Страница:
глазах все сокровища земных царей. Я нагнулся и нежно поцеловал их, так
нежно, что она и не заметила.
Then sober thought came to me. After all, she was only a woman, crying
her relief, now that the danger was past, in the arms of her protector or of
the one who had been endangered. Had I been father or brother, the situation
would have been in nowise different. Besides, time and place were not meet,
and I wished to earn a better right to declare my love. So once again I
softly kissed her hair as I felt her receding from my clasp.
Но я тут же заставил себя трезво взглянуть на вещи. Естественно, что
Мод, как истая женщина, после пережитой опасности проливала слезы облегчения
в объятиях своего защитника, чья жизнь, в свою очередь, была под угрозой.
Будь я ей отцом или братом, положение ничуть бы не изменилось. К тому же
сейчас было не время и не место для любовных признаний, и я хотел прежде
заслужить право говорить ей о своей любви. Поэтому я только нежно поцеловал
еще раз ее волосы, чувствуя, что она высвобождается из моих объятий.
"It was a real attack this time," I said: "another shock like the one
that made him blind. He feigned at first, and in doing so brought it on."
-- Вот теперь припадок непритворный, -- сказал я. -- После одного из
таких припадков он и потерял зрение. Сегодня он сперва притворялся и, быть
может, этим и вызвал приступ.
Maud was already rearranging his pillow.
Мод уже начала поправлять ему подушку.
"No," I said, "not yet. Now that I have him helpless, helpless he shall
remain. From this day we live in the cabin. Wolf Larsen shall live in the
steerage."
-- Постойте, -- сказал я. -- Сейчас он беспомощен -- и таким должен
оставаться и впредь. Теперь мы займем кают-компанию, а Волка Ларсена
поместим в кубрике охотников.
I caught him under the shoulders and dragged him to the companion- way.
At my direction Maud fetched a rope. Placing this under his shoulders, I
balanced him across the threshold and lowered him down the steps to the
floor. I could not lift him directly into a bunk, but with Maud's help I
lifted first his shoulders and head, then his body, balanced him across the
edge, and rolled him into a lower bunk.
Я взял его под мышки и потащил к трапу, а Мод по моей просьбе принесла
веревку. Обвязав его веревкой под мышками, я спустил его по ступенькам в
кубрик. У меня не хватало сил положить его на койку, но с помощью Мод мне
удалось сперва приподнять верхнюю часть его туловища, а потом я закинул на
койку и его ноги.
But this was not to be all. I recollected the handcuffs in his
state-room, which he preferred to use on sailors instead of the ancient and
clumsy ship irons. So, when we left him, he lay handcuffed hand and foot.
For the first time in many days I breathed freely. I felt strangely light as
I came on deck, as though a weight had been lifted off my shoulders. I felt,
also, that Maud and I had drawn more closely together. And I wondered if
she, too, felt it, as we walked along the deck side by side to where the
stalled foremast hung in the shears.
Но этим нельзя было ограничиться. Я вспомнил, что у Волка Ларсена в
каюте хранятся наручники, которыми он пользовался вместо старинных тяжелых
судовых кандалов, когда ему нужно было заковать провинившегося матроса. Мы
разыскали эти наручники и сковали Ларсена по рукам и ногам. После этого,
впервые за много дней, я вздохнул свободно. Выйдя на палубу, я испытал
чувство необычайного облегчения -- у меня словно гора с плеч свалилась. Я
чувствовал также, что все пережитое нами нынче еще больше сблизило меня с
Мод, и, направляясь вместе с ней к стреле, на которой теперь уже висела
фок-мачта, мысленно спрашивал себя, ощущает ли Мод эту близость так, как я.
At once we moved aboard the Ghost, occupying our old state-rooms and
cooking in the galley. The imprisonment of Wolf Larsen had happened most
opportunely, for what must have been the Indian summer of this high latitude
was gone and drizzling stormy weather had set in. We were very comfortable,
and the inadequate shears, with the foremast suspended from them, gave a
business-like air to the schooner and a promise of departure.
Мы тут же перебрались на шхуну и заняли свои прежние каюты. Пищу мы
теперь готовили себе в камбузе. Волк Ларсен попал в заточение как нельзя
более вовремя. Последние дни в этих широтах стояло, как видно, бабье лето, и
теперь оно внезапно пришло к концу, сменившись дождливой и бурной погодой.
Но мы на шхуне чувствовали себя вполне уютно, а стрела с подвешенной к ней
фок-мачтой придавала всему деловой вид и окрыляла нас надеждой на отплытие.
And now that we had Wolf Larsen in irons, how little did we need it!
Like his first attack, his second had been accompanied by serious
disablement. Maud made the discovery in the afternoon while trying to give
him nourishment. He had shown signs of consciousness, and she had spoken to
him, eliciting no response. He was lying on his left side at the time, and
in evident pain. With a restless movement he rolled his head around,
clearing his left ear from the pillow against which it had been pressed. At
once he heard and answered her, and at once she came to me.
Теперь, когда нам удалось заковать Волка Ларсена в наручники, это
оказалось уже ненужным. Второй припадок, подобно первому, вызвал серьезное
нарушение жизненных функций. Мод обратила на это внимание, когда пошла под
вечер накормить нашего пленника. Он был в сознании, и она заговорила с ним,
но не добилась ответа. Он лежал на левом боку и, казалось, очень страдал от
боли. Левое ухо его было прижато к подушке. Потом беспокойным движением он
повернул голову вправо, и левое ухо его открылось. Только тут он услышал
слова Мод, что-то ответил ей, а она бросилась ко мне рассказать о своем
наблюдении.
Pressing the pillow against his left ear, I asked him if he heard me,
but he gave no sign. Removing the pillow and, repeating the question he
answered promptly that he did.
Прижав, подушку к левому уху Ларсена, я спросил его, слышит ли он меня,
но ответа не получил. Убрав подушку, я повторил свой вопрос, и он тотчас
ответил.
"Do you know you are deaf in the right ear?" I asked.
-- А вы знаете, что вы оглохли на правое ухо? -- спросил я.
"Yes," he answered in a low, strong voice, "and worse than that. My
whole right side is affected. It seems asleep. I cannot move arm or leg."
-- Да, -- отвечал он тихо, но твердо. -- Хуже того, у меня поражена вся
правая сторона тела. Она словно уснула. Не могу пошевелить ни рукой, ни
ногой.
"Feigning again?" I demanded angrily.
-- Опять притворяетесь? -- сердито спросил я.
He shook his head, his stern mouth shaping the strangest, twisted
smile. It was indeed a twisted smile, for it was on the left side only, the
facial muscles of the right side moving not at all.
Он отрицательно покачал головой, и странная, кривая усмешка перекосила
его рот. Усмешка была кривой потому, что двигалась только левая сторона рта,
-- правая оставалась совершенно неподвижной.
"That was the last play of the Wolf," he said. "I am paralysed. I shall
never walk again. Oh, only on the other side," he added, as though divining
the suspicious glance I flung at his left leg, the knee of which had just
then drawn up, and elevated the blankets.
-- Это был последний выход Волка на охоту, -- сказав он. -- У меня
паралич, я больше не встану на ноги... О, поражена только та нога, не обе,
-- добавил он, словно догадавшись, что я бросил подозрительный взгляд на его
левую ногу, которую он в эту минуту согнул в колене, приподняв одеяло.
"It's unfortunate," he continued. "I'd liked to have done for you
first, Hump. And I thought I had that much left in me."
-- Да, не повезло мне! -- продолжал он. -- Я хотел сперва разделаться с
вами, Хэмп. Думал, что на это у меня еще хватит пороху.
"But why?" I asked; partly in horror, partly out of curiosity.
-- Но почему? -- спросил я, охваченный ужасом и любопытством.
