Страница:
my revolver. I displayed it openly during our conversation, but he took no
notice of it. He appeared the same, physically, as when last I saw him, but
he was gloomy and silent. In fact, the few words we spoke could hardly be
called a conversation. I did not inquire why he had not been ashore, nor did
he ask why I had not come aboard. His head was all right again, he said, and
so, without further parley, I left him.
Я помахал ей рукой с полубака и соскочил на палубу. Подойдя к трапу в
кают-компанию, я окликнул Волка Ларсена. Он ответил мне. Когда он начал
подниматься по трапу, я взвел курок револьвера, и все время, пока мы
разговаривали, открыто держал револьвер в руке, но Ларсен не обращал на это
никакого внимания. Внешне он не изменился за эти дни, но был мрачен и
молчалив. Вряд ли можно назвать беседой те несколько слов, которыми мы
обменялись. Я не спросил его, почему он не сходит на берег, и он не спросил,
почему я не показывался на шхуне. Он сказал, что головная боль у него
прошла, и я, не вступая в дальнейшие разговоры, ушел.
Maud received my report with obvious relief, and the sight of smoke
which later rose in the galley put her in a more cheerful mood. The next
day, and the next, we saw the galley smoke rising, and sometimes we caught
glimpses of him on the poop. But that was all. He made no attempt to come
ashore. This we knew, for we still maintained our night-watches. We were
waiting for him to do something, to show his hand, so to say, and his
inaction puzzled and worried us.
Мод выслушала мое сообщение и облегченно вздохнула, а когда над
камбузом показался дымок, это, видимо, окончательно ее успокоило. Дымок
вился над камбузом и последующие дни, а порой и сам Волк Ларсен ненадолго
появлялся на юте. Но это было все. Он не делал попыток спуститься на берег,
-- нам это было известно, так как мы следили за ним и продолжали дежурить по
ночам. Мы ждали, что он что-нибудь предпримет, откроет, так сказать, свою
игру. Его бездействие сбивало нас с толку и вызывало тревогу.
A week of this passed by. We had no other interest than Wolf Larsen,
and his presence weighed us down with an apprehension which prevented us
from doing any of the little things we had planned.
Так прошла неделя. Все наши мысли были теперь сосредоточены на Волке
Ларсене. Его присутствие угнетало нас и мешало нам заниматься нашими
обычными делами.
But at the end of the week the smoke ceased rising from the galley, and
he no longer showed himself on the poop. I could see Maud's solicitude again
growing, though she timidly - and even proudly, I think - forbore a
repetition of her request. After all, what censure could be put upon her?
She was divinely altruistic, and she was a woman. Besides, I was myself
aware of hurt at thought of this man whom I had tried to kill, dying alone
with his fellow- creatures so near. He was right. The code of my group was
stronger than I. The fact that he had hands, feet, and a body shaped
somewhat like mine, constituted a claim which I could not ignore.
Но к концу недели дымок перестал виться над камбузом, и Волк Ларсен
больше не появлялся на юте. Я видел, что Мод снова начинает беспокоиться, но
из робости, а может быть, и из гордости не повторяет своей просьбы. А в чем,
в сущности, мог я упрекнуть ее? Она была женщиной и к тому же глубоко
альтруистической натурой. Признаться, мне самому было как-то не по себе,
когда я думал о том, что этот человек, которого я пытался убить, быть может,
умирает здесь, возле нас, брошенный всеми. Он оказался прав. Нравственные
правила, привитые мне в моем кругу, были сильнее меня. То, что у него такие
же руки и ноги, как у меня, и тело имеет некоторое сходство с моим,
накладывало на меня обязательства, которыми я не мог пренебречь.
So I did not wait a second time for Maud to send me. I discovered that
we stood in need of condensed milk and marmalade, and announced that I was
going aboard. I could see that she wavered. She even went so far as to
murmur that they were non-essentials and that my trip after them might be
inexpedient. And as she had followed the trend of my silence, she now
followed the trend of my speech, and she knew that I was going aboard, not
because of condensed milk and marmalade, but because of her and of her
anxiety, which she knew she had failed to hide.
Поэтому я не стал ждать, когда Мод вторично пошлет меня на шхуну. "У
нас осталось мало сгущенного молока и джема, -- заявил я, -- надо подняться
на борт". Я видел, что Мод колеблется. Она даже пробормотала, что все это не
так уж нам необходимо и мне незачем ходить туда. Однако подобно тому, как
раньше она сумела разгадать, что таится за моим молчанием, так и теперь она
сразу поняла истинный смысл моих слов, поняла, что я иду туда не за молоком
и джемом, а ради нее, -- иду, чтобы избавить ее от беспокойства, которое она
не сумела от меня скрыть.
I took off my shoes when I gained the forecastle head, and went
noiselessly aft in my stocking feet. Nor did I call this time from the top
of the companion-way. Cautiously descending, I found the cabin deserted. The
door to his state-room was closed. At first I thought of knocking, then I
remembered my ostensible errand and resolved to carry it out. Carefully
avoiding noise, I lifted the trap-door in the floor and set it to one side.
The slop-chest, as well as the provisions, was stored in the lazarette, and
I took advantage of the opportunity to lay in a stock of underclothing.
Поднявшись на судно, я снял башмаки и в одних носках бесшумно прокрался
на корму. На этот раз я не стал окликать Волка Ларсена. Осторожно
спустившись по трапу, я обнаружил, что в кают-компании никого нет. Дверь в
каюту капитана была закрыта. Я уже хотел было постучать, но передумал, решив
сперва заняться тем, что якобы и привело меня сюда. Стараясь поменьше
шуметь, я поднял крышку люка и отставил ее в сторону. Товары судовой лавки
находились в той же кладовой, и мне захотелось заодно запастись и бельем.
As I emerged from the lazarette I heard sounds in Wolf Larsen's
state-room. I crouched and listened. The door-knob rattled. Furtively,
instinctively, I slunk back behind the table and drew and cocked my
revolver. The door swung open and he came forth. Never had I seen so
profound a despair as that which I saw on his face, - the face of Wolf
Larsen the fighter, the strong man, the indomitable one. For all the world
like a woman wringing her hands, he raised his clenched fists and groaned.
One fist unclosed, and the open palm swept across his eyes as though
brushing away cobwebs.
Когда я выбрался из кладовой, в каюте Волка Ларсена раздался шум. Я
замер и прислушался. Звякнула дверная ручка. Я инстинктивно отпрянул в
сторону. Притаившись за столом, я выхватил револьвер и взвел курок. Дверь
распахнулась, и показался Волк Ларсен. Некогда не видел я такого отчаяния,
какое было написано на его лице -- на лице сильного, неукротимого Волка
Ларсена. Он стонал, как женщина, и потрясал сжатыми кулаками над головой.
Потом провел ладонью по глазам, словно сметая с них невидимую паутину.
"God! God!" he groaned, and the clenched fists were raised again to the
infinite despair with which his throat vibrated.
-- Господи, господи! -- хрипло простонал он и в беспредельном отчаянии
снова потряс кулаками.
It was horrible. I was trembling all over, and I could feel the shivers
running up and down my spine and the sweat standing out on my forehead.
Surely there can be little in this world more awful than the spectacle of a
strong man in the moment when he is utterly weak and broken.
Это было страшно. Я задрожал, по спине у меня пробежали мурашки, и
холодный пот выступил на лбу. Вряд ли есть на свете зрелище более ужасное,
чем вид сильного человека в минуту крайней слабости и упадка духа.
