Страница:
and cold, and grey as the sea itself.
Что мне было делать? Дать зверски избить себя, может быть, даже убить
-- какой от этого прок? Я твердо посмотрел в жесткие серые глаза. Они
походили на гранитные глаза изваяния -- так мало было в них человеческого
тепла. Обычно в глазах людей отражаются их душевные движения, но эти глаза
были бесстрастны и холодны, как свинцово-серое море.
"Well?"
-- Ну, что?
"Yes," I said.
-- Да, -- сказал я.
"Say 'yes, sir.'"
-- Скажи: да, сэр.
"Yes, sir," I corrected.
-- Да, сэр, -- поправился я.
"What is your name?"
-- Как тебя зовут?
"Van Weyden, sir."
-- Ван-Вейден, сэр.
"First name?"
-- Имя?
"Humphrey, sir; Humphrey Van Weyden."
-- Хэмфри, сэр. Хэмфри Ван-Вейден.
"Age?"
-- Возраст?
"Thirty-five, sir."
-- Тридцать пять, сэр.
"That'll do. Go to the cook and learn your duties."
-- Ладно. Пойди к коку, он тебе покажет, что ты должен делать.
And thus it was that I passed into a state of involuntary servitude to
Wolf Larsen. He was stronger than I, that was all. But it was very unreal at
the time. It is no less unreal now that I look back upon it. It will always
be to me a monstrous, inconceivable thing, a horrible nightmare.
Так случилось, что я, помимо моей воли, попал в рабство к Волку
Ларