Страница:
Тихому океану, и уже начинает забирать к северо-западу, держа курс, как
говорят, на какой-то уединенный островок, где мы должны запастись пресной
водой, прежде чем направиться бить котиков к берегам Японии. Охотники
упражняются в стрельбе из винтовок и дробовиков, а матросы готовят паруса
для шлюпок, обивают весла кожей и обматывают уключины плетенкой, чтобы
бесшумно подкрадываться к котикам, -- вообще "наводят глянец", по выражению
Лича.
His arm, by the way, has healed nicely, though the scar will remain all
his life. Thomas Mugridge lives in mortal fear of him, and is afraid to
venture on deck after dark. There are two or three standing quarrels in the
forecastle. Louis tells me that the gossip of the sailors finds its way aft,
and that two of the telltales have been badly beaten by their mates. He
shakes his head dubiously over the outlook for the man Johnson, who is boat-
puller in the same boat with him. Johnson has been guilty of speaking his
mind too freely, and has collided two or three times with Wolf Larsen over
the pronunciation of his name. Johansen he thrashed on the amidships deck
the other night, since which time the mate has called him by his proper
name. But of course it is out of the question that Johnson should thrash
Wolf Larsen.
Рука у Лича, кстати сказать, заживает, но шрам, как видно, останется на
всю жизнь. Томас Магридж боится этого парня до смерти и, как стемнеет, не
решается носа высунуть на палубу. На баке то и дело вспыхивают ссоры. Луис
говорит, что кто-то наушничает капитану на матросов, и двоим доносчикам уже
здорово накостыляли шею. Луис боится, что Джонсону, гребцу из одной с ним
шлюпки, несдобровать. Джонсон говорит все слишком уж напрямик, и раза два у
него уже были столкновения с Волком Ларсеном из-за того, что тот неправильно
произносит его фамилию. А Иогансена он как-то вечером изрядно поколотил, и с
тех пор помощник не коверкает больше его фамилии. Но смешно думать, чтобы
Джонсон мог поколотить Волка Ларсена.
Louis has also given me additional information about Death Larsen,
which tallies with the captain's brief description. We may expect to meet
Death Larsen on the Japan coast. "And look out for squalls," is Louis's
prophecy, "for they hate one another like the wolf whelps they are." Death
Larsen is in command of the only sealing steamer in the fleet, the
Macedonia, which carries fourteen boats, whereas the rest of the schooners
carry only six. There is wild talk of cannon aboard, and of strange raids
and expeditions she may make, ranging from opium smuggling into the States
and arms smuggling into China, to blackbirding and open piracy. Yet I cannot
but believe for I have never yet caught him in a lie, while he has a
cyclopaedic knowledge of sealing and the men of the sealing fleets.
Услышал я от Луиса кое-что и о другом Ларсене, прозванном Смерть.
Рассказ Луиса вполне совпадает с краткой характеристикой, данной капитаном
своему брату. Мы, вероятно, встретимся с ним у берегов Японии. "Ждите
шквала, -- предрекает Луис, -- они ненавидят друг друга, как настоящие
волки". Смерть Ларсен командует "Македонией", единственным пароходом во всей
промысловой флотилии; на пароходе четырнадцать шлюпок, тогда как на шхунах
их бывает всего шесть. Поговаривают даже о пушках на борту и о странных
экспедициях этого судна, начиная от контрабандного ввоза опиума в
Соединенные Штаты и оружия в Китай и кончая торговлей рабами и открытым
пиратством. Я не могу не верить Луису, он как будто не любит привирать, и к
тому же этот малый -- ходячая Энциклопедия по части котикового промысла и
всех, кто этим занимается.
As it is forward and in the galley, so it is in the steerage and aft,
on this veritable hell-ship. Men fight and struggle ferociously for one
another's lives. The hunters are looking for a shooting scrape at any moment
between Smoke and Henderson, whose old quarrel has not healed, while Wolf
Larsen says positively that he will kill the survivor of the affair, if such
affair comes off. He frankly states that the position he takes is based on
no moral grounds, that all the hunters could kill and eat one another so far
as he is concerned, were it not that he needs them alive for the hunting. If
they will only hold their hands until the season is over, he promises them a
royal carnival, when all grudges can he settled and the survivors may toss
the non-survivors overboard and arrange a story as to how the missing men
were lost at sea. I think even the hunters are appalled at his
cold-bloodedness. Wicked men though they be, they are certainly very much
afraid of him.
Такие же стычки, как в матросском кубрике и в камбузе, происходят и в
кубрике охотников этого поистине дьявольского корабля. Там тоже драки и все
готовы перегрызть друг другу глотку. Охотники ежемиминутно ждут, что Смок и
Гендерсон, которые до сих пор не уладили своей старой ссоры, сцепятся снова,
а Волк Ларсен заявил, что убьет того, кто выйдет живым из этой схватки. Он
не скрывает, что им руководят отнюдь не моральные соображения. Ему
совершенно наплевать, хоть бы все охотники перестреляли друг друга, но они
нужны ему для дела, и поэтому он обещает им царскую потеху, если они
воздержатся от драк до конца промысла: они смогут тогда свести все свои
счеты, выбросить трупы за борт и потом придумать для этого какие угодно
изъяснения. Мне кажется, что даже охотники изумлены его хладнокровной
жестокостью. Несмотря на всю свою свирепость, они все-таки боятся его.
Thomas Mugridge is cur-like in his subjection to me, while I go about
in secret dread of him. His is the courage of fear, - a strange thing I know
well of myself, - and at any moment it may master the fear and impel him to
the taking of my life. My knee is much better, though it often aches for
long periods, and the stiffness is gradually leaving the arm which Wolf
Larsen squeezed. Otherwise I am in splendid condition, feel that I am in
splendid condition. My muscles are growing harder and increasing in size. My
hands, however, are a spectacle for grief. They have a parboiled appearance,
are afflicted with hang-nails, while the nails are broken and discoloured,
and the edges of the quick seem to be assuming a fungoid sort of growth.
Also, I am suffering from boils, due to the diet, most likely, for I was
never afflicted in this manner before.
Томас Магридж пресмыкается передо мной, как собачонка, а я, в глубине
души, побаиваюсь его. Ему свойственно мужество страха -- как это бывает, я
хорошо знаю по себе, -- и в любую минуту оно может взять в нем верх и
заставить его покуситься на мою жизнь. Состояние моего колена заметно
улучшилось, хотя временами нога сильно ноет. Онемение в руке, которую сдавил
мне Волк Ларсен, понемногу проходит тоже. Вообще же я окреп. Мускулы
увеличились и стали тверже. Вот только руки являют самое жалкое зрелище. У
них такой вид, словно их ошпарили кипятком, а ногти все поломаны и черны от
грязи, на пальцах -- заусеницы, на ладонях -- мозоли. Кроме того, у меня
появились фурункулы, что я приписываю корабельной пище, так как никогда
раньше этим не страдал.
I was amused, a couple of evenings back, by seeing Wolf Larsen reading
the Bible, a copy of which, after the futile search for one at the beginning
of the voyage, had been found in the dead mate's sea-chest. I wondered what
Wolf Larsen could get from it, and he read aloud to me from Ecclesiastes. I
could imagine he was speaking the thoughts of his own mind as he read to me,
and his voice, reverberating deeply and mournfully in the confined cabin,
charmed and held me. He may be uneducated, but he certainly knows how to
express the significance of the written word. I can hear him now, as I shall
always hear him, the primal melancholy vibrant in his voice as he read:
На днях Волк Ларсен позабавил меня: я застал его вечером за чтением
библии, которая после бесплодных поисков, уже описанных мною в начале
плавания, отыскалась в сундуке покойного помощника. Я недоумевал, что Волк
Ларсен может в ней для себя найти, и он прочел мне вслух из Экклезиаста. При
этом мне казалось, что он не читает, а высказывает собственные мысли, и
голос его, гулко и мрачно раздававшийся в каюте, зачаровывал меня и держал в
оцепенении. Хоть он и необразован, а читает хорошо. Я как сейчас слышу его
меланхолический голос:
"I gathered me also silver and gold, and the peculiar treasure of kings
and of the provinces; I gat me men singers and women singers, and the
delights of the sons of men, as musical instruments, and that of all sorts.
"Собрал себе серебра и золота и драгоценностей от царей и областей;
завел у себя певцов и певиц и услаждения сынов человеческих -- разные
музыкальные орудия.
"So I was great, and increased more than all that were before me in
Jerusalem; also my wisdom returned with me.
И сделался я великим и богатым больше всех, бывших прежде меня в
Иерусалиме, и мудрость моя пребыла со мною...
"Then I looked on all the works that my hands had wrought and on the
labour that I had laboured to do; and behold, all was vanity and vexation of
spirit, and there was no profit under the sun.
И оглянулся я на все дела мои, которые сделали руки мои, и на труд,
которым трудился я, делая их: и вот, все -- суета и томление духа, и нет от
них пользы под солнцем!..
"All things come alike to all; there is one event to the righteous and
to the wicked; to the good and to the clean, and to the unclean; to him that
sacrificeth, and to him that sacrificeth not; as is the good, so is the
sinner; and he that sweareth, as he that feareth an oath.
Всему и всем -- одно: одна участь праведнику и нечестивому, доброму и
злому, чистому и нечистому, приносящему жертву и не приносящему жертвы; как
добродетельному, так и грешнику; как клянущемуся, так и боящемуся клятвы.
"This is an evil among all things that are done under the sun, that
there is one event unto all; yea, also the heart of the sons of men is full
of evil, and madness is in their heart while they live, and after that they
go to the dead.
Это-то и худо во всем, что делается под солнцем, что одна участь всем,
и сердце сынов человеческих исполнено зла, и безумие в сердце их, в жизни
их; а после того они отходят к умершим.
"For to him that is joined to all the living there is hope; for a
living dog is better than a dead lion.
Кто находится между живыми, тому есть еще надежда, так как и псу живому
лучше, нежели мертвому льву.
"For the living know that they shall die; but the dead know not
anything, neither have they any more a reward; for the memory of them is
forgotten.
Живые знают, что умрут, а мертвые ничего не знают, и уже нет им
воздаяния, потому что и память о них предана забвению.
"Also their love, and their hatred, and their envy, is now perished;
neither have they any more a portion for ever in anything that is done under
the sun."
И любовь их, и ненависть их, и ревность их уже исчезла, и нет им более
доли вовеки ни в чем, что делается под солнцем".
"There you have it, Hump," he said, closing the book upon his finger
and looking up at me. "The Preacher who was king over Israel in Jerusalem
thought as I think. You call me a pessimist. Is not this pessimism of the
blackest? - 'All is vanity and vexation of spirit,' 'There is no profit
under the sun,' 'There is one event unto all,' to the fool and the wise, the
clean and the unclean, the sinner and the saint, and that event is death,
and an evil thing, he says. For the Preacher loved life, and did not want to
die, saying, 'For a living dog is better than a dead lion.' He preferred the
vanity and vexation to the silence and unmovableness of the grave. And so I.
To crawl is piggish; but to not crawl, to be as the clod and rock, is
loathsome to contemplate. It is loathsome to the life that is in me, the
very essence of which is movement, the power of movement, and the
consciousness of the power of movement. Life itself is unsatisfaction, but
to look ahead to death is greater unsatisfaction."
-- Так-то, Хэмп, -- сказал он, заложив пальцем книгу и взглянув на
меня. -- Мудрец, который царил над народом Израиля в Иерусалиме, мыслил так
же, как я. Вы называете меня пессимистом. Разве это не самый черный
пессимизм? "Все -- суета и томление духа, и нет от них пользы под солнцем!
", "Всему и всем -- одно" -- глупому и умному, чистому и нечистому, грешнику
и святому. Эта участь -- смерть, и она зло, по его словам. Этот мудрец любил
жизнь и, видно, не хотел умирать, если говорил: "... так как и псу живому
лучше, нежели мертвому льву". Он предпочитал суету сует тишине и
неподвижности могилы. Так же и я. Ползать по земле -- это свинство. Но не
ползать, быть неподвижным, как прах или камень, -- об этом гнусно и
подумать. Это противоречит жизни во мне, сама сущность которой есть
движение, сила движения, сознание силы движения. Жизнь полна
неудовлетворенности, но еще меньше может удовлетворить нас мысль о
предстоящей смерти.
"You are worse off than Omar," I said. "He, at least, after the
customary agonizing of youth, found content and made of his materialism a
joyous thing."
-- Вам еще хуже, чем Омару Хайаму, -- заметил я. -- Он по крайней мере
после обычных сомнений юности нашел какое-то удовлетворение и сделал свой
Материализм источником радости.
"Who was Omar?" Wolf Larsen asked, and I did no more work that day, nor
the next, nor the next.
-- Кто это -- Омар Хайам? -- спросил Волк Ларсен, и ни в этот день, ни
в следующие я уже не работал.
In his random reading he had never chanced upon the Rubeiyet, and it
was to him like a great find of treasure. Much I remembered, possibly
two-thirds of the quatrains, and I managed to piece out the remainder
without difficulty. We talked for hours over single stanzas, and I found him
reading into them a wail of regret and a rebellion which, for the life of
me, I could not discover myself. Possibly I recited with a certain joyous
lilt which was my own, for - his memory was good, and at a second rendering,
very often the first, he made a quatrain his own - he recited the same lines
and invested them with an unrest and passionate revolt that was well- nigh
convincing.
В своем беспорядочном чтении Ларсену не довелось напасть на
"Рубайат", и теперь это было для него драгоценной находкой. Большую часть
стихов я знал на память и без труда припомнил остальные. Часами обсуждали мы
отдельные четверостишия, и он усматривал в них проявления скорбного и
мятежного духа, у который сам я совершенно не мог уловить. Возможно, что я
вносил в мою декламацию несвойственную этим стихам жизнерадостность, а он,
обладая прекрасной памятью и запомнив многие строфы при первом же чтении,
вкладывал в них страстность и тревогу, убеждавшие слушателя.
I was interested as to which quatrain he would like best, and was not
surprised when he hit upon the one born of an instant's irritability, and
quite at variance with the Persian's complacent philosophy and genial code
of life:
Меня интересовало, какое четверостишие понравится ему больше других, и
я не был удивлен, когда он остановил свой выбор на том, где отразилось
случайное раздражение поэта, шедшее вразрез с его спокойной философией и
благодушным взглядом на жизнь:
"What, without asking, hither hurried WHENCE? And, without asking,
WHITHER hurried hence! Oh, many a Cup of this forbidden Wine Must drown the
memory of that insolence!"
Влетел вопрос: "Зачем на свете ты?" За ним другой: "К чему твои мечты?"
О, дайте мне запретного вина -- Забыть назойливость их суеты!
"Great!" Wolf Larsen cried. "Great! That's the keynote. Insolence! He
could not have used a better word."
-- Замечательно! -- воскликнул Волк Ларсен. -- Замечательно! Этим
сказано все. НазойливостьОн не мог употребить лучшего слова.
In vain I objected and denied. He deluged me, overwhelmed me with
argument.
Напрасно я отрицал и протестовал. Он подавил меня своими аргументами.
"It's not the nature of life to be otherwise. Life, when it knows that
it must cease living, will always rebel. It cannot help itself. The Preacher
found life and the works of life all a vanity and vexation, an evil thing;
but death, the ceasing to be able to be vain and vexed, he found an eviler
thing. Through chapter after chapter he is worried by the one event that
cometh to all alike. So Omar, so I, so you, even you, for you rebelled
against dying when Cooky sharpened a knife for you. You were afraid to die;
the life that was in you, that composes you, that is greater than you, did
not want to die. You have talked of the instinct of immortality. I talk of
the instinct of life, which is to live, and which, when death looms near and
large, masters the instinct, so called, of immortality. It mastered it in
you (you cannot deny it), because a crazy Cockney cook sharpened a knife.