But Wolf Larsen regained control of himself by an exertion of his
remarkable will. And it was exertion. His whole frame shook with the
struggle. He resembled a man on the verge of a fit. His face strove to
compose itself, writhing and twisting in the effort till he broke down
again. Once more the clenched fists went upward and he groaned. He caught
his breath once or twice and sobbed. Then he was successful. I could have
thought him the old Wolf Larsen, and yet there was in his movements a vague
suggestion of weakness and indecision. He started for the companion-way, and
stepped forward quite as I had been accustomed to see him do; and yet again,
in his very walk, there seemed that suggestion of weakness and indecision.
Но огромным усилием воли Волк Ларсен взял себя в руки. Поистине это
стоило ему колоссального усилия. Все тело его сотрясалось от напряжения.
Казалось, его вот-вот хватит удар. Лицо его страшно исказилось -- видно
было, как он старается овладеть собой. Потом силы снова оставили его. Вновь
сжатые кулаки поднялись над головой, он застонал, судорожно вздохнул раз,
другой, и из груди его вырвались рыдания. Наконец ему удалось овладеть
собой. Я опять увидел прежнего Волка Ларсена, хотя какая-то слабость и
нерешительность все еще проскальзывали в его движениях. Энергично, как
всегда, он шагнул к трапу, но все же в его походке чувствовалась эта
слабость и нерешительность.
I was now concerned with fear for myself. The open trap lay directly in
his path, and his discovery of it would lead instantly to his discovery of
me. I was angry with myself for being caught in so cowardly a position,
crouching on the floor. There was yet time. I rose swiftly to my feet, and,
I know, quite unconsciously assumed a defiant attitude. He took no notice of
me. Nor did he notice the open trap. Before I could grasp the situation, or
act, he had walked right into the trap. One foot was descending into the
opening, while the other foot was just on the verge of beginning the uplift.
But when the descending foot missed the solid flooring and felt vacancy
beneath, it was the old Wolf Larsen and the tiger muscles that made the
falling body spring across the opening, even as it fell, so that he struck
on his chest and stomach, with arms outstretched, on the floor of the
opposite side. The next instant he had drawn up his legs and rolled clear.
But he rolled into my marmalade and underclothes and against the trap- door.
Признаться, тут уж я испугался -- незакрытый люк находился как раз на
его пути и выдавал мое присутствие. Но вместе с тем мне стало досадно, что
он может поймать меня в такой трусливой позе -- скорчившимся позади стола,
-- и я решил, пока не поздно, появиться перед ним, что тут же и сделал,
бессознательно приняв вызывающую позу. Но Волк Ларсен не замечал ни меня, ни
открытого люка. Прежде чем я успел понять, в чем дело, и что-либо
предпринять, он уже занес ногу над люком и готов был ступить в пустоту.
Однако, не ощутив под ногой твердой опоры, он мгновенно преобразился. Да,
это был уже прежний Волк Ларсен. Вторая нога его еще не успела оторваться от
пола, как он одним могучим прыжком перенес свое начавшее падать тело через
люк. Широко раскинув руки, он плашмя -- грудью и животом -- упал на пол по
ту сторону люка и тут же, подтянув ноги, откатился в сторону, прямо в
сложенные мною около крышки люка продукты и белье.
The expression on his face was one of complete comprehension. But
before I could guess what he had comprehended, he had dropped the trap-door
into place, closing the lazarette. Then I understood. He thought he had me
inside. Also, he was blind, blind as a bat. I watched him, breathing
carefully so that he should not hear me. He stepped quickly to his
state-room. I saw his hand miss the door-knob by an inch, quickly fumble for
it, and find it. This was my chance. I tiptoed across the cabin and to the
top of the stairs. He came back, dragging a heavy sea-chest, which he
deposited on top of the trap. Not content with this he fetched a second
chest and placed it on top of the first. Then he gathered up the marmalade
and underclothes and put them on the table. When he started up the
companion-way, I retreated, silently rolling over on top of the cabin.
Я увидел по его лицу, что он все понял. Но прежде, чем я успел
что-нибудь сообразить, он уже надвинул на люк крышку. Тут наконец понял все
и я. Он думал, что поймал меня в кладовой. Он был слеп -- слеп, -- как
летучая мышь! Я следил за ним, затаив дыхание, страшась, как бы он не
услышал меня. Он быстро подошел к своей каюте. Я видел, что он не сразу
нащупал дверную ручку. Надо было пользоваться случаем, и я быстро, на
цыпочках, проскользнул через каюткомпанию и поднялся по трапу. Ларсен
вернулся, таща за собой тяжелый морской сундук, и надвинул его на крышку
люка. Не удовольствовавшись этим, он приволок второй сундук и взгромоздил
его на первый. Затем подобрал с пола мой джем и белье и положил на стол.
Когда он направился к трапу, я отступил в сторону и тихонько перекатился
через палубу рубки.
He shoved the slide part way back and rested his arms on it, his body
still in the companion-way. His attitude was of one looking forward the
length of the schooner, or staring, rather, for his eyes were fixed and
unblinking. I was only five feet away and directly in what should have been
his line of vision. It was uncanny. I felt myself a ghost, what of my
invisibility. I waved my hand back and forth, of course without effect; but
when the moving shadow fell across his face I saw at once that he was
susceptible to the impression. His face became more expectant and tense as
he tried to analyze and identify the impression. He knew that he had
responded to something from without, that his sensibility had been touched
by a changing something in his environment; but what it was he could not
discover. I ceased waving my hand, so that the shadow remained stationary.
He slowly moved his head back and forth under it and turned from side to
side, now in the sunshine, now in the shade, feeling the shadow, as it were,
testing it by sensation.
Ларсен остановился на трапе, опираясь руками о раздвижную дверцу. Он
стоял неподвижно и пристально, не мигая, смотрел куда-то в одну точку. Я
находился прямо перед ним, футах в пяти, не больше. Мне стало жутко. Я
чувствовал себя каким-то призракомневидимкой. Я помахал рукой, но не привлек
его внимания. Однако, когда тень от моей руки упала на его лицо, я сразу
заметил, что он это почувствовал. Лицо его напряглось; он явно пытался
понять и проанализировать неожиданно возникшее ощущение. Он понимал, что это
какое-то воздействие извне, какое-то изменение в окружающей среде,
воспринятое его чувствами. Я замер с поднятой рукой; тень остановилась.
Ларсен начал медленно поворачивать голову то в одну сторону, то в другую,
наклонять и поднимать ее, заставляя тень двигаться по его лицу и проверяя
свои ощущения.
I, too, was busy, trying to reason out how he was aware of the
existence of so intangible a thing as a shadow. If it were his eyeballs only
that were affected, or if his optic nerve were not wholly destroyed, the
explanation was simple. If otherwise, then the only conclusion I could reach
was that the sensitive skin recognized the difference of temperature between
shade and sunshine. Or, perhaps, - who can tell? - it was that fabled sixth
sense which conveyed to him the loom and feel of an object close at hand.
Я следил за ним и был, в свою очередь, поглощен желанием выяснить,
каким образом удается ему ощутить такую невесомую вещь, как тень. Если б у
него были повреждены только глазные яблоки или если б его зрительные нервы
были поражены не полностью, все объяснялось бы просто. Но он явно был слеп.
Значит, он ощущал разницу в температуре, когда тень падала на его лицо. Или
-- почем знать -- это было пресловутое шестое чувство, сообщавшее ему о
присутствии постороннего предмета?
Giving over his attempt to determine the shadow, he stepped on deck and
started forward, walking with a swiftness and confidence which surprised me.
And still there was that hint of the feebleness of the blind in his walk. I
knew it now for what it was.
Отказавшись, как видно, от попыток определить, откуда падает тень, он
поднялся на палубу и пошел на бак поразительно уверенно и быстро. И все же
было заметно, что идет слепой. Теперь-то я это ясно видел.
