Страница:
scholar and a dilettante, if you please, in things artistic and literary,
should be lying here on a Bering Sea seal- hunting schooner. Cabin-boy! I
had never done any hard manual labour, or scullion labour, in my life. I had
lived a placid, uneventful, sedentary existence all my days - the life of a
scholar and a recluse on an assured and comfortable income. Violent life and
athletic sports had never appealed to me. I had always been a book-worm; so
my sisters and father had called me during my childhood. I had gone camping
but once in my life, and then I left the party almost at its start and
returned to the comforts and conveniences of a roof. And here I was, with
dreary and endless vistas before me of table-setting, potato-peeling, and
dish- washing. And I was not strong. The doctors had always said that I had
a remarkable constitution, but I had never developed it or my body through
exercise. My muscles were small and soft, like a woman's, or so the doctors
had said time and again in the course of their attempts to persuade me to go
in for physical-culture fads. But I had preferred to use my head rather than
my body; and here I was, in no fit condition for the rough life in prospect.
Лежа на койке и предаваясь своим мыслям, я, естественно, прежде всего
задумывался над положением, в которое попал. Это же было невероятно,
неслыханноЯ, Хэмфри Ван-Вейден, ученый и, с вашего позволения, любитель
искусства и литературы, принужден валяться здесь, на какой-то шхуне,
направляющейся в Берингово море бить котиковЮнгаНикогда в жизни я не делал
грубой физической, а тем более кухонной работы. Я всегда вел тихий,
монотонный, сидячий образ жизни. Это была жизнь ученого, затворника,
существующего на приличный и обеспеченный доход. Бурная деятельность и спорт
никогда не привлекали меня. Я был книжным червем, так сестры и отец с
детства и называли меня. Только раз в жизни я принял участие в туристском
походе, да и то сбежал в самом начале и вернулся к комфорту и удобствам
оседлой жизни. И вот теперь передо мной открывалась безрадостная перспектива
бесконечной чистки картофеля, мытья посуды и прислуживания за столом. А ведь
физически я совсем не был силен. Врачи, положим, утверждали, что у меня
великолепное телосложение, но я никогда не развивал своих мускулов
упражнениями, и они были слабы и вялы, как у женщины. По крайней мере те же
врачи постоянно отмечали это, пытаясь убедить меня заняться гимнастикой. Но
я предпочитал упражнять свою голову, а не тело, и теперь был, конечно,
совершенно не подготовлен к предстоящей мне тяжелой жизни.
These are merely a few of the things that went through my mind, and are
related for the sake of vindicating myself in advance in the weak and
helpless ROLE I was destined to play.
Я рассказываю лишь немногое из того, что передумал тогда, и делаю это,
чтобы заранее оправдаться, ибо жалкой и беспомощной была та роль, которую
мне предстояло сыграть.
But I thought, also, of my mother and sisters, and pictured their
grief. I was among the missing dead of the Martinez disaster, an unrecovered
body. I could see the head-lines in the papers; the fellows at the
University Club and the Bibelot shaking their heads and saying, "Poor chap!"
And I could see Charley Furuseth, as I had said good- bye to him that
morning, lounging in a dressing-gown on the be- pillowed window couch and
delivering himself of oracular and pessimistic epigrams.
Думал я также о моей матери и сестрах и ясно представлял себе их горе.
Ведь я значился в числе погибших на "Мартинесе", одним из пропавших без
вести. Передо мной мелькали заголовки газет, я видел, как мои приятели в
университетском клубе покачивают головой и вздыхают: "Вот бедняга!" Видел я
и Чарли Фэрасета в минуту прощания, в то роковое утро, когда он в халате на
мягком диванчике под окном изрекал, словно оракул, свои скептические
афоризмы.
And all the while, rolling, plunging, climbing the moving mountains and
falling and wallowing in the foaming valleys, the schooner Ghost was
fighting her way farther and farther into the heart of the Pacific - and I
was on her. I could hear the wind above. It came to my ears as a muffled
roar. Now and again feet stamped overhead. An endless creaking was going on
all about me, the woodwork and the fittings groaning and squeaking and
complaining in a thousand keys. The hunters were still arguing and roaring
like some semi-human amphibious breed. The air was filled with oaths and
indecent expressions. I could see their faces, flushed and angry, the
brutality distorted and emphasized by the sickly yellow of the sea-lamps
which rocked back and forth with the ship. Through the dim smoke-haze the
bunks looked like the sleeping dens of animals in a menagerie. Oilskins and
sea-boots were hanging from the walls, and here and there rifles and
shotguns rested securely in the racks. It was a sea-fitting for the
buccaneers and pirates of by-gone years. My imagination ran riot, and still
I could not sleep. And it was a long, long night, weary and dreary and long.
А тем временем шхуна "Призрак", покачиваясь, ныряя, взбираясь на
движущиеся водяные валы и скатываясь в бурлящие пропасти, прокладывала себе
путь все дальше и дальше -- к самому сердцу Тихого океана... и уносила меня
с собой. Я слышал, как над морем бушует ветер. Его приглушенный вой долетал
и сюда. Иногда над головой раздавался топот ног по палубе. Кругом все
стонало и скрипело, деревянные крепления трещали, кряхтели, визжали и
жаловались на тысячу ладов. Охотники все еще спорили и рычали друг на друга,
словно какие-то человекоподобные земноводные. Ругань висела в воздухе. Я
видел их разгоряченные лица в искажающем, тускло-желтом свете ламп,
раскачивавшихся вместе с кораблем. В облаках дыма койки казались логовищами
диких зверей. На стенах висели клеенчатые штаны и куртки и морские сапоги;
на полках кое-где лежали дробовики и винтовки. Все это напоминало картину из
жизни пиратов и морских разбойников былых времен. Мое воображение
разыгралось и не давало мне уснуть. Это была долгая, долгая, томительная и
тоскливая, очень долгая ночь.
But my first night in the hunters' steerage was also my last. Next day
Johansen, the new mate, was routed from the cabin by Wolf Larsen, and sent
into the steerage to sleep thereafter, while I took possession of the tiny
cabin state-room, which, on the first day of the voyage, had already had two
occupants. The reason for this change was quickly learned by the hunters,
and became the cause of a deal of grumbling on their part. It seemed that
Johansen, in his sleep, lived over each night the events of the day. His
incessant talking and shouting and bellowing of orders had been too much for
Wolf Larsen, who had accordingly foisted the nuisance upon his hunters.
Первая ночь, проведенная мною в кубрике охотников, оказалась также и
последней. На другой день новый помощник Иогансен был изгнан капитаном из
его каюты и переселен в кубрик к охотникам. А мне велено было перебраться в
крохотную каютку, в которой до меня в первый же день плавания сменилось уже
два хозяина. Охотники скоро узнали причину этих перемещений и остались ею
очень недовольны. Выяснилось, что Иогансен каждую ночь вслух переживает во
сне все свои дневные впечатления. Волк Ларсен не пожелал слушать, как он
непрестанно что-то бормочет и выкрикивает слова команды, и предпочел
переложить эту неприятность на охотников.
After a sleepless night, I arose weak and in agony, to hobble through
my second day on the Ghost. Thomas Mugridge routed me out at half-past five,
much in the fashion that Bill Sykes must have routed out his dog; but Mr.
Mugridge's brutality to me was paid back in kind and with interest. The
unnecessary noise he made (I had lain wide-eyed the whole night) must have
awakened one of the hunters; for a heavy shoe whizzed through the
semi-darkness, and Mr. Mugridge, with a sharp howl of pain, humbly begged
everybody's pardon. Later on, in the galley, I noticed that his ear was
bruised and swollen. It never went entirely back to its normal shape, and
was called a "cauliflower ear" by the sailors.