-- Жизнь, по своей природе, не может быть иной. Жизнь, предвидя свой
конец, всегда восстает. Она не может иначе. Библейский мудрец нашел, что
жизнь и дела житейские -- суета сует, сплошное зло. Но смерть, прекращение
суеты, он находил еще большим злом. От стиха к стиху он скорбит, оплакивает
участь, которая одинаково ожидает всех. Так же смотрит на это и Омар Хайам,
и я, и вы, даже вы -- ведь возмутились же вы против смерти, когда кок начал
точить на вас нож. Вы боялись умереть. Жизнь внутри вас, которая составляет
вас и которая больше вас, не желала умирать. Вы толковали мне об инстинкте
бессмертия. А я говорю об инстинкте жизни, которая хочет жить, и, когда ей
грозит смерть, инстинкт жизни побеждает то, что вы называете инстинктом
бессмертия. Он победил и в вас -- вы не станете этого отрицать, -- победил,
когда какой-то сумасшедший кок стал точить на вас нож.
"You are afraid of him now. You are afraid of me. You cannot deny it.
If I should catch you by the throat, thus," - his hand was about my throat
and my breath was shut off, - "and began to press the life out of you thus,
and thus, your instinct of immortality will go glimmering, and your instinct
of life, which is longing for life, will flutter up, and you will struggle
to save yourself. Eh? I see the fear of death in your eyes. You beat the air
with your arms. You exert all your puny strength to struggle to live. Your
hand is clutching my arm, lightly it feels as a butterfly resting there.
Your chest is heaving, your tongue protruding, your skin turning dark, your
eyes swimming. 'To live! To live! To live!' you are crying; and you are
crying to live here and now, not hereafter. You doubt your immortality, eh?
Ha! ha! You are not sure of it. You won't chance it. This life only you are
certain is real. Ah, it is growing dark and darker. It is the darkness of
death, the ceasing to be, the ceasing to feel, the ceasing to move, that is
gathering about you, descending upon you, rising around you. Your eyes are
becoming set. They are glazing. My voice sounds faint and far. You cannot
see my face. And still you struggle in my grip. You kick with your legs.
Your body draws itself up in knots like a snake's. Your chest heaves and
strains. To live! To live! To live - "
Вы и теперь боитесь кока. И этого вы тоже не станете отрицать. Если я
схвачу вас за горло, вот так, -- рука его внезапно сжала мне горло, и
дыхание мое прервалось, -- и начну выжимать из вас жизнь, вот так, вот так!
-- то ваш инстинкт бессмертия съежится, а инстинкт жизни вспыхнет и вы
будете бороться, чтобы спастись. Ну чтоЯ читаю страх смерти в ваших глазах.
Вы бьете руками по воздуху. В борьбе за жизнь вы напрягаете все ваши жалкие
силенки. Вы вцепились в мою руку, а для меня это то же самое, как если бы на
нее села бабочка. Ваша грудь судорожно вздымается, язык высунулся наружу,
лицо побагровело, глаза мутнеют... "Жить! ЖитьЖить!" -- вопите вы. И вы
хотите жить здесь и сейчас" а не потом. Теперь вы уже сомневаетесь в своем
бессмертии? Вот как! Вы уже не уверены в нем. Вы не хотите рисковать. Только
эта жизнь, в которой вы уверены, реальна. А в глазах у вас все темнеет и
темнеет. Это мрак смерти, прекращение бытия, ощущений, дыхания. Он сгущается
вокруг, надвигается на вас, стеной вырастает кругом. Ваши глаза
остановились, они остекленели. Мой голос доносится к вам слабо, будто
издалека. Вы не видите моего лица. И все-таки вы барахтаетесь в моей руке.
Вы брыкаетесь. Извиваетесь ужом. Ваша грудь содрогается, вы задыхаетесь.
Жить! ЖитьЖить!..
I heard no more. Consciousness was blotted out by the darkness he had
so graphically described, and when I came to myself I was lying on the floor
and he was smoking a cigar and regarding me thoughtfully with that old
familiar light of curiosity in his eyes.
Больше я ничего не слышал. Сознание вытеснил мрак, который он так живо
описал. Очнулся я на полу. Ларсен курил сигару, задумчиво глядя на меня, с
уже знакомым мне огоньком любопытства в глазах.
"Well, have I convinced you?" he demanded. "Here take a drink of this.
I want to ask you some questions."
-- Ну что, убедил я вас? -- спросил он. -- Нате, выпейте вот это. Я
хочу спросить вас кое о чем.
I rolled my head negatively on the floor.
Я отрицательно помотал головой, не поднимая ее с пола.
"Your arguments are too - er -- forcible," I managed to articulate, at
cost of great pain to my aching throat.
-- Ваши доводы слишком... сильны, -- с трудом пробормотал я, так как
мне было больно говорить.
"You'll be all right in half-an-hour," he assured me. "And I promise I
won't use any more physical demonstrations. Get up now. You can sit on a
chair."
-- Через полчаса все пройдет, -- успокоил он меня. -- Обещаю в
дальнейшем воздерживаться от практических экспериментов. Теперь вставайте.
Садитесь на стул.
And, toy that I was of this monster, the discussion of Omar and the
Preacher was resumed. And half the night we sat up over it.
И так как я был игрушкой в руках этого чудовища, беседа об Омаре Хайаме
и Экклезиасте возобновилась, и мы засиделись до глубокой ночи.
The last twenty-four hours have witnessed a carnival of brutality. From
cabin to forecastle it seems to have broken out like a contagion. I scarcely
know where to begin. Wolf Larsen was really the cause of it. The relations
among the men, strained and made tense by feuds, quarrels and grudges, were
in a state of unstable equilibrium, and evil passions flared up in flame
like prairie- grass.
Целые сутки на шхуне царила какая-то вакханалия зверства; она вспыхнула
сразу от кают-компании до бака, словно эпидемия. Не знаю, с чего и начать.
Истинным виновником всего был Волк Ларсен. Отношения между людьми,
напряженные, насыщенные враждой, перемежавшиеся непрестанными стычками и
ссорами, находились в состоянии неустойчивого равновесия, и злые страсти
заполыхали пламенем, как трава в прериях.
Thomas Mugridge is a sneak, a spy, an informer. He has been attempting
to curry favour and reinstate himself in the good graces of the captain by
carrying tales of the men forward. He it was, I know, that carried some of
Johnson's hasty talk to Wolf Larsen. Johnson, it seems, bought a suit of
oilskins from the slop-chest and found them to be of greatly inferior
quality. Nor was he slow in advertising the fact. The slop-chest is a sort
of miniature dry-goods store which is carried by all sealing schooners and
which is stocked with articles peculiar to the needs of the sailors.
Whatever a sailor purchases is taken from his subsequent earnings on the
sealing grounds; for, as it is with the hunters so it is with the
boat-pullers and steerers - in the place of wages they receive a "lay," a
rate of so much per skin for every skin captured in their particular boat.
Томас Магридж -- проныра, шпион, доносчик. Он пытался снова втереться в
милость к капитану, наушничая на матросов. Я уверен, что это он передал
капитану неосторожные слова Джонсона. Тот взял в корабельной лавке
клеенчатую робу. Роба оказалась никуда не годной, и Джонсон не скрывал
своего неудовольствия. Корабельные лавки существуют на всех промысловых
шхунах -- в них матросы могут купить то, что им необходимо в плавании.
Стоимость взятого в лавке вычитается впоследствии из заработка на промыслах,
так как гребцы и рулевые, наравне с охотниками, получают вместо жалованья
известную долю доходов -- по числу шкур, добытых той или иной шлюпкой.
But of Johnson's grumbling at the slop-chest I knew nothing, so that
what I witnessed came with a shock of sudden surprise. I had just finished
sweeping the cabin, and had been inveigled by Wolf Larsen into a discussion
of Hamlet, his favourite Shakespearian character, when Johansen descended
the companion stairs followed by Johnson. The latter's cap came off after
the custom of the sea, and he stood respectfully in the centre of the cabin,
swaying heavily and uneasily to the roll of the schooner and facing the
captain.
Я не слыхал, как Джонсон ворчал по поводу своей неудачной покупки, и
все последующее явилось для меня полной неожиданностью. Я только что кончил
подметать пол в кают-компании и был вовлечен Волком Ларсеном в разговор о
Гамлете, его любимом шекспировском герое, как вдруг по трапу спустился
Иогансен в сопровождении Джонсона. Последний, по морскому обычаю, снял шапку
и скромно остановился посреди каюты, покачиваясь в такт качке судна и глядя
капитану в лицо.
"Shut the doors and draw the slide," Wolf Larsen said to me.
-- Закрой дверь на задвижку, -- сказал мне Волк Ларсен.
As I obeyed I noticed an anxious light come into Johnson's eyes, but I
did not dream of its cause. I did not dream of what was to occur until it
did occur, but he knew from the very first what was coming and awaited it
bravely. And in his action I found complete refutation of all Wolf Larsen's
materialism. The sailor Johnson was swayed by idea, by principle, and truth,
and sincerity. He was right, he knew he was right, and he was unafraid. He
would die for the right if needs be, he would be true to himself, sincere
with his soul. And in this was portrayed the victory of the spirit over the
flesh, the indomitability and moral grandeur of the soul that knows no
restriction and rises above time and space and matter with a surety and
invincibleness born of nothing else than eternity and immortality.
Исполняя приказание, я заметил выражение тревоги в глазах Джонсона, но
не понял, в чем дело. Мне и в голову ничего не приходило, пока все это не
разыгралось у меня на глазах. Джонсон же, по-видимому, знал, что ему
предстоит, и покорно ждал своей участи. В том, как он держался, я вижу
полное опровержение грубого материализма Волка Ларсена. Матроса Джонсона
одушевляла идея, принцип, убежденность в своей правоте. Он был прав, он
знал, что прав, и не боялся. Он готов был умереть за истину, но остался бы
верен себе и ни на минуту не дрогнул. Здесь воплотились победа духа над
плотью, неустрашимость и моральное величие души, которая не знает преград и
в своем бессмертии уверенно и непобедимо возвышается над временем,
пространством и материей.
But to return. I noticed the anxious light in Johnson's eyes, but
mistook it for the native shyness and embarrassment of the man. The mate,
Johansen, stood away several feet to the side of him, and fully three yards
in front of him sat Wolf Larsen on one of the pivotal cabin chairs. An
appreciable pause fell after I had closed the doors and drawn the slide, a
pause that must have lasted fully a minute. It was broken by Wolf Larsen.
Однако вернемся к рассказу. Я заметил тревогу в глазах Джонсона, но
принял ее за врожденную робость и смущение. Помощник Иогансен стоял сбоку в
нескольких шагах от матроса, а прямо перед Джонсоном, ярдах в трех, восседал
на вращающемся каютном стуле сам Волк Ларсен. Когда я запер дверь, наступило
молчание, длившееся целую минуту. Его нарушил Волк Ларсен.
"Yonson," he began.
-- Ионсон, -- начал он.
"My name is Johnson, sir," the sailor boldly corrected.
-- Меня зовут Джонсон, сэр, -- смело поправил матрос.
"Well, Johnson, then, damn you! Can you guess why I have sent for you?"
-- Ладно. Пусть будет Джонсон, черт побериТы знаешь, зачем я тебя
позвал?
"Yes, and no, sir," was the slow reply. "My work is done well. The mate
knows that, and you know it, sir. So there cannot be any complaint."
-- И да и нет, сэр, -- последовал неторопливый ответ. -- Свою работу я
исполняю исправно. Помощник знает это, да и вы знаете, сэр. Тут не может
быть жалоб.
"And is that all?" Wolf Larsen queried, his voice soft, and low, and
purring.
-- И это все? -- спросил Волк Ларсен негромко и вкрадчиво.
"I know you have it in for me," Johnson continued with his unalterable
and ponderous slowness. "You do not like me. You - you - "
-- Я знаю, что вы имеете что-то против меня, -- с той же тяжеловесной
медлительностью продолжал Джонсон. -- Я вам не по душе. Вы... вы...
"Go on," Wolf Larsen prompted. "Don't be afraid of my feelings."
-- Ну, дальше, -- подстегнул его Ларсен. -- Не бойся задеть мои
чувства.
"I am not afraid," the sailor retorted, a slight angry flush rising
through his sunburn. "If I speak not fast, it is because I have not been
from the old country as long as you. You do not like me because I am too
much of a man; that is why, sir."
-- Я и не боюсь, -- возразил матрос, и краска досады проступила сквозь
загар на его щеках. -- Я покинул родину не так давно, как вы, потому и
говорю медленно. А вам я не по душе, потому что уважаю себя. Вот в чем дело,
сэр!
"You are too much of a man for ship discipline, if that is what you
mean, and if you know what I mean," was Wolf Larsen's retort.
-- Ты хочешь сказать, что слишком уважаешь себя, чтобы уважать судовую
дисциплину, так, что ли? Тебе понятно, что я говорю?
"I know English, and I know what you mean, sir," Johnson answered, his
flush deepening at the slur on his knowledge of the English language.
-- Я ведь тоже говорю по-английски и понимаю ваши слова, сэр, --
ответил Джонсон, краснея еще гуще при этом намеке на плохое знание им языка.
"Johnson," Wolf Larsen said, with an air of dismissing all that had
gone before as introductory to the main business in hand, "I understand
you're not quite satisfied with those oilskins?"
-- Джонсон, -- продолжал Волк Ларсен, считая, повидимому, предисловие
оконченным и переходя к делу, -- я слышал, ты взял робу и, кажется, не
совсем ею доволен?
"No, I am not. They are no good, sir."
-- Да, недоволен. Плохая роба, сэр.
"And you've been shooting off your mouth about them."
-- И ты все время кричишь об этом?
"I say what I think, sir," the sailor answered courageously, not
failing at the same time in ship courtesy, which demanded that "sir" be
appended to each speech he made.
-- Я говорю то, что думаю, сэр, -- храбро возразил матрос, не забывая
вместе с тем прибавлять, как положено, "сэр" после каждой фразы.
It was at this moment that I chanced to glance at Johansen. His big
fists were clenching and unclenching, and his face was positively fiendish,
so malignantly did he look at Johnson. I noticed a black discoloration,
still faintly visible, under Johansen's eye, a mark of the thrashing he had
received a few nights before from the sailor. For the first time I began to
divine that something terrible was about to be enacted, - what, I could not
imagine.
В этот миг я случайно взглянул на Иогансена. Он то сжимал, то разжимал
свои огромные кулачищи и с дьявольской злобой посматривал на Джонсона. Я
заметил синяк у него под глазом -- это Джонсон разукрасил его на днях. И
только тут предчувствие чего-то ужасного закралось мне в душу, но что это
будет -- я не мог себе вообразить.
"Do you know what happens to men who say what you've said about my
slop-chest and me?" Wolf Larsen was demanding.
-- Ты знаешь, что ждет того, кто говорит такие вещи про мою лавку и про
меня? -- спросил Волк Ларсен.
"I know, sir," was the answer.
-- Знаю, сэр, -- последовал ответ.
"What?" Wolf Larsen demanded, sharply and imperatively.
-- А что именно? -- Вопрос прозвучал резко и повелительно.
"What you and the mate there are going to do to me, sir."
-- Да то, что вы и помощник собираетесь сделать со мной, сэр.
