до двери не доползешь, за тобой бабе подтирать придется и кормить с ложечки... А детей-то выхаживать надо. Это лишь чужие детки сами растут. Сколько трудов с ними, ой-ой, не раз взвоешь, задравши драную морду к небесам».
Напрасно хороните, ханжи и блудни!.. Не попробовав – не родишь... Господь дает нам лишь наметки, очертания судьбы, а исполнять, заполнять свою жизнь содержанием мы должны сами. И умираем раньше гробовой доски лишь оттого, что прежде срока остываем душою и мечтания покидают нас. Вот и бродим по свету, как гробы повапленные. Но я, уцепившись за бортовину спасительной лодки, и в нынешний шторм выплыву на лучезарный заманчивый берег, на котором еще не бывал...
«...14 апреля... Не знаю, что делать. Третью пятницу подряд Марфинька сбегает к себе на квартиру. Может, нанять детектива, чтобы проследил? Так душе претит... Подходит назначенный день, и словно черт вселяется в бабу, так корежит ее и мучит; ночью-то хороша, слов нет, такой игруньи я не знавал прежде, да, пожалуй, другой такой во всем белом свете не сыскать. Откуда что берется. Внешне – ангел, сама кротость, а внутри – бездна, огнь пылающий; батюшки мои, сгореть не диво. Да и хочется сгореть-то, превратиться в уголек, закатиться на дно ее сердца и там затаиться, вот в чем грустная истина. Может, ради Марфиньки только и годы коротал: это Господь поднес подарок, но, боюсь, не по моим рукам, не по моим страстям. Порою такой ужас вселяется в сердце. В самую безумную минуту, когда возносит всего, вдруг гляну в запрокинутое лицо, на прикушенные губы, на сомкнутые глаза в синих провалах, куда выкатилась мерцающая слеза, так вот гляну в лицо особым пристальным зрением, вовсе лишним, не ко времени, и тут ясная мысль так и ожгет, как кнутом: сбежит Марфинька от меня, утеряю ее навсегда, не моя она, случайно досталась. Чую по каким-то крохотным заметам: вот, словно бы жует языком какое-то чужое желанное имя, катает во рту, как леденец, и боится, что выскочит оно наружу, и разом все откроется... Но неужели можно так ловко притворяться, так искренне играть, так вычурно манежиться в постели, так бесстыдно выворачиваться изнанкою и, даже отдаваясь каждой мясинкою похотного тела, таить в себе измену, хранить себя для других наслаждений? Не верю... Не могу поверить, не мо-гу... Хоть убейте меня... Откуда сомнения, откуда неверие и подозрительность, из каких подвалов они, – не знаю... Но, увы, все человечество живет подсознанием, тьмою, древним преданием, инстинктами, и сознание наше, даже укрепленное вроде бы верою в Спасителя, отступает перед темными вихрями и поднимает руки...»
3
Люди по всякому поводу уходят в отшельники: от утраты последних надежд, от счастия иль ненависти ко всему миру, от радости иль изнуряющей хвори, когда весь белый свет уже не мил. Какие-то обстоятельства вдруг загоняют человека в берлогу, и на волю – ни ногой, словно бы нет ничего в жизни краше добровольной тюремки... Кричат: де, свобода, сво-бо-да! Да от такой свободы взвоешь, когда впереди ни цели, ни веры, но лишь сизая дымка гибельного марева, за которым навсегда скрывается все живое...
Вот и я, довольный и утешенный, заперся от неожиданного счастия в квартире, чтобы не расплескать его по капле, добровольно укрылся в норе, будто рак-каркун, лишь иногда выставляю наружу гибкие усы, как перископы, и, выпуча сумасшедшие глазенки в окно, наблюдаю безмолвно утекающие в прорву дни, считываю взглядом с угрюмого московского неба плывучие миражи – отражения столичной жизни – и жду богоданную, что ушла в магазин. Никого видеть не хочу, ей-ей, ни-ко-го, кроме Марфиньки! Даже на балкон не вылезаю, чтобы случайно не столкнуться с соседями... Живут себе и живут, как на другом краю планеты, а мне и не хочется знать о них без особой нужды. Хорошо бы навек закрыться от чужих шершавых глаз, чтобы не оприкосили, не обавили, не навели порчи. Как ладно бы все часы остановить, изъять все календари, утратить всякое упоминание времени, придуманного умниками. Но завтра пятница, и есть для Марфиньки в Москве одно заповедное, привадное место, которое, наверное, медом намазано. И по легкому сумасшествию, что внезапно овладевает гуманитарной барышней, по тоскливому взгляду, каким она обводит уставленную книгами квартирешку, по той меланхолии, в которую погружается вдруг Марфинька, собравшись в грудку в излохмаченном кресле, пропустив меж колен ладони, уставя задумчивый взгляд в никуда, я понимаю с грустью, что моя милая женщина намеревается сбежать. И что бы ни произнес я в эти часы, какое бы умное, доброе слово ни вымолвил, подруга не отзовется, но лишь после окрика безучастно посмотрит в мою сторону, как на побеленную стену, и тускло спросит: «Ты, кажется, чего-то сказал?»
– Я говорю, что пора обедать... Твои фаршированные, нарумяненные, горячие перчики в сковороде походят на крохотных куничек в гнезде, ожидающих мамку с охоты. Но когда они остынут, то, скорее всего, станут напоминать столовские беляши и запрудят брюхо, точно камни. И будет несварение желудка, после изжога, загрудинные боли, плохие нервы, бессонница, чувство тревоги и всякие иные каверзы, и любовь слиняет, утратит остроту и свежесть... Такие вот беды происходят с людьми, когда они забывают о логических системах сбоев иль сбрасывают их со счетов. Простое превращается в сложное и требует уже оперативных вмешательств... Значит, каждому овощу свое время, которое нельзя упустить.
Мои словесные выкрутасы вызвали в Марфиньке неожиданное раздражение:
– Неужель ты так проголодался? Давно ли, кажется, ели...
– Ну-у... И что?
– Куда в тебя столько влезает? – Марфа немилостиво осмотрела мое худое кособокое тело, намекая на мои природные изъяны. – Штаны-то хоть бы, дружочек, подтянул, мотня висит до колен... Господи, каждый день еда, еда. И неужели так всю жизнь?.. Сплошная тоска... Уборка, стирка, еда... И нет ничего другого? Противные вы, мужики. Вам служанку подавай, а раз денег нет содержать, то нанимаете в прислуги жену. И бесплатно, и все тридцать три удовольствия... Запряжете – и давай погонять: то дай, то выложь, а лучше, чтобы все сразу: и отел, и котел.
Прежде Марфинька так шумно не заводилась. Значит, уже вошла в роль жены, которой изрядно поднадоела семейная жизнь, иль в самое короткое время ее душевные симпатии ко мне подплавились и при первом же перегрузе вызвали короткое замыкание. Скоро наше сознание окончательно погрузится во тьму, и вспыхнет гроза, перемежаемая раскатами грома, похожего на пушечную канонаду, и блескучими молоньями. Я смотрел в ее раскосые глаза, на губы дудочкой, похожие на раскаленный от стрельбы миномет, на хищные крылья носа, напоминающего турецкий ятаган, на лохмы тусклых, крашенных хною волос и наполнялся ответным раздражением... Все в Марфиньке было вздорным, несуразным, почти безобразным. И как же она походила сейчас на прежних моих жен (и всех баб мира), как будто отформовали ее в том же литейном цехе, отлили, отрихтовали и пустили в свет. «Господи! И эту крикливую профурсетку я только что любил? Где были у меня глаза?.. Да пусть убирается ко всем чертям, чтобы духу ее возле не было. Угрелась, стерва, а теперь давай тявкать!..»