После бессонной ночи я встал слабый и измученный. Так начался второй
день моего пребывания на шхуне "Призрак". Томас Магридж растолкал меня в
половине шестого не менее грубо, чем Билл Сайкс [4] будил свою собаку. Но за
эту грубость ему тут же отплатили с лихвой. Поднятый им без всякой
надобности шум -- я за всю ночь так и не сомкнул глаз -- потревожил кого-то
из охотников. Тяжелый башмак просвистел в полутьме, и мистер Магридж, взвыв
от боли, начал униженно рассыпаться в извинениях. Потом в камбузе я увидел
его окровавленное и распухшее ухо. Оно никогда уже больше не приобрело
своего нормального вида, и матросы стали называть его после этого "капустным
листом".
The day was filled with miserable variety. I had taken my dried clothes
down from the galley the night before, and the first thing I did was to
exchange the cook's garments for them. I looked for my purse. In addition to
some small change (and I have a good memory for such things), it had
contained one hundred and eighty- five dollars in gold and paper. The purse
I found, but its contents, with the exception of the small silver, had been
abstracted. I spoke to the cook about it, when I went on deck to take up my
duties in the galley, and though I had looked forward to a surly answer, I
had not expected the belligerent harangue that I received.
Этот день был полон для меня самых разнообразных неприятностей. Уже с
вечера я взял из камбуза свое высохшее платье и теперь первым делом поспешил
сбросить с себя вещи кока, а затем стал искать свой кошелек. Кроме мелочи (у
меня на этот счет хорошая память), там лежало сто восемьдесят пять долларов
золотом и бумажками. Кошелек я нашел, но все его содержимое, за исключением
мелких серебряных монет, исчезло. Я заявил об этом коку, как только поднялся
на палубу, чтобы приступить к своей работе в камбузе, и хотя и ожидал от
него грубого ответа, однако свирепая отповедь, с которой он на меня
обрушился, совершенно меня ошеломила.
"Look 'ere, 'Ump," he began, a malicious light in his eyes and a snarl
in his throat; "d'ye want yer nose punched? If you think I'm a thief, just
keep it to yerself, or you'll find 'ow bloody well mistyken you are. Strike
me blind if this ayn't gratitude for yer! 'Ere you come, a pore mis'rable
specimen of 'uman scum, an' I tykes yer into my galley an' treats yer
'ansom, an' this is wot I get for it. Nex' time you can go to 'ell, say I,
an' I've a good mind to give you what-for anyw'y."
-- Вот что, Хэмп, -- захрипел он, злобно сверкая глазами. -- Ты что,
хочешь, чтобы тебе пустили из носу кровь? Если ты считаешь меня вором, держи
это про себя, а не то крепко пожалеешь о своей ошибке, черт тебя подериВот
она, твоя благодарность, чтоб я пропалЯ тебя пригрел, когда ты совсем
подыхал, взял к себе в камбуз, возился с тобой, а ты так мне отплатил?
Проваливай ко всем чертям, вот что! У меня руки чешутся показать тебе
дорогу.
So saying, he put up his fists and started for me. To my shame be it, I
cowered away from the blow and ran out the galley door. What else was I to
do? Force, nothing but force, obtained on this brute-ship. Moral suasion was
a thing unknown. Picture it to yourself: a man of ordinary stature, slender
of build, and with weak, undeveloped muscles, who has lived a peaceful,
placid life, and is unused to violence of any sort - what could such a man
possibly do? There was no more reason that I should stand and face these
human beasts than that I should stand and face an infuriated bull.
Сжав кулаки и продолжая кричать, он двинулся на меня. К стыду своему
должен признаться, что я, увернувшись от удара, выскочил из камбуза. Что мне
было делать? Сила, грубая сила, царила на этом подлом судне. Читать мораль
было здесь не в ходу. Вообразите себе человека среднего роста, худощавого,
со слабыми, неразвитыми мускулами, привыкшего к тихой, мирной жизни,
незнакомого с насилием... Что такой человек мог тут поделать? Вступать в
драку с озверевшим коком было так же бессмысленно, как сражаться с
разъяренным быком.
So I thought it out at the time, feeling the need for vindication and
desiring to be at peace with my conscience. But this vindication did not
satisfy. Nor, to this day can I permit my manhood to look back upon those
events and feel entirely exonerated. The situation was something that really
exceeded rational formulas for conduct and demanded more than the cold
conclusions of reason. When viewed in the light of formal logic, there is
not one thing of which to be ashamed; but nevertheless a shame rises within
me at the recollection, and in the pride of my manhood I feel that my
manhood has in unaccountable ways been smirched and sullied.
Так думал я в то время, испытывая потребность в самооправдании и желая
успокоить свое самолюбие. Но такое оправдание не удовлетворило меня, да и
сейчас, вспоминая этот случай, я не могу полностью себя обелить. Положение,
в которое я попал, не укладывалось в обычные рамки и не допускало
рациональных поступков -- тут надо было действовать не рассуждая. И хотя
логически мне, казалось, абсолютно нечего было стыдиться, я тем не менее
всякий раз испытываю стыд при воспоминании об этом эпизоде, ибо чувствую,
что моя мужская гордость была попрана и оскорблена.
All of which is neither here nor there. The speed with which I ran from
the galley caused excruciating pain in my knee, and I sank down helplessly
at the break of the poop. But the Cockney had not pursued me.
Однако все это не относится к делу. Я удирал из камбуза с такой
поспешностью, что почувствовал острую боль в колене и в изнеможении
опустился на палубу у переборки юта. Но кок не стал преследовать меня.
"Look at 'im run! Look at 'im run!" I could hear him crying. "An' with
a gyme leg at that! Come on back, you pore little mamma's darling. I won't
'it yer; no, I won't."
-- Гляньте на него! Ишь как улепетывает! -- услышал я его насмешливые
возгласы. -- А еще с больной ногой! Иди назад, бедняжка, маменькин сынокНе
трону, не бойся!
I came back and went on with my work; and here the episode ended for
the time, though further developments were yet to take place. I set the
breakfast-table in the cabin, and at seven o'clock waited on the hunters and
officers. The storm had evidently broken during the night, though a huge sea
was still running and a stiff wind blowing. Sail had been made in the early
watches, so that the Ghost was racing along under everything except the two
topsails and the flying jib. These three sails, I gathered from the
conversation, were to be set immediately after breakfast. I learned, also,
that Wolf Larsen was anxious to make the most of the storm, which was
driving him to the south-west into that portion of the sea where he expected
to pick up with the north-east trades. It was before this steady wind that
he hoped to make the major portion of the run to Japan, curving south into
the tropics and north again as he approached the coast of Asia.
Я вернулся и принялся за работу. На этом дело пока и кончилось, однако
оно имело свои последствия. Я накрыл стол в кают-компании и в семь часов
подал завтрак. Буря за ночь улеглась, но волнение было все еще сильное и дул
свежий ветер. "Призрак" мчался под всеми парусами, кроме обоих топселей и
бом-кливера. Паруса были поставлены в первую вахту, и, как я понял из
разговора, остальные три паруса тоже решено было поднять сейчас же после
завтрака. Я узнал также, что Волк Ларсен старается использовать этот шторм,
который гнал нас на юго-запад, в ту часть океана, где мы могли встретить
северо-восточный пассат. Под этим постоянным ветром Ларсен рассчитывал
пройти большую часть пути до Японии, спуститься затем на юг к тропикам, а
потом у берегов Азии повернуть опять на север.
After breakfast I had another unenviable experience. When I had
finished washing the dishes, I cleaned the cabin stove and carried the ashes
up on deck to empty them. Wolf Larsen and Henderson were standing near the
wheel, deep in conversation. The sailor, Johnson, was steering. As I started
toward the weather side I saw him make a sudden motion with his head, which
I mistook for a token of recognition and good-morning. In reality, he was
attempting to warn me to throw my ashes over the lee side. Unconscious of my
blunder, I passed by Wolf Larsen and the hunter and flung the ashes over the
side to windward. The wind drove them back, and not only over me, but over
Henderson and Wolf Larsen. The next instant the latter kicked me, violently,
as a cur is kicked. I had not realized there could be so much pain in a
kick. I reeled away from him and leaned against the cabin in a half-fainting
condition. Everything was swimming before my eyes, and I turned sick. The
nausea overpowered me, and I managed to crawl to the side of the vessel. But
Wolf Larsen did not follow me up. Brushing the ashes from his clothes, he
had resumed his conversation with Henderson. Johansen, who had seen the
affair from the break of the poop, sent a couple of sailors aft to clean up
the mess.
После завтрака меня ожидало новое и также довольно незавидное
приключение. Покончив с мытьем посуды, я выгреб из печки в кают-компании
золу и вынес ее на палубу, чтобы выбросить за борт. Волк Ларсен и Гендерсон
оживленно беседовали у штурвала. На руле стоял матрос Джонсон. Когда я
двинулся к наветренному борту, он мотнул головой, и я принял это за утреннее
приветствие. А он пытался предостеречь меня, чтобы я не выбрасывал золу
против ветра. Ничего не подозревая, я прошел мимо Волка Ларсена и охотника и
высыпал золу за борт. Ветер подхватил ее, и не только я сам, но и капитан с
Гендерсоном оказались осыпанными золой. В тот же миг Ларсен ударил меня
ногой, как щенка. Я никогда не представлял себе, что пинок ногой может быть
так ужасен. Я отлетел назад и, шатаясь, прислонился к рубке, едва не
лишившись сознания от боли. Все поплыло у меня перед глазами, к горлу
подступила тошнота. Я сделал над собой усилие и подполз к борту. Но Волк
Ларсен уже забыл про меня. Стряхнув с платья золу, он возобновил разговор с
Гендерсоном. Иогансен, наблюдавший все это с юта, послал двух матросов
прибрать палубу.
Later in the morning I received a surprise of a totally different sort.
Following the cook's instructions, I had gone into Wolf Larsen's state-room
to put it to rights and make the bed. Against the wall, near the head of the
bunk, was a rack filled with books. I glanced over them, noting with
astonishment such names as Shakespeare, Tennyson, Poe, and De Quincey. There
were scientific works, too, among which were represented men such as
Tyndall, Proctor, and Darwin. Astronomy and physics were represented, and I
remarked Bulfinch's AGE OF FABLE, Shaw's HISTORY OF ENGLISH AND AMERICAN
LITERATURE, and Johnson's NATURAL HISTORY in two large volumes. Then there
were a number of grammars, such as Metcalf's, and Reed and Kellogg's; and I
smiled as I saw a copy of THE DEAN'S ENGLISH.
Несколько позже в то же утро я столкнулся с неожиданностью совсем
другого свойства. Следуя указаниям кока, я отправился в капитанскую каюту,
чтобы прибрать ее и застелить койку. На стене, у изголовья койки, висела
полка с книгами. С изумлением прочел я на корешках имена Шекспира,
Теннисона, Эдгара По и Де-Куинси. Были там и научные сочинения, среди
которых я заметил труды Тиндаля, Проктора и Дарвина, а также книги по
астрономии и физике. Кроме того, я увидел "Мифический век" Булфинча,
"Историю английской и американской литературы" Шоу, "Естественную историю"
Джонсона в двух больших томах и несколько грамматик -- Меткалфа, Гида и
Келлога. Я не мог не улыбнуться, когда на глаза мне попался экземпляр
"Английского языка для проповедников".
I could not reconcile these books with the man from what I had seen of
him, and I wondered if he could possibly read them. But when I came to make
the bed I found, between the blankets, dropped apparently as he had sunk off
to sleep, a complete Browning, the Cambridge Edition. It was open at "In a
Balcony," and I noticed, here and there, passages underlined in pencil.
Further, letting drop the volume during a lurch of the ship, a sheet of
paper fell out. It was scrawled over with geometrical diagrams and
calculations of some sort.
Наличие этих книг никак не вязалось с обликом их владельца, и я не мог
не усомниться в том, что он способен читать их. Но, застилая койку, я
обнаружил под одеялом томик Браунинга в кембриджском издании -- очевидно,
Ларсен читал его перед сном. Он был открыт на стихотворении "На балконе", и
я заметил, что некоторые места подчеркнуты карандашом. Шхуну качнуло, я
выронил книгу, из нее выпал листок бумаги, испещренный геометрическими
фигурами и какими-то выкладками.
It was patent that this terrible man was no ignorant clod, such as one
would inevitably suppose him to be from his exhibitions of brutality. At
once he became an enigma. One side or the other of his nature was perfectly
comprehensible; but both sides together were bewildering. I had already
remarked that his language was excellent, marred with an occasional slight
inaccuracy. Of course, in common speech with the sailors and hunters, it
sometimes fairly bristled with errors, which was due to the vernacular
itself; but in the few words he had held with me it had been clear and
correct.
Значит, этот ужасный человек совсем не такой уж неуч, как можно было
предположить, наблюдая его звериные выходки. И он сразу стал для меня
загадкой. Обе стороны его натуры в отдельности были вполне понятны, но их
сочетание казалось непостижимым. Я уже успел заметить, что Ларсен говорит
превосходным языком, в котором лишь изредка проскальзывают не совсем
правильные обороты. Если в разговоре с матросами и охотниками он и позволял
себе жаргонные выражения, то в тех редких случаях, когда он обращался ко
мне, его речь была точна и правильна.
This glimpse I had caught of his other side must have emboldened me,
for I resolved to speak to him about the money I had lost.
Узнав его теперь случайно с другой стороны, я несколько осмелел и
решился сказать ему, что у меня пропали деньги.
"I have been robbed," I said to him, a little later, when I found him
pacing up and down the poop alone.
-- Меня обокрали, -- обратился я к нему, увидав, что он в одиночестве
расхаживает по палубе.
"Sir," he corrected, not harshly, but sternly.
-- Сэр, -- поправил он меня не грубо, но внушительно.
"I have been robbed, sir," I amended.
-- Меня обокрали, сэр, -- повторил я.
"How did it happen?" he asked.
-- Как это случилось? -- спросил он.
Then I told him the whole circumstance, how my clothes had been left to
dry in the galley, and how, later, I was nearly beaten by the cook when I
mentioned the matter.
Я рассказал ему, что оставил свое платье сушиться в камбузе, а потом
кок чуть не избил меня, когда я заикнулся ему о пропаже.
He smiled at my recital.
Волк Ларсен выслушал меня и усмехнулся.
"Pickings," he concluded; "Cooky's pickings. And don't you think your
miserable life worth the price? Besides, consider it a lesson. You'll learn
in time how to take care of your money for yourself. I suppose, up to now,
your lawyer has done it for you, or your business agent."
-- Кок поживился, -- решил он. -- Но не кажется ли вам, что ваша жалкая
жизнь стоит все же этих денег? Кроме того, это для вас урок. Научитесь в
конце концов сами заботиться о своих деньгах. До сих пор, вероятно, это
делал за вас ваш поверенный или управляющий.
I could feel the quiet sneer through his words, but demanded, "How can
I get it back again?"
Я почувствовал насмешку в его словах, но все же спросил: -- Как мне
получить их назад?
"That's your look-out. You haven't any lawyer or business agent now, so
you'll have to depend on yourself. When you get a dollar, hang on to it. A
man who leaves his money lying around, the way you did, deserves to lose it.
Besides, you have sinned. You have no right to put temptation in the way of
your fellow-creatures. You tempted Cooky, and he fell. You have placed his
immortal soul in jeopardy. By the way, do you believe in the immortal soul?"