To my amused chagrin, he discovered my shoes on the forecastle head and
brought them back with him into the galley. I watched him build the fire and
set about cooking food for himself; then I stole into the cabin for my
marmalade and underclothes, slipped back past the galley, and climbed down
to the beach to deliver my barefoot report.
Он нашел на палубе мои башмаки и унес их с собою в камбуз: мне было и
смешно и досадно. Я еще остался посмотреть, как он разводит огонь и варит
себе пищу. Потом снова прокрался в кают-компанию, забрал джем и белье,
проскользнул мимо камбуза, спустился на берег и босиком отправился к
Мод --
дать отчет о своей вылазке.
"It's too bad the Ghost has lost her masts. Why we could sail away in
her. Don't you think we could, Humphrey?"
Такое несчастье, что "Призрак" потерял мачты. А то мы могли бы уплыть
на нем отсюда. Как вы думаете, Хэмфри?
I sprang excitedly to my feet.
Я взволнованно вскочил на ноги.
"I wonder, I wonder," I repeated, pacing up and down.
-- Надо подумать, надо подумать! -- вскричал я и зашагал взад и вперед.
Maud's eyes were shining with anticipation as they followed me. She had
such faith in me! And the thought of it was so much added power. I
remembered Michelet's "To man, woman is as the earth was to her legendary
son; he has but to fall down and kiss her breast and he is strong again."
For the first time I knew the wonderful truth of his words. Why, I was
living them. Maud was all this to me, an unfailing, source of strength and
courage. I had but to look at her, or think of her, and be strong again.
Глаза Мод расширились, она с надеждой следила за мной. Она так верила в
меня! Мысль об этом придавала мне силы. Я вспомнил слова Мишле: "Для мужчины
женщина то же, чем была Земля для своего легендарного сына: стоило ему пасть
ниц и прикоснуться губами к ее груди, как силы возвращались к нему". Только
теперь по-настоящему понял я глубокий смысл этих слов. Нет, мало сказать
"понял" -- я ощутил это всем своим существомМод для меня была тем, о чем
говорил Мишле: неисчерпаемым источником силы и мужества. Взглянуть на нее,
подумать о ней было для меня достаточно, чтобы почувствовать новый прилив
сил.
"It can be done, it can be done," I was thinking and asserting aloud.
"What men have done, I can do; and if they have never done this before,
still I can do it."
-- Надо попытаться, надо попытаться, -- рассуждал я вслух. -- То, что
делали другие, могу сделать и я. А если даже никто этого раньше не делал,
все равно я сделаю.
"What? for goodness' sake," Maud demanded. "Do be merciful. What is it
you can do?"
-- Что именно? Ради бога, не томите меня, -- потребовала объяснения
Мод. -- Что вы можете сделать?
"We can do it," I amended. "Why, nothing else than put the masts back
into the Ghost and sail away."
-- Не я, а мы, -- поправился я. -- Как что? Ясно -- установить на
"Призраке" мачты и уплыть отсюда.
"Humphrey!" she exclaimed.
-- Хэмфри! -- воскликнула она.
And I felt as proud of my conception as if it were already a fact
accomplished.
Я был так горд своим замыслом, словно уже привел его в исполнение.
"But how is it possible to be done?" she asked.
-- Но как же это осуществить? -- спросила она.
"I don't know," was my answer. "I know only that I am capable of doing
anything these days."
-- Пока не знаю, -- сказал я. -- Знаю только одно -- я сейчас способен
совершить все, что захочу.
I smiled proudly at her - too proudly, for she dropped her eyes and was
for the moment silent.
Я горделиво улыбнулся ей, чрезмерно горделиво, должно быть, потому что
она опустила глаза и некоторое время молчала.
"But there is Captain Larsen," she objected.
-- Но вы забываете, что существует еще капитан Ларсен, -- сказала она.
"Blind and helpless," I answered promptly, waving him aside as a straw.
-- Слепой и беспомощный! -- не задумываясь, отвечал я, отметая его в
сторону, как нечто совсем несущественное.
"But those terrible hands of his! You know how he leaped across the
opening of the lazarette."
-- А его страшные руки! А как он прыгнул через люк -- вы же сами
рассказывали!
"And you know also how I crept about and avoided him," I contended
gaily.
-- Но я рассказывал еще и о том, как мне удалось выбраться из
кают-компании и удрать от него, -- весело возразил я.
"And lost your shoes."
-- Босиком, без башмаков!
"You'd hardly expect them to avoid Wolf Larsen without my feet inside
of them."
-- Ну да, башмакам не удалось удрать от него без помощи моих ног!
We both laughed, and then went seriously to work constructing the plan
whereby we were to step the masts of the Ghost and return to the world. I
remembered hazily the physics of my school days, while the last few months
had given me practical experience with mechanical purchases. I must say,
though, when we walked down to the Ghost to inspect more closely the task
before us, that the sight of the great masts lying in the water almost
disheartened me. Where were we to begin? If there had been one mast
standing, something high up to which to fasten blocks and tackles! But there
was nothing. It reminded me of the problem of lifting oneself by one's
boot-straps. I understood the mechanics of levers; but where was I to get a
fulcrum?
Мы рассмеялись, а потом стали уже всерьез обсуждать план установки мачт
на "Призраке" и возвращения в цивилизованный мир. У меня еще со школьной
скамьи сохранились кое-какие, правда, довольно смутные, познания по части
физики, а за последние месяцы я приобрел некоторый практический опыт в
использовании механических приспособлений для подъема тяжестей. Однако когда
мы подошли к "Призраку", чтобы основательно осмотреть его, то один вид этих
огромных мачт, покачивавшихся на волнах, признаюсь, чуть не поверг меня в
отчаяние. С чего начать? Если бы держалась хоть одна мачта, чтобы мы могли
прикрепить к ней блокиТак ведь нетУ меня было такое ощущение, словно я
задумал поднять сам себя за волосы. Я понимал законы рычагов, но где же было
взять точку опоры?
There was the mainmast, fifteen inches in diameter at what was now the
butt, still sixty-five feet in length, and weighing, I roughly calculated,
at least three thousand pounds. And then came the foremast, larger in
diameter, and weighing surely thirty-five hundred pounds. Where was I to
begin? Maud stood silently by my side, while I evolved in my mind the
contrivance known among sailors as "shears." But, though known to sailors, I
invented it there on Endeavour Island. By crossing and lashing the ends of
two spars, and then elevating them in the air like an inverted "V," I could
get a point above the deck to which to make fast my hoisting tackle. To this
hoisting tackle I could, if necessary, attach a second hoisting tackle. And
then there was the windlass!
Грот-мачта была длиной футов в шестьдесят -- шестьдесят пять и у
основания, там, где она обломилась, имела пятнадцать дюймов в диаметре.
Весила она, по моим примерным подсчетам, никак не менее трех тысяч фунтов.
Фок-мачта была еще толще и весила верных три с половиной тысячи фунтов. Как
же подступиться к этому делу? Мод безмолвно стояла возле меня, а я уже
разрабатывал в уме приспособление, которое моряки называют "временной
стрелой". Но хотя стрела давно известна морякам, я изобрел ее заново на
Острове Усилий. Связав концы двух стеньг, подняв и укрепив их на палубе
наподобие перевернутой буквы "V" и привязав к ним блок, я мог получить
необходимую мне точку опоры. А к первому блоку можно будет, если
потребуется, присоединить и второй. Кроме того, в нашем распоряжении был еще
брашпиль!
Maud saw that I had achieved a solution, and her eyes warmed
sympathetically.
Мод видела, что я уже нашел решение, и с горячим одобрением взглянула
на меня.
"What are you going to do?" she asked.
-- Что вы собираетесь делать? -- спросила она.
"Clear that raffle," I answered, pointing to the tangled wreckage
overside.