"Look at him, Hump," Wolf Larsen said to me, "look at this bit of
animated dust, this aggregation of matter that moves and breathes and defies
me and thoroughly believes itself to be compounded of something good; that
is impressed with certain human fictions such as righteousness and honesty,
and that will live up to them in spite of all personal discomforts and
говорят, на какой-то уединенный островок, где мы должны запастись пресной
водой, прежде чем направиться бить котиков к берегам Японии. Охотники
упражняются в стрельбе из винтовок и дробовиков, а матросы готовят паруса
для шлюпок, обивают весла кожей и обматывают уключины плетенкой, чтобы
бесшумно подкрадываться к котикам, -- вообще "наводят глянец", по выражению
Лича.
His arm, by the way, has healed nicely, though the scar will remain all
his life. Thomas Mugridge lives in mortal fear of him, and is afraid to
venture on deck after dark. There are two or three standing quarrels in the
forecastle. Louis tells me that the gossip of the sailors finds its way aft,
and that two of the telltales have been badly beaten by their mates. He
shakes his head dubiously over the outlook for the man Johnson, who is boat-
puller in the same boat with him. Johnson has been guilty of speaking his
mind too freely, and has collided two or three times with Wolf Larsen over
the pronunciation of his name. Johansen he thrashed on the amidships deck
the other night, since which time the mate has called him by his proper
name. But of course it is out of the question that Johnson should thrash
Wolf Larsen.
Рука у Лича, кстати сказать, заживает, но шрам, как видно, останется на
всю жизнь. Томас Магридж боится этого парня до смерти и, как стемнеет, не
решается носа высунуть на палубу. На баке то и дело вспыхивают ссоры. Луис
говорит, что кто-то наушничает капитану на матросов, и двоим доносчикам уже
здорово накостыляли шею. Луис боится, что Джонсону, гребцу из одной с ним
шлюпки, несдобровать. Джонсон говорит все слишком уж напрямик, и раза два у
него уже были столкновения с Волком Ларсеном из-за того, что тот неправильно
произносит его фамилию. А Иогансена он как-то вечером изрядно поколотил, и с
тех пор помощник не коверкает больше его фамилии. Но смешно думать, чтобы
Джонсон мог поколотить Волка Ларсена.
Louis has also given me additional information about Death Larsen,
which tallies with the captain's brief description. We may expect to meet
Death Larsen on the Japan coast. "And look out for squalls," is Louis's
prophecy, "for they hate one another like the wolf whelps they are." Death
Larsen is in command of the only sealing steamer in the fleet, the
Macedonia, which carries fourteen boats, whereas the rest of the schooners
carry only six. There is wild talk of cannon aboard, and of strange raids
and expeditions she may make, ranging from opium smuggling into the States
and arms smuggling into China, to blackbirding and open piracy. Yet I cannot
but believe for I have never yet caught him in a lie, while he has a
cyclopaedic knowledge of sealing and the men of the sealing fleets.
Услышал я от Луиса кое-что и о другом Ларсене, прозванном Смерть.
Рассказ Луиса вполне совпадает с краткой характеристикой, данной капитаном
своему брату. Мы, вероятно, встретимся с ним у берегов Японии. "Ждите
шквала, -- предрекает Луис, -- они ненавидят друг друга, как настоящие
волки". Смерть Ларсен командует "Македонией", единственным пароходом во всей
промысловой флотилии; на пароходе четырнадцать шлюпок, тогда как на шхунах
их бывает всего шесть. Поговаривают даже о пушках на борту и о странных
экспедициях этого судна, начиная от контрабандного ввоза опиума в
Соединенные Штаты и оружия в Китай и кончая торговлей рабами и открытым
пиратством. Я не могу не верить Луису, он как будто не любит привирать, и к
тому же этот малый -- ходячая Энциклопедия по части котикового промысла и
всех, кто этим занимается.
As it is forward and in the galley, so it is in the steerage and aft,
on this veritable hell-ship. Men fight and struggle ferociously for one
another's lives. The hunters are looking for a shooting scrape at any moment
between Smoke and Henderson, whose old quarrel has not healed, while Wolf
Larsen says positively that he will kill the survivor of the affair, if such
affair comes off. He frankly states that the position he takes is based on
no moral grounds, that all the hunters could kill and eat one another so far
as he is concerned, were it not that he needs them alive for the hunting. If
they will only hold their hands until the season is over, he promises them a
royal carnival, when all grudges can he settled and the survivors may toss
the non-survivors overboard and arrange a story as to how the missing men
were lost at sea. I think even the hunters are appalled at his
cold-bloodedness. Wicked men though they be, they are certainly very much
afraid of him.
Такие же стычки, как в матросском кубрике и в камбузе, происходят и в
кубрике охотников этого поистине дьявольского корабля. Там тоже драки и все
готовы перегрызть друг другу глотку. Охотники ежемиминутно ждут, что Смок и
Гендерсон, которые до сих пор не уладили своей старой ссоры, сцепятся снова,
а Волк Ларсен заявил, что убьет того, кто выйдет живым из этой схватки. Он
не скрывает, что им руководят отнюдь не моральные соображения. Ему
совершенно наплевать, хоть бы все охотники перестреляли друг друга, но они
нужны ему для дела, и поэтому он обещает им царскую потеху, если они
воздержатся от драк до конца промысла: они смогут тогда свести все свои
счеты, выбросить трупы за борт и потом придумать для этого какие угодно
изъяснения. Мне кажется, что даже охотники изумлены его хладнокровной
жестокостью. Несмотря на всю свою свирепость, они все-таки боятся его.
Thomas Mugridge is cur-like in his subjection to me, while I go about
in secret dread of him. His is the courage of fear, - a strange thing I know
well of myself, - and at any moment it may master the fear and impel him to
the taking of my life. My knee is much better, though it often aches for
long periods, and the stiffness is gradually leaving the arm which Wolf
Larsen squeezed. Otherwise I am in splendid condition, feel that I am in
splendid condition. My muscles are growing harder and increasing in size. My
hands, however, are a spectacle for grief. They have a parboiled appearance,
are afflicted with hang-nails, while the nails are broken and discoloured,
and the edges of the quick seem to be assuming a fungoid sort of growth.
Also, I am suffering from boils, due to the diet, most likely, for I was
never afflicted in this manner before.
Томас Магридж пресмыкается передо мной, как собачонка, а я, в глубине
души, побаиваюсь его. Ему свойственно мужество страха -- как это бывает, я
хорошо знаю по себе, -- и в любую минуту оно может взять в нем верх и
заставить его покуситься на мою жизнь. Состояние моего колена заметно
улучшилось, хотя временами нога сильно ноет. Онемение в руке, которую сдавил
мне Волк Ларсен, понемногу проходит тоже. Вообще же я окреп. Мускулы
увеличились и стали тверже. Вот только руки являют самое жалкое зрелище. У
них такой вид, словно их ошпарили кипятком, а ногти все поломаны и черны от
грязи, на пальцах -- заусеницы, на ладонях -- мозоли. Кроме того, у меня
появились фурункулы, что я приписываю корабельной пище, так как никогда
раньше этим не страдал.
I was amused, a couple of evenings back, by seeing Wolf Larsen reading
the Bible, a copy of which, after the futile search for one at the beginning
of the voyage, had been found in the dead mate's sea-chest. I wondered what
Wolf Larsen could get from it, and he read aloud to me from Ecclesiastes. I
could imagine he was speaking the thoughts of his own mind as he read to me,
and his voice, reverberating deeply and mournfully in the confined cabin,
charmed and held me. He may be uneducated, but he certainly knows how to
express the significance of the written word. I can hear him now, as I shall
always hear him, the primal melancholy vibrant in his voice as he read:
На днях Волк Ларсен позабавил меня: я застал его вечером за чтением
библии, которая после бесплодных поисков, уже описанных мною в начале
плавания, отыскалась в сундуке покойного помощника. Я недоумевал, что Волк
Ларсен может в ней для себя найти, и он прочел мне вслух из Экклезиаста. При
этом мне казалось, что он не читает, а высказывает собственные мысли, и
голос его, гулко и мрачно раздававшийся в каюте, зачаровывал меня и держал в
оцепенении. Хоть он и необразован, а читает хорошо. Я как сейчас слышу его
меланхолический голос:
"I gathered me also silver and gold, and the peculiar treasure of kings
and of the provinces; I gat me men singers and women singers, and the
delights of the sons of men, as musical instruments, and that of all sorts.