Вот и я, довольный и утешенный, заперся от неожиданного счастия в квартире, чтобы не расплескать его по капле, добровольно укрылся в норе, будто рак-каркун, лишь иногда выставляю наружу гибкие усы, как перископы, и, выпуча сумасшедшие глазенки в окно, наблюдаю безмолвно утекающие в прорву дни, считываю взглядом с угрюмого московского неба плывучие миражи – отражения столичной жизни – и жду богоданную, что ушла в магазин. Никого видеть не хочу, ей-ей, ни-ко-го, кроме Марфиньки! Даже на балкон не вылезаю, чтобы случайно не столкнуться с соседями... Живут себе и живут, как на другом краю планеты, а мне и не хочется знать о них без особой нужды. Хорошо бы навек закрыться от чужих шершавых глаз, чтобы не оприкосили, не обавили, не навели порчи. Как ладно бы все часы остановить, изъять все календари, утратить всякое упоминание времени, придуманного умниками. Но завтра пятница, и есть для Марфиньки в Москве одно заповедное, привадное место, которое, наверное, медом намазано. И по легкому сумасшествию, что внезапно овладевает гуманитарной барышней, по тоскливому взгляду, каким она обводит уставленную книгами квартирешку, по той меланхолии, в которую погружается вдруг Марфинька, собравшись в грудку в излохмаченном кресле, пропустив меж колен ладони, уставя задумчивый взгляд в никуда, я понимаю с грустью, что моя милая женщина намеревается сбежать. И что бы ни произнес я в эти часы, какое бы умное, доброе слово ни вымолвил, подруга не отзовется, но лишь после окрика безучастно посмотрит в мою сторону, как на побеленную стену, и тускло спросит: «Ты, кажется, чего-то сказал?»
– Я говорю, что пора обедать... Твои фаршированные, нарумяненные, горячие перчики в сковороде походят на крохотных куничек в гнезде, ожидающих мамку с охоты. Но когда они остынут, то, скорее всего, станут напоминать столовские беляши и запрудят брюхо, точно камни. И будет несварение желудка, после изжога, загрудинные боли, плохие нервы, бессонница, чувство тревоги и всякие иные каверзы, и любовь слиняет, утратит остроту и свежесть... Такие вот беды происходят с людьми, когда они забывают о логических системах сбоев иль сбрасывают их со счетов. Простое превращается в сложное и требует уже оперативных вмешательств... Значит, каждому овощу свое время, которое нельзя упустить.
Мои словесные выкрутасы вызвали в Марфиньке неожиданное раздражение:
– Неужель ты так проголодался? Давно ли, кажется, ели...
– Ну-у... И что?
– Куда в тебя столько влезает? – Марфа немилостиво осмотрела мое худое кособокое тело, намекая на мои природные изъяны. – Штаны-то хоть бы, дружочек, подтянул, мотня висит до колен... Господи, каждый день еда, еда. И неужели так всю жизнь?.. Сплошная тоска... Уборка, стирка, еда... И нет ничего другого? Противные вы, мужики. Вам служанку подавай, а раз денег нет содержать, то нанимаете в прислуги жену. И бесплатно, и все тридцать три удовольствия... Запряжете – и давай погонять: то дай, то выложь, а лучше, чтобы все сразу: и отел, и котел.
Прежде Марфинька так шумно не заводилась. Значит, уже вошла в роль жены, которой изрядно поднадоела семейная жизнь, иль в самое короткое время ее душевные симпатии ко мне подплавились и при первом же перегрузе вызвали короткое замыкание. Скоро наше сознание окончательно погрузится во тьму, и вспыхнет гроза, перемежаемая раскатами грома, похожего на пушечную канонаду, и блескучими молоньями. Я смотрел в ее раскосые глаза, на губы дудочкой, похожие на раскаленный от стрельбы миномет, на хищные крылья носа, напоминающего турецкий ятаган, на лохмы тусклых, крашенных хною волос и наполнялся ответным раздражением... Все в Марфиньке было вздорным, несуразным, почти безобразным. И как же она походила сейчас на прежних моих жен (и всех баб мира), как будто отформовали ее в том же литейном цехе, отлили, отрихтовали и пустили в свет. «Господи! И эту крикливую профурсетку я только что любил? Где были у меня глаза?.. Да пусть убирается ко всем чертям, чтобы духу ее возле не было. Угрелась, стерва, а теперь давай тявкать!..»