-- Это ваше дело. Здесь у вас нет ни поверенного, ни управляющего,
остается полагаться только на самого себя. Если вам перепадет доллар,
держите его крепче. Тот, у кого деньги валяются где попало, заслуживает,
чтобы его обокрали. К тому же вы еще и согрешили. Вы не имеете права
искушать ближних. А вы соблазнили кока, и он пал. Вы подвергли опасности его
бессмертную душу. Кстати, верите ли вы в бессмертие души?
His lids lifted lazily as he asked the question, and it seemed that the
deeps were opening to me and that I was gazing into his soul. But it was an
illusion. Far as it might have seemed, no man has ever seen very far into
Wolf Larsen's soul, or seen it at all, - of this I am convinced. It was a
very lonely soul, I was to learn, that never unmasked, though at rare
moments it played at doing so.
При этом вопросе веки его лениво приподнялись, и мне показалось, что
отдернулась какая-то завеса, и я на мгновение заглянул в его душу. Но это
была иллюзия. Я уверен, что ни одному человеку не удавалось проникнуть
взглядом в душу Волка Ларсена. Это была одинокая душа, как мне довелось
впоследствии убедиться. Волк Ларсен никогда не снимал маски, хотя порой
любил играть в откровенность.
"I read immortality in your eyes," I answered, dropping the "sir," - an
experiment, for I thought the intimacy of the conversation warranted it.
-- Я читаю бессмертие в ваших глазах, -- отвечал я и для опыта
пропустил "сэр"; известная интимность нашего разговора, казалось мне,
допускала это.
He took no notice.
Ларсен действительно не придал этому значения.
"By that, I take it, you see something that is alive, but that
necessarily does not have to live for ever."
-- Вы, я полагаю, хотите сказать, что видите в них нечто живое. Но это
живое не будет жить вечно.
"I read more than that," I continued boldly.
-- Я читаю в них значительно больше, -- смело продолжал я.
"Then you read consciousness. You read the consciousness of life that
it is alive; but still no further away, no endlessness of life."
-- Ну да -- сознание. Сознание, постижение жизни. Но не больше, не
бесконечность жизни.
How clearly he thought, and how well he expressed what he thought! From
regarding me curiously, he turned his head and glanced out over the leaden
sea to windward. A bleakness came into his eyes, and the lines of his mouth
grew severe and harsh. He was evidently in a pessimistic mood.
Он мыслил ясно и хорошо выражал свои мысли. Не без любопытства оглядев
меня, он отвернулся и устремил взор на свинцовое море. Глаза его потемнели,
и у рта обозначились резкие, суровые линии. Он явно был мрачно настроен.
"Then to what end?" he demanded abruptly, turning back to me. "If I am
immortal - why?"
-- А какой в этом смысл? -- отрывисто спросил он, снова повернувшись ко
мне. -- Если я наделен бессмертием, то зачем?
I halted. How could I explain my idealism to this man? How could I put
into speech a something felt, a something like the strains of music heard in
sleep, a something that convinced yet transcended utterance?
Я молчал. Как мог я объяснить этому человеку свой идеализм? Как
передать словами что-то неопределенное, похожее на музыку, которую слышишь
во сне? Нечто вполне убедительное для меня, но не поддающееся определению.
"What do you believe, then?" I countered.
-- Во что же вы тогда верите? -- в свою очередь, спросил я.
"I believe that life is a mess," he answered promptly. "It is like
yeast, a ferment, a thing that moves and may move for a minute, an hour, a
year, or a hundred years, but that in the end will cease to move. The big
eat the little that they may continue to move, the strong eat the weak that
they may retain their strength. The lucky eat the most and move the longest,
that is all. What do you make of those things?"
-- Я верю, что жизнь -- нелепая суета, -- быстро ответил он. -- Она
похожа на закваску, которая бродит минуты, часы, годы или столетия, но рано
или поздно перестает бродить. Большие пожирают малых, чтобы поддержать свое
брожение. Сильные пожирают слабых, чтобы сохранить свою силу. Кому везет,
тот ест больше и бродит дольше других, -- вот и все! Вон поглядите -- что вы
скажете об этом?
He swept his am in an impatient gesture toward a number of the sailors
who were working on some kind of rope stuff amidships.
Нетерпеливым жестом он показал на группу матросов, которые возились с
тросами посреди палубы.
"They move, so does the jelly-fish move. They move in order to eat in
order that they may keep moving. There you have it. They live for their
belly's sake, and the belly is for their sake. It's a circle; you get
nowhere. Neither do they. In the end they come to a standstill. They move no
more. They are dead."
-- Они копошатся, движутся, но ведь и медузы движутся. Движутся для
того, чтобы есть, и едят для того, чтобы продолжать двигаться. Вот и вся
штука! Они живут для своего брюха, а брюхо поддерживает в них жизнь. Это
замкнутый круг; двигаясь по нему, никуда не придешь. Так с ними и
происходит. Рано или поздно движение прекращается. Они больше не копошатся.
Они мертвы.
"They have dreams," I interrupted, "radiant, flashing dreams - "
-- У них есть мечты, -- прервал я, -- сверкающие, лучезарные мечты о...
"Of grub," he concluded sententiously.
-- О жратве, -- решительно прервал он меня.
"And of more - "
-- Нет, и еще...
"Grub. Of a larger appetite and more luck in satisfying it." His voice
sounded harsh. There was no levity in it. "For, look you, they dream of
making lucky voyages which will bring them more money, of becoming the mates
of ships, of finding fortunes - in short, of being in a better position for
preying on their fellows, of having all night in, good grub and somebody
else to do the dirty work. You and I are just like them. There is no
difference, except that we have eaten more and better. I am eating them now,
and you too. But in the past you have eaten more than I have. You have slept
in soft beds, and worn fine clothes, and eaten good meals. Who made those
beds? and those clothes? and those meals? Not you. You never made anything
in your own sweat. You live on an income which your father earned. You are
like a frigate bird swooping down upon the boobies and robbing them of the
fish they have caught. You are one with a crowd of men who have made what
they call a government, who are masters of all the other men, and who eat
the food the other men get and would like to eat themselves. You wear the
warm clothes. They made the clothes, but they shiver in rags and ask you,
the lawyer, or business agent who handles your money, for a job."
-- И еще о жратве. О большой удаче -- как бы побольше и послаще
пожрать. -- Голос его звучал резко. В нем не было и тени шутки. -- Будьте
уверены, они мечтают об удачных плаваниях, которые дадут им больше денег; о
том, чтобы стать капитанами кораблей или найти клад, -- короче говоря, о
том, чтобы устроиться получше и иметь возможность высасывать соки из своих
ближних, о том, чтобы самим всю ночь спать под крышей и хорошо питаться, а
всю грязную работу переложить на других. И мы с вами такие же. Разницы нет
никакой, если не считать того, что мы едим больше и лучше. Сейчас я пожираю
их и вас тоже. Но в прошлом вы ели больше моего. Вы спали в мягких постелях,
носили хорошую одежду и ели вкусные блюда. А кто сделал эти постели, и эту
одежду, и эти блюда? Не вы. Вы никогда ничего не делали в поте лица своего.