"Собрал себе серебра и золота и драгоценностей от царей и областей;
завел у себя певцов и певиц и услаждения сынов человеческих -- разные
музыкальные орудия.
"So I was great, and increased more than all that were before me in
Jerusalem; also my wisdom returned with me.
И сделался я великим и богатым больше всех, бывших прежде меня в
Иерусалиме, и мудрость моя пребыла со мною...
"Then I looked on all the works that my hands had wrought and on the
labour that I had laboured to do; and behold, all was vanity and vexation of
spirit, and there was no profit under the sun.
И оглянулся я на все дела мои, которые сделали руки мои, и на труд,
которым трудился я, делая их: и вот, все -- суета и томление духа, и нет от
них пользы под солнцем!..
"All things come alike to all; there is one event to the righteous and
to the wicked; to the good and to the clean, and to the unclean; to him that
sacrificeth, and to him that sacrificeth not; as is the good, so is the
sinner; and he that sweareth, as he that feareth an oath.
Всему и всем -- одно: одна участь праведнику и нечестивому, доброму и
злому, чистому и нечистому, приносящему жертву и не приносящему жертвы; как
добродетельному, так и грешнику; как клянущемуся, так и боящемуся клятвы.
"This is an evil among all things that are done under the sun, that
there is one event unto all; yea, also the heart of the sons of men is full
of evil, and madness is in their heart while they live, and after that they
go to the dead.
Это-то и худо во всем, что делается под солнцем, что одна участь всем,
и сердце сынов человеческих исполнено зла, и безумие в сердце их, в жизни
их; а после того они отходят к умершим.
"For to him that is joined to all the living there is hope; for a
living dog is better than a dead lion.
Кто находится между живыми, тому есть еще надежда, так как и псу живому
лучше, нежели мертвому льву.
"For the living know that they shall die; but the dead know not
anything, neither have they any more a reward; for the memory of them is
forgotten.
Живые знают, что умрут, а мертвые ничего не знают, и уже нет им
воздаяния, потому что и память о них предана забвению.
"Also their love, and their hatred, and their envy, is now perished;
neither have they any more a portion for ever in anything that is done under
the sun."
И любовь их, и ненависть их, и ревность их уже исчезла, и нет им более
доли вовеки ни в чем, что делается под солнцем".
"There you have it, Hump," he said, closing the book upon his finger
and looking up at me. "The Preacher who was king over Israel in Jerusalem
thought as I think. You call me a pessimist. Is not this pessimism of the
blackest? - 'All is vanity and vexation of spirit,' 'There is no profit
under the sun,' 'There is one event unto all,' to the fool and the wise, the
clean and the unclean, the sinner and the saint, and that event is death,
and an evil thing, he says. For the Preacher loved life, and did not want to
die, saying, 'For a living dog is better than a dead lion.' He preferred the
vanity and vexation to the silence and unmovableness of the grave. And so I.
To crawl is piggish; but to not crawl, to be as the clod and rock, is
loathsome to contemplate. It is loathsome to the life that is in me, the
very essence of which is movement, the power of movement, and the
consciousness of the power of movement. Life itself is unsatisfaction, but
to look ahead to death is greater unsatisfaction."
-- Так-то, Хэмп, -- сказал он, заложив пальцем книгу и взглянув на
меня. -- Мудрец, который царил над народом Израиля в Иерусалиме, мыслил так
же, как я. Вы называете меня пессимистом. Разве это не самый черный
пессимизм? "Все -- суета и томление духа, и нет от них пользы под солнцем!
", "Всему и всем -- одно" -- глупому и умному, чистому и нечистому, грешнику
и святому. Эта участь -- смерть, и она зло, по его словам. Этот мудрец любил
жизнь и, видно, не хотел умирать, если говорил: "... так как и псу живому
лучше, нежели мертвому льву". Он предпочитал суету сует тишине и
неподвижности могилы. Так же и я. Ползать по земле -- это свинство. Но не
ползать, быть неподвижным, как прах или камень, -- об этом гнусно и
подумать. Это противоречит жизни во мне, сама сущность которой есть
движение, сила движения, сознание силы движения. Жизнь полна
неудовлетворенности, но еще меньше может удовлетворить нас мысль о
предстоящей смерти.
"You are worse off than Omar," I said. "He, at least, after the
customary agonizing of youth, found content and made of his materialism a
joyous thing."
-- Вам еще хуже, чем Омару Хайаму, -- заметил я. -- Он по крайней мере
после обычных сомнений юности нашел какое-то удовлетворение и сделал свой
Материализм источником радости.
"Who was Omar?" Wolf Larsen asked, and I did no more work that day, nor
the next, nor the next.
-- Кто это -- Омар Хайам? -- спросил Волк Ларсен, и ни в этот день, ни
в следующие я уже не работал.
In his random reading he had never chanced upon the Rubeiyet, and it
was to him like a great find of treasure. Much I remembered, possibly
two-thirds of the quatrains, and I managed to piece out the remainder
without difficulty. We talked for hours over single stanzas, and I found him
reading into them a wail of regret and a rebellion which, for the life of
me, I could not discover myself. Possibly I recited with a certain joyous
lilt which was my own, for - his memory was good, and at a second rendering,
very often the first, he made a quatrain his own - he recited the same lines
and invested them with an unrest and passionate revolt that was well- nigh
convincing.
В своем беспорядочном чтении Ларсену не довелось напасть на
"Рубайат", и теперь это было для него драгоценной находкой. Большую часть
стихов я знал на память и без труда припомнил остальные. Часами обсуждали мы
отдельные четверостишия, и он усматривал в них проявления скорбного и
мятежного духа, у который сам я совершенно не мог уловить. Возможно, что я
вносил в мою декламацию несвойственную этим стихам жизнерадостность, а он,
обладая прекрасной памятью и запомнив многие строфы при первом же чтении,
вкладывал в них страстность и тревогу, убеждавшие слушателя.
I was interested as to which quatrain he would like best, and was not
surprised when he hit upon the one born of an instant's irritability, and
quite at variance with the Persian's complacent philosophy and genial code
of life:
Меня интересовало, какое четверостишие понравится ему больше других, и
я не был удивлен, когда он остановил свой выбор на том, где отразилось
случайное раздражение поэта, шедшее вразрез с его спокойной философией и
благодушным взглядом на жизнь:
"What, without asking, hither hurried WHENCE? And, without asking,
WHITHER hurried hence! Oh, many a Cup of this forbidden Wine Must drown the
memory of that insolence!"
Влетел вопрос: "Зачем на свете ты?" За ним другой: "К чему твои мечты?"
О, дайте мне запретного вина -- Забыть назойливость их суеты!
"Great!" Wolf Larsen cried. "Great! That's the keynote. Insolence! He
could not have used a better word."
-- Замечательно! -- воскликнул Волк Ларсен. -- Замечательно! Этим
сказано все. НазойливостьОн не мог употребить лучшего слова.
In vain I objected and denied. He deluged me, overwhelmed me with
argument.
Напрасно я отрицал и протестовал. Он подавил меня своими аргументами.
"It's not the nature of life to be otherwise. Life, when it knows that
it must cease living, will always rebel. It cannot help itself. The Preacher
found life and the works of life all a vanity and vexation, an evil thing;
but death, the ceasing to be able to be vain and vexed, he found an eviler
thing. Through chapter after chapter he is worried by the one event that
cometh to all alike. So Omar, so I, so you, even you, for you rebelled
against dying when Cooky sharpened a knife for you. You were afraid to die;
the life that was in you, that composes you, that is greater than you, did
not want to die. You have talked of the instinct of immortality. I talk of
the instinct of life, which is to live, and which, when death looms near and
large, masters the instinct, so called, of immortality. It mastered it in
you (you cannot deny it), because a crazy Cockney cook sharpened a knife.
-- Жизнь, по своей природе, не может быть иной. Жизнь, предвидя свой
конец, всегда восстает. Она не может иначе. Библейский мудрец нашел, что
жизнь и дела житейские -- суета сует, сплошное зло. Но смерть, прекращение
суеты, он находил еще большим злом. От стиха к стиху он скорбит, оплакивает
участь, которая одинаково ожидает всех. Так же смотрит на это и Омар Хайам,
и я, и вы, даже вы -- ведь возмутились же вы против смерти, когда кок начал
точить на вас нож. Вы боялись умереть. Жизнь внутри вас, которая составляет
вас и которая больше вас, не желала умирать. Вы толковали мне об инстинкте
бессмертия. А я говорю об инстинкте жизни, которая хочет жить, и, когда ей
грозит смерть, инстинкт жизни побеждает то, что вы называете инстинктом
бессмертия. Он победил и в вас -- вы не станете этого отрицать, -- победил,
когда какой-то сумасшедший кок стал точить на вас нож.
"You are afraid of him now. You are afraid of me. You cannot deny it.
If I should catch you by the throat, thus," - his hand was about my throat
and my breath was shut off, - "and began to press the life out of you thus,
and thus, your instinct of immortality will go glimmering, and your instinct
of life, which is longing for life, will flutter up, and you will struggle
to save yourself. Eh? I see the fear of death in your eyes. You beat the air
with your arms. You exert all your puny strength to struggle to live. Your
hand is clutching my arm, lightly it feels as a butterfly resting there.
Your chest is heaving, your tongue protruding, your skin turning dark, your
eyes swimming. 'To live! To live! To live!' you are crying; and you are
crying to live here and now, not hereafter. You doubt your immortality, eh?
Ha! ha! You are not sure of it. You won't chance it. This life only you are
certain is real. Ah, it is growing dark and darker. It is the darkness of
death, the ceasing to be, the ceasing to feel, the ceasing to move, that is
gathering about you, descending upon you, rising around you. Your eyes are
becoming set. They are glazing. My voice sounds faint and far. You cannot
see my face. And still you struggle in my grip. You kick with your legs.
Your body draws itself up in knots like a snake's. Your chest heaves and
strains. To live! To live! To live - "
Вы и теперь боитесь кока. И этого вы тоже не станете отрицать. Если я
схвачу вас за горло, вот так, -- рука его внезапно сжала мне горло, и
дыхание мое прервалось, -- и начну выжимать из вас жизнь, вот так, вот так!
-- то ваш инстинкт бессмертия съежится, а инстинкт жизни вспыхнет и вы
будете бороться, чтобы спастись. Ну чтоЯ читаю страх смерти в ваших глазах.
Вы бьете руками по воздуху. В борьбе за жизнь вы напрягаете все ваши жалкие
силенки. Вы вцепились в мою руку, а для меня это то же самое, как если бы на
нее села бабочка. Ваша грудь судорожно вздымается, язык высунулся наружу,
лицо побагровело, глаза мутнеют... "Жить! ЖитьЖить!" -- вопите вы. И вы
хотите жить здесь и сейчас" а не потом. Теперь вы уже сомневаетесь в своем
бессмертии? Вот как! Вы уже не уверены в нем. Вы не хотите рисковать. Только
эта жизнь, в которой вы уверены, реальна. А в глазах у вас все темнеет и
темнеет. Это мрак смерти, прекращение бытия, ощущений, дыхания. Он сгущается
вокруг, надвигается на вас, стеной вырастает кругом. Ваши глаза
остановились, они остекленели. Мой голос доносится к вам слабо, будто
издалека. Вы не видите моего лица. И все-таки вы барахтаетесь в моей руке.
Вы брыкаетесь. Извиваетесь ужом. Ваша грудь содрогается, вы задыхаетесь.
Жить! ЖитьЖить!..
I heard no more. Consciousness was blotted out by the darkness he had
so graphically described, and when I came to myself I was lying on the floor
and he was smoking a cigar and regarding me thoughtfully with that old
familiar light of curiosity in his eyes.
Больше я ничего не слышал. Сознание вытеснил мрак, который он так живо
описал. Очнулся я на полу. Ларсен курил сигару, задумчиво глядя на меня, с
уже знакомым мне огоньком любопытства в глазах.
"Well, have I convinced you?" he demanded. "Here take a drink of this.
I want to ask you some questions."
-- Ну что, убедил я вас? -- спросил он. -- Нате, выпейте вот это. Я
хочу спросить вас кое о чем.
I rolled my head negatively on the floor.
Я отрицательно помотал головой, не поднимая ее с пола.
"Your arguments are too - er -- forcible," I managed to articulate, at
cost of great pain to my aching throat.
-- Ваши доводы слишком... сильны, -- с трудом пробормотал я, так как
мне было больно говорить.
"You'll be all right in half-an-hour," he assured me. "And I promise I
won't use any more physical demonstrations. Get up now. You can sit on a
chair."
-- Через полчаса все пройдет, -- успокоил он меня. -- Обещаю в
дальнейшем воздерживаться от практических экспериментов. Теперь вставайте.
Садитесь на стул.
And, toy that I was of this monster, the discussion of Omar and the
Preacher was resumed. And half the night we sat up over it.
И так как я был игрушкой в руках этого чудовища, беседа об Омаре Хайаме
и Экклезиасте возобновилась, и мы засиделись до глубокой ночи.
The last twenty-four hours have witnessed a carnival of brutality. From
cabin to forecastle it seems to have broken out like a contagion. I scarcely
know where to begin. Wolf Larsen was really the cause of it. The relations
among the men, strained and made tense by feuds, quarrels and grudges, were
in a state of unstable equilibrium, and evil passions flared up in flame
like prairie- grass.
Целые сутки на шхуне царила какая-то вакханалия зверства; она вспыхнула
сразу от кают-компании до бака, словно эпидемия. Не знаю, с чего и начать.
Истинным виновником всего был Волк Ларсен. Отношения между людьми,
напряженные, насыщенные враждой, перемежавшиеся непрестанными стычками и
ссорами, находились в состоянии неустойчивого равновесия, и злые страсти
заполыхали пламенем, как трава в прериях.
Thomas Mugridge is a sneak, a spy, an informer. He has been attempting
to curry favour and reinstate himself in the good graces of the captain by
carrying tales of the men forward. He it was, I know, that carried some of
Johnson's hasty talk to Wolf Larsen. Johnson, it seems, bought a suit of
oilskins from the slop-chest and found them to be of greatly inferior
quality. Nor was he slow in advertising the fact. The slop-chest is a sort
of miniature dry-goods store which is carried by all sealing schooners and
which is stocked with articles peculiar to the needs of the sailors.
Whatever a sailor purchases is taken from his subsequent earnings on the
sealing grounds; for, as it is with the hunters so it is with the
boat-pullers and steerers - in the place of wages they receive a "lay," a
rate of so much per skin for every skin captured in their particular boat.
Томас Магридж -- проныра, шпион, доносчик. Он пытался снова втереться в
милость к капитану, наушничая на матросов. Я уверен, что это он передал
капитану неосторожные слова Джонсона. Тот взял в корабельной лавке
клеенчатую робу. Роба оказалась никуда не годной, и Джонсон не скрывал
своего неудовольствия. Корабельные лавки существуют на всех промысловых
шхунах -- в них матросы могут купить то, что им необходимо в плавании.
Стоимость взятого в лавке вычитается впоследствии из заработка на промыслах,
так как гребцы и рулевые, наравне с охотниками, получают вместо жалованья
известную долю доходов -- по числу шкур, добытых той или иной шлюпкой.