-- Обрубать снасти! -- ответил я, указывая на перепутавшиеся снасти,
висевшие за бортом.
Ah, the decisiveness, the very sound of the words, was good in my ears.
"Clear that raffle!" Imagine so salty a phrase on the lips of the Humphrey
Van Weyden of a few months gone!
Мне самому понравились эти слова -- такие звучные и решительные.
"Обрубать снасти!" Ну кто бы мог еще полгода назад услышать такую подлинно
матросскую фразу из уст Хэмфри Ван-Вейдена!
There must have been a touch of the melodramatic in my pose and voice,
for Maud smiled. Her appreciation of the ridiculous was keen, and in all
things she unerringly saw and felt, where it existed, the touch of sham, the
overshading, the overtone. It was this which had given poise and penetration
to her own work and made her of worth to the world. The serious critic, with
the sense of humour and the power of expression, must inevitably command the
world's ear. And so it was that she had commanded. Her sense of humour was
really the artist's instinct for proportion.
Вероятно, и в голосе моем и в позе было нечто мелодраматическое, так
как Мод улыбнулась. Она мгновенно подмечала все нелепое и смешное,
безошибочно улавливала малейший оттенок фальши, преувеличения или
бахвальства. Это находило отражение и в ее творчестве и придавало ему особую
ценность. Серьезный критик, обладающий чувством юмора и силой выражения,
всегда заставит себя слушать. И она умела это делать. Ее способность
подмечать смешное была не чем иным, как свойственным всякому художнику
чувством меры.
"I'm sure I've heard it before, somewhere, in books," she murmured
gleefully.
-- Я припоминаю это выражение, оно попадалось мне в книгах, -- с
улыбкой обронила она.
I had an instinct for proportion myself, and I collapsed forthwith,
descending from the dominant pose of a master of matter to a state of humble
confusion which was, to say the least, very miserable.
Но чувство меры достаточно развито и у меня, и я сконфузился. У
горделивого повелителя стихий вид в эту минуту был, вероятно, самый жалкий.
Her hand leapt out at once to mine.
Мод с живостью протянула мне руку.
"I'm so sorry," she said.
-- Не обижайтесь! -- сказала она.
"No need to be," I gulped. "It does me good. There's too much of the
schoolboy in me. All of which is neither here nor there. What we've got to
do is actually and literally to clear that raffle. If you'll come with me in
the boat, we'll get to work and straighten things out."
-- Нет, вы правы, -- не без усилия промолвил я. -- Это хороший урок.
Слишком много во мне мальчишеского. Но это все пустяки. А только нам
придется все же обрубать снасти. Если вы сядете вместе со мной в шлюпку, мы
подойдем к шхуне и попытаемся распутать этот клубок.
"'When the topmen clear the raffle with their clasp-knives in their
teeth,'" she quoted at me; and for the rest of the afternoon we made merry
over our labour.
-- "В зубы нож -- и марсовые лезут снасти обрубать", -- процитировала
Мод, и до конца дня мы весело трудились.
Her task was to hold the boat in position while I worked at the tangle.
And such a tangle - halyards, sheets, guys, down-hauls, shrouds, stays, all
washed about and back and forth and through, and twined and knotted by the
sea. I cut no more than was necessary, and what with passing the long ropes
under and around the booms and masts, of unreeving the halyards and sheets,
of coiling down in the boat and uncoiling in order to pass through another
knot in the bight, I was soon wet to the skin.
Ее задача заключалась в том, чтобы удерживать шлюпку на месте, пока я
возился с перепутавшимися снастями. И что там творилосьФалы, ванты, шкоты,
ниралы, леера, штаги -- все это полоскалось в воде, и волны все больше и
больше переплетали и перепутывали их. Я старался обрубать не больше, чем
было необходимо, и мне приходилось то протаскивать длинные концы между
гиками и мачтами, то отвязывать фалы и ванты и укладывать их бухтой на дне
лодки, то, наоборот, разматывать их, чтобы пропустить сквозь обнаружившийся
узел. От этой работы я скоро промок до нитки.
The sails did require some cutting, and the canvas, heavy with water,
tried my strength severely; but I succeeded before nightfall in getting it
all spread out on the beach to dry. We were both very tired when we knocked
off for supper, and we had done good work, too, though to the eye it
appeared insignificant.
Паруса тоже пришлось кое-где разрезать; я с великим трудом справлялся с
тяжелой намокшей парусиной, но все же до наступления ночи сумел вытащить все
паруса из воды и разложить их на берегу для просушки. Когда пришло время
кончать работу и идти ужинать, мы с Мод уже совершенно выбились из сил, но
успели сделать немало, хотя с виду это и не было заметно.
Next morning, with Maud as able assistant, I went into the hold of the
Ghost to clear the steps of the mast-butts. We had no more than begun work
when the sound of my knocking and hammering brought Wolf Larsen.
На следующее утро мы спустились в трюм шхуны, чтобы очистить степсы от
шпоров мачт. Мод очень ловко принялась помогать мне. Но лишь только взялись
мы за дело, как на стук моего топора отозвался Волк Ларсен.
"Hello below!" he cried down the open hatch.
-- Эй там, в трюме! -- долетело к нам с палубы через открытый люк.
The sound of his voice made Maud quickly draw close to me, as for
protection, and she rested one hand on my arm while we parleyed.
При звуке этого голоса Мод инстинктивно придвинулась ко мне, как бы ища
защиты, и, пока мы с Ларсеном переговаривались, она стояла рядом, держа Меня
за руку.
"Hello on deck," I replied. "Good-morning to you."
-- Эй там, на палубе! -- крикнул я в ответ. -- Доброе утро!
"What are you doing down there?" he demanded. "Trying to scuttle my
ship for me?"
-- Что вы делаете в трюме? -- спросил Волк Ларсен. -- Хотите затопить
мою шхуну?
"Quite the opposite; I'm repairing her," was my answer.
-- Напротив, хочу привести ее в порядок, -- отвечал я.
"But what in thunder are you repairing?" There was puzzlement in his
voice.
-- Какого дьявола вы там приводите в порядок? -- озадаченно спросил он.
"Why, I'm getting everything ready for re-stepping the masts," I
replied easily, as though it were the simplest project imaginable.
-- Подготавливаю кое-что для установки мачт, -- пояснил я как ни в чем
не бывало, словно поставить мачты было для меня сущим пустяком.
"It seems as though you're standing on your own legs at last, Hump," we
heard him say; and then for some time he was silent.
-- Похоже, что вы и впрямь твердо стали на ноги, Хэмп! -- услышали мы
его голос, после чего он некоторое время молчал.
"But I say, Hump," he called down. "You can't do it."
-- Но послушайте, Хэмп, -- окликнул он меня снова. -- Вы не можете
этого сделать.
"Oh, yes, I can," I retorted. "I'm doing it now."
-- Почему же не могу? -- возразил я. -- Не только могу, но уже делаю.
"But this is my vessel, my particular property. What if I forbid you?"
-- Но это моя шхуна, моя частная собственность. Что, если я не разрешу
вам?
"You forget," I replied. "You are no longer the biggest bit of the
ferment. You were, once, and able to eat me, as you were pleased to phrase
it; but there has been a diminishing, and I am now able to eat you. The
yeast has grown stale."
-- Вы забываете, -- возразил я, -- что вы теперь уже не самый большой
кусок закваски. Это было раньше, тогда вы могли, по вашему выражению,
сожрать меня. Но за последнее время вы сократились в размерах, и сейчас я
могу сожрать вас. Закваска перестоялась.
He gave a short, disagreeable laugh. "I see you're working my
philosophy back on me for all it is worth. But don't make the mistake of
under-estimating me. For your own good I warn you."
Он рассмеялся резким, неприятным смехом.
notice of it. He appeared the same, physically, as when last I saw him, but
he was gloomy and silent. In fact, the few words we spoke could hardly be
called a conversation. I did not inquire why he had not been ashore, nor did
he ask why I had not come aboard. His head was all right again, he said, and
so, without further parley, I left him.
Я помахал ей рукой с полубака и соскочил на палубу. Подойдя к трапу в
кают-компанию, я окликнул Волка Ларсена. Он ответил мне. Когда он начал
подниматься по трапу, я взвел курок револьвера, и все время, пока мы
разговаривали, открыто держал револьвер в руке, но Ларсен не обращал на это
никакого внимания. Внешне он не изменился за эти дни, но был мрачен и
молчалив. Вряд ли можно назвать беседой те несколько слов, которыми мы
обменялись. Я не спросил его, почему он не сходит на берег, и он не спросил,
почему я не показывался на шхуне. Он сказал, что головная боль у него
прошла, и я, не вступая в дальнейшие разговоры, ушел.
Maud received my report with obvious relief, and the sight of smoke
which later rose in the galley put her in a more cheerful mood. The next
day, and the next, we saw the galley smoke rising, and sometimes we caught
glimpses of him on the poop. But that was all. He made no attempt to come
ashore. This we knew, for we still maintained our night-watches. We were
waiting for him to do something, to show his hand, so to say, and his
inaction puzzled and worried us.
Мод выслушала мое сообщение и облегченно вздохнула, а когда над
камбузом показался дымок, это, видимо, окончательно ее успокоило. Дымок
вился над камбузом и последующие дни, а порой и сам Волк Ларсен ненадолго
появлялся на юте. Но это было все. Он не делал попыток спуститься на берег,
-- нам это было известно, так как мы следили за ним и продолжали дежурить по
ночам. Мы ждали, что он что-нибудь предпримет, откроет, так сказать, свою
игру. Его бездействие сбивало нас с толку и вызывало тревогу.
A week of this passed by. We had no other interest than Wolf Larsen,
and his presence weighed us down with an apprehension which prevented us
from doing any of the little things we had planned.
Так прошла неделя. Все наши мысли были теперь сосредоточены на Волке
Ларсене. Его присутствие угнетало нас и мешало нам заниматься нашими
обычными делами.
But at the end of the week the smoke ceased rising from the galley, and
he no longer showed himself on the poop. I could see Maud's solicitude again
growing, though she timidly - and even proudly, I think - forbore a
repetition of her request. After all, what censure could be put upon her?
She was divinely altruistic, and she was a woman. Besides, I was myself
aware of hurt at thought of this man whom I had tried to kill, dying alone
with his fellow- creatures so near. He was right. The code of my group was
stronger than I. The fact that he had hands, feet, and a body shaped
somewhat like mine, constituted a claim which I could not ignore.
Но к концу недели дымок перестал виться над камбузом, и Волк Ларсен
больше не появлялся на юте. Я видел, что Мод снова начинает беспокоиться, но
из робости, а может быть, и из гордости не повторяет своей просьбы. А в чем,
в сущности, мог я упрекнуть ее? Она была женщиной и к тому же глубоко
альтруистической натурой. Признаться, мне самому было как-то не по себе,
когда я думал о том, что этот человек, которого я пытался убить, быть может,
умирает здесь, возле нас, брошенный всеми. Он оказался прав. Нравственные
правила, привитые мне в моем кругу, были сильнее меня. То, что у него такие
же руки и ноги, как у меня, и тело имеет некоторое сходство с моим,
накладывало на меня обязательства, которыми я не мог пренебречь.
So I did not wait a second time for Maud to send me. I discovered that
we stood in need of condensed milk and marmalade, and announced that I was
going aboard. I could see that she wavered. She even went so far as to
murmur that they were non-essentials and that my trip after them might be
inexpedient. And as she had followed the trend of my silence, she now
followed the trend of my speech, and she knew that I was going aboard, not
because of condensed milk and marmalade, but because of her and of her
anxiety, which she knew she had failed to hide.
Поэтому я не стал ждать, когда Мод вторично пошлет меня на шхуну. "У
нас осталось мало сгущенного молока и джема, -- заявил я, -- надо подняться
на борт". Я видел, что Мод колеблется. Она даже пробормотала, что все это не
так уж нам необходимо и мне незачем ходить туда. Однако подобно тому, как
раньше она сумела разгадать, что таится за моим молчанием, так и теперь она
сразу поняла истинный смысл моих слов, поняла, что я иду туда не за молоком
и джемом, а ради нее, -- иду, чтобы избавить ее от беспокойства, которое она
не сумела от меня скрыть.
I took off my shoes when I gained the forecastle head, and went
noiselessly aft in my stocking feet. Nor did I call this time from the top
of the companion-way. Cautiously descending, I found the cabin deserted. The
door to his state-room was closed. At first I thought of knocking, then I
remembered my ostensible errand and resolved to carry it out. Carefully
avoiding noise, I lifted the trap-door in the floor and set it to one side.
The slop-chest, as well as the provisions, was stored in the lazarette, and
I took advantage of the opportunity to lay in a stock of underclothing.
Поднявшись на судно, я снял башмаки и в одних носках бесшумно прокрался
на корму. На этот раз я не стал окликать Волка Ларсена. Осторожно
спустившись по трапу, я обнаружил, что в кают-компании никого нет. Дверь в
каюту капитана была закрыта. Я уже хотел было постучать, но передумал, решив
сперва заняться тем, что якобы и привело меня сюда. Стараясь поменьше
шуметь, я поднял крышку люка и отставил ее в сторону. Товары судовой лавки
находились в той же кладовой, и мне захотелось заодно запастись и бельем.
As I emerged from the lazarette I heard sounds in Wolf Larsen's
state-room. I crouched and listened. The door-knob rattled. Furtively,
instinctively, I slunk back behind the table and drew and cocked my
revolver. The door swung open and he came forth. Never had I seen so
profound a despair as that which I saw on his face, - the face of Wolf
Larsen the fighter, the strong man, the indomitable one. For all the world
like a woman wringing her hands, he raised his clenched fists and groaned.
One fist unclosed, and the open palm swept across his eyes as though
brushing away cobwebs.
Когда я выбрался из кладовой, в каюте Волка Ларсена раздался шум. Я
замер и прислушался. Звякнула дверная ручка. Я инстинктивно отпрянул в
сторону. Притаившись за столом, я выхватил револьвер и взвел курок. Дверь
распахнулась, и показался Волк Ларсен. Некогда не видел я такого отчаяния,
какое было написано на его лице -- на лице сильного, неукротимого Волка
Ларсена. Он стонал, как женщина, и потрясал сжатыми кулаками над головой.
Потом провел ладонью по глазам, словно сметая с них невидимую паутину.
"God! God!" he groaned, and the clenched fists were raised again to the
infinite despair with which his throat vibrated.
-- Господи, господи! -- хрипло простонал он и в беспредельном отчаянии
снова потряс кулаками.
It was horrible. I was trembling all over, and I could feel the shivers
running up and down my spine and the sweat standing out on my forehead.
Surely there can be little in this world more awful than the spectacle of a
strong man in the moment when he is utterly weak and broken.
Это было страшно. Я задрожал, по спине у меня пробежали мурашки, и
холодный пот выступил на лбу. Вряд ли есть на свете зрелище более ужасное,
чем вид сильного человека в минуту крайней слабости и упадка духа.