Вы живете с доходов, оставленных вам отцом. Вы, как птица фрегат, бросаетесь
с высоты на бакланов и похищаете у них пойманную ими рыбешку. Вы "одно целое
с кучкой людей, создавших то, что они называют государством", и властвующих
над всеми остальными людьми и пожирающих пищу, которую те добывают и сами не
прочь были бы съесть. Вы носите теплую одежду, а те, кто сделал эту одежду,
дрожат от холода в лохмотьях и еще должны вымаливать у вас работу -- у вас
или у вашего поверенного или управляющего, -- словом, у тех, кто
should be lying here on a Bering Sea seal- hunting schooner. Cabin-boy! I
had never done any hard manual labour, or scullion labour, in my life. I had
lived a placid, uneventful, sedentary existence all my days - the life of a
scholar and a recluse on an assured and comfortable income. Violent life and
athletic sports had never appealed to me. I had always been a book-worm; so
my sisters and father had called me during my childhood. I had gone camping
but once in my life, and then I left the party almost at its start and
returned to the comforts and conveniences of a roof. And here I was, with
dreary and endless vistas before me of table-setting, potato-peeling, and
dish- washing. And I was not strong. The doctors had always said that I had
a remarkable constitution, but I had never developed it or my body through
exercise. My muscles were small and soft, like a woman's, or so the doctors
had said time and again in the course of their attempts to persuade me to go
in for physical-culture fads. But I had preferred to use my head rather than
my body; and here I was, in no fit condition for the rough life in prospect.
Лежа на койке и предаваясь своим мыслям, я, естественно, прежде всего
задумывался над положением, в которое попал. Это же было невероятно,
неслыханноЯ, Хэмфри Ван-Вейден, ученый и, с вашего позволения, любитель
искусства и литературы, принужден валяться здесь, на какой-то шхуне,
направляющейся в Берингово море бить котиковЮнгаНикогда в жизни я не делал
грубой физической, а тем более кухонной работы. Я всегда вел тихий,
монотонный, сидячий образ жизни. Это была жизнь ученого, затворника,
существующего на приличный и обеспеченный доход. Бурная деятельность и спорт
никогда не привлекали меня. Я был книжным червем, так сестры и отец с
детства и называли меня. Только раз в жизни я принял участие в туристском
походе, да и то сбежал в самом начале и вернулся к комфорту и удобствам
оседлой жизни. И вот теперь передо мной открывалась безрадостная перспектива
бесконечной чистки картофеля, мытья посуды и прислуживания за столом. А ведь
физически я совсем не был силен. Врачи, положим, утверждали, что у меня
великолепное телосложение, но я никогда не развивал своих мускулов
упражнениями, и они были слабы и вялы, как у женщины. По крайней мере те же
врачи постоянно отмечали это, пытаясь убедить меня заняться гимнастикой. Но
я предпочитал упражнять свою голову, а не тело, и теперь был, конечно,
совершенно не подготовлен к предстоящей мне тяжелой жизни.
These are merely a few of the things that went through my mind, and are
related for the sake of vindicating myself in advance in the weak and
helpless ROLE I was destined to play.
Я рассказываю лишь немногое из того, что передумал тогда, и делаю это,
чтобы заранее оправдаться, ибо жалкой и беспомощной была та роль, которую
мне предстояло сыграть.
But I thought, also, of my mother and sisters, and pictured their
grief. I was among the missing dead of the Martinez disaster, an unrecovered
body. I could see the head-lines in the papers; the fellows at the
University Club and the Bibelot shaking their heads and saying, "Poor chap!"
And I could see Charley Furuseth, as I had said good- bye to him that
morning, lounging in a dressing-gown on the be- pillowed window couch and
delivering himself of oracular and pessimistic epigrams.
Думал я также о моей матери и сестрах и ясно представлял себе их горе.
Ведь я значился в числе погибших на "Мартинесе", одним из пропавших без
вести. Передо мной мелькали заголовки газет, я видел, как мои приятели в
университетском клубе покачивают головой и вздыхают: "Вот бедняга!" Видел я
и Чарли Фэрасета в минуту прощания, в то роковое утро, когда он в халате на
мягком диванчике под окном изрекал, словно оракул, свои скептические
афоризмы.
And all the while, rolling, plunging, climbing the moving mountains and
falling and wallowing in the foaming valleys, the schooner Ghost was
fighting her way farther and farther into the heart of the Pacific - and I
was on her. I could hear the wind above. It came to my ears as a muffled
roar. Now and again feet stamped overhead. An endless creaking was going on
all about me, the woodwork and the fittings groaning and squeaking and
complaining in a thousand keys. The hunters were still arguing and roaring
like some semi-human amphibious breed. The air was filled with oaths and
indecent expressions. I could see their faces, flushed and angry, the
brutality distorted and emphasized by the sickly yellow of the sea-lamps
which rocked back and forth with the ship. Through the dim smoke-haze the
bunks looked like the sleeping dens of animals in a menagerie. Oilskins and
sea-boots were hanging from the walls, and here and there rifles and
shotguns rested securely in the racks. It was a sea-fitting for the
buccaneers and pirates of by-gone years. My imagination ran riot, and still
I could not sleep. And it was a long, long night, weary and dreary and long.
А тем временем шхуна "Призрак", покачиваясь, ныряя, взбираясь на
движущиеся водяные валы и скатываясь в бурлящие пропасти, прокладывала себе
путь все дальше и дальше -- к самому сердцу Тихого океана... и уносила меня
с собой. Я слышал, как над морем бушует ветер. Его приглушенный вой долетал
и сюда. Иногда над головой раздавался топот ног по палубе. Кругом все
стонало и скрипело, деревянные крепления трещали, кряхтели, визжали и
жаловались на тысячу ладов. Охотники все еще спорили и рычали друг на друга,
словно какие-то человекоподобные земноводные. Ругань висела в воздухе. Я
видел их разгоряченные лица в искажающем, тускло-желтом свете ламп,
раскачивавшихся вместе с кораблем. В облаках дыма койки казались логовищами
диких зверей. На стенах висели клеенчатые штаны и куртки и морские сапоги;
на полках кое-где лежали дробовики и винтовки. Все это напоминало картину из
жизни пиратов и морских разбойников былых времен. Мое воображение
разыгралось и не давало мне уснуть. Это была долгая, долгая, томительная и
тоскливая, очень долгая ночь.
But my first night in the hunters' steerage was also my last. Next day
Johansen, the new mate, was routed from the cabin by Wolf Larsen, and sent
into the steerage to sleep thereafter, while I took possession of the tiny
cabin state-room, which, on the first day of the voyage, had already had two
occupants. The reason for this change was quickly learned by the hunters,
and became the cause of a deal of grumbling on their part. It seemed that
Johansen, in his sleep, lived over each night the events of the day. His
incessant talking and shouting and bellowing of orders had been too much for
Wolf Larsen, who had accordingly foisted the nuisance upon his hunters.
Первая ночь, проведенная мною в кубрике охотников, оказалась также и
последней. На другой день новый помощник Иогансен был изгнан капитаном из
его каюты и переселен в кубрик к охотникам. А мне велено было перебраться в
крохотную каютку, в которой до меня в первый же день плавания сменилось уже
два хозяина. Охотники скоро узнали причину этих перемещений и остались ею
очень недовольны. Выяснилось, что Иогансен каждую ночь вслух переживает во
сне все свои дневные впечатления. Волк Ларсен не пожелал слушать, как он
непрестанно что-то бормочет и выкрикивает слова команды, и предпочел
переложить эту неприятность на охотников.
After a sleepless night, I arose weak and in agony, to hobble through
my second day on the Ghost. Thomas Mugridge routed me out at half-past five,
much in the fashion that Bill Sykes must have routed out his dog; but Mr.
Mugridge's brutality to me was paid back in kind and with interest. The
unnecessary noise he made (I had lain wide-eyed the whole night) must have
awakened one of the hunters; for a heavy shoe whizzed through the
semi-darkness, and Mr. Mugridge, with a sharp howl of pain, humbly begged
everybody's pardon. Later on, in the galley, I noticed that his ear was
bruised and swollen. It never went entirely back to its normal shape, and
was called a "cauliflower ear" by the sailors.