But of Johnson's grumbling at the slop-chest I knew nothing, so that
what I witnessed came with a shock of sudden surprise. I had just finished
sweeping the cabin, and had been inveigled by Wolf Larsen into a discussion
of Hamlet, his favourite Shakespearian character, when Johansen descended
the companion stairs followed by Johnson. The latter's cap came off after
the custom of the sea, and he stood respectfully in the centre of the cabin,
swaying heavily and uneasily to the roll of the schooner and facing the
captain.
Я не слыхал, как Джонсон ворчал по поводу своей неудачной покупки, и
все последующее явилось для меня полной неожиданностью. Я только что кончил
подметать пол в кают-компании и был вовлечен Волком Ларсеном в разговор о
Гамлете, его любимом шекспировском герое, как вдруг по трапу спустился
Иогансен в сопровождении Джонсона. Последний, по морскому обычаю, снял шапку
и скромно остановился посреди каюты, покачиваясь в такт качке судна и глядя
капитану в лицо.
"Shut the doors and draw the slide," Wolf Larsen said to me.
-- Закрой дверь на задвижку, -- сказал мне Волк Ларсен.
As I obeyed I noticed an anxious light come into Johnson's eyes, but I
did not dream of its cause. I did not dream of what was to occur until it
did occur, but he knew from the very first what was coming and awaited it
bravely. And in his action I found complete refutation of all Wolf Larsen's
materialism. The sailor Johnson was swayed by idea, by principle, and truth,
and sincerity. He was right, he knew he was right, and he was unafraid. He
would die for the right if needs be, he would be true to himself, sincere
with his soul. And in this was portrayed the victory of the spirit over the
flesh, the indomitability and moral grandeur of the soul that knows no
restriction and rises above time and space and matter with a surety and
invincibleness born of nothing else than eternity and immortality.
Исполняя приказание, я заметил выражение тревоги в глазах Джонсона, но
не понял, в чем дело. Мне и в голову ничего не приходило, пока все это не
разыгралось у меня на глазах. Джонсон же, по-видимому, знал, что ему
предстоит, и покорно ждал своей участи. В том, как он держался, я вижу
полное опровержение грубого материализма Волка Ларсена. Матроса Джонсона
одушевляла идея, принцип, убежденность в своей правоте. Он был прав, он
знал, что прав, и не боялся. Он готов был умереть за истину, но остался бы
верен себе и ни на минуту не дрогнул. Здесь воплотились победа духа над
плотью, неустрашимость и моральное величие души, которая не знает преград и
в своем бессмертии уверенно и непобедимо возвышается над временем,
пространством и материей.
But to return. I noticed the anxious light in Johnson's eyes, but
mistook it for the native shyness and embarrassment of the man. The mate,
Johansen, stood away several feet to the side of him, and fully three yards
in front of him sat Wolf Larsen on one of the pivotal cabin chairs. An
appreciable pause fell after I had closed the doors and drawn the slide, a
pause that must have lasted fully a minute. It was broken by Wolf Larsen.
Однако вернемся к рассказу. Я заметил тревогу в глазах Джонсона, но
принял ее за врожденную робость и смущение. Помощник Иогансен стоял сбоку в
нескольких шагах от матроса, а прямо перед Джонсоном, ярдах в трех, восседал
на вращающемся каютном стуле сам Волк Ларсен. Когда я запер дверь, наступило
молчание, длившееся целую минуту. Его нарушил Волк Ларсен.
"Yonson," he began.
-- Ионсон, -- начал он.
"My name is Johnson, sir," the sailor boldly corrected.
-- Меня зовут Джонсон, сэр, -- смело поправил матрос.
"Well, Johnson, then, damn you! Can you guess why I have sent for you?"
-- Ладно. Пусть будет Джонсон, черт побериТы знаешь, зачем я тебя
позвал?
"Yes, and no, sir," was the slow reply. "My work is done well. The mate
knows that, and you know it, sir. So there cannot be any complaint."
-- И да и нет, сэр, -- последовал неторопливый ответ. -- Свою работу я
исполняю исправно. Помощник знает это, да и вы знаете, сэр. Тут не может
быть жалоб.
"And is that all?" Wolf Larsen queried, his voice soft, and low, and
purring.
-- И это все? -- спросил Волк Ларсен негромко и вкрадчиво.
"I know you have it in for me," Johnson continued with his unalterable
and ponderous slowness. "You do not like me. You - you - "
-- Я знаю, что вы имеете что-то против меня, -- с той же тяжеловесной
медлительностью продолжал Джонсон. -- Я вам не по душе. Вы... вы...
"Go on," Wolf Larsen prompted. "Don't be afraid of my feelings."
-- Ну, дальше, -- подстегнул его Ларсен. -- Не бойся задеть мои
чувства.
"I am not afraid," the sailor retorted, a slight angry flush rising
through his sunburn. "If I speak not fast, it is because I have not been
from the old country as long as you. You do not like me because I am too
much of a man; that is why, sir."
-- Я и не боюсь, -- возразил матрос, и краска досады проступила сквозь
загар на его щеках. -- Я покинул родину не так давно, как вы, потому и
говорю медленно. А вам я не по душе, потому что уважаю себя. Вот в чем дело,
сэр!
"You are too much of a man for ship discipline, if that is what you
mean, and if you know what I mean," was Wolf Larsen's retort.
-- Ты хочешь сказать, что слишком уважаешь себя, чтобы уважать судовую
дисциплину, так, что ли? Тебе понятно, что я говорю?
"I know English, and I know what you mean, sir," Johnson answered, his
flush deepening at the slur on his knowledge of the English language.
-- Я ведь тоже говорю по-английски и понимаю ваши слова, сэр, --
ответил Джонсон, краснея еще гуще при этом намеке на плохое знание им языка.
"Johnson," Wolf Larsen said, with an air of dismissing all that had
gone before as introductory to the main business in hand, "I understand
you're not quite satisfied with those oilskins?"
-- Джонсон, -- продолжал Волк Ларсен, считая, повидимому, предисловие
оконченным и переходя к делу, -- я слышал, ты взял робу и, кажется, не
совсем ею доволен?
"No, I am not. They are no good, sir."
-- Да, недоволен. Плохая роба, сэр.
"And you've been shooting off your mouth about them."
-- И ты все время кричишь об этом?
"I say what I think, sir," the sailor answered courageously, not
failing at the same time in ship courtesy, which demanded that "sir" be
appended to each speech he made.
-- Я говорю то, что думаю, сэр, -- храбро возразил матрос, не забывая
вместе с тем прибавлять, как положено, "сэр" после каждой фразы.
It was at this moment that I chanced to glance at Johansen. His big
fists were clenching and unclenching, and his face was positively fiendish,
so malignantly did he look at Johnson. I noticed a black discoloration,
still faintly visible, under Johansen's eye, a mark of the thrashing he had
received a few nights before from the sailor. For the first time I began to
divine that something terrible was about to be enacted, - what, I could not
imagine.
В этот миг я случайно взглянул на Иогансена. Он то сжимал, то разжимал
свои огромные кулачищи и с дьявольской злобой посматривал на Джонсона. Я
заметил синяк у него под глазом -- это Джонсон разукрасил его на днях. И
только тут предчувствие чего-то ужасного закралось мне в душу, но что это
будет -- я не мог себе вообразить.
"Do you know what happens to men who say what you've said about my
slop-chest and me?" Wolf Larsen was demanding.
-- Ты знаешь, что ждет того, кто говорит такие вещи про мою лавку и про
меня? -- спросил Волк Ларсен.
"I know, sir," was the answer.
-- Знаю, сэр, -- последовал ответ.
"What?" Wolf Larsen demanded, sharply and imperatively.
-- А что именно? -- Вопрос прозвучал резко и повелительно.
"What you and the mate there are going to do to me, sir."
-- Да то, что вы и помощник собираетесь сделать со мной, сэр.
"Look at him, Hump," Wolf Larsen said to me, "look at this bit of
animated dust, this aggregation of matter that moves and breathes and defies
me and thoroughly believes itself to be compounded of something good; that
is impressed with certain human fictions such as righteousness and honesty,
and that will live up to them in spite of all personal discomforts and