But Wolf Larsen regained control of himself by an exertion of his
remarkable will. And it was exertion. His whole frame shook with the
struggle. He resembled a man on the verge of a fit. His face strove to
compose itself, writhing and twisting in the effort till he broke down
again. Once more the clenched fists went upward and he groaned. He caught
his breath once or twice and sobbed. Then he was successful. I could have
thought him the old Wolf Larsen, and yet there was in his movements a vague
suggestion of weakness and indecision. He started for the companion-way, and
stepped forward quite as I had been accustomed to see him do; and yet again,
in his very walk, there seemed that suggestion of weakness and indecision.
Но огромным усилием воли Волк Ларсен взял себя в руки. Поистине это
стоило ему колоссального усилия. Все тело его сотрясалось от напряжения.
Казалось, его вот-вот хватит удар. Лицо его страшно исказилось -- видно
было, как он старается овладеть собой. Потом силы снова оставили его. Вновь
сжатые кулаки поднялись над головой, он застонал, судорожно вздохнул раз,
другой, и из груди его вырвались рыдания. Наконец ему удалось овладеть
собой. Я опять увидел прежнего Волка Ларсена, хотя какая-то слабость и
нерешительность все еще проскальзывали в его движениях. Энергично, как
всегда, он шагнул к трапу, но все же в его походке чувствовалась эта
слабость и нерешительность.
I was now concerned with fear for myself. The open trap lay directly in
his path, and his discovery of it would lead instantly to his discovery of
me. I was angry with myself for being caught in so cowardly a position,
crouching on the floor. There was yet time. I rose swiftly to my feet, and,
I know, quite unconsciously assumed a defiant attitude. He took no notice of
me. Nor did he notice the open trap. Before I could grasp the situation, or
act, he had walked right into the trap. One foot was descending into the
opening, while the other foot was just on the verge of beginning the uplift.
But when the descending foot missed the solid flooring and felt vacancy
beneath, it was the old Wolf Larsen and the tiger muscles that made the
falling body spring across the opening, even as it fell, so that he struck
on his chest and stomach, with arms outstretched, on the floor of the
opposite side. The next instant he had drawn up his legs and rolled clear.
But he rolled into my marmalade and underclothes and against the trap- door.
Признаться, тут уж я испугался -- незакрытый люк находился как раз на
его пути и выдавал мое присутствие. Но вместе с тем мне стало досадно, что
он может поймать меня в такой трусливой позе -- скорчившимся позади стола,
-- и я решил, пока не поздно, появиться перед ним, что тут же и сделал,
бессознательно приняв вызывающую позу. Но Волк Ларсен не замечал ни меня, ни
открытого люка. Прежде чем я успел понять, в чем дело, и что-либо
предпринять, он уже занес ногу над люком и готов был ступить в пустоту.
Однако, не ощутив под ногой твердой опоры, он мгновенно преобразился. Да,
это был уже прежний Волк Ларсен. Вторая нога его еще не успела оторваться от
пола, как он одним могучим прыжком перенес свое начавшее падать тело через
люк. Широко раскинув руки, он плашмя -- грудью и животом -- упал на пол по
ту сторону люка и тут же, подтянув ноги, откатился в сторону, прямо в
сложенные мною около крышки люка продукты и белье.
The expression on his face was one of complete comprehension. But
before I could guess what he had comprehended, he had dropped the trap-door
into place, closing the lazarette. Then I understood. He thought he had me
inside. Also, he was blind, blind as a bat. I watched him, breathing
carefully so that he should not hear me. He stepped quickly to his
state-room. I saw his hand miss the door-knob by an inch, quickly fumble for
it, and find it. This was my chance. I tiptoed across the cabin and to the
top of the stairs. He came back, dragging a heavy sea-chest, which he
deposited on top of the trap. Not content with this he fetched a second
chest and placed it on top of the first. Then he gathered up the marmalade
and underclothes and put them on the table. When he started up the
companion-way, I retreated, silently rolling over on top of the cabin.
Я увидел по его лицу, что он все понял. Но прежде, чем я успел
что-нибудь сообразить, он уже надвинул на люк крышку. Тут наконец понял все
и я. Он думал, что поймал меня в кладовой. Он был слеп -- слеп, -- как
летучая мышь! Я следил за ним, затаив дыхание, страшась, как бы он не
услышал меня. Он быстро подошел к своей каюте. Я видел, что он не сразу
нащупал дверную ручку. Надо было пользоваться случаем, и я быстро, на
цыпочках, проскользнул через каюткомпанию и поднялся по трапу. Ларсен
вернулся, таща за собой тяжелый морской сундук, и надвинул его на крышку
люка. Не удовольствовавшись этим, он приволок второй сундук и взгромоздил
его на первый. Затем подобрал с пола мой джем и белье и положил на стол.
Когда он направился к трапу, я отступил в сторону и тихонько перекатился
через палубу рубки.
He shoved the slide part way back and rested his arms on it, his body
still in the companion-way. His attitude was of one looking forward the
length of the schooner, or staring, rather, for his eyes were fixed and
unblinking. I was only five feet away and directly in what should have been
his line of vision. It was uncanny. I felt myself a ghost, what of my
invisibility. I waved my hand back and forth, of course without effect; but
when the moving shadow fell across his face I saw at once that he was
susceptible to the impression. His face became more expectant and tense as
he tried to analyze and identify the impression. He knew that he had
responded to something from without, that his sensibility had been touched
by a changing something in his environment; but what it was he could not
discover. I ceased waving my hand, so that the shadow remained stationary.
He slowly moved his head back and forth under it and turned from side to
side, now in the sunshine, now in the shade, feeling the shadow, as it were,
testing it by sensation.
Ларсен остановился на трапе, опираясь руками о раздвижную дверцу. Он
стоял неподвижно и пристально, не мигая, смотрел куда-то в одну точку. Я
находился прямо перед ним, футах в пяти, не больше. Мне стало жутко. Я
чувствовал себя каким-то призракомневидимкой. Я помахал рукой, но не привлек
его внимания. Однако, когда тень от моей руки упала на его лицо, я сразу
заметил, что он это почувствовал. Лицо его напряглось; он явно пытался
понять и проанализировать неожиданно возникшее ощущение. Он понимал, что это
какое-то воздействие извне, какое-то изменение в окружающей среде,
воспринятое его чувствами. Я замер с поднятой рукой; тень остановилась.
Ларсен начал медленно поворачивать голову то в одну сторону, то в другую,
наклонять и поднимать ее, заставляя тень двигаться по его лицу и проверяя
свои ощущения.
I, too, was busy, trying to reason out how he was aware of the
existence of so intangible a thing as a shadow. If it were his eyeballs only
that were affected, or if his optic nerve were not wholly destroyed, the
explanation was simple. If otherwise, then the only conclusion I could reach
was that the sensitive skin recognized the difference of temperature between
shade and sunshine. Or, perhaps, - who can tell? - it was that fabled sixth
sense which conveyed to him the loom and feel of an object close at hand.
Я следил за ним и был, в свою очередь, поглощен желанием выяснить,
каким образом удается ему ощутить такую невесомую вещь, как тень. Если б у
него были повреждены только глазные яблоки или если б его зрительные нервы
были поражены не полностью, все объяснялось бы просто. Но он явно был слеп.
Значит, он ощущал разницу в температуре, когда тень падала на его лицо. Или
-- почем знать -- это было пресловутое шестое чувство, сообщавшее ему о
присутствии постороннего предмета?
Giving over his attempt to determine the shadow, he stepped on deck and
started forward, walking with a swiftness and confidence which surprised me.
And still there was that hint of the feebleness of the blind in his walk. I
knew it now for what it was.
Отказавшись, как видно, от попыток определить, откуда падает тень, он
поднялся на палубу и пошел на бак поразительно уверенно и быстро. И все же
было заметно, что идет слепой. Теперь-то я это ясно видел.
To my amused chagrin, he discovered my shoes on the forecastle head and
brought them back with him into the galley. I watched him build the fire and
set about cooking food for himself; then I stole into the cabin for my
marmalade and underclothes, slipped back past the galley, and climbed down
to the beach to deliver my barefoot report.
Он нашел на палубе мои башмаки и унес их с собою в камбуз: мне было и
смешно и досадно. Я еще остался посмотреть, как он разводит огонь и варит
себе пищу. Потом снова прокрался в кают-компанию, забрал джем и белье,
проскользнул мимо камбуза, спустился на берег и босиком отправился к
Мод --
дать отчет о своей вылазке.
"It's too bad the Ghost has lost her masts. Why we could sail away in
her. Don't you think we could, Humphrey?"
Такое несчастье, что "Призрак" потерял мачты. А то мы могли бы уплыть
на нем отсюда. Как вы думаете, Хэмфри?
I sprang excitedly to my feet.
Я взволнованно вскочил на ноги.
"I wonder, I wonder," I repeated, pacing up and down.
-- Надо подумать, надо подумать! -- вскричал я и зашагал взад и вперед.
Maud's eyes were shining with anticipation as they followed me. She had
such faith in me! And the thought of it was so much added power. I
remembered Michelet's "To man, woman is as the earth was to her legendary
son; he has but to fall down and kiss her breast and he is strong again."
For the first time I knew the wonderful truth of his words. Why, I was
living them. Maud was all this to me, an unfailing, source of strength and
courage. I had but to look at her, or think of her, and be strong again.
Глаза Мод расширились, она с надеждой следила за мной. Она так верила в
меня! Мысль об этом придавала мне силы. Я вспомнил слова Мишле: "Для мужчины
женщина то же, чем была Земля для своего легендарного сына: стоило ему пасть
ниц и прикоснуться губами к ее груди, как силы возвращались к нему". Только
теперь по-настоящему понял я глубокий смысл этих слов. Нет, мало сказать
"понял" -- я ощутил это всем своим существомМод для меня была тем, о чем
говорил Мишле: неисчерпаемым источником силы и мужества. Взглянуть на нее,
подумать о ней было для меня достаточно, чтобы почувствовать новый прилив
сил.
"It can be done, it can be done," I was thinking and asserting aloud.
"What men have done, I can do; and if they have never done this before,
still I can do it."
-- Надо попытаться, надо попытаться, -- рассуждал я вслух. -- То, что
делали другие, могу сделать и я. А если даже никто этого раньше не делал,
все равно я сделаю.
"What? for goodness' sake," Maud demanded. "Do be merciful. What is it
you can do?"
-- Что именно? Ради бога, не томите меня, -- потребовала объяснения
Мод. -- Что вы можете сделать?
"We can do it," I amended. "Why, nothing else than put the masts back
into the Ghost and sail away."
-- Не я, а мы, -- поправился я. -- Как что? Ясно -- установить на
"Призраке" мачты и уплыть отсюда.
"Humphrey!" she exclaimed.
-- Хэмфри! -- воскликнула она.
And I felt as proud of my conception as if it were already a fact
accomplished.
Я был так горд своим замыслом, словно уже привел его в исполнение.
"But how is it possible to be done?" she asked.
-- Но как же это осуществить? -- спросила она.
"I don't know," was my answer. "I know only that I am capable of doing
anything these days."
-- Пока не знаю, -- сказал я. -- Знаю только одно -- я сейчас способен
совершить все, что захочу.
I smiled proudly at her - too proudly, for she dropped her eyes and was
for the moment silent.
Я горделиво улыбнулся ей, чрезмерно горделиво, должно быть, потому что
она опустила глаза и некоторое время молчала.
"But there is Captain Larsen," she objected.
-- Но вы забываете, что существует еще капитан Ларсен, -- сказала она.
"Blind and helpless," I answered promptly, waving him aside as a straw.
-- Слепой и беспомощный! -- не задумываясь, отвечал я, отметая его в
сторону, как нечто совсем несущественное.
"But those terrible hands of his! You know how he leaped across the
opening of the lazarette."
-- А его страшные руки! А как он прыгнул через люк -- вы же сами
рассказывали!
"And you know also how I crept about and avoided him," I contended
gaily.
-- Но я рассказывал еще и о том, как мне удалось выбраться из
кают-компании и удрать от него, -- весело возразил я.
"And lost your shoes."
-- Босиком, без башмаков!
"You'd hardly expect them to avoid Wolf Larsen without my feet inside
of them."
-- Ну да, башмакам не удалось удрать от него без помощи моих ног!
We both laughed, and then went seriously to work constructing the plan
whereby we were to step the masts of the Ghost and return to the world. I
remembered hazily the physics of my school days, while the last few months
had given me practical experience with mechanical purchases. I must say,
though, when we walked down to the Ghost to inspect more closely the task
before us, that the sight of the great masts lying in the water almost
disheartened me. Where were we to begin? If there had been one mast
standing, something high up to which to fasten blocks and tackles! But there
was nothing. It reminded me of the problem of lifting oneself by one's
boot-straps. I understood the mechanics of levers; but where was I to get a
fulcrum?
Мы рассмеялись, а потом стали уже всерьез обсуждать план установки мачт
на "Призраке" и возвращения в цивилизованный мир. У меня еще со школьной
скамьи сохранились кое-какие, правда, довольно смутные, познания по части
физики, а за последние месяцы я приобрел некоторый практический опыт в
использовании механических приспособлений для подъема тяжестей. Однако когда
мы подошли к "Призраку", чтобы основательно осмотреть его, то один вид этих
огромных мачт, покачивавшихся на волнах, признаюсь, чуть не поверг меня в
отчаяние. С чего начать? Если бы держалась хоть одна мачта, чтобы мы могли
прикрепить к ней блокиТак ведь нетУ меня было такое ощущение, словно я
задумал поднять сам себя за волосы. Я понимал законы рычагов, но где же было
взять точку опоры?
There was the mainmast, fifteen inches in diameter at what was now the
butt, still sixty-five feet in length, and weighing, I roughly calculated,
at least three thousand pounds. And then came the foremast, larger in
diameter, and weighing surely thirty-five hundred pounds. Where was I to
begin? Maud stood silently by my side, while I evolved in my mind the
contrivance known among sailors as "shears." But, though known to sailors, I
invented it there on Endeavour Island. By crossing and lashing the ends of
two spars, and then elevating them in the air like an inverted "V," I could
get a point above the deck to which to make fast my hoisting tackle. To this
hoisting tackle I could, if necessary, attach a second hoisting tackle. And
then there was the windlass!
Грот-мачта была длиной футов в шестьдесят -- шестьдесят пять и у
основания, там, где она обломилась, имела пятнадцать дюймов в диаметре.
Весила она, по моим примерным подсчетам, никак не менее трех тысяч фунтов.
Фок-мачта была еще толще и весила верных три с половиной тысячи фунтов. Как
же подступиться к этому делу? Мод безмолвно стояла возле меня, а я уже
разрабатывал в уме приспособление, которое моряки называют "временной
стрелой". Но хотя стрела давно известна морякам, я изобрел ее заново на
Острове Усилий. Связав концы двух стеньг, подняв и укрепив их на палубе
наподобие перевернутой буквы "V" и привязав к ним блок, я мог получить
необходимую мне точку опоры. А к первому блоку можно будет, если
потребуется, присоединить и второй. Кроме того, в нашем распоряжении был еще
брашпиль!
Maud saw that I had achieved a solution, and her eyes warmed
sympathetically.
Мод видела, что я уже нашел решение, и с горячим одобрением взглянула
на меня.
"What are you going to do?" she asked.
-- Что вы собираетесь делать? -- спросила она.
"Clear that raffle," I answered, pointing to the tangled wreckage
overside.
-- Обрубать снасти! -- ответил я, указывая на перепутавшиеся снасти,
висевшие за бортом.
Ah, the decisiveness, the very sound of the words, was good in my ears.
"Clear that raffle!" Imagine so salty a phrase on the lips of the Humphrey
Van Weyden of a few months gone!
Мне самому понравились эти слова -- такие звучные и решительные.
"Обрубать снасти!" Ну кто бы мог еще полгода назад услышать такую подлинно
матросскую фразу из уст Хэмфри Ван-Вейдена!
There must have been a touch of the melodramatic in my pose and voice,
for Maud smiled. Her appreciation of the ridiculous was keen, and in all
things she unerringly saw and felt, where it existed, the touch of sham, the
overshading, the overtone. It was this which had given poise and penetration
to her own work and made her of worth to the world. The serious critic, with
the sense of humour and the power of expression, must inevitably command the
world's ear. And so it was that she had commanded. Her sense of humour was
really the artist's instinct for proportion.
Вероятно, и в голосе моем и в позе было нечто мелодраматическое, так
как Мод улыбнулась. Она мгновенно подмечала все нелепое и смешное,
безошибочно улавливала малейший оттенок фальши, преувеличения или
бахвальства. Это находило отражение и в ее творчестве и придавало ему особую
ценность. Серьезный критик, обладающий чувством юмора и силой выражения,
всегда заставит себя слушать. И она умела это делать. Ее способность
подмечать смешное была не чем иным, как свойственным всякому художнику
чувством меры.
"I'm sure I've heard it before, somewhere, in books," she murmured
gleefully.
-- Я припоминаю это выражение, оно попадалось мне в книгах, -- с
улыбкой обронила она.
I had an instinct for proportion myself, and I collapsed forthwith,
descending from the dominant pose of a master of matter to a state of humble
confusion which was, to say the least, very miserable.
Но чувство меры достаточно развито и у меня, и я сконфузился. У
горделивого повелителя стихий вид в эту минуту был, вероятно, самый жалкий.
Her hand leapt out at once to mine.
Мод с живостью протянула мне руку.
"I'm so sorry," she said.
-- Не обижайтесь! -- сказала она.
"No need to be," I gulped. "It does me good. There's too much of the
schoolboy in me. All of which is neither here nor there. What we've got to
do is actually and literally to clear that raffle. If you'll come with me in
the boat, we'll get to work and straighten things out."
-- Нет, вы правы, -- не без усилия промолвил я. -- Это хороший урок.
Слишком много во мне мальчишеского. Но это все пустяки. А только нам
придется все же обрубать снасти. Если вы сядете вместе со мной в шлюпку, мы
подойдем к шхуне и попытаемся распутать этот клубок.
"'When the topmen clear the raffle with their clasp-knives in their
teeth,'" she quoted at me; and for the rest of the afternoon we made merry
over our labour.
-- "В зубы нож -- и марсовые лезут снасти обрубать", -- процитировала
Мод, и до конца дня мы весело трудились.
Her task was to hold the boat in position while I worked at the tangle.
And such a tangle - halyards, sheets, guys, down-hauls, shrouds, stays, all
washed about and back and forth and through, and twined and knotted by the
sea. I cut no more than was necessary, and what with passing the long ropes
under and around the booms and masts, of unreeving the halyards and sheets,
of coiling down in the boat and uncoiling in order to pass through another
knot in the bight, I was soon wet to the skin.
Ее задача заключалась в том, чтобы удерживать шлюпку на месте, пока я
возился с перепутавшимися снастями. И что там творилосьФалы, ванты, шкоты,
ниралы, леера, штаги -- все это полоскалось в воде, и волны все больше и
больше переплетали и перепутывали их. Я старался обрубать не больше, чем
было необходимо, и мне приходилось то протаскивать длинные концы между
гиками и мачтами, то отвязывать фалы и ванты и укладывать их бухтой на дне
лодки, то, наоборот, разматывать их, чтобы пропустить сквозь обнаружившийся
узел. От этой работы я скоро промок до нитки.
The sails did require some cutting, and the canvas, heavy with water,
tried my strength severely; but I succeeded before nightfall in getting it
all spread out on the beach to dry. We were both very tired when we knocked
off for supper, and we had done good work, too, though to the eye it
appeared insignificant.
Паруса тоже пришлось кое-где разрезать; я с великим трудом справлялся с
тяжелой намокшей парусиной, но все же до наступления ночи сумел вытащить все
паруса из воды и разложить их на берегу для просушки. Когда пришло время
кончать работу и идти ужинать, мы с Мод уже совершенно выбились из сил, но
успели сделать немало, хотя с виду это и не было заметно.
Next morning, with Maud as able assistant, I went into the hold of the
Ghost to clear the steps of the mast-butts. We had no more than begun work
when the sound of my knocking and hammering brought Wolf Larsen.
На следующее утро мы спустились в трюм шхуны, чтобы очистить степсы от
шпоров мачт. Мод очень ловко принялась помогать мне. Но лишь только взялись
мы за дело, как на стук моего топора отозвался Волк Ларсен.
"Hello below!" he cried down the open hatch.
-- Эй там, в трюме! -- долетело к нам с палубы через открытый люк.
The sound of his voice made Maud quickly draw close to me, as for
protection, and she rested one hand on my arm while we parleyed.
При звуке этого голоса Мод инстинктивно придвинулась ко мне, как бы ища
защиты, и, пока мы с Ларсеном переговаривались, она стояла рядом, держа Меня
за руку.
"Hello on deck," I replied. "Good-morning to you."
-- Эй там, на палубе! -- крикнул я в ответ. -- Доброе утро!
"What are you doing down there?" he demanded. "Trying to scuttle my
ship for me?"
-- Что вы делаете в трюме? -- спросил Волк Ларсен. -- Хотите затопить
мою шхуну?
"Quite the opposite; I'm repairing her," was my answer.
-- Напротив, хочу привести ее в порядок, -- отвечал я.
"But what in thunder are you repairing?" There was puzzlement in his
voice.
-- Какого дьявола вы там приводите в порядок? -- озадаченно спросил он.
"Why, I'm getting everything ready for re-stepping the masts," I
replied easily, as though it were the simplest project imaginable.
-- Подготавливаю кое-что для установки мачт, -- пояснил я как ни в чем
не бывало, словно поставить мачты было для меня сущим пустяком.
"It seems as though you're standing on your own legs at last, Hump," we
heard him say; and then for some time he was silent.
-- Похоже, что вы и впрямь твердо стали на ноги, Хэмп! -- услышали мы
его голос, после чего он некоторое время молчал.
"But I say, Hump," he called down. "You can't do it."
-- Но послушайте, Хэмп, -- окликнул он меня снова. -- Вы не можете
этого сделать.
"Oh, yes, I can," I retorted. "I'm doing it now."
-- Почему же не могу? -- возразил я. -- Не только могу, но уже делаю.
"But this is my vessel, my particular property. What if I forbid you?"
-- Но это моя шхуна, моя частная собственность. Что, если я не разрешу
вам?
"You forget," I replied. "You are no longer the biggest bit of the
ferment. You were, once, and able to eat me, as you were pleased to phrase
it; but there has been a diminishing, and I am now able to eat you. The
yeast has grown stale."
-- Вы забываете, -- возразил я, -- что вы теперь уже не самый большой
кусок закваски. Это было раньше, тогда вы могли, по вашему выражению,
сожрать меня. Но за последнее время вы сократились в размерах, и сейчас я
могу сожрать вас. Закваска перестоялась.
He gave a short, disagreeable laugh. "I see you're working my
philosophy back on me for all it is worth. But don't make the mistake of
under-estimating me. For your own good I warn you."
Он рассмеялся резким, неприятным смехом.