Страница:
and drawing, and the sheets being slacked off for a wind abeam, as the last
boat lifted clear of the water and swung in the tackles.
Мы легли в дрейф, после чего на шхуне поднялась изрядная суматоха, в
которой вместе с тем был свой порядок. Шлюпки поднимали одновременно с обоих
бортов. Как только пленники ступали на палубу, наши охотники отводили их на
бак, а матросы втаскивали шлюпки на палубу и оставляли их где попало, не
теряя времени на то, чтобы принайтовить. Едва последняя шлюпка отделилась от
воды и закачалась на талях, как мы уже понеслись вперед на всех парусах с
потравленными шкотами.
There was need for haste. The Macedonia, belching the blackest of smoke
from her funnel, was charging down upon us from out of the north-east.
Neglecting the boats that remained to her, she had altered her course so as
to anticipate ours. She was not running straight for us, but ahead of us.
Our courses were converging like the sides of an angle, the vertex of which
was at the edge of the fog-bank. It was there, or not at all, that the
Macedonia could hope to catch us. The hope for the Ghost lay in that she
should pass that point before the Macedonia arrived at it.
Да, нам надо было спешить. Извергая из трубы клубы черного дыма,
"Македония" мчалась к нам с северовостока. Не обращая внимания на свои
оставшиеся шлюпки, она изменила курс, надеясь перехватить нас. Она шла не
прямо на нас, а туда, где наши пути должны были сойтись, как стороны угла, у
края тумана. Только там "Македония" могла бы еще поймать "Призрак". А для
"Призрака" спасение заключалось в том, чтобы достигнуть этой точки раньше
"Македонии".
Wolf Larsen was steering, his eyes glistening and snapping as they
dwelt upon and leaped from detail to detail of the chase. Now he studied the
sea to windward for signs of the wind slackening or freshening, now the
Macedonia; and again, his eyes roved over every sail, and he gave commands
to slack a sheet here a trifle, to come in on one there a trifle, till he
was drawing out of the Ghost the last bit of speed she possessed. All feuds
and grudges were forgotten, and I was surprised at the alacrity with which
the men who had so long endured his brutality sprang to execute his orders.
Strange to say, the unfortunate Johnson came into my mind as we lifted and
surged and heeled along, and I was aware of a regret that he was not alive
and present; he had so loved the Ghost and delighted in her sailing powers.
Волк Ларсен сам стоял у штурвала, горящими глазами следя за всем, от
чего зависел исход этого состязания. Он то оборачивался и оглядывал море,
проверяя, слабеет или крепнет ветер, то присматривался к "Македонии", то
окидывал взором паруса и приказывал выбрать один шкот или потравить другой и
выжимал из "Призрака" все, на что тот был способен. Ненависть и озлобление
были на время забыты, и я дивился тому, с какой готовностью бросались
исполнять приказания капитана те самые матросы, которые столько натерпелись
от него. И вот, когда мы стремительно неслись вперед, ныряя по волнам, я
вдруг вспомнил беднягу Джонсона и пожалел, что его нет среди нас: он так
любил эту шхуну и так восхищался всегда ее быстроходностью.
"Better get your rifles, you fellows," Wolf Larsen called to our
hunters; and the five men lined the lee rail, guns in hand, and waited.
-- Приготовьте-ка на всякий случай винтовки, ребята! -- крикнул Волк
Ларсен охотникам, и тотчас все пятеро, с винтовками в руках, стали у
подветренного борта.
The Macedonia was now but a mile away, the black smoke pouring from her
funnel at a right angle, so madly she raced, pounding through the sea at a
seventeen-knot gait - "'Sky-hooting through the brine," as Wolf Larsen
quoted while gazing at her. We were not making more than nine knots, but the
fog-bank was very near.
"Македония" была теперь всего в миле от нас. Она мчалась с такой
скоростью, что черный дым из ее трубы стлался совершенно горизонтально; она
делала не меньше семнадцати узлов. "Сквозь хляби мчит, взывая к небу", --
продекламировал Волк Ларсен, бросив взгляд в ее сторону. Мы делали не больше
девяти узлов, но стена тумана была уже близко.
A puff of smoke broke from the Macedonia's deck, we heard a heavy
report, and a round hole took form in the stretched canvas of our mainsail.
They were shooting at us with one of the small cannon which rumour had said
they carried on board. Our men, clustering amidships, waved their hats and
raised a derisive cheer. Again there was a puff of smoke and a loud report,
this time the cannon- ball striking not more than twenty feet astern and
glancing twice from sea to sea to windward ere it sank.
Вдруг над палубой "Македонии" поднялось облачко дыма. Выстрел
прокатился над морем, и в нашем гроте образовалась круглая дыра. Они палили
из маленькой пушки, -- мы уже слышали, что таких пушек там было несколько.
Наши матросы, толпившиеся у грот-мачты, ответили на это насмешливыми
криками. Снова над "Македонией" показался дымок, и снова прогремел выстрел.
На этот раз ядро упало всего в двадцати футах за кормой и перескочило с
волны на волну, прежде чем затонуть.
But there was no rifle-firing for the reason that all their hunters
were out in the boats or our prisoners. When the two vessels were
half-a-mile apart, a third shot made another hole in our mainsail. Then we
entered the fog. It was about us, veiling and hiding us in its dense wet
gauze.
Из винтовок с "Македонии" не палили, -- все ее охотники находились либо
у нас на борту, либо далеко в море на своих шлюпках. Когда расстояние между
двумя судами сократилось до полумили, третьим выстрелом пробило еще одну
дыру в нашем гроте. Но тут шхуна вошла в полосу тумана. Мы вдруг погрузились
в него, и он скрыл нас, окутав своей влажной, плотной завесой.
The sudden transition was startling. The moment before we had been
leaping through the sunshine, the clear sky above us, the sea breaking and
rolling wide to the horizon, and a ship, vomiting smoke and fire and iron
missiles, rushing madly upon us. And at once, as in an instant's leap, the
sun was blotted out, there was no sky, even our mastheads were lost to view,
and our horizon was such as tear-blinded eyes may see. The grey mist drove
by us like a rain. Every woollen filament of our garments, every hair of our
heads and faces, was jewelled with a crystal globule. The shrouds were wet
with moisture; it dripped from our rigging overhead; and on the underside of
our booms drops of water took shape in long swaying lines, which were
detached and flung to the deck in mimic showers at each surge of the
schooner. I was aware of a pent, stifled feeling. As the sounds of the ship
thrusting herself through the waves were hurled back upon us by the fog, so
were one's thoughts. The mind recoiled from contemplation of a world beyond
this wet veil which wrapped us around. This was the world, the universe
itself, its bounds so near one felt impelled to reach out both arms and push
them back. It was impossible, that the rest could be beyond these walls of
grey. The rest was a dream, no more than the memory of a dream.
Внезапность перемены была поразительна. Секунду назад мы мчались в
ярких солнечных лучах, над нами было ясное небо, и далеко-далеко, до самого
горизонта, море шумело и катило свои волны, а за нами бешено гнался корабль,
изрыгая дым, пламя и чугунные ядра. И вдруг, в мгновение ока, солнце точно
загасили, небо исчезло, даже верхушки мачт пропали из виду, и на глаза наши,
словно их заволокло слезами, опустилась серая пелена. Сырая мгла стояла
вокруг нас, как стена дождя. Волосы, одежда -- все покрылось алмазными
блестками. С намокших вант и снастей вода стекала на палубу. Под гиками
капельки воды висели длинными гирляндами, и когда шхуна взмывала на гребень
волны, ветер сдувал их и они летели нам в лицо. Грудь моя стеснилась, мне
было трудно дышать. Туман глушил звуки, притуплял чувства, и сознание
отказывалось признать, что где-то за этой влажной серой стеной,
надвинувшейся на нас со всех сторон, существует другой мир. Весь мир, вся
вселенная как бы замкнулись здесь, и границы их так сузились, что невольно
хотелось упереться в эти стены руками и раздвинуть их. И то, что осталось
там, за ними, казалось, было лишь сном, вернее -- воспоминанием сна.
It was weird, strangely weird. I looked at Maud Brewster and knew that
she was similarly affected. Then I looked at Wolf Larsen, but there was
nothing subjective about his state of consciousness. His whole concern was
with the immediate, objective present. He still held the wheel, and I felt
that he was timing Time, reckoning the passage of the minutes with each
forward lunge and leeward roll of the Ghost.
В наступившей перемене было нечто таинственное и колдовское. Я
посмотрел на Мод Брустер и убедился, что она испытывает то же, что и я.
Потом я перевел взгляд на Волка Ларсена; но он ничем не проявлял своих
ощущений. Он все так же стоял у штурвала и, казалось, был всецело поглощен
своей задачей. Я почувствовал, что он измеряет ход времени, отсчитывает
секунды, всякий раз как "Призрак" то стремительно взлетит на гребень волны,
то накренится от бортовой качки.
"Go for'ard and hard alee without any noise," he said to me in a low
voice. "Clew up the topsails first. Set men at all the sheets. Let there be
no rattling of blocks, no sound of voices. No noise, understand, no noise."
-- Ступайте на бак и приготовьтесь к повороту, -- сказал он мне,
понизив голос. -- Прежде всего возьмите топселя на гитовы. Поставьте людей
на все шкоты. Но чтобы ни один блок не загремел и чтобы никто ни звука.
Понимаете -- ни звука!
When all was ready, the word "hard-a-lee" was passed forward to me from
man to man; and the Ghost heeled about on the port tack with practically no
noise at all. And what little there was, - the slapping of a few reef-points
and the creaking of a sheave in a block or two, - was ghostly under the
hollow echoing pall in which we were swathed.
Когда все стали по местам, команда была передана от человека к
человеку, и "Призрак" почти бесшумно сделал поворот. Если где-нибудь и
хлопнул риф-штерт или скрипнул блок, звуки эти казались какими-то странными,
призрачными, и обступивший нас туман тотчас поглощал их.
We had scarcely filled away, it seemed, when the fog thinned abruptly
and we were again in the sunshine, the wide-stretching sea breaking before
us to the sky-line. But the ocean was bare. No wrathful Macedonia broke its
surface nor blackened the sky with her smoke.
Но как только мы легли на другой галс, туман начал редеть, и вскоре
"Призрак" снова летел вперед под ярким солнцем, и снова до самого горизонта
бурлили и пенились волны. Но океан был пуст. Разгневанная "Македония" нигде
не бороздила больше его поверхности и не пятнала небо своим черным дымом.
Wolf Larsen at once squared away and ran down along the rim of the
fog-bank. His trick was obvious. He had entered the fog to windward of the
steamer, and while the steamer had blindly driven on into the fog in the
chance of catching him, he had come about and out of his shelter and was now
running down to re-enter to leeward. Successful in this, the old simile of
the needle in the haystack would be mild indeed compared with his brother's
chance of finding him. He did not run long. Jibing the fore- and main-sails
and setting the topsails again, we headed back into the bank. As we entered
I could have sworn I saw a vague bulk emerging to windward. I looked quickly
at Wolf Larsen. Already we were ourselves buried in the fog, but he nodded
his head. He, too, had seen it - the Macedonia, guessing his manoeuvre and
failing by a moment in anticipating it. There was no doubt that we had
escaped unseen.
Волк Ларсен тут же спустился под ветер и повел шхуну по самому краю
тумана. Его уловка была ясна. Он вошел в туман с наветренной стороны от
парохода и, когда "Македония" вслепую ринулась вослед, еще надеясь поймать
шхуну, сделал поворот, вышел из своего укрытия и теперь намеревался войти в
туман с подветренной стороны. Если бы ему это удалось, его брату было бы так
же трудно найти нас в тумане, как -- по старой поговорке -- иголку в стоге
сена. Мы недолго шли по краю тумана. Перекинув фок и грот и снова поставив
топселя, мы опять нырнули в туман, и в этот миг я был готов поклясться, что
видел смутные очертания парохода, выходившего из полосы тумана с наветренной
стороны. Я быстро взглянул на Волка Ларсена. Он кивнул головой. Да, он тоже
видел -- это была "Македония". На ней, вероятно, разгадали наш маневр, но не
успели нас перехитрить. Не было сомнений в том, что мы ускользнули
незамеченными.
"He can't keep this up," Wolf Larsen said. "He'll have to go back for
the rest of his boats. Send a man to the wheel, Mr. Van Weyden, keep this
course for the present, and you might as well set the watches, for we won't
do any lingering to-night."
-- Он не может долго продолжать эту игру, -- сказал Волк Ларсен. -- Ему
придется вернуться за своими шлюпками. Поставьте кого-нибудь на руль, мистер
Ван-Вейден, -- курс держать тот же, -- и назначьте вахты: мы будем идти под
всеми парусами до утра.
"I'd give five hundred dollars, though," he added, "just to be aboard
the Macedonia for five minutes, listening to my brother curse."
-- Эх, не пожалел бы я и полтысячи долларов, -- добавил он, -- чтобы
хоть на минуту попасть на "Македонию" и послушать, как там чертыхается мой
братец!
"And now, Mr. Van Weyden," he said to me when he had been relieved from
the wheel, "we must make these new-comers welcome. Serve out plenty of
whisky to the hunters and see that a few bottles slip for'ard. I'll wager
every man Jack of them is over the side to- morrow, hunting for Wolf Larsen
as contentedly as ever they hunted for Death Larsen."
-- Теперь, мистер Ван-Вейден, -- сказал он, когда его сменили у
штурвала, -- нам следует оказать гостеприимство нашему пополнению. Выставите
охотникам вдоволь виски и пошлите несколько бутылочек на бак. Держу пари,
что завтра наши гости все до единого выйдут в море и будут охотиться для
Волка Ларсена не хуже, чем для Смерти Ларсена.
"But won't they escape as Wainwright did?" I asked.
-- А они не сбегут, как Уэйнрайт? -- спросил я.
He laughed shrewdly. "Not as long as our old hunters have anything to
say about it. I'm dividing amongst them a dollar a skin for all the skins
shot by our new hunters. At least half of their enthusiasm to-day was due to
that. Oh, no, there won't be any escaping if they have anything to say about
it. And now you'd better get for'ard to your hospital duties. There must be
a full ward waiting for you."
Он усмехнулся.
-- Не сбегут, потому что наши старые охотники этого не допустят. Я уже
пообещал им по доллару с каждой шкуры, добытой новыми. Отчасти поэтому они
так и старались сегодня. О нет, они не дадут им сбежать! А теперь вам не
мешает наведаться в свой лазарет. Там, надо полагать, полным-полно
пациентов.
Wolf Larsen took the distribution of the whisky off my hands, and the
bottles began to make their appearance while I worked over the fresh batch
of wounded men in the forecastle. I had seen whisky drunk, such as
whisky-and-soda by the men of the clubs, but never as these men drank it,
from pannikins and mugs, and from the bottles - great brimming drinks, each
one of which was in itself a debauch. But they did not stop at one or two.
They drank and drank, and ever the bottles slipped forward and they drank
more.
Волк Ларсен освободил меня от обязанности раздавать виски и принялся за
дело сам. Пока я возился в матросском кубрике с новой партией раненых,
бутылки уже заходили по рукам. Мне, конечно, доводилось видеть, как пьют
виски, например, в клубах, где принято пить виски с содовой, но чтобы пить
так, как пили здесь, -- этого я еще не видывал. Пили из кружек, из мисок и
прямо из бутылок; наливали до краев и осушали залпом; одной такой порции
было достаточно, чтобы захмелеть, но им все казалось мало. Они пили и пили,
и новые бутылки все прибывали в кубрик, и этому не было конца.