После бессонной ночи я встал слабый и измученный. Так начался второй
день моего пребывания на шхуне "Призрак". Томас Магридж растолкал меня в
половине шестого не менее грубо, чем Билл Сайкс [4] будил свою собаку. Но за
эту грубость ему тут же отплатили с лихвой. Поднятый им без всякой
надобности шум -- я за всю ночь так и не сомкнул глаз -- потревожил кого-то
из охотников. Тяжелый башмак просвистел в полутьме, и мистер Магридж, взвыв
от боли, начал униженно рассыпаться в извинениях. Потом в камбузе я увидел
его окровавленное и распухшее ухо. Оно никогда уже больше не приобрело
своего нормального вида, и матросы стали называть его после этого "капустным
листом".
The day was filled with miserable variety. I had taken my dried clothes
down from the galley the night before, and the first thing I did was to
exchange the cook's garments for them. I looked for my purse. In addition to
some small change (and I have a good memory for such things), it had
contained one hundred and eighty- five dollars in gold and paper. The purse
I found, but its contents, with the exception of the small silver, had been
abstracted. I spoke to the cook about it, when I went on deck to take up my
duties in the galley, and though I had looked forward to a surly answer, I
had not expected the belligerent harangue that I received.
Этот день был полон для меня самых разнообразных неприятностей. Уже с
вечера я взял из камбуза свое высохшее платье и теперь первым делом поспешил
сбросить с себя вещи кока, а затем стал искать свой кошелек. Кроме мелочи (у
меня на этот счет хорошая память), там лежало сто восемьдесят пять долларов
золотом и бумажками. Кошелек я нашел, но все его содержимое, за исключением
мелких серебряных монет, исчезло. Я заявил об этом коку, как только поднялся
на палубу, чтобы приступить к своей работе в камбузе, и хотя и ожидал от
него грубого ответа, однако свирепая отповедь, с которой он на меня
обрушился, совершенно меня ошеломила.
"Look 'ere, 'Ump," he began, a malicious light in his eyes and a snarl
in his throat; "d'ye want yer nose punched? If you think I'm a thief, just
keep it to yerself, or you'll find 'ow bloody well mistyken you are. Strike
me blind if this ayn't gratitude for yer! 'Ere you come, a pore mis'rable
specimen of 'uman scum, an' I tykes yer into my galley an' treats yer
'ansom, an' this is wot I get for it. Nex' time you can go to 'ell, say I,
an' I've a good mind to give you what-for anyw'y."
-- Вот что, Хэмп, -- захрипел он, злобно сверкая глазами. -- Ты что,
хочешь, чтобы тебе пустили из носу кровь? Если ты считаешь меня вором, держи
это про себя, а не то крепко пожалеешь о своей ошибке, черт тебя подериВот
она, твоя благодарность, чтоб я пропалЯ тебя пригрел, когда ты совсем
подыхал, взял к себе в камбуз, возился с тобой, а ты так мне отплатил?
Проваливай ко всем чертям, вот что! У меня руки чешутся показать тебе
дорогу.
So saying, he put up his fists and started for me. To my shame be it, I
cowered away from the blow and ran out the galley door. What else was I to
do? Force, nothing but force, obtained on this brute-ship. Moral suasion was
a thing unknown. Picture it to yourself: a man of ordinary stature, slender
of build, and with weak, undeveloped muscles, who has lived a peaceful,
placid life, and is unused to violence of any sort - what could such a man
possibly do? There was no more reason that I should stand and face these
human beasts than that I should stand and face an infuriated bull.
Сжав кулаки и продолжая кричать, он двинулся на меня. К стыду своему
должен признаться, что я, увернувшись от удара, выскочил из камбуза. Что мне
было делать? Сила, грубая сила, царила на этом подлом судне. Читать мораль
было здесь не в ходу. Вообразите себе человека среднего роста, худощавого,
со слабыми, неразвитыми мускулами, привыкшего к тихой, мирной жизни,
незнакомого с насилием... Что такой человек мог тут поделать? Вступать в
драку с озверевшим коком было так же бессмысленно, как сражаться с
разъяренным быком.
So I thought it out at the time, feeling the need for vindication and
desiring to be at peace with my conscience. But this vindication did not
satisfy. Nor, to this day can I permit my manhood to look back upon those
events and feel entirely exonerated. The situation was something that really
exceeded rational formulas for conduct and demanded more than the cold
conclusions of reason. When viewed in the light of formal logic, there is
not one thing of which to be ashamed; but nevertheless a shame rises within
me at the recollection, and in the pride of my manhood I feel that my
manhood has in unaccountable ways been smirched and sullied.
Так думал я в то время, испытывая потребность в самооправдании и желая
успокоить свое самолюбие. Но такое оправдание не удовлетворило меня, да и
сейчас, вспоминая этот случай, я не могу полностью себя обелить. Положение,
в которое я попал, не укладывалось в обычные рамки и не допускало
рациональных поступков -- тут надо было действовать не рассуждая. И хотя
логически мне, казалось, абсолютно нечего было стыдиться, я тем не менее
всякий раз испытываю стыд при воспоминании об этом эпизоде, ибо чувствую,
что моя мужская гордость была попрана и оскорблена.
All of which is neither here nor there. The speed with which I ran from
the galley caused excruciating pain in my knee, and I sank down helplessly
at the break of the poop. But the Cockney had not pursued me.
Однако все это не относится к делу. Я удирал из камбуза с такой
поспешностью, что почувствовал острую боль в колене и в изнеможении
опустился на палубу у переборки юта. Но кок не стал преследовать меня.
"Look at 'im run! Look at 'im run!" I could hear him crying. "An' with
a gyme leg at that! Come on back, you pore little mamma's darling. I won't
'it yer; no, I won't."
-- Гляньте на него! Ишь как улепетывает! -- услышал я его насмешливые
возгласы. -- А еще с больной ногой! Иди назад, бедняжка, маменькин сынокНе
трону, не бойся!
I came back and went on with my work; and here the episode ended for
the time, though further developments were yet to take place. I set the
breakfast-table in the cabin, and at seven o'clock waited on the hunters and
officers. The storm had evidently broken during the night, though a huge sea
was still running and a stiff wind blowing. Sail had been made in the early
watches, so that the Ghost was racing along under everything except the two
topsails and the flying jib. These three sails, I gathered from the
conversation, were to be set immediately after breakfast. I learned, also,
that Wolf Larsen was anxious to make the most of the storm, which was
driving him to the south-west into that portion of the sea where he expected
to pick up with the north-east trades. It was before this steady wind that
he hoped to make the major portion of the run to Japan, curving south into
the tropics and north again as he approached the coast of Asia.
Я вернулся и принялся за работу. На этом дело пока и кончилось, однако
оно имело свои последствия. Я накрыл стол в кают-компании и в семь часов
подал завтрак. Буря за ночь улеглась, но волнение было все еще сильное и дул
свежий ветер. "Призрак" мчался под всеми парусами, кроме обоих топселей и
бом-кливера. Паруса были поставлены в первую вахту, и, как я понял из
разговора, остальные три паруса тоже решено было поднять сейчас же после
завтрака. Я узнал также, что Волк Ларсен старается использовать этот шторм,
который гнал нас на юго-запад, в ту часть океана, где мы могли встретить
северо-восточный пассат. Под этим постоянным ветром Ларсен рассчитывал
пройти большую часть пути до Японии, спуститься затем на юг к тропикам, а
потом у берегов Азии повернуть опять на север.
After breakfast I had another unenviable experience. When I had
finished washing the dishes, I cleaned the cabin stove and carried the ashes
up on deck to empty them. Wolf Larsen and Henderson were standing near the
wheel, deep in conversation. The sailor, Johnson, was steering. As I started
toward the weather side I saw him make a sudden motion with his head, which
I mistook for a token of recognition and good-morning. In reality, he was
attempting to warn me to throw my ashes over the lee side. Unconscious of my
blunder, I passed by Wolf Larsen and the hunter and flung the ashes over the
side to windward. The wind drove them back, and not only over me, but over
Henderson and Wolf Larsen. The next instant the latter kicked me, violently,
as a cur is kicked. I had not realized there could be so much pain in a
kick. I reeled away from him and leaned against the cabin in a half-fainting
condition. Everything was swimming before my eyes, and I turned sick. The
nausea overpowered me, and I managed to crawl to the side of the vessel. But
Wolf Larsen did not follow me up. Brushing the ashes from his clothes, he
had resumed his conversation with Henderson. Johansen, who had seen the
affair from the break of the poop, sent a couple of sailors aft to clean up
the mess.
После завтрака меня ожидало новое и также довольно незавидное
приключение. Покончив с мытьем посуды, я выгреб из печки в кают-компании
золу и вынес ее на палубу, чтобы выбросить за борт. Волк Ларсен и Гендерсон
оживленно беседовали у штурвала. На руле стоял матрос Джонсон. Когда я
двинулся к наветренному борту, он мотнул головой, и я принял это за утреннее
приветствие. А он пытался предостеречь меня, чтобы я не выбрасывал золу
против ветра. Ничего не подозревая, я прошел мимо Волка Ларсена и охотника и
высыпал золу за борт. Ветер подхватил ее, и не только я сам, но и капитан с
Гендерсоном оказались осыпанными золой. В тот же миг Ларсен ударил меня
ногой, как щенка. Я никогда не представлял себе, что пинок ногой может быть
так ужасен. Я отлетел назад и, шатаясь, прислонился к рубке, едва не
лишившись сознания от боли. Все поплыло у меня перед глазами, к горлу
подступила тошнота. Я сделал над собой усилие и подполз к борту. Но Волк
Ларсен уже забыл про меня. Стряхнув с платья золу, он возобновил разговор с
Гендерсоном. Иогансен, наблюдавший все это с юта, послал двух матросов
прибрать палубу.
Later in the morning I received a surprise of a totally different sort.
Following the cook's instructions, I had gone into Wolf Larsen's state-room
to put it to rights and make the bed. Against the wall, near the head of the
bunk, was a rack filled with books. I glanced over them, noting with
astonishment such names as Shakespeare, Tennyson, Poe, and De Quincey. There
were scientific works, too, among which were represented men such as
Tyndall, Proctor, and Darwin. Astronomy and physics were represented, and I
remarked Bulfinch's AGE OF FABLE, Shaw's HISTORY OF ENGLISH AND AMERICAN
LITERATURE, and Johnson's NATURAL HISTORY in two large volumes. Then there
were a number of grammars, such as Metcalf's, and Reed and Kellogg's; and I
smiled as I saw a copy of THE DEAN'S ENGLISH.
Несколько позже в то же утро я столкнулся с неожиданностью совсем
другого свойства. Следуя указаниям кока, я отправился в капитанскую каюту,
чтобы прибрать ее и застелить койку. На стене, у изголовья койки, висела
полка с книгами. С изумлением прочел я на корешках имена Шекспира,
Теннисона, Эдгара По и Де-Куинси. Были там и научные сочинения, среди
которых я заметил труды Тиндаля, Проктора и Дарвина, а также книги по
астрономии и физике. Кроме того, я увидел "Мифический век" Булфинча,
"Историю английской и американской литературы" Шоу, "Естественную историю"
Джонсона в двух больших томах и несколько грамматик -- Меткалфа, Гида и
Келлога. Я не мог не улыбнуться, когда на глаза мне попался экземпляр
"Английского языка для проповедников".
I could not reconcile these books with the man from what I had seen of
him, and I wondered if he could possibly read them. But when I came to make
the bed I found, between the blankets, dropped apparently as he had sunk off
to sleep, a complete Browning, the Cambridge Edition. It was open at "In a
Balcony," and I noticed, here and there, passages underlined in pencil.
Further, letting drop the volume during a lurch of the ship, a sheet of
paper fell out. It was scrawled over with geometrical diagrams and
calculations of some sort.
Наличие этих книг никак не вязалось с обликом их владельца, и я не мог
не усомниться в том, что он способен читать их. Но, застилая койку, я
обнаружил под одеялом томик Браунинга в кембриджском издании -- очевидно,
Ларсен читал его перед сном. Он был открыт на стихотворении "На балконе", и
я заметил, что некоторые места подчеркнуты карандашом. Шхуну качнуло, я
выронил книгу, из нее выпал листок бумаги, испещренный геометрическими
фигурами и какими-то выкладками.
It was patent that this terrible man was no ignorant clod, such as one
would inevitably suppose him to be from his exhibitions of brutality. At
once he became an enigma. One side or the other of his nature was perfectly
comprehensible; but both sides together were bewildering. I had already
remarked that his language was excellent, marred with an occasional slight
inaccuracy. Of course, in common speech with the sailors and hunters, it
sometimes fairly bristled with errors, which was due to the vernacular
itself; but in the few words he had held with me it had been clear and
correct.
Значит, этот ужасный человек совсем не такой уж неуч, как можно было
предположить, наблюдая его звериные выходки. И он сразу стал для меня
загадкой. Обе стороны его натуры в отдельности были вполне понятны, но их
сочетание казалось непостижимым. Я уже успел заметить, что Ларсен говорит
превосходным языком, в котором лишь изредка проскальзывают не совсем
правильные обороты. Если в разговоре с матросами и охотниками он и позволял
себе жаргонные выражения, то в тех редких случаях, когда он обращался ко
мне, его речь была точна и правильна.
This glimpse I had caught of his other side must have emboldened me,
for I resolved to speak to him about the money I had lost.
Узнав его теперь случайно с другой стороны, я несколько осмелел и
решился сказать ему, что у меня пропали деньги.
"I have been robbed," I said to him, a little later, when I found him
pacing up and down the poop alone.
-- Меня обокрали, -- обратился я к нему, увидав, что он в одиночестве
расхаживает по палубе.
"Sir," he corrected, not harshly, but sternly.
-- Сэр, -- поправил он меня не грубо, но внушительно.
"I have been robbed, sir," I amended.
-- Меня обокрали, сэр, -- повторил я.
"How did it happen?" he asked.
-- Как это случилось? -- спросил он.
Then I told him the whole circumstance, how my clothes had been left to
dry in the galley, and how, later, I was nearly beaten by the cook when I
mentioned the matter.
Я рассказал ему, что оставил свое платье сушиться в камбузе, а потом
кок чуть не избил меня, когда я заикнулся ему о пропаже.
He smiled at my recital.
Волк Ларсен выслушал меня и усмехнулся.
"Pickings," he concluded; "Cooky's pickings. And don't you think your
miserable life worth the price? Besides, consider it a lesson. You'll learn
in time how to take care of your money for yourself. I suppose, up to now,
your lawyer has done it for you, or your business agent."
-- Кок поживился, -- решил он. -- Но не кажется ли вам, что ваша жалкая
жизнь стоит все же этих денег? Кроме того, это для вас урок. Научитесь в
конце концов сами заботиться о своих деньгах. До сих пор, вероятно, это
делал за вас ваш поверенный или управляющий.
I could feel the quiet sneer through his words, but demanded, "How can
I get it back again?"
Я почувствовал насмешку в его словах, но все же спросил: -- Как мне
получить их назад?
"That's your look-out. You haven't any lawyer or business agent now, so
you'll have to depend on yourself. When you get a dollar, hang on to it. A
man who leaves his money lying around, the way you did, deserves to lose it.
Besides, you have sinned. You have no right to put temptation in the way of
your fellow-creatures. You tempted Cooky, and he fell. You have placed his
immortal soul in jeopardy. By the way, do you believe in the immortal soul?"
-- Это ваше дело. Здесь у вас нет ни поверенного, ни управляющего,
остается полагаться только на самого себя. Если вам перепадет доллар,
держите его крепче. Тот, у кого деньги валяются где попало, заслуживает,
чтобы его обокрали. К тому же вы еще и согрешили. Вы не имеете права
искушать ближних. А вы соблазнили кока, и он пал. Вы подвергли опасности его
бессмертную душу. Кстати, верите ли вы в бессмертие души?
His lids lifted lazily as he asked the question, and it seemed that the
deeps were opening to me and that I was gazing into his soul. But it was an
illusion. Far as it might have seemed, no man has ever seen very far into
Wolf Larsen's soul, or seen it at all, - of this I am convinced. It was a
very lonely soul, I was to learn, that never unmasked, though at rare
moments it played at doing so.
При этом вопросе веки его лениво приподнялись, и мне показалось, что
отдернулась какая-то завеса, и я на мгновение заглянул в его душу. Но это
была иллюзия. Я уверен, что ни одному человеку не удавалось проникнуть
взглядом в душу Волка Ларсена. Это была одинокая душа, как мне довелось
впоследствии убедиться. Волк Ларсен никогда не снимал маски, хотя порой
любил играть в откровенность.
"I read immortality in your eyes," I answered, dropping the "sir," - an
experiment, for I thought the intimacy of the conversation warranted it.
-- Я читаю бессмертие в ваших глазах, -- отвечал я и для опыта
пропустил "сэр"; известная интимность нашего разговора, казалось мне,
допускала это.
He took no notice.
Ларсен действительно не придал этому значения.
"By that, I take it, you see something that is alive, but that
necessarily does not have to live for ever."
-- Вы, я полагаю, хотите сказать, что видите в них нечто живое. Но это
живое не будет жить вечно.
"I read more than that," I continued boldly.
-- Я читаю в них значительно больше, -- смело продолжал я.
"Then you read consciousness. You read the consciousness of life that
it is alive; but still no further away, no endlessness of life."
-- Ну да -- сознание. Сознание, постижение жизни. Но не больше, не
бесконечность жизни.
How clearly he thought, and how well he expressed what he thought! From
regarding me curiously, he turned his head and glanced out over the leaden
sea to windward. A bleakness came into his eyes, and the lines of his mouth
grew severe and harsh. He was evidently in a pessimistic mood.
Он мыслил ясно и хорошо выражал свои мысли. Не без любопытства оглядев
меня, он отвернулся и устремил взор на свинцовое море. Глаза его потемнели,
и у рта обозначились резкие, суровые линии. Он явно был мрачно настроен.
"Then to what end?" he demanded abruptly, turning back to me. "If I am
immortal - why?"
-- А какой в этом смысл? -- отрывисто спросил он, снова повернувшись ко
мне. -- Если я наделен бессмертием, то зачем?
I halted. How could I explain my idealism to this man? How could I put
into speech a something felt, a something like the strains of music heard in
sleep, a something that convinced yet transcended utterance?
Я молчал. Как мог я объяснить этому человеку свой идеализм? Как
передать словами что-то неопределенное, похожее на музыку, которую слышишь
во сне? Нечто вполне убедительное для меня, но не поддающееся определению.
"What do you believe, then?" I countered.
-- Во что же вы тогда верите? -- в свою очередь, спросил я.
"I believe that life is a mess," he answered promptly. "It is like
yeast, a ferment, a thing that moves and may move for a minute, an hour, a
year, or a hundred years, but that in the end will cease to move. The big
eat the little that they may continue to move, the strong eat the weak that
they may retain their strength. The lucky eat the most and move the longest,
that is all. What do you make of those things?"
-- Я верю, что жизнь -- нелепая суета, -- быстро ответил он. -- Она
похожа на закваску, которая бродит минуты, часы, годы или столетия, но рано
или поздно перестает бродить. Большие пожирают малых, чтобы поддержать свое
брожение. Сильные пожирают слабых, чтобы сохранить свою силу. Кому везет,
тот ест больше и бродит дольше других, -- вот и все! Вон поглядите -- что вы
скажете об этом?
He swept his am in an impatient gesture toward a number of the sailors
who were working on some kind of rope stuff amidships.
Нетерпеливым жестом он показал на группу матросов, которые возились с
тросами посреди палубы.
"They move, so does the jelly-fish move. They move in order to eat in
order that they may keep moving. There you have it. They live for their
belly's sake, and the belly is for their sake. It's a circle; you get
nowhere. Neither do they. In the end they come to a standstill. They move no
more. They are dead."
-- Они копошатся, движутся, но ведь и медузы движутся. Движутся для
того, чтобы есть, и едят для того, чтобы продолжать двигаться. Вот и вся
штука! Они живут для своего брюха, а брюхо поддерживает в них жизнь. Это
замкнутый круг; двигаясь по нему, никуда не придешь. Так с ними и
происходит. Рано или поздно движение прекращается. Они больше не копошатся.
Они мертвы.
"They have dreams," I interrupted, "radiant, flashing dreams - "
-- У них есть мечты, -- прервал я, -- сверкающие, лучезарные мечты о...
"Of grub," he concluded sententiously.
-- О жратве, -- решительно прервал он меня.
"And of more - "
-- Нет, и еще...
"Grub. Of a larger appetite and more luck in satisfying it." His voice
sounded harsh. There was no levity in it. "For, look you, they dream of
making lucky voyages which will bring them more money, of becoming the mates
of ships, of finding fortunes - in short, of being in a better position for
preying on their fellows, of having all night in, good grub and somebody
else to do the dirty work. You and I are just like them. There is no
difference, except that we have eaten more and better. I am eating them now,
and you too. But in the past you have eaten more than I have. You have slept
in soft beds, and worn fine clothes, and eaten good meals. Who made those
beds? and those clothes? and those meals? Not you. You never made anything
in your own sweat. You live on an income which your father earned. You are
like a frigate bird swooping down upon the boobies and robbing them of the
fish they have caught. You are one with a crowd of men who have made what
they call a government, who are masters of all the other men, and who eat
the food the other men get and would like to eat themselves. You wear the
warm clothes. They made the clothes, but they shiver in rags and ask you,
the lawyer, or business agent who handles your money, for a job."
-- И еще о жратве. О большой удаче -- как бы побольше и послаще
пожрать. -- Голос его звучал резко. В нем не было и тени шутки. -- Будьте
уверены, они мечтают об удачных плаваниях, которые дадут им больше денег; о
том, чтобы стать капитанами кораблей или найти клад, -- короче говоря, о
том, чтобы устроиться получше и иметь возможность высасывать соки из своих
ближних, о том, чтобы самим всю ночь спать под крышей и хорошо питаться, а
всю грязную работу переложить на других. И мы с вами такие же. Разницы нет
никакой, если не считать того, что мы едим больше и лучше. Сейчас я пожираю
их и вас тоже. Но в прошлом вы ели больше моего. Вы спали в мягких постелях,
носили хорошую одежду и ели вкусные блюда. А кто сделал эти постели, и эту
одежду, и эти блюда? Не вы. Вы никогда ничего не делали в поте лица своего.
Вы живете с доходов, оставленных вам отцом. Вы, как птица фрегат, бросаетесь
с высоты на бакланов и похищаете у них пойманную ими рыбешку. Вы "одно целое
с кучкой людей, создавших то, что они называют государством", и властвующих
над всеми остальными людьми и пожирающих пищу, которую те добывают и сами не
прочь были бы съесть. Вы носите теплую одежду, а те, кто сделал эту одежду,
дрожат от холода в лохмотьях и еще должны вымаливать у вас работу -- у вас
или у вашего поверенного или управляющего, -- словом, у тех, кто