Again his stern mouth framed the twisted smile, as he said:
Его жесткий рот опять покривился в усмешке, и он сказал:
"Oh, just to be alive, to be living and doing, to be the biggest bit of
the ferment to the end, to eat you. But to die this way."
-- Да просто, чтобы чувствовать, что я живу и действую, чтобы до конца
быть самым большим куском закваски и сожрать вас!.. Но умереть так...
He shrugged his shoulders, or attempted to shrug them, rather, for the
left shoulder alone moved. Like the smile, the shrug was twisted.
Он пожал плечами, вернее хотел это сделать, -- и двинул одним только
левым плечом. Как и его усмешка, это движение получилось странно однобоким.
"But how can you account for it?" I asked. "Where is the seat of your
trouble?"
-- Но чем же вы сами объясняете то, что случилось с вами? Где гнездится
болезнь?
"The brain," he said at once. "It was those cursed headaches brought it
on."
-- В мозгу, -- тотчас ответил он. -- Это все от моих проклятых головных
болей.
"Symptoms," I said.
-- Они были только симптомом болезни, -- сказал я.
He nodded his head. "There is no accounting for it. I was never sick in
my life. Something's gone wrong with my brain. A cancer, a tumour, or
something of that nature, - a thing that devours and destroys. It's
attacking my nerve-centres, eating them up, bit by bit, cell by cell - from
the pain."
Он кивнул.
-- Все это непонятно. Я ни разу в жизни не болел. Но вот какая-то дрянь
завелась в мозгу. Рак или другая какая-нибудь опухоль, но она пожирает и
разрушает все, поражает нервные центры и поедает их -- клетку за клеткой...
судя по боли, которую я терплю.
"The motor-centres, too," I suggested.
-- И двигательные центры поражены тоже, -- заметил я.
"So it would seem; and the curse of it is that I must lie here,
conscious, mentally unimpaired, knowing that the lines are going down,
breaking bit by bit communication with the world. I cannot see, hearing and
feeling are leaving me, at this rate I shall soon cease to speak; yet all
the time I shall be here, alive, active, and powerless."
-- По-видимому. И все проклятье в том, что я обречен лежать вот так, в
полном сознании, с неповрежденным умом, и отдавать концы один за другим,
постепенно порывая всякую связь с миром. Я уже потерял зрение; слух и
осязание покидают меня, и если так пойдет дальше, скоро я лишусь речи. И все
равно буду пребывать здесь, на этой земле, живой, полный жажды действия, но
бессильный.
"When you say YOU are here, I'd suggest the likelihood of the soul," I
said.
-- Когда вы говорите, что будете пребывать здесь, то подразумеваете,
надо полагать, вашу душу, -- сказал я.
"Bosh!" was his retort. "It simply means that in the attack on my brain
the higher psychical centres are untouched. I can remember, I can think and
reason. When that goes, I go. I am not. The soul?"
-- Чушь! -- возмутился он. -- Я подразумеваю только, что высшие нервные
центры еще не поражены болезнью. У меня сохранилась память, я могу мыслить и
рассуждать. Когда это исчезнет, исчезну и я. Меня не будет. Душа?
He broke out in mocking laughter, then turned his left ear to the
pillow as a sign that he wished no further conversation.
Он насмешливо рассмеялся и лег левым ухом на подушку, давая понять, что
не желает продолжать разговор.
Maud and I went about our work oppressed by the fearful fate which had
overtaken him, - how fearful we were yet fully to realize. There was the
awfulness of retribution about it. Our thoughts were deep and solemn, and we
spoke to each other scarcely above whispers.
Мы с Мод принялись за работу, подавленные страшной судьбой, постигшей
этого человека. Насколько тяжкой была его участь, нам еще предстояло вскоре
убедиться. Казалось, это было грозным возмездием за его дела. Мы были
настроены торжественно и серьезно и переговаривались друг с другом
вполголоса.
"You might remove the handcuffs," he said that night, as we stood in
consultation over him. "It's dead safe. I'm a paralytic now. The next thing
to watch out for is bed sores."
-- Можете снять наручники, -- сказал нам Волк Ларсен вечером, когда мы
стояли у его койки, обсуждая, как нам с ним быть. -- Это совершенно
безопасно -- я ведь паралитик. Теперь остается только ждать пролежней.
He smiled his twisted smile, and Maud, her eyes wide with horror, was
compelled to turn away her head.
Он опять криво усмехнулся, и глаза Мод расширились от ужаса; она
невольно отвернулась.
"Do you know that your smile is crooked?" I asked him; for I knew that
she must attend him, and I wished to save her as much as possible.
-- А вы знаете, что улыбка у вас кривая? -- спросил я его, думая о том,
что ей придется ухаживать за ним, и желая избавить ее от этого неприятного
зрелища.
"Then I shall smile no more," he said calmly. "I thought something was
wrong. My right cheek has been numb all day. Yes, and I've had warnings of
this for the last three days; by spells, my right side seemed going to
sleep, sometimes arm or hand, sometimes leg or foot."
-- В таком случае я перестану улыбаться, -- хладнокровно заявил он. --
Я и сам думал сегодня, что не все ладно. Правая щека словно окаменела. Да,
уже три дня, как начали появляться эти признаки, -- правая сторона временами
как бы засыпала -- то нога, то рука.
"So my smile is crooked?" he queried a short while after. "Well,
consider henceforth that I smile internally, with my soul, if you please, my
soul. Consider that I am smiling now."
-- Значит, улыбка у меня кривая? -- спросил он, помолчав. -- Ну что ж,
отныне прошу считать, что я улыбаюсь внутренне, -- в душе, если вам угодно,
в душе! Учтите, что я и сейчас улыбаюсь.
And for the space of several minutes he lay there, quiet, indulging his
grotesque fancy.
И несколько минут он лежал молча, довольный своей мрачной выдумкой.
The man of him was not changed. It was the old, indomitable, terrible
Wolf Larsen, imprisoned somewhere within that flesh which had once been so
invincible and splendid. Now it bound him with insentient fetters, walling
his soul in darkness and silence, blocking it from the world which to him
had been a riot of action. No more would he conjugate the verb "to do in
every mood and tense." "To be" was all that remained to him - to be, as he
had defined death, without movement; to will, but not to execute; to think
and reason and in the spirit of him to be as alive as ever, but in the flesh
to be dead, quite dead.
Характер его ничуть не изменился. Это был все тот же неукротимый,
страшный Волк Ларсен, заключенный, как в темнице, в своей омертвевшей плоти,
которая была когда-то такой великолепной и несокрушимой. Теперь она
превратилась в оковы и замкнула его душу в молчание и мрак, отгородив его от
мира, который был для него ареной столь бурной деятельности. Никогда больше
не придется ему спрягать на все лады глагол "делать". "Быть" -- вот все, что
ему осталось. А ведь именно так он и определял понятие "смерти" -- "быть",
то есть существовать, но вне движения; замышлять, но не исполнять; думать,
рассуждать и в этом оставаться таким же живым, как вчера, но плотью --
мертвым, безнадежно мертвым.
And yet, though I even removed the handcuffs, we could not adjust
ourselves to his condition. Our minds revolted. To us he was full of
potentiality. We knew not what to expect of him next, what fearful thing,
rising above the flesh, he might break out and do. Our experience warranted
this state of mind, and we went about our work with anxiety always upon us.
А мы с Мод, хоть я и снял с него наручники, никак не могли привыкнуть к
его новому состоянию. Наше сознание отказывалось принять его. Для нас он
оставался полным скрытых возможностей. Нам казалось, что в любую минуту он
может вырваться из оков плоти, подняться над нею и сотворить что-то ужасное.
Столько натерпелись мы от этого человека, что даже теперь ни на секунду не
могли избавиться от внутреннего беспокойства.
I had solved the problem which had arisen through the shortness of the
shears. By means of the watch-tackle (I had made a new one), I heaved the
butt of the foremast across the rail and then lowered it to the deck. Next,
by means of the shears, I hoisted the main boom on board. Its forty feet of
length would supply the height necessary properly to swing the mast. By
means of a secondary tackle I had attached to the shears, I swung the boom
to a nearly perpendicular position, then lowered the butt to the deck,
where, to prevent slipping, I spiked great cleats around it. The single
block of my original shears-tackle I had attached to the end of the boom.
Thus, by carrying this tackle to the windlass, I could raise and lower the
end of the boom at will, the butt always remaining stationary, and, by means
of guys, I could swing the boom from side to side. To the end of the boom I
had likewise rigged a hoisting tackle; and when the whole arrangement was
completed I could not but be startled by the power and latitude it gave me.
Мне удалось разрешить задачу, вставшую передо мной, когда стрела
оказалась слишком короткой. Изготовив новые хват-тали, я перетянул нижний
конец фок-мачты через планшир, а затем опустил мачту на палубу, после чего
при помощи стрелы поднял на борт грота-гик. Он был длиной в сорок футов, и
этого оказалось достаточно, чтобы поднять и установить мачту. При помощи
вспомогательных талей, которые я прикрепил к стреле, я поднял гик почти в
вертикальное положение, а потом упер его пяткой в палубу и закрепил толстыми
колодками. Обыкновенный блок, который был у меня на стреле, я прикрепил к
ноку гика. Таким образом, взяв ходовой конец талей на брашпиль, я мог по
желанию поднимать и опускать нок гика, причем пятка его оставалась
неподвижной, и при помощи оттяжек придавать ему наклон вправо или влево. К
ноку гика я прикрепил также и подъемные тали, а когда все приспособление
было закончено, поразился сам, как много оно мне дало.
Of course, two days' work was required for the accomplishment of this
part of my task, and it was not till the morning of the third day that I
swung the foremast from the deck and proceeded to square its butt to fit the
step. Here I was especially awkward. I sawed and chopped and chiselled the
weathered wood till it had the appearance of having been gnawed by some
gigantic mouse. But it fitted.
Два дня ушло у меня на то, чтобы справиться с этим делом, и только на
третий день утром я смог приподнять фок-мачту над палубой и принялся
обтесывать ее нижний конец, чтобы придать ему нужную форму -- соответственно
степсу в трюме. Плотником я оказался и вовсе никудышным. Я пилил, рубил и
обтесывал неподатливое дерево, пока в конце концов оно не приобрело такой
вид, словно его обгрызла какая-то гигантская крыса. Но того, что мне было
нужно, я все же достиг.
"It will work, I know it will work," I cried.
-- Годится, я уверен, что годится! -- воскликнул я.
"Do you know Dr. Jordan's final test of truth?" Maud asked.
-- Вы знаете, что доктор Джордан считает пробным камнем для всякой
истины? -- спросила Мод.
I shook my head and paused in the act of dislodging the shavings which
had drifted down my neck.
Я покачал головой и перестал извлекать залетевшие мне за ворот стружки.
"Can we make it work? Can we trust our lives to it? is the test."
-- Пробным камнем является вопрос: "Можем ли мы заставить эту истину
служить нам? Можем ли мы доверить ей свою жизнь?"
"He is a favourite of yours," I said.
-- Он ваш любимец, -- заметил я.
"When I dismantled my old Pantheon and cast out Napoleon and Caesar and
their fellows, I straightway erected a new Pantheon," she answered gravely,
"and the first I installed as Dr. Jordan."
-- Когда я разрушила свой старый пантеон, выбросила из него Наполеона,
Цезаря и еще кое-кого и принялась создавать себе новый, -- серьезно
промолвила она, -- то первое место занял в нем доктор Джордан.
"A modern hero."
-- Герой вполне современный!
"And a greater because modern," she added. "How can the Old World
heroes compare with ours?"
-- То, что он принадлежит современности, только делает его более
великим, -- сказала она. -- Разве могут герои старого мира сравниться с
нашими?
I shook my head. We were too much alike in many things for argument.
Our points of view and outlook on life at least were very alike.
Я кивнул. У нас с Мод было так много общего, что между нами редко
возникали споры. Мы с ней сходились в главном -- в нашем мировоззрении, в
отношении к жизни.
"For a pair of critics we agree famously," I laughed.
-- Для двух критиков мы поразительно легко находим общий язык, --
рассмеялся я.
"And as shipwright and able assistant," she laughed back.
-- Для корабельного мастера и подмастерья -- тоже, -- пошутила она.
But there was little time for laughter in those days, what of our heavy
work and of the awfulness of Wolf Larsen's living death.
Мы не часто шутили и смеялись в те дни -- слишком были мы поглощены
нашим тяжелым, упорным трудом и пришиблены страшным зрелищем постепенного
умирания Волка Ларсена.
He had received another stroke. He had lost his voice, or he was losing
it. He had only intermittent use of it. As he phrased it, the wires were
like the stock market, now up, now down. Occasionally the wires were up and
he spoke as well as ever, though slowly and heavily. Then speech would
suddenly desert him, in the middle of a sentence perhaps, and for hours,
sometimes, we would wait for the connection to be re-established. He
complained of great pain in his head, and it was during this period that he
arranged a system of communication against the time when speech should leave
him altogether - one pressure of the hand for "yes," two for "no." It was
well that it was arranged, for by evening his voice had gone from him. By
hand pressures, after that, he answered our questions, and when he wished to
speak he scrawled his thoughts with his left hand, quite legibly, on a sheet
of paper.
У него повторился удар. Он потерял речь, вернее, начал терять ее.
Теперь он владел ею лишь по временам. По его собственному выражению, у него,
как на фондовой бирже, "телеграфный аппарат" был то включен, то выключен.
Когда "аппарат" был включен, Ларсен разговаривал, как обычно, только более
медленно и как-то затрудненно. А потом речь внезапно покидала его, -- порой
прежде, чем он успевал закончить фразу, -- и ему часами приходилось ждать,
пока прерванный контакт не восстановится. Он жаловался на сильную головную
боль и заранее придумал особую форму связи на случай, если совершенно
лишится речи: один нажим пальцев обозначал "да", а два нажима -- "нет". И
сказал он нам об этом как раз вовремя, так как в тот же вечер окончательно
потерял речь. С тех пор на наши вопросы он отвечал нажимом пальцев, а когда
ему самому хотелось чтонибудь сказать, довольно разборчиво царапал левой
рукой на листке бумаги.
The fierce winter had now descended upon us. Gale followed gale, with
snow and sleet and rain. The seals had started on their great southern
migration, and the rookery was practically deserted. I worked feverishly. In
spite of the bad weather, and of the wind which especially hindered me, I
was on deck from daylight till dark and making substantial progress.
Наступила жестокая зима. Шторм следовал за штормом -- со снегом, с
дождем, с ледяной крупой. Котики отправились в свое дальнее путешествие на
юг, и лежбище опустело. Я работал не покладая рук. В любую непогоду,
невзирая на ветер, который особенно мешал работе, я оставался на палубе с
рассвета и дотемна, и дело заметно шло на лад.
I profited by my lesson learned through raising the shears and then
climbing them to attach the guys. To the top of the foremast, which was just
lifted conveniently from the deck, I attached the rigging, stays and throat
and peak halyards. As usual, I had underrated the amount of work involved in
this portion of the task, and two long days were necessary to complete it.
And there was so much yet to be done - the sails, for instance, which
practically had to be made over.
В свое время я допустил ошибку, когда установил стрелу, не прикрепив к
ней оттяжки, и тогда мне пришлось взбираться на нее. Теперь я извлек из
этого урок и заранее прикрепил снасти -- штаги, гафельгардель и дирик-фал --
к верхушке фок-мачты. Но, как всегда, я потратил на эту работу больше
времени, чем предполагал, -- у меня ушло на нее целых два дня. А ведь еще
столько дела было впередиПаруса, например, в сущности, необходимо было
изготовить заново.
While I toiled at rigging the foremast, Maud sewed on canvas, ready
always to drop everything and come to my assistance when more hands than two
were required. The canvas was heavy and hard, and she sewed with the regular
sailor's palm and three-cornered sail- needle. Her hands were soon sadly
blistered, but she struggled bravely on, and in addition doing the cooking
and taking care of the sick man.
Пока я трудился над оснасткой фок-мачты. Мод сшивала паруса, причем в
любую минуту с готовностью бросала свое занятие и спешила мне на помощь,
если я не мог справиться один. Парусина была твердая и тяжелая, и Мод
пользовалась настоящим матросским гардаманом и трехгранной парусной иглой.
Руки у нее очень скоро покрылись волдырями, но она стойко продолжала свою
работу, а ведь ей приходилось еще стряпать и ухаживать за больным!
"A fig for superstition," I said on Friday morning. "That mast goes in
to-day.'
-- Долой суеверия! -- сказал я в пятницу утром. -- Будем ставить мачту
сегодня!
Everything was ready for the attempt. Carrying the boom-tackle to the
windlass, I hoisted the mast nearly clear of the deck. Making this tackle
fast, I took to the windlass the shears-tackle (which was connected with the
end of the boom), and with a few turns had the mast perpendicular and clear.
Все подготовительные работы были закончены. Взяв тали гика на брашпиль,
я поднял мачту так, что она отделилась от палубы. Затем, закрепив эти тали,
я взял на брашпиль тали стрелы, прикрепленные к ноку гика, и несколькими
поворотами рукоятки привел мачту в вертикальное положение над палубой.
Maud clapped her hands the instant she was relieved from holding the
turn, crying:
Мод -- как только я освободил ее от обязанности держать сходящий с
барабана конец -- захлопала в ладоши и закричала:
"It works! It works! We'll trust our lives to it!"
-- ГодитсяГодится! Мы доверим ей свою жизнь!
Then she assumed a rueful expression.
Но лицо ее тут же омрачилось.
"It's not over the hole," she add. "Will you have to begin all over?"
-- А ведь мачта не над отверстием, -- сказала она. -- Неужели вам
придется опять начинать все сызнова?
I smiled in superior fashion, and, slacking off on one of the boom-
guys and taking in on the other, swung the mast perfectly in the centre of
the deck. Still it was not over the hole. Again the rueful expression came
on her face, and again I smiled in a superior way. Slacking away on the
boom-tackle and hoisting an equivalent amount on the shears-tackle, I
brought the butt of the mast into position directly over the hole in the
deck. Then I gave Maud careful instructions for lowering away and went into
the hold to the step on the schooner's bottom.
Я снисходительно улыбнулся и, подправив одну из оттяжек гика и подтянув
другую, подвел мачту к центру палубы. И все-таки она висела еще не точно над
отверстием. Лицо Мод опять вытянулось, а я снова снисходительно улыбнулся и,
маневрируя талями гика и стрелы, подтянул мачту прямо к отверстию в палубе.
После этого я подробно объяснил Мод, как опускать мачту, а сам спустился в
трюм к степсу, установленному на дне шхуны.
I called to her, and the mast moved easily and accurately. Straight
toward the square hole of the step the square butt descended; but as it
descended it slowly twisted so that square would not fit into square. But I
had not even a moment's indecision. Calling to Maud to cease lowering, I
went on deck and made the watch-tackle fast to the mast with a rolling
hitch. I left Maud to pull on it while I went below. By the light of the
lantern I saw the butt twist slowly around till its sides coincided with the
sides of the step. Maud made fast and returned to the windlass. Slowly the
butt descended the several intervening inches, at the same time slightly
twisting again. Again Maud rectified the twist with the watch-tackle, and
again she lowered away from the windlass. Square fitted into square. The
mast was stepped.
Я крикнул Мод, чтобы она начинала травить. Мачта пошла вниз легко и
точно -- прямо к четырехугольному отверстию степса. Однако при спуске она
немного повернулась вокруг своей оси, и стороны четырехугольного шпора
перестали совпадать со сторонами степса. Но я тут же сообразил, что надо
сделать. Крикнув Мод, чтобы она перестала травить, я поднялся на палубу и
стопорным узлом прикрепил к мачте хват-тали. Потом снова спустился в трюм,
сказав Мод, чтобы она по моей команде тянула хват-тали. При свете фонаря я
увидел, как мачта медленно поворачивается и стороны шпора становятся
параллельно сторонам степса. Мод закрепила тали и вернулась к брашпилю.
Медленно опускаясь, мачта проходила последние несколько дюймов, но тут снова
начала поворачиваться. Однако Мод опять выправила ее хват-талями и
продолжала травить брашпилем. Квадраты совпали, мачта вошла в степс.
I raised a shout, and she ran down to see. In the yellow lantern light
we peered at what we had accomplished. We looked at each other, and our
hands felt their way and clasped. The eyes of both of us, I think, were
moist with the joy of success.
Я громко закричал, и Мод бросилась ко мне. При желтом свете фонаря мы
жадно любовались плодами своих трудов. Потом взглянули друг на друга, и руки
наши невольно сплелись. Боюсь, что на глазах у нас выступили слезы радости.
"It was done so easily after all," I remarked. "All the work was in the
preparation."
-- В конце концов это было не так уж трудно, -- заметил я. -- Вся
трудность заключалась в подготовке.
"And all the wonder in the completion," Maud added. "I can scarcely
bring myself to realize that that great mast is really up and in; that you
have lifted it from the water, swung it through the air, and deposited it
here where it belongs. It is a Titan's task."
-- А все чудо -- в осуществлении, -- подхватила Мод. -- Мне даже не
верится, что эта огромная мачта поднята и стоит на своем месте, что вы
вытянули ее из воды, пронесли по воздуху и опустили здесь, в ее гнездо. Труд
титана!
"And they made themselves many inventions," I began merrily, then
paused to sniff the air.
-- "И многое другое изобрели они", -- весело начал я, но тут же умолк и
втянул носом воздух.
I looked hastily at the lantern. It was not smoking. Again I sniffed.
Я бросил взгляд на фонарь. Нет, он не коптил. Я снова понюхал воздух.
"Something is burning," Maud said, with sudden conviction.
-- Что-то горит! -- уверенно сказала Мод.
We sprang together for the ladder, but I raced past her to the deck. A
dense volume of smoke was pouring out of the steerage companion-way.
Мы оба бросились к трапу, но я обогнал ее и первым выскочил на палубу.
Из люка кубрика валил густой дым.
"The Wolf is not yet dead," I muttered to myself as I sprang down
through the smoke.
-- Волк еще жив! -- пробормотал я и прыгнул вниз.
It was so thick in the confined space that I was compelled to feel my
way; and so potent was the spell of Wolf Larsen on my imagination, I was
quite prepared for the helpless giant to grip my neck in a strangle hold. I
hesitated, the desire to race back and up the steps to the deck almost
overpowering me. Then I recollected Maud. The vision of her, as I had last
seen her, in the lantern light of the schooner's hold, her brown eyes warm
and moist with joy, flashed before me, and I knew that I could not go back.
I was choking and suffocating by the time I reached Wolf Larsen's bunk. I
reached my hand and felt for his. He was lying motionless, but moved
slightly at the touch of my hand. I felt over and under his blankets. There
was no warmth, no sign of fire. Yet that smoke which blinded me and made me
нежно, что она и не заметила.
Then sober thought came to me. After all, she was only a woman, crying
her relief, now that the danger was past, in the arms of her protector or of
the one who had been endangered. Had I been father or brother, the situation
would have been in nowise different. Besides, time and place were not meet,
and I wished to earn a better right to declare my love. So once again I
softly kissed her hair as I felt her receding from my clasp.
Но я тут же заставил себя трезво взглянуть на вещи. Естественно, что
Мод, как истая женщина, после пережитой опасности проливала слезы облегчения
в объятиях своего защитника, чья жизнь, в свою очередь, была под угрозой.
Будь я ей отцом или братом, положение ничуть бы не изменилось. К тому же
сейчас было не время и не место для любовных признаний, и я хотел прежде
заслужить право говорить ей о своей любви. Поэтому я только нежно поцеловал
еще раз ее волосы, чувствуя, что она высвобождается из моих объятий.
"It was a real attack this time," I said: "another shock like the one
that made him blind. He feigned at first, and in doing so brought it on."
-- Вот теперь припадок непритворный, -- сказал я. -- После одного из
таких припадков он и потерял зрение. Сегодня он сперва притворялся и, быть
может, этим и вызвал приступ.
Maud was already rearranging his pillow.
Мод уже начала поправлять ему подушку.
"No," I said, "not yet. Now that I have him helpless, helpless he shall
remain. From this day we live in the cabin. Wolf Larsen shall live in the
steerage."
-- Постойте, -- сказал я. -- Сейчас он беспомощен -- и таким должен
оставаться и впредь. Теперь мы займем кают-компанию, а Волка Ларсена
поместим в кубрике охотников.
I caught him under the shoulders and dragged him to the companion- way.
At my direction Maud fetched a rope. Placing this under his shoulders, I
balanced him across the threshold and lowered him down the steps to the
floor. I could not lift him directly into a bunk, but with Maud's help I
lifted first his shoulders and head, then his body, balanced him across the
edge, and rolled him into a lower bunk.
Я взял его под мышки и потащил к трапу, а Мод по моей просьбе принесла
веревку. Обвязав его веревкой под мышками, я спустил его по ступенькам в
кубрик. У меня не хватало сил положить его на койку, но с помощью Мод мне
удалось сперва приподнять верхнюю часть его туловища, а потом я закинул на
койку и его ноги.
But this was not to be all. I recollected the handcuffs in his
state-room, which he preferred to use on sailors instead of the ancient and
clumsy ship irons. So, when we left him, he lay handcuffed hand and foot.
For the first time in many days I breathed freely. I felt strangely light as
I came on deck, as though a weight had been lifted off my shoulders. I felt,
also, that Maud and I had drawn more closely together. And I wondered if
she, too, felt it, as we walked along the deck side by side to where the
stalled foremast hung in the shears.
Но этим нельзя было ограничиться. Я вспомнил, что у Волка Ларсена в
каюте хранятся наручники, которыми он пользовался вместо старинных тяжелых
судовых кандалов, когда ему нужно было заковать провинившегося матроса. Мы
разыскали эти наручники и сковали Ларсена по рукам и ногам. После этого,
впервые за много дней, я вздохнул свободно. Выйдя на палубу, я испытал
чувство необычайного облегчения -- у меня словно гора с плеч свалилась. Я
чувствовал также, что все пережитое нами нынче еще больше сблизило меня с
Мод, и, направляясь вместе с ней к стреле, на которой теперь уже висела
фок-мачта, мысленно спрашивал себя, ощущает ли Мод эту близость так, как я.
At once we moved aboard the Ghost, occupying our old state-rooms and
cooking in the galley. The imprisonment of Wolf Larsen had happened most
opportunely, for what must have been the Indian summer of this high latitude
was gone and drizzling stormy weather had set in. We were very comfortable,
and the inadequate shears, with the foremast suspended from them, gave a
business-like air to the schooner and a promise of departure.
Мы тут же перебрались на шхуну и заняли свои прежние каюты. Пищу мы
теперь готовили себе в камбузе. Волк Ларсен попал в заточение как нельзя
более вовремя. Последние дни в этих широтах стояло, как видно, бабье лето, и
теперь оно внезапно пришло к концу, сменившись дождливой и бурной погодой.
Но мы на шхуне чувствовали себя вполне уютно, а стрела с подвешенной к ней
фок-мачтой придавала всему деловой вид и окрыляла нас надеждой на отплытие.
And now that we had Wolf Larsen in irons, how little did we need it!
Like his first attack, his second had been accompanied by serious
disablement. Maud made the discovery in the afternoon while trying to give
him nourishment. He had shown signs of consciousness, and she had spoken to
him, eliciting no response. He was lying on his left side at the time, and
in evident pain. With a restless movement he rolled his head around,
clearing his left ear from the pillow against which it had been pressed. At
once he heard and answered her, and at once she came to me.
Теперь, когда нам удалось заковать Волка Ларсена в наручники, это
оказалось уже ненужным. Второй припадок, подобно первому, вызвал серьезное
нарушение жизненных функций. Мод обратила на это внимание, когда пошла под
вечер накормить нашего пленника. Он был в сознании, и она заговорила с ним,
но не добилась ответа. Он лежал на левом боку и, казалось, очень страдал от
боли. Левое ухо его было прижато к подушке. Потом беспокойным движением он
повернул голову вправо, и левое ухо его открылось. Только тут он услышал
слова Мод, что-то ответил ей, а она бросилась ко мне рассказать о своем
наблюдении.
Pressing the pillow against his left ear, I asked him if he heard me,
but he gave no sign. Removing the pillow and, repeating the question he
answered promptly that he did.
Прижав, подушку к левому уху Ларсена, я спросил его, слышит ли он меня,
но ответа не получил. Убрав подушку, я повторил свой вопрос, и он тотчас
ответил.
"Do you know you are deaf in the right ear?" I asked.
-- А вы знаете, что вы оглохли на правое ухо? -- спросил я.
"Yes," he answered in a low, strong voice, "and worse than that. My
whole right side is affected. It seems asleep. I cannot move arm or leg."
-- Да, -- отвечал он тихо, но твердо. -- Хуже того, у меня поражена вся
правая сторона тела. Она словно уснула. Не могу пошевелить ни рукой, ни
ногой.
"Feigning again?" I demanded angrily.
-- Опять притворяетесь? -- сердито спросил я.
He shook his head, his stern mouth shaping the strangest, twisted
smile. It was indeed a twisted smile, for it was on the left side only, the
facial muscles of the right side moving not at all.
Он отрицательно покачал головой, и странная, кривая усмешка перекосила
его рот. Усмешка была кривой потому, что двигалась только левая сторона рта,
-- правая оставалась совершенно неподвижной.
"That was the last play of the Wolf," he said. "I am paralysed. I shall
never walk again. Oh, only on the other side," he added, as though divining
the suspicious glance I flung at his left leg, the knee of which had just
then drawn up, and elevated the blankets.
-- Это был последний выход Волка на охоту, -- сказав он. -- У меня
паралич, я больше не встану на ноги... О, поражена только та нога, не обе,
-- добавил он, словно догадавшись, что я бросил подозрительный взгляд на его
левую ногу, которую он в эту минуту согнул в колене, приподняв одеяло.
"It's unfortunate," he continued. "I'd liked to have done for you
first, Hump. And I thought I had that much left in me."
-- Да, не повезло мне! -- продолжал он. -- Я хотел сперва разделаться с
вами, Хэмп. Думал, что на это у меня еще хватит пороху.
"But why?" I asked; partly in horror, partly out of curiosity.
-- Но почему? -- спросил я, охваченный ужасом и любопытством.
Again his stern mouth framed the twisted smile, as he said:
Его жесткий рот опять покривился в усмешке, и он сказал:
"Oh, just to be alive, to be living and doing, to be the biggest bit of
the ferment to the end, to eat you. But to die this way."
-- Да просто, чтобы чувствовать, что я живу и действую, чтобы до конца
быть самым большим куском закваски и сожрать вас!.. Но умереть так...
He shrugged his shoulders, or attempted to shrug them, rather, for the
left shoulder alone moved. Like the smile, the shrug was twisted.
Он пожал плечами, вернее хотел это сделать, -- и двинул одним только
левым плечом. Как и его усмешка, это движение получилось странно однобоким.
"But how can you account for it?" I asked. "Where is the seat of your
trouble?"
-- Но чем же вы сами объясняете то, что случилось с вами? Где гнездится
болезнь?
"The brain," he said at once. "It was those cursed headaches brought it
on."
-- В мозгу, -- тотчас ответил он. -- Это все от моих проклятых головных
болей.
"Symptoms," I said.
-- Они были только симптомом болезни, -- сказал я.
He nodded his head. "There is no accounting for it. I was never sick in
my life. Something's gone wrong with my brain. A cancer, a tumour, or
something of that nature, - a thing that devours and destroys. It's
attacking my nerve-centres, eating them up, bit by bit, cell by cell - from
the pain."
Он кивнул.
-- Все это непонятно. Я ни разу в жизни не болел. Но вот какая-то дрянь
завелась в мозгу. Рак или другая какая-нибудь опухоль, но она пожирает и
разрушает все, поражает нервные центры и поедает их -- клетку за клеткой...
судя по боли, которую я терплю.
"The motor-centres, too," I suggested.
-- И двигательные центры поражены тоже, -- заметил я.
"So it would seem; and the curse of it is that I must lie here,
conscious, mentally unimpaired, knowing that the lines are going down,
breaking bit by bit communication with the world. I cannot see, hearing and
feeling are leaving me, at this rate I shall soon cease to speak; yet all
the time I shall be here, alive, active, and powerless."
-- По-видимому. И все проклятье в том, что я обречен лежать вот так, в
полном сознании, с неповрежденным умом, и отдавать концы один за другим,
постепенно порывая всякую связь с миром. Я уже потерял зрение; слух и
осязание покидают меня, и если так пойдет дальше, скоро я лишусь речи. И все
равно буду пребывать здесь, на этой земле, живой, полный жажды действия, но
бессильный.
"When you say YOU are here, I'd suggest the likelihood of the soul," I
said.
-- Когда вы говорите, что будете пребывать здесь, то подразумеваете,
надо полагать, вашу душу, -- сказал я.
"Bosh!" was his retort. "It simply means that in the attack on my brain
the higher psychical centres are untouched. I can remember, I can think and
reason. When that goes, I go. I am not. The soul?"
-- Чушь! -- возмутился он. -- Я подразумеваю только, что высшие нервные
центры еще не поражены болезнью. У меня сохранилась память, я могу мыслить и
рассуждать. Когда это исчезнет, исчезну и я. Меня не будет. Душа?
He broke out in mocking laughter, then turned his left ear to the
pillow as a sign that he wished no further conversation.
Он насмешливо рассмеялся и лег левым ухом на подушку, давая понять, что
не желает продолжать разговор.
Maud and I went about our work oppressed by the fearful fate which had
overtaken him, - how fearful we were yet fully to realize. There was the
awfulness of retribution about it. Our thoughts were deep and solemn, and we
spoke to each other scarcely above whispers.
Мы с Мод принялись за работу, подавленные страшной судьбой, постигшей
этого человека. Насколько тяжкой была его участь, нам еще предстояло вскоре
убедиться. Казалось, это было грозным возмездием за его дела. Мы были
настроены торжественно и серьезно и переговаривались друг с другом
вполголоса.
"You might remove the handcuffs," he said that night, as we stood in
consultation over him. "It's dead safe. I'm a paralytic now. The next thing
to watch out for is bed sores."
-- Можете снять наручники, -- сказал нам Волк Ларсен вечером, когда мы
стояли у его койки, обсуждая, как нам с ним быть. -- Это совершенно
безопасно -- я ведь паралитик. Теперь остается только ждать пролежней.
He smiled his twisted smile, and Maud, her eyes wide with horror, was
compelled to turn away her head.
Он опять криво усмехнулся, и глаза Мод расширились от ужаса; она
невольно отвернулась.
"Do you know that your smile is crooked?" I asked him; for I knew that
she must attend him, and I wished to save her as much as possible.
-- А вы знаете, что улыбка у вас кривая? -- спросил я его, думая о том,
что ей придется ухаживать за ним, и желая избавить ее от этого неприятного
зрелища.
"Then I shall smile no more," he said calmly. "I thought something was
wrong. My right cheek has been numb all day. Yes, and I've had warnings of
this for the last three days; by spells, my right side seemed going to
sleep, sometimes arm or hand, sometimes leg or foot."
-- В таком случае я перестану улыбаться, -- хладнокровно заявил он. --
Я и сам думал сегодня, что не все ладно. Правая щека словно окаменела. Да,
уже три дня, как начали появляться эти признаки, -- правая сторона временами
как бы засыпала -- то нога, то рука.
"So my smile is crooked?" he queried a short while after. "Well,
consider henceforth that I smile internally, with my soul, if you please, my
soul. Consider that I am smiling now."
-- Значит, улыбка у меня кривая? -- спросил он, помолчав. -- Ну что ж,
отныне прошу считать, что я улыбаюсь внутренне, -- в душе, если вам угодно,
в душе! Учтите, что я и сейчас улыбаюсь.
And for the space of several minutes he lay there, quiet, indulging his
grotesque fancy.
И несколько минут он лежал молча, довольный своей мрачной выдумкой.
The man of him was not changed. It was the old, indomitable, terrible
Wolf Larsen, imprisoned somewhere within that flesh which had once been so
invincible and splendid. Now it bound him with insentient fetters, walling
his soul in darkness and silence, blocking it from the world which to him
had been a riot of action. No more would he conjugate the verb "to do in
every mood and tense." "To be" was all that remained to him - to be, as he
had defined death, without movement; to will, but not to execute; to think
and reason and in the spirit of him to be as alive as ever, but in the flesh
to be dead, quite dead.
Характер его ничуть не изменился. Это был все тот же неукротимый,
страшный Волк Ларсен, заключенный, как в темнице, в своей омертвевшей плоти,
которая была когда-то такой великолепной и несокрушимой. Теперь она
превратилась в оковы и замкнула его душу в молчание и мрак, отгородив его от
мира, который был для него ареной столь бурной деятельности. Никогда больше
не придется ему спрягать на все лады глагол "делать". "Быть" -- вот все, что
ему осталось. А ведь именно так он и определял понятие "смерти" -- "быть",
то есть существовать, но вне движения; замышлять, но не исполнять; думать,
рассуждать и в этом оставаться таким же живым, как вчера, но плотью --
мертвым, безнадежно мертвым.
And yet, though I even removed the handcuffs, we could not adjust
ourselves to his condition. Our minds revolted. To us he was full of
potentiality. We knew not what to expect of him next, what fearful thing,
rising above the flesh, he might break out and do. Our experience warranted
this state of mind, and we went about our work with anxiety always upon us.
А мы с Мод, хоть я и снял с него наручники, никак не могли привыкнуть к
его новому состоянию. Наше сознание отказывалось принять его. Для нас он
оставался полным скрытых возможностей. Нам казалось, что в любую минуту он
может вырваться из оков плоти, подняться над нею и сотворить что-то ужасное.
Столько натерпелись мы от этого человека, что даже теперь ни на секунду не
могли избавиться от внутреннего беспокойства.
I had solved the problem which had arisen through the shortness of the
shears. By means of the watch-tackle (I had made a new one), I heaved the
butt of the foremast across the rail and then lowered it to the deck. Next,
by means of the shears, I hoisted the main boom on board. Its forty feet of
length would supply the height necessary properly to swing the mast. By
means of a secondary tackle I had attached to the shears, I swung the boom
to a nearly perpendicular position, then lowered the butt to the deck,
where, to prevent slipping, I spiked great cleats around it. The single
block of my original shears-tackle I had attached to the end of the boom.
Thus, by carrying this tackle to the windlass, I could raise and lower the
end of the boom at will, the butt always remaining stationary, and, by means
of guys, I could swing the boom from side to side. To the end of the boom I
had likewise rigged a hoisting tackle; and when the whole arrangement was
completed I could not but be startled by the power and latitude it gave me.
Мне удалось разрешить задачу, вставшую передо мной, когда стрела
оказалась слишком короткой. Изготовив новые хват-тали, я перетянул нижний
конец фок-мачты через планшир, а затем опустил мачту на палубу, после чего
при помощи стрелы поднял на борт грота-гик. Он был длиной в сорок футов, и
этого оказалось достаточно, чтобы поднять и установить мачту. При помощи
вспомогательных талей, которые я прикрепил к стреле, я поднял гик почти в
вертикальное положение, а потом упер его пяткой в палубу и закрепил толстыми
колодками. Обыкновенный блок, который был у меня на стреле, я прикрепил к
ноку гика. Таким образом, взяв ходовой конец талей на брашпиль, я мог по
желанию поднимать и опускать нок гика, причем пятка его оставалась
неподвижной, и при помощи оттяжек придавать ему наклон вправо или влево. К
ноку гика я прикрепил также и подъемные тали, а когда все приспособление
было закончено, поразился сам, как много оно мне дало.
Of course, two days' work was required for the accomplishment of this
part of my task, and it was not till the morning of the third day that I
swung the foremast from the deck and proceeded to square its butt to fit the
step. Here I was especially awkward. I sawed and chopped and chiselled the
weathered wood till it had the appearance of having been gnawed by some
gigantic mouse. But it fitted.
Два дня ушло у меня на то, чтобы справиться с этим делом, и только на
третий день утром я смог приподнять фок-мачту над палубой и принялся
обтесывать ее нижний конец, чтобы придать ему нужную форму -- соответственно
степсу в трюме. Плотником я оказался и вовсе никудышным. Я пилил, рубил и
обтесывал неподатливое дерево, пока в конце концов оно не приобрело такой
вид, словно его обгрызла какая-то гигантская крыса. Но того, что мне было
нужно, я все же достиг.
"It will work, I know it will work," I cried.
-- Годится, я уверен, что годится! -- воскликнул я.
"Do you know Dr. Jordan's final test of truth?" Maud asked.
-- Вы знаете, что доктор Джордан считает пробным камнем для всякой
истины? -- спросила Мод.
I shook my head and paused in the act of dislodging the shavings which
had drifted down my neck.
Я покачал головой и перестал извлекать залетевшие мне за ворот стружки.
"Can we make it work? Can we trust our lives to it? is the test."
-- Пробным камнем является вопрос: "Можем ли мы заставить эту истину
служить нам? Можем ли мы доверить ей свою жизнь?"
"He is a favourite of yours," I said.
-- Он ваш любимец, -- заметил я.
"When I dismantled my old Pantheon and cast out Napoleon and Caesar and
their fellows, I straightway erected a new Pantheon," she answered gravely,
"and the first I installed as Dr. Jordan."
-- Когда я разрушила свой старый пантеон, выбросила из него Наполеона,
Цезаря и еще кое-кого и принялась создавать себе новый, -- серьезно
промолвила она, -- то первое место занял в нем доктор Джордан.
"A modern hero."
-- Герой вполне современный!
"And a greater because modern," she added. "How can the Old World
heroes compare with ours?"
-- То, что он принадлежит современности, только делает его более
великим, -- сказала она. -- Разве могут герои старого мира сравниться с
нашими?
I shook my head. We were too much alike in many things for argument.
Our points of view and outlook on life at least were very alike.
Я кивнул. У нас с Мод было так много общего, что между нами редко
возникали споры. Мы с ней сходились в главном -- в нашем мировоззрении, в
отношении к жизни.
"For a pair of critics we agree famously," I laughed.
-- Для двух критиков мы поразительно легко находим общий язык, --
рассмеялся я.
"And as shipwright and able assistant," she laughed back.
-- Для корабельного мастера и подмастерья -- тоже, -- пошутила она.
But there was little time for laughter in those days, what of our heavy
work and of the awfulness of Wolf Larsen's living death.
Мы не часто шутили и смеялись в те дни -- слишком были мы поглощены
нашим тяжелым, упорным трудом и пришиблены страшным зрелищем постепенного
умирания Волка Ларсена.
He had received another stroke. He had lost his voice, or he was losing
it. He had only intermittent use of it. As he phrased it, the wires were
like the stock market, now up, now down. Occasionally the wires were up and
he spoke as well as ever, though slowly and heavily. Then speech would
suddenly desert him, in the middle of a sentence perhaps, and for hours,
sometimes, we would wait for the connection to be re-established. He
complained of great pain in his head, and it was during this period that he
arranged a system of communication against the time when speech should leave
him altogether - one pressure of the hand for "yes," two for "no." It was
well that it was arranged, for by evening his voice had gone from him. By
hand pressures, after that, he answered our questions, and when he wished to
speak he scrawled his thoughts with his left hand, quite legibly, on a sheet
of paper.
У него повторился удар. Он потерял речь, вернее, начал терять ее.
Теперь он владел ею лишь по временам. По его собственному выражению, у него,
как на фондовой бирже, "телеграфный аппарат" был то включен, то выключен.
Когда "аппарат" был включен, Ларсен разговаривал, как обычно, только более
медленно и как-то затрудненно. А потом речь внезапно покидала его, -- порой
прежде, чем он успевал закончить фразу, -- и ему часами приходилось ждать,
пока прерванный контакт не восстановится. Он жаловался на сильную головную
боль и заранее придумал особую форму связи на случай, если совершенно
лишится речи: один нажим пальцев обозначал "да", а два нажима -- "нет". И
сказал он нам об этом как раз вовремя, так как в тот же вечер окончательно
потерял речь. С тех пор на наши вопросы он отвечал нажимом пальцев, а когда
ему самому хотелось чтонибудь сказать, довольно разборчиво царапал левой
рукой на листке бумаги.
The fierce winter had now descended upon us. Gale followed gale, with
snow and sleet and rain. The seals had started on their great southern
migration, and the rookery was practically deserted. I worked feverishly. In
spite of the bad weather, and of the wind which especially hindered me, I
was on deck from daylight till dark and making substantial progress.
Наступила жестокая зима. Шторм следовал за штормом -- со снегом, с
дождем, с ледяной крупой. Котики отправились в свое дальнее путешествие на
юг, и лежбище опустело. Я работал не покладая рук. В любую непогоду,
невзирая на ветер, который особенно мешал работе, я оставался на палубе с
рассвета и дотемна, и дело заметно шло на лад.
I profited by my lesson learned through raising the shears and then
climbing them to attach the guys. To the top of the foremast, which was just
lifted conveniently from the deck, I attached the rigging, stays and throat
and peak halyards. As usual, I had underrated the amount of work involved in
this portion of the task, and two long days were necessary to complete it.
And there was so much yet to be done - the sails, for instance, which
practically had to be made over.
В свое время я допустил ошибку, когда установил стрелу, не прикрепив к
ней оттяжки, и тогда мне пришлось взбираться на нее. Теперь я извлек из
этого урок и заранее прикрепил снасти -- штаги, гафельгардель и дирик-фал --
к верхушке фок-мачты. Но, как всегда, я потратил на эту работу больше
времени, чем предполагал, -- у меня ушло на нее целых два дня. А ведь еще
столько дела было впередиПаруса, например, в сущности, необходимо было
изготовить заново.
While I toiled at rigging the foremast, Maud sewed on canvas, ready
always to drop everything and come to my assistance when more hands than two
were required. The canvas was heavy and hard, and she sewed with the regular
sailor's palm and three-cornered sail- needle. Her hands were soon sadly
blistered, but she struggled bravely on, and in addition doing the cooking
and taking care of the sick man.
Пока я трудился над оснасткой фок-мачты. Мод сшивала паруса, причем в
любую минуту с готовностью бросала свое занятие и спешила мне на помощь,
если я не мог справиться один. Парусина была твердая и тяжелая, и Мод
пользовалась настоящим матросским гардаманом и трехгранной парусной иглой.
Руки у нее очень скоро покрылись волдырями, но она стойко продолжала свою
работу, а ведь ей приходилось еще стряпать и ухаживать за больным!
"A fig for superstition," I said on Friday morning. "That mast goes in
to-day.'
-- Долой суеверия! -- сказал я в пятницу утром. -- Будем ставить мачту
сегодня!
Everything was ready for the attempt. Carrying the boom-tackle to the
windlass, I hoisted the mast nearly clear of the deck. Making this tackle
fast, I took to the windlass the shears-tackle (which was connected with the
end of the boom), and with a few turns had the mast perpendicular and clear.
Все подготовительные работы были закончены. Взяв тали гика на брашпиль,
я поднял мачту так, что она отделилась от палубы. Затем, закрепив эти тали,
я взял на брашпиль тали стрелы, прикрепленные к ноку гика, и несколькими
поворотами рукоятки привел мачту в вертикальное положение над палубой.
Maud clapped her hands the instant she was relieved from holding the
turn, crying:
Мод -- как только я освободил ее от обязанности держать сходящий с
барабана конец -- захлопала в ладоши и закричала:
"It works! It works! We'll trust our lives to it!"
-- ГодитсяГодится! Мы доверим ей свою жизнь!
Then she assumed a rueful expression.
Но лицо ее тут же омрачилось.
"It's not over the hole," she add. "Will you have to begin all over?"
-- А ведь мачта не над отверстием, -- сказала она. -- Неужели вам
придется опять начинать все сызнова?
I smiled in superior fashion, and, slacking off on one of the boom-
guys and taking in on the other, swung the mast perfectly in the centre of
the deck. Still it was not over the hole. Again the rueful expression came
on her face, and again I smiled in a superior way. Slacking away on the
boom-tackle and hoisting an equivalent amount on the shears-tackle, I
brought the butt of the mast into position directly over the hole in the
deck. Then I gave Maud careful instructions for lowering away and went into
the hold to the step on the schooner's bottom.
Я снисходительно улыбнулся и, подправив одну из оттяжек гика и подтянув
другую, подвел мачту к центру палубы. И все-таки она висела еще не точно над
отверстием. Лицо Мод опять вытянулось, а я снова снисходительно улыбнулся и,
маневрируя талями гика и стрелы, подтянул мачту прямо к отверстию в палубе.
После этого я подробно объяснил Мод, как опускать мачту, а сам спустился в
трюм к степсу, установленному на дне шхуны.
I called to her, and the mast moved easily and accurately. Straight
toward the square hole of the step the square butt descended; but as it
descended it slowly twisted so that square would not fit into square. But I
had not even a moment's indecision. Calling to Maud to cease lowering, I
went on deck and made the watch-tackle fast to the mast with a rolling
hitch. I left Maud to pull on it while I went below. By the light of the
lantern I saw the butt twist slowly around till its sides coincided with the
sides of the step. Maud made fast and returned to the windlass. Slowly the
butt descended the several intervening inches, at the same time slightly
twisting again. Again Maud rectified the twist with the watch-tackle, and
again she lowered away from the windlass. Square fitted into square. The
mast was stepped.
Я крикнул Мод, чтобы она начинала травить. Мачта пошла вниз легко и
точно -- прямо к четырехугольному отверстию степса. Однако при спуске она
немного повернулась вокруг своей оси, и стороны четырехугольного шпора
перестали совпадать со сторонами степса. Но я тут же сообразил, что надо
сделать. Крикнув Мод, чтобы она перестала травить, я поднялся на палубу и
стопорным узлом прикрепил к мачте хват-тали. Потом снова спустился в трюм,
сказав Мод, чтобы она по моей команде тянула хват-тали. При свете фонаря я
увидел, как мачта медленно поворачивается и стороны шпора становятся
параллельно сторонам степса. Мод закрепила тали и вернулась к брашпилю.
Медленно опускаясь, мачта проходила последние несколько дюймов, но тут снова
начала поворачиваться. Однако Мод опять выправила ее хват-талями и
продолжала травить брашпилем. Квадраты совпали, мачта вошла в степс.
I raised a shout, and she ran down to see. In the yellow lantern light
we peered at what we had accomplished. We looked at each other, and our
hands felt their way and clasped. The eyes of both of us, I think, were
moist with the joy of success.
Я громко закричал, и Мод бросилась ко мне. При желтом свете фонаря мы
жадно любовались плодами своих трудов. Потом взглянули друг на друга, и руки
наши невольно сплелись. Боюсь, что на глазах у нас выступили слезы радости.
"It was done so easily after all," I remarked. "All the work was in the
preparation."
-- В конце концов это было не так уж трудно, -- заметил я. -- Вся
трудность заключалась в подготовке.
"And all the wonder in the completion," Maud added. "I can scarcely
bring myself to realize that that great mast is really up and in; that you
have lifted it from the water, swung it through the air, and deposited it
here where it belongs. It is a Titan's task."
-- А все чудо -- в осуществлении, -- подхватила Мод. -- Мне даже не
верится, что эта огромная мачта поднята и стоит на своем месте, что вы
вытянули ее из воды, пронесли по воздуху и опустили здесь, в ее гнездо. Труд
титана!
"And they made themselves many inventions," I began merrily, then
paused to sniff the air.
-- "И многое другое изобрели они", -- весело начал я, но тут же умолк и
втянул носом воздух.
I looked hastily at the lantern. It was not smoking. Again I sniffed.
Я бросил взгляд на фонарь. Нет, он не коптил. Я снова понюхал воздух.
"Something is burning," Maud said, with sudden conviction.
-- Что-то горит! -- уверенно сказала Мод.
We sprang together for the ladder, but I raced past her to the deck. A
dense volume of smoke was pouring out of the steerage companion-way.
Мы оба бросились к трапу, но я обогнал ее и первым выскочил на палубу.
Из люка кубрика валил густой дым.
"The Wolf is not yet dead," I muttered to myself as I sprang down
through the smoke.
-- Волк еще жив! -- пробормотал я и прыгнул вниз.
It was so thick in the confined space that I was compelled to feel my
way; and so potent was the spell of Wolf Larsen on my imagination, I was
quite prepared for the helpless giant to grip my neck in a strangle hold. I
hesitated, the desire to race back and up the steps to the deck almost
overpowering me. Then I recollected Maud. The vision of her, as I had last
seen her, in the lantern light of the schooner's hold, her brown eyes warm
and moist with joy, flashed before me, and I knew that I could not go back.
I was choking and suffocating by the time I reached Wolf Larsen's bunk. I
reached my hand and felt for his. He was lying motionless, but moved
slightly at the touch of my hand. I felt over and under his blankets. There
was no warmth, no sign of fire. Yet that smoke which blinded me and made me