Everybody drank; the wounded drank; Oofty-Oofty, who helped me, drank.
Only Louis refrained, no more than cautiously wetting his lips with the
liquor, though he joined in the revels with an abandon equal to that of most
of them. It was a saturnalia. In loud voices they shouted over the day's
fighting, wrangled about details, or waxed affectionate and made friends
with the men whom they had fought. Prisoners and captors hiccoughed on one
another's shoulders, and swore mighty oaths of respect and esteem. They wept
over the miseries of the past and over the miseries yet to come under the
iron rule of Wolf Larsen. And all cursed him and told terrible tales of his
brutality.
Пили все. Пили раненые. Пил Уфти-Уфти, помогавший мне делать перевязки.
Один Луис воздерживался: раза два отхлебнул немного -- и все; зато и шумел и
буянил он не меньше других. Это была настоящая сатурналия. Все галдели,
орали, обсуждали минувшее сражение, спорили. А потом вдруг, размякнув,
начинали брататься со своими недавними врагами. Победители и побежденные
икали друг у друга на плече и торжественно клялись в вечной дружбе и
уважении. Они оплакивали невзгоды, перенесенные ими в прошлом и ожидавшие их
в будущем в железных тисках Волка Ларсена, и, хором проклиная его,
рассказывали всякие ужасы о его жестокости.
It was a strange and frightful spectacle - the small, bunk-lined space,
the floor and walls leaping and lurching, the dim light, the swaying shadows
lengthening and fore-shortening monstrously, the thick air heavy with smoke
and the smell of bodies and iodoform, and the inflamed faces of the men -
half-men, I should call them. I noted Oofty-Oofty, holding the end of a
bandage and looking upon the scene, his velvety and luminous eyes glistening
in the light like a deer's eyes, and yet I knew the barbaric devil that
lurked in his breast and belied all the softness and tenderness, almost
womanly, of his face and form. And I noticed the boyish face of Harrison, -
a good face once, but now a demon's, - convulsed with passion as he told the
newcomers of the hell-ship they were in and shrieked curses upon the head of
Wolf Larsen.
Это было дикое и страшное зрелище; тесный кубрик, загроможденный
койками, качающиеся переборки, вздымающийся пол, тусклый свет лампы,
колеблющиеся тени, то чудовищно вырастающие, то съеживающиеся, разгоряченные
лица, потерявшие человеческий облик... И над всем этим -- дым, испарения
тел, запах йодоформа... Я наблюдал за Уфти-Уфти, -- он держал в руках конец
бинта и взирал на эту сцену своими красивыми, бархатистыми, как у оленя,
глазами, в которых играли отблески света от раскачивающейся лампы. Я знал,
что, несмотря на всю мягкость и даже женственность его лица и фигуры, в нем
дремлют грубые инстинкты дикаря. Мне бросилось в глаза мальчишеское лицо
Гаррисона, всегда такое доброе и открытое, теперь искаженное яростью,
похожее на дьявольскую маску; он рассказывал захваченным в плен матросам, на
какой адский корабль они попали, и истошным голосом обрушивал проклятия на
голову Волка Ларсена.
Wolf Larsen it was, always Wolf Larsen, enslaver and tormentor of men,
a male Circe and these his swine, suffering brutes that grovelled before him
and revolted only in drunkenness and in secrecy. And was I, too, one of his
swine? I thought. And Maud Brewster? No! I ground my teeth in my anger and
determination till the man I was attending winced under my hand and
Oofty-Oofty looked at me with curiosity. I felt endowed with a sudden
strength. What of my new-found love, I was a giant. I feared nothing. I
would work my will through it all, in spite of Wolf Larsen and of my own
thirty-five bookish years. All would be well. I would make it well. And so,
exalted, upborne by a sense of power, I turned my back on the howling
inferno and climbed to the deck, where the fog drifted ghostly through the
night and the air was sweet and pure and quiet.
Волк ЛарсенСнова и снова Волк Ларсен! Поработитель и мучитель, Цирцея в
мужском облике. А они -- стадо его свиней, замученные скоты, придавленные к
земле, способные бунтовать только исподтишка да в пьяном виде. "А я? Тоже
один из его стада? -- подумалось мне. -- А Мод Брустер? Нет!" Гнев закипел
во мне, я скрипнул зубами и, забывшись, видимо, причинил боль матросу,
которому делал перевязку, так как он передернулся. А Уфти-Уфти посмотрел на
меня с любопытством. Я почувствовал внезапный прилив сил. Любовь делала меня
могучим гигантом. Я ничего не боялся. Моя воля победит все препятствия --
вопреки Волку Ларсену, вопреки тридцати пяти годам, проведенным среди книг.
Все будет хорошо. Я добьюсь этого. И, воодушевленный сознанием своей силы, я
повернулся спиной к этому разбушевавшемуся аду и поднялся на палубу, где
туман серыми призрачными тенями лежал во мраке, а воздух был чист, ароматен
и тих.
The steerage, where were two wounded hunters, was a repetition of the
forecastle, except that Wolf Larsen was not being cursed; and it was with a
great relief that I again emerged on deck and went aft to the cabin. Supper
was ready, and Wolf Larsen and Maud were waiting for me.
В кубрике у охотников тоже было двое раненых, и там шла такая же оргия,
как и у матросов, -- только здесь не проклинали Волка Ларсена, Очутившись
снова на палубе, я облегченно вздохнул и отправился на корму, в
кают-компанию. Ужин был готов; Волк Ларсен и Мод поджидали меня.
While all his ship was getting drunk as fast as it could, he remained
sober. Not a drop of liquor passed his lips. He did not dare it under the
circumstances, for he had only Louis and me to depend upon, and Louis was
even now at the wheel. We were sailing on through the fog without a look-out
and without lights. That Wolf Larsen had turned the liquor loose among his
men surprised me, but he evidently knew their psychology and the best method
of cementing in cordiality, what had begun in bloodshed.
Пока весь экипаж спешил напиться, сам капитан оставался трезв. Он не
выпил ни капли вина. Он не мог себе этого позволить, ведь, кроме меня и
Луиса, ему ни на кого нельзя было положиться, а Луис к тому же стоял у
штурвала. Мы шли в тумане наудачу, без сигнальщика, без огней. Меня очень
удивило сперва, что Волк Ларсен разрешил матросам и охотникам эту пьяную
оргию, но он, очевидно, хорошо знал их нрав и умел спаять дружбой то, что
началось с кровопролития.
His victory over Death Larsen seemed to have had a remarkable effect
upon him. The previous evening he had reasoned himself into the blues, and I
had been waiting momentarily for one of his characteristic outbursts. Yet
nothing had occurred, and he was now in splendid trim. Possibly his success
in capturing so many hunters and boats had counteracted the customary
reaction. At any rate, the blues were gone, and the blue devils had not put
in an appearance. So I thought at the time; but, ah me, little I knew him or
knew that even then, perhaps, he was meditating an outbreak more terrible
than any I had seen.
Победа над Смертью Ларсеном, казалось, необычайно благотворно
подействовала на него. Вчера вечером он своими рассуждениями довел себя до
хандры, и я каждый миг ждал очередной вспышки ярости. Но пока все шло
гладко, Ларсен был в великолепном настроении. Быть может, обычную реакцию
предотвратило то, что он захватил так много охотников и шлюпок. Во всяком
случае, хандру как рукой сняло, и дьявол в нем не просыпался. Так мне
казалось тогда, но -- увы! -- как мало я его знал. Не в ту ли самую минуту
он уже замышлял самое черное свое дело!
As I say, he discovered himself in splendid trim when I entered the
cabin. He had had no headaches for weeks, his eyes were clear blue as the
sky, his bronze was beautiful with perfect health; life swelled through his
veins in full and magnificent flood. While waiting for me he had engaged
Maud in animated discussion. Temptation was the topic they had hit upon, and
from the few words I heard I made out that he was contending that temptation
was temptation only when a man was seduced by it and fell.
Итак, войдя в кают-компанию, я застал капитана в прекрасном
расположении духа. Приступы головной боли уже давно не мучили его, и глаза
его были ясны, как голубое небо. Жизнь мощным потоком бурлила в его жилах, и
от бронзового лица веяло цветущим здоровьем. В ожидании меня он занимал Мод
Брустер беседой. Темой этой беседы был соблазн, и из нескольких слов,
брошенных Ларсеном, я понял, что он признает истинным соблазном лишь тот,
перед которым человек не смог устоять и пал.
"For look you," he was saying, "as I see it, a man does things because
of desire. He has many desires. He may desire to escape pain, or to enjoy
pleasure. But whatever he does, he does because he desires to do it."
-- Ну, посудите сами, -- говорил он. -- Ведь человек действует,
повинуясь своим желаниям. Желаний у него много. Он может желать избегнуть
боли или насладиться удовольствием. Но что бы он ни делал, его поступки
продиктованы желанием.
"But suppose he desires to do two opposite things, neither of which
will permit him to do the other?" Maud interrupted.
-- А если, предположим, у него возникли два взаимно исключающие Друг
друга желания? -- прервала его Мод Брустер.
"The very thing I was coming to," he said.
-- Вот к этому-то я и веду, -- ответил капитан, но она продолжала:
"And between these two desires is just where the soul of the man is
manifest," she went on. "If it is a good soul, it will desire and do the
good action, and the contrary if it is a bad soul. It is the soul that
decides."
-- Душа человека как раз и проявляет себя в борьбе этих двух желаний.
И, если душа благородна, она последует доброму побуждению и заставит
человека совершить доброе дело; если же она порочна -- он поступит дурно. И
в том и в другом случае решает душа.
"Bosh and nonsense!" he exclaimed impatiently. "It is the desire that
decides. Here is a man who wants to, say, get drunk. Also, he doesn't want
to get drunk. What does he do? How does he do it? He is a puppet. He is the
creature of his desires, and of the two desires he obeys the strongest one,
that is all. His soul hasn't anything to do with it. How can he be tempted
to get drunk and refuse to get drunk? If the desire to remain sober
prevails, it is because it is the strongest desire. Temptation plays no
part, unless - " he paused while grasping the new thought which had come
into his mind - "unless he is tempted to remain sober. "Ha! ha!" he laughed.
"What do you think of that, Mr. Van Weyden?"
-- Чушь и бессмыслица! -- нетерпеливо воскликнул Волк Ларсен. -- Решает
желание. Вот, скажем, человек, которому хочется напиться. И вместе с тем он
не хочет напиваться. Что же он делает, как он поступает? Он марионетка, раб
своих желаний и просто повинуется более сильному из этих двух желаний, вот и
все. Душа тут ни при чем. Если у него появилось искушение напиться, то как
он может устоять против него? Для этого должно возобладать желание остаться
трезвым. Но, значит, это желание было более сильным, только и всего, соблазн
не играет никакой роли, если, конечно... -- он остановился, обдумывая
мелькнувшую у него мысль, и вдруг расхохотался, -- если это не соблазн
остаться трезвым! Что вы на это скажете, мистер Ван-Вейден?
"That both of you are hair-splitting," I said. "The man's soul is his
desires. Or, if you will, the sum of his desires is his soul. Therein you
are both wrong. You lay the stress upon the desire apart from the soul, Miss
Brewster lays the stress on the soul apart from the desire, and in point of
fact soul and desire are the same thing.
-- Скажу, что вы оба спорите совершенно напрасно. Душа человека -- это
его желание. Или, если хотите, совокупность желаний -- это и есть его душа.
Поэтому вы оба не правы. Вы, Ларсен, ставите во главу угла желание, отметая
в сторону душу. Мисс Брустер ставит во главу угла душу, отметая желания. А в
сущности, душа и желание -- одно и то же.
"However," I continued, "Miss Brewster is right in contending that
temptation is temptation whether the man yield or overcome. Fire is fanned
by the wind until it leaps up fiercely. So is desire like fire. It is
fanned, as by a wind, by sight of the thing desired, or by a new and luring
description or comprehension of the thing desired. There lies the
temptation. It is the wind that fans the desire until it leaps up to
mastery. That's temptation. It may not fan sufficiently to make the desire
overmastering, but in so far as it fans at all, that far is it temptation.
And, as you say, it may tempt for good as well as for evil."
-- Однако, -- продолжал я, -- мисс Брустер права, утверждая, что
соблазн остается соблазном, независимо от того, устоял человек или нет.
Ветер раздувает огонь, и он вспыхивает жарким пламенем. Желание подобно
огню. Созерцание предмета желания, новое заманчивое описание его, новое
постижение этого предмета разжигают желание, подобно тому как ветер
раздувает огонь. И в этом заключен соблазн. Это ветер, который раздувает
желание, пока оно не разгорится в пламя и не поглотит человека. Вот что
такое соблазн! Иногда он недостаточно силен, чтобы сделать желание
всепожирающим, но если он хоть в какой-то мере разжигает желание, это все
равно соблазн. И, как вы сами говорите, он может толкнуть человека на добро,
так же как и на зло.
I felt proud of myself as we sat down to the table. My words had been
decisive. At least they had put an end to the discussion.
Я был горд собой. Мои доводы решили спор или по крайней мере положили
ему конец, и мы сели за стол.
But Wolf Larsen seemed voluble, prone to speech as I had never seen him
before. It was as though he were bursting with pent energy which must find
an outlet somehow. Almost immediately he launched into a discussion on love.
As usual, his was the sheer materialistic side, and Maud's was the
idealistic. For myself, beyond a word or so of suggestion or correction now
and again, I took no part.
Но Волк Ларсен был в этот день необычайно словоохотлив, -- я еще не
видал его таким. Казалось, накопившаяся в нем энергия ищет выхода. Почти
сразу же он затеял спор о любви. Как и всегда, он подходил к вопросу грубо
материалистически, а Мод Брустер отстаивала идеалистическую точку зрения.
Прислушиваясь к их спору, я лишь изредка высказывал какое-нибудь соображение
или вносил поправку, но больше молчал.
He was brilliant, but so was Maud, and for some time I lost the thread
of the conversation through studying her face as she talked. It was a face
that rarely displayed colour, but to-night it was flushed and vivacious. Her
wit was playing keenly, and she was enjoying the tilt as much as Wolf
Larsen, and he was enjoying it hugely. For some reason, though I know not
why in the argument, so utterly had I lost it in the contemplation of one
stray brown lock of Maud's hair, he quoted from Iseult at Tintagel, where
she says:
Ларсен говорил с подъемом; Мод Брустер тоже воодушевилась. По временам
я терял нить разговора, изучая ее лицо. Ее щеки редко покрывались румянцем,
но сегодня они порозовели, лицо оживилось. Она дала волю своему остроумию и
спорила с жаром, а Волк Ларсен прямо упивался спором.
По какому-то поводу -- о чем шла речь, не припомню, так как был увлечен
в это время созерцанием каштанового локона, выбившегося из прически Мод, --
Ларсен процитировал слова Изольды, которые она произносит, будучи в
Тинтагеле:
"Blessed am I beyond women even herein, That beyond all born women is
my sin, And perfect my transgression."
Средь смертных жен я взыскана судьбой.
Так согрешить, как я, им не дано,
И грех прекрасен мой...
As he had read pessimism into Omar, so now he read triumph, stinging
triumph and exultation, into Swinburne's lines. And he read rightly, and he
read well. He had hardly ceased reading when Louis put his head into the
companion-way and whispered down:
Если раньше, читая Омара Хайама, он вкладывал в его стихи
пессимистическое звучание, то сейчас, читая Суинберна, он заставил его
boat lifted clear of the water and swung in the tackles.
Мы легли в дрейф, после чего на шхуне поднялась изрядная суматоха, в
которой вместе с тем был свой порядок. Шлюпки поднимали одновременно с обоих
бортов. Как только пленники ступали на палубу, наши охотники отводили их на
бак, а матросы втаскивали шлюпки на палубу и оставляли их где попало, не
теряя времени на то, чтобы принайтовить. Едва последняя шлюпка отделилась от
воды и закачалась на талях, как мы уже понеслись вперед на всех парусах с
потравленными шкотами.
There was need for haste. The Macedonia, belching the blackest of smoke
from her funnel, was charging down upon us from out of the north-east.
Neglecting the boats that remained to her, she had altered her course so as
to anticipate ours. She was not running straight for us, but ahead of us.
Our courses were converging like the sides of an angle, the vertex of which
was at the edge of the fog-bank. It was there, or not at all, that the
Macedonia could hope to catch us. The hope for the Ghost lay in that she
should pass that point before the Macedonia arrived at it.
Да, нам надо было спешить. Извергая из трубы клубы черного дыма,
"Македония" мчалась к нам с северовостока. Не обращая внимания на свои
оставшиеся шлюпки, она изменила курс, надеясь перехватить нас. Она шла не
прямо на нас, а туда, где наши пути должны были сойтись, как стороны угла, у
края тумана. Только там "Македония" могла бы еще поймать "Призрак". А для
"Призрака" спасение заключалось в том, чтобы достигнуть этой точки раньше
"Македонии".
Wolf Larsen was steering, his eyes glistening and snapping as they
dwelt upon and leaped from detail to detail of the chase. Now he studied the
sea to windward for signs of the wind slackening or freshening, now the
Macedonia; and again, his eyes roved over every sail, and he gave commands
to slack a sheet here a trifle, to come in on one there a trifle, till he
was drawing out of the Ghost the last bit of speed she possessed. All feuds
and grudges were forgotten, and I was surprised at the alacrity with which
the men who had so long endured his brutality sprang to execute his orders.
Strange to say, the unfortunate Johnson came into my mind as we lifted and
surged and heeled along, and I was aware of a regret that he was not alive
and present; he had so loved the Ghost and delighted in her sailing powers.
Волк Ларсен сам стоял у штурвала, горящими глазами следя за всем, от
чего зависел исход этого состязания. Он то оборачивался и оглядывал море,
проверяя, слабеет или крепнет ветер, то присматривался к "Македонии", то
окидывал взором паруса и приказывал выбрать один шкот или потравить другой и
выжимал из "Призрака" все, на что тот был способен. Ненависть и озлобление
были на время забыты, и я дивился тому, с какой готовностью бросались
исполнять приказания капитана те самые матросы, которые столько натерпелись
от него. И вот, когда мы стремительно неслись вперед, ныряя по волнам, я
вдруг вспомнил беднягу Джонсона и пожалел, что его нет среди нас: он так
любил эту шхуну и так восхищался всегда ее быстроходностью.
"Better get your rifles, you fellows," Wolf Larsen called to our
hunters; and the five men lined the lee rail, guns in hand, and waited.
-- Приготовьте-ка на всякий случай винтовки, ребята! -- крикнул Волк
Ларсен охотникам, и тотчас все пятеро, с винтовками в руках, стали у
подветренного борта.
The Macedonia was now but a mile away, the black smoke pouring from her
funnel at a right angle, so madly she raced, pounding through the sea at a
seventeen-knot gait - "'Sky-hooting through the brine," as Wolf Larsen
quoted while gazing at her. We were not making more than nine knots, but the
fog-bank was very near.
"Македония" была теперь всего в миле от нас. Она мчалась с такой
скоростью, что черный дым из ее трубы стлался совершенно горизонтально; она
делала не меньше семнадцати узлов. "Сквозь хляби мчит, взывая к небу", --
продекламировал Волк Ларсен, бросив взгляд в ее сторону. Мы делали не больше
девяти узлов, но стена тумана была уже близко.
A puff of smoke broke from the Macedonia's deck, we heard a heavy
report, and a round hole took form in the stretched canvas of our mainsail.
They were shooting at us with one of the small cannon which rumour had said
they carried on board. Our men, clustering amidships, waved their hats and
raised a derisive cheer. Again there was a puff of smoke and a loud report,
this time the cannon- ball striking not more than twenty feet astern and
glancing twice from sea to sea to windward ere it sank.
Вдруг над палубой "Македонии" поднялось облачко дыма. Выстрел
прокатился над морем, и в нашем гроте образовалась круглая дыра. Они палили
из маленькой пушки, -- мы уже слышали, что таких пушек там было несколько.
Наши матросы, толпившиеся у грот-мачты, ответили на это насмешливыми
криками. Снова над "Македонией" показался дымок, и снова прогремел выстрел.
На этот раз ядро упало всего в двадцати футах за кормой и перескочило с
волны на волну, прежде чем затонуть.
But there was no rifle-firing for the reason that all their hunters
were out in the boats or our prisoners. When the two vessels were
half-a-mile apart, a third shot made another hole in our mainsail. Then we
entered the fog. It was about us, veiling and hiding us in its dense wet
gauze.
Из винтовок с "Македонии" не палили, -- все ее охотники находились либо
у нас на борту, либо далеко в море на своих шлюпках. Когда расстояние между
двумя судами сократилось до полумили, третьим выстрелом пробило еще одну
дыру в нашем гроте. Но тут шхуна вошла в полосу тумана. Мы вдруг погрузились
в него, и он скрыл нас, окутав своей влажной, плотной завесой.
The sudden transition was startling. The moment before we had been
leaping through the sunshine, the clear sky above us, the sea breaking and
rolling wide to the horizon, and a ship, vomiting smoke and fire and iron
missiles, rushing madly upon us. And at once, as in an instant's leap, the
sun was blotted out, there was no sky, even our mastheads were lost to view,
and our horizon was such as tear-blinded eyes may see. The grey mist drove
by us like a rain. Every woollen filament of our garments, every hair of our
heads and faces, was jewelled with a crystal globule. The shrouds were wet
with moisture; it dripped from our rigging overhead; and on the underside of
our booms drops of water took shape in long swaying lines, which were
detached and flung to the deck in mimic showers at each surge of the
schooner. I was aware of a pent, stifled feeling. As the sounds of the ship
thrusting herself through the waves were hurled back upon us by the fog, so
were one's thoughts. The mind recoiled from contemplation of a world beyond
this wet veil which wrapped us around. This was the world, the universe
itself, its bounds so near one felt impelled to reach out both arms and push
them back. It was impossible, that the rest could be beyond these walls of
grey. The rest was a dream, no more than the memory of a dream.
Внезапность перемены была поразительна. Секунду назад мы мчались в
ярких солнечных лучах, над нами было ясное небо, и далеко-далеко, до самого
горизонта, море шумело и катило свои волны, а за нами бешено гнался корабль,
изрыгая дым, пламя и чугунные ядра. И вдруг, в мгновение ока, солнце точно
загасили, небо исчезло, даже верхушки мачт пропали из виду, и на глаза наши,
словно их заволокло слезами, опустилась серая пелена. Сырая мгла стояла
вокруг нас, как стена дождя. Волосы, одежда -- все покрылось алмазными
блестками. С намокших вант и снастей вода стекала на палубу. Под гиками
капельки воды висели длинными гирляндами, и когда шхуна взмывала на гребень
волны, ветер сдувал их и они летели нам в лицо. Грудь моя стеснилась, мне
было трудно дышать. Туман глушил звуки, притуплял чувства, и сознание
отказывалось признать, что где-то за этой влажной серой стеной,
надвинувшейся на нас со всех сторон, существует другой мир. Весь мир, вся
вселенная как бы замкнулись здесь, и границы их так сузились, что невольно
хотелось упереться в эти стены руками и раздвинуть их. И то, что осталось
там, за ними, казалось, было лишь сном, вернее -- воспоминанием сна.
It was weird, strangely weird. I looked at Maud Brewster and knew that
she was similarly affected. Then I looked at Wolf Larsen, but there was
nothing subjective about his state of consciousness. His whole concern was
with the immediate, objective present. He still held the wheel, and I felt
that he was timing Time, reckoning the passage of the minutes with each
forward lunge and leeward roll of the Ghost.
В наступившей перемене было нечто таинственное и колдовское. Я
посмотрел на Мод Брустер и убедился, что она испытывает то же, что и я.
Потом я перевел взгляд на Волка Ларсена; но он ничем не проявлял своих
ощущений. Он все так же стоял у штурвала и, казалось, был всецело поглощен
своей задачей. Я почувствовал, что он измеряет ход времени, отсчитывает
секунды, всякий раз как "Призрак" то стремительно взлетит на гребень волны,
то накренится от бортовой качки.
"Go for'ard and hard alee without any noise," he said to me in a low
voice. "Clew up the topsails first. Set men at all the sheets. Let there be
no rattling of blocks, no sound of voices. No noise, understand, no noise."
-- Ступайте на бак и приготовьтесь к повороту, -- сказал он мне,
понизив голос. -- Прежде всего возьмите топселя на гитовы. Поставьте людей
на все шкоты. Но чтобы ни один блок не загремел и чтобы никто ни звука.
Понимаете -- ни звука!
When all was ready, the word "hard-a-lee" was passed forward to me from
man to man; and the Ghost heeled about on the port tack with practically no
noise at all. And what little there was, - the slapping of a few reef-points
and the creaking of a sheave in a block or two, - was ghostly under the
hollow echoing pall in which we were swathed.
Когда все стали по местам, команда была передана от человека к
человеку, и "Призрак" почти бесшумно сделал поворот. Если где-нибудь и
хлопнул риф-штерт или скрипнул блок, звуки эти казались какими-то странными,
призрачными, и обступивший нас туман тотчас поглощал их.
We had scarcely filled away, it seemed, when the fog thinned abruptly
and we were again in the sunshine, the wide-stretching sea breaking before
us to the sky-line. But the ocean was bare. No wrathful Macedonia broke its
surface nor blackened the sky with her smoke.
Но как только мы легли на другой галс, туман начал редеть, и вскоре
"Призрак" снова летел вперед под ярким солнцем, и снова до самого горизонта
бурлили и пенились волны. Но океан был пуст. Разгневанная "Македония" нигде
не бороздила больше его поверхности и не пятнала небо своим черным дымом.
Wolf Larsen at once squared away and ran down along the rim of the
fog-bank. His trick was obvious. He had entered the fog to windward of the
steamer, and while the steamer had blindly driven on into the fog in the
chance of catching him, he had come about and out of his shelter and was now
running down to re-enter to leeward. Successful in this, the old simile of
the needle in the haystack would be mild indeed compared with his brother's
chance of finding him. He did not run long. Jibing the fore- and main-sails
and setting the topsails again, we headed back into the bank. As we entered
I could have sworn I saw a vague bulk emerging to windward. I looked quickly
at Wolf Larsen. Already we were ourselves buried in the fog, but he nodded
his head. He, too, had seen it - the Macedonia, guessing his manoeuvre and
failing by a moment in anticipating it. There was no doubt that we had
escaped unseen.
Волк Ларсен тут же спустился под ветер и повел шхуну по самому краю
тумана. Его уловка была ясна. Он вошел в туман с наветренной стороны от
парохода и, когда "Македония" вслепую ринулась вослед, еще надеясь поймать
шхуну, сделал поворот, вышел из своего укрытия и теперь намеревался войти в
туман с подветренной стороны. Если бы ему это удалось, его брату было бы так
же трудно найти нас в тумане, как -- по старой поговорке -- иголку в стоге
сена. Мы недолго шли по краю тумана. Перекинув фок и грот и снова поставив
топселя, мы опять нырнули в туман, и в этот миг я был готов поклясться, что
видел смутные очертания парохода, выходившего из полосы тумана с наветренной
стороны. Я быстро взглянул на Волка Ларсена. Он кивнул головой. Да, он тоже
видел -- это была "Македония". На ней, вероятно, разгадали наш маневр, но не
успели нас перехитрить. Не было сомнений в том, что мы ускользнули
незамеченными.
"He can't keep this up," Wolf Larsen said. "He'll have to go back for
the rest of his boats. Send a man to the wheel, Mr. Van Weyden, keep this
course for the present, and you might as well set the watches, for we won't
do any lingering to-night."
-- Он не может долго продолжать эту игру, -- сказал Волк Ларсен. -- Ему
придется вернуться за своими шлюпками. Поставьте кого-нибудь на руль, мистер
Ван-Вейден, -- курс держать тот же, -- и назначьте вахты: мы будем идти под
всеми парусами до утра.
"I'd give five hundred dollars, though," he added, "just to be aboard
the Macedonia for five minutes, listening to my brother curse."
-- Эх, не пожалел бы я и полтысячи долларов, -- добавил он, -- чтобы
хоть на минуту попасть на "Македонию" и послушать, как там чертыхается мой
братец!
"And now, Mr. Van Weyden," he said to me when he had been relieved from
the wheel, "we must make these new-comers welcome. Serve out plenty of
whisky to the hunters and see that a few bottles slip for'ard. I'll wager
every man Jack of them is over the side to- morrow, hunting for Wolf Larsen
as contentedly as ever they hunted for Death Larsen."
-- Теперь, мистер Ван-Вейден, -- сказал он, когда его сменили у
штурвала, -- нам следует оказать гостеприимство нашему пополнению. Выставите
охотникам вдоволь виски и пошлите несколько бутылочек на бак. Держу пари,
что завтра наши гости все до единого выйдут в море и будут охотиться для
Волка Ларсена не хуже, чем для Смерти Ларсена.
"But won't they escape as Wainwright did?" I asked.
-- А они не сбегут, как Уэйнрайт? -- спросил я.
He laughed shrewdly. "Not as long as our old hunters have anything to
say about it. I'm dividing amongst them a dollar a skin for all the skins
shot by our new hunters. At least half of their enthusiasm to-day was due to
that. Oh, no, there won't be any escaping if they have anything to say about
it. And now you'd better get for'ard to your hospital duties. There must be
a full ward waiting for you."
Он усмехнулся.
-- Не сбегут, потому что наши старые охотники этого не допустят. Я уже
пообещал им по доллару с каждой шкуры, добытой новыми. Отчасти поэтому они
так и старались сегодня. О нет, они не дадут им сбежать! А теперь вам не
мешает наведаться в свой лазарет. Там, надо полагать, полным-полно
пациентов.
Wolf Larsen took the distribution of the whisky off my hands, and the
bottles began to make their appearance while I worked over the fresh batch
of wounded men in the forecastle. I had seen whisky drunk, such as
whisky-and-soda by the men of the clubs, but never as these men drank it,
from pannikins and mugs, and from the bottles - great brimming drinks, each
one of which was in itself a debauch. But they did not stop at one or two.
They drank and drank, and ever the bottles slipped forward and they drank
more.
Волк Ларсен освободил меня от обязанности раздавать виски и принялся за
дело сам. Пока я возился в матросском кубрике с новой партией раненых,
бутылки уже заходили по рукам. Мне, конечно, доводилось видеть, как пьют
виски, например, в клубах, где принято пить виски с содовой, но чтобы пить
так, как пили здесь, -- этого я еще не видывал. Пили из кружек, из мисок и
прямо из бутылок; наливали до краев и осушали залпом; одной такой порции
было достаточно, чтобы захмелеть, но им все казалось мало. Они пили и пили,
и новые бутылки все прибывали в кубрик, и этому не было конца.
Everybody drank; the wounded drank; Oofty-Oofty, who helped me, drank.
Only Louis refrained, no more than cautiously wetting his lips with the
liquor, though he joined in the revels with an abandon equal to that of most
of them. It was a saturnalia. In loud voices they shouted over the day's
fighting, wrangled about details, or waxed affectionate and made friends
with the men whom they had fought. Prisoners and captors hiccoughed on one
another's shoulders, and swore mighty oaths of respect and esteem. They wept
over the miseries of the past and over the miseries yet to come under the
iron rule of Wolf Larsen. And all cursed him and told terrible tales of his
brutality.
Пили все. Пили раненые. Пил Уфти-Уфти, помогавший мне делать перевязки.
Один Луис воздерживался: раза два отхлебнул немного -- и все; зато и шумел и
буянил он не меньше других. Это была настоящая сатурналия. Все галдели,
орали, обсуждали минувшее сражение, спорили. А потом вдруг, размякнув,
начинали брататься со своими недавними врагами. Победители и побежденные
икали друг у друга на плече и торжественно клялись в вечной дружбе и
уважении. Они оплакивали невзгоды, перенесенные ими в прошлом и ожидавшие их
в будущем в железных тисках Волка Ларсена, и, хором проклиная его,
рассказывали всякие ужасы о его жестокости.
It was a strange and frightful spectacle - the small, bunk-lined space,
the floor and walls leaping and lurching, the dim light, the swaying shadows
lengthening and fore-shortening monstrously, the thick air heavy with smoke
and the smell of bodies and iodoform, and the inflamed faces of the men -
half-men, I should call them. I noted Oofty-Oofty, holding the end of a
bandage and looking upon the scene, his velvety and luminous eyes glistening
in the light like a deer's eyes, and yet I knew the barbaric devil that
lurked in his breast and belied all the softness and tenderness, almost
womanly, of his face and form. And I noticed the boyish face of Harrison, -
a good face once, but now a demon's, - convulsed with passion as he told the
newcomers of the hell-ship they were in and shrieked curses upon the head of
Wolf Larsen.
Это было дикое и страшное зрелище; тесный кубрик, загроможденный
койками, качающиеся переборки, вздымающийся пол, тусклый свет лампы,
колеблющиеся тени, то чудовищно вырастающие, то съеживающиеся, разгоряченные
лица, потерявшие человеческий облик... И над всем этим -- дым, испарения
тел, запах йодоформа... Я наблюдал за Уфти-Уфти, -- он держал в руках конец
бинта и взирал на эту сцену своими красивыми, бархатистыми, как у оленя,
глазами, в которых играли отблески света от раскачивающейся лампы. Я знал,
что, несмотря на всю мягкость и даже женственность его лица и фигуры, в нем
дремлют грубые инстинкты дикаря. Мне бросилось в глаза мальчишеское лицо
Гаррисона, всегда такое доброе и открытое, теперь искаженное яростью,
похожее на дьявольскую маску; он рассказывал захваченным в плен матросам, на
какой адский корабль они попали, и истошным голосом обрушивал проклятия на
голову Волка Ларсена.
Wolf Larsen it was, always Wolf Larsen, enslaver and tormentor of men,
a male Circe and these his swine, suffering brutes that grovelled before him
and revolted only in drunkenness and in secrecy. And was I, too, one of his
swine? I thought. And Maud Brewster? No! I ground my teeth in my anger and
determination till the man I was attending winced under my hand and
Oofty-Oofty looked at me with curiosity. I felt endowed with a sudden
strength. What of my new-found love, I was a giant. I feared nothing. I
would work my will through it all, in spite of Wolf Larsen and of my own
thirty-five bookish years. All would be well. I would make it well. And so,
exalted, upborne by a sense of power, I turned my back on the howling
inferno and climbed to the deck, where the fog drifted ghostly through the
night and the air was sweet and pure and quiet.
Волк ЛарсенСнова и снова Волк Ларсен! Поработитель и мучитель, Цирцея в
мужском облике. А они -- стадо его свиней, замученные скоты, придавленные к
земле, способные бунтовать только исподтишка да в пьяном виде. "А я? Тоже
один из его стада? -- подумалось мне. -- А Мод Брустер? Нет!" Гнев закипел
во мне, я скрипнул зубами и, забывшись, видимо, причинил боль матросу,
которому делал перевязку, так как он передернулся. А Уфти-Уфти посмотрел на
меня с любопытством. Я почувствовал внезапный прилив сил. Любовь делала меня
могучим гигантом. Я ничего не боялся. Моя воля победит все препятствия --
вопреки Волку Ларсену, вопреки тридцати пяти годам, проведенным среди книг.
Все будет хорошо. Я добьюсь этого. И, воодушевленный сознанием своей силы, я
повернулся спиной к этому разбушевавшемуся аду и поднялся на палубу, где
туман серыми призрачными тенями лежал во мраке, а воздух был чист, ароматен
и тих.
The steerage, where were two wounded hunters, was a repetition of the
forecastle, except that Wolf Larsen was not being cursed; and it was with a
great relief that I again emerged on deck and went aft to the cabin. Supper
was ready, and Wolf Larsen and Maud were waiting for me.
В кубрике у охотников тоже было двое раненых, и там шла такая же оргия,
как и у матросов, -- только здесь не проклинали Волка Ларсена, Очутившись
снова на палубе, я облегченно вздохнул и отправился на корму, в
кают-компанию. Ужин был готов; Волк Ларсен и Мод поджидали меня.
While all his ship was getting drunk as fast as it could, he remained
sober. Not a drop of liquor passed his lips. He did not dare it under the
circumstances, for he had only Louis and me to depend upon, and Louis was
even now at the wheel. We were sailing on through the fog without a look-out
and without lights. That Wolf Larsen had turned the liquor loose among his
men surprised me, but he evidently knew their psychology and the best method
of cementing in cordiality, what had begun in bloodshed.
Пока весь экипаж спешил напиться, сам капитан оставался трезв. Он не
выпил ни капли вина. Он не мог себе этого позволить, ведь, кроме меня и
Луиса, ему ни на кого нельзя было положиться, а Луис к тому же стоял у
штурвала. Мы шли в тумане наудачу, без сигнальщика, без огней. Меня очень
удивило сперва, что Волк Ларсен разрешил матросам и охотникам эту пьяную
оргию, но он, очевидно, хорошо знал их нрав и умел спаять дружбой то, что
началось с кровопролития.
His victory over Death Larsen seemed to have had a remarkable effect
upon him. The previous evening he had reasoned himself into the blues, and I
had been waiting momentarily for one of his characteristic outbursts. Yet
nothing had occurred, and he was now in splendid trim. Possibly his success
in capturing so many hunters and boats had counteracted the customary
reaction. At any rate, the blues were gone, and the blue devils had not put
in an appearance. So I thought at the time; but, ah me, little I knew him or
knew that even then, perhaps, he was meditating an outbreak more terrible
than any I had seen.
Победа над Смертью Ларсеном, казалось, необычайно благотворно
подействовала на него. Вчера вечером он своими рассуждениями довел себя до
хандры, и я каждый миг ждал очередной вспышки ярости. Но пока все шло
гладко, Ларсен был в великолепном настроении. Быть может, обычную реакцию
предотвратило то, что он захватил так много охотников и шлюпок. Во всяком
случае, хандру как рукой сняло, и дьявол в нем не просыпался. Так мне
казалось тогда, но -- увы! -- как мало я его знал. Не в ту ли самую минуту
он уже замышлял самое черное свое дело!
As I say, he discovered himself in splendid trim when I entered the
cabin. He had had no headaches for weeks, his eyes were clear blue as the
sky, his bronze was beautiful with perfect health; life swelled through his
veins in full and magnificent flood. While waiting for me he had engaged
Maud in animated discussion. Temptation was the topic they had hit upon, and
from the few words I heard I made out that he was contending that temptation
was temptation only when a man was seduced by it and fell.
Итак, войдя в кают-компанию, я застал капитана в прекрасном
расположении духа. Приступы головной боли уже давно не мучили его, и глаза
его были ясны, как голубое небо. Жизнь мощным потоком бурлила в его жилах, и
от бронзового лица веяло цветущим здоровьем. В ожидании меня он занимал Мод
Брустер беседой. Темой этой беседы был соблазн, и из нескольких слов,
брошенных Ларсеном, я понял, что он признает истинным соблазном лишь тот,
перед которым человек не смог устоять и пал.
"For look you," he was saying, "as I see it, a man does things because
of desire. He has many desires. He may desire to escape pain, or to enjoy
pleasure. But whatever he does, he does because he desires to do it."
-- Ну, посудите сами, -- говорил он. -- Ведь человек действует,
повинуясь своим желаниям. Желаний у него много. Он может желать избегнуть
боли или насладиться удовольствием. Но что бы он ни делал, его поступки
продиктованы желанием.
"But suppose he desires to do two opposite things, neither of which
will permit him to do the other?" Maud interrupted.
-- А если, предположим, у него возникли два взаимно исключающие Друг
друга желания? -- прервала его Мод Брустер.
"The very thing I was coming to," he said.
-- Вот к этому-то я и веду, -- ответил капитан, но она продолжала:
"And between these two desires is just where the soul of the man is
manifest," she went on. "If it is a good soul, it will desire and do the
good action, and the contrary if it is a bad soul. It is the soul that
decides."
-- Душа человека как раз и проявляет себя в борьбе этих двух желаний.
И, если душа благородна, она последует доброму побуждению и заставит
человека совершить доброе дело; если же она порочна -- он поступит дурно. И
в том и в другом случае решает душа.
"Bosh and nonsense!" he exclaimed impatiently. "It is the desire that
decides. Here is a man who wants to, say, get drunk. Also, he doesn't want
to get drunk. What does he do? How does he do it? He is a puppet. He is the
creature of his desires, and of the two desires he obeys the strongest one,
that is all. His soul hasn't anything to do with it. How can he be tempted
to get drunk and refuse to get drunk? If the desire to remain sober
prevails, it is because it is the strongest desire. Temptation plays no
part, unless - " he paused while grasping the new thought which had come
into his mind - "unless he is tempted to remain sober. "Ha! ha!" he laughed.
"What do you think of that, Mr. Van Weyden?"
-- Чушь и бессмыслица! -- нетерпеливо воскликнул Волк Ларсен. -- Решает
желание. Вот, скажем, человек, которому хочется напиться. И вместе с тем он
не хочет напиваться. Что же он делает, как он поступает? Он марионетка, раб
своих желаний и просто повинуется более сильному из этих двух желаний, вот и
все. Душа тут ни при чем. Если у него появилось искушение напиться, то как
он может устоять против него? Для этого должно возобладать желание остаться
трезвым. Но, значит, это желание было более сильным, только и всего, соблазн
не играет никакой роли, если, конечно... -- он остановился, обдумывая
мелькнувшую у него мысль, и вдруг расхохотался, -- если это не соблазн
остаться трезвым! Что вы на это скажете, мистер Ван-Вейден?
"That both of you are hair-splitting," I said. "The man's soul is his
desires. Or, if you will, the sum of his desires is his soul. Therein you
are both wrong. You lay the stress upon the desire apart from the soul, Miss
Brewster lays the stress on the soul apart from the desire, and in point of
fact soul and desire are the same thing.
-- Скажу, что вы оба спорите совершенно напрасно. Душа человека -- это
его желание. Или, если хотите, совокупность желаний -- это и есть его душа.
Поэтому вы оба не правы. Вы, Ларсен, ставите во главу угла желание, отметая
в сторону душу. Мисс Брустер ставит во главу угла душу, отметая желания. А в
сущности, душа и желание -- одно и то же.
"However," I continued, "Miss Brewster is right in contending that
temptation is temptation whether the man yield or overcome. Fire is fanned
by the wind until it leaps up fiercely. So is desire like fire. It is
fanned, as by a wind, by sight of the thing desired, or by a new and luring
description or comprehension of the thing desired. There lies the
temptation. It is the wind that fans the desire until it leaps up to
mastery. That's temptation. It may not fan sufficiently to make the desire
overmastering, but in so far as it fans at all, that far is it temptation.
And, as you say, it may tempt for good as well as for evil."
-- Однако, -- продолжал я, -- мисс Брустер права, утверждая, что
соблазн остается соблазном, независимо от того, устоял человек или нет.
Ветер раздувает огонь, и он вспыхивает жарким пламенем. Желание подобно
огню. Созерцание предмета желания, новое заманчивое описание его, новое
постижение этого предмета разжигают желание, подобно тому как ветер
раздувает огонь. И в этом заключен соблазн. Это ветер, который раздувает
желание, пока оно не разгорится в пламя и не поглотит человека. Вот что
такое соблазн! Иногда он недостаточно силен, чтобы сделать желание
всепожирающим, но если он хоть в какой-то мере разжигает желание, это все
равно соблазн. И, как вы сами говорите, он может толкнуть человека на добро,
так же как и на зло.
I felt proud of myself as we sat down to the table. My words had been
decisive. At least they had put an end to the discussion.
Я был горд собой. Мои доводы решили спор или по крайней мере положили
ему конец, и мы сели за стол.
But Wolf Larsen seemed voluble, prone to speech as I had never seen him
before. It was as though he were bursting with pent energy which must find
an outlet somehow. Almost immediately he launched into a discussion on love.
As usual, his was the sheer materialistic side, and Maud's was the
idealistic. For myself, beyond a word or so of suggestion or correction now
and again, I took no part.
Но Волк Ларсен был в этот день необычайно словоохотлив, -- я еще не
видал его таким. Казалось, накопившаяся в нем энергия ищет выхода. Почти
сразу же он затеял спор о любви. Как и всегда, он подходил к вопросу грубо
материалистически, а Мод Брустер отстаивала идеалистическую точку зрения.
Прислушиваясь к их спору, я лишь изредка высказывал какое-нибудь соображение
или вносил поправку, но больше молчал.
He was brilliant, but so was Maud, and for some time I lost the thread
of the conversation through studying her face as she talked. It was a face
that rarely displayed colour, but to-night it was flushed and vivacious. Her
wit was playing keenly, and she was enjoying the tilt as much as Wolf
Larsen, and he was enjoying it hugely. For some reason, though I know not
why in the argument, so utterly had I lost it in the contemplation of one
stray brown lock of Maud's hair, he quoted from Iseult at Tintagel, where
she says:
Ларсен говорил с подъемом; Мод Брустер тоже воодушевилась. По временам
я терял нить разговора, изучая ее лицо. Ее щеки редко покрывались румянцем,
но сегодня они порозовели, лицо оживилось. Она дала волю своему остроумию и
спорила с жаром, а Волк Ларсен прямо упивался спором.
По какому-то поводу -- о чем шла речь, не припомню, так как был увлечен
в это время созерцанием каштанового локона, выбившегося из прически Мод, --
Ларсен процитировал слова Изольды, которые она произносит, будучи в
Тинтагеле:
"Blessed am I beyond women even herein, That beyond all born women is
my sin, And perfect my transgression."
Средь смертных жен я взыскана судьбой.
Так согрешить, как я, им не дано,
И грех прекрасен мой...
As he had read pessimism into Omar, so now he read triumph, stinging
triumph and exultation, into Swinburne's lines. And he read rightly, and he
read well. He had hardly ceased reading when Louis put his head into the
companion-way and whispered down:
Если раньше, читая Омара Хайама, он вкладывал в его стихи
пессимистическое звучание, то сейчас, читая Суинберна, он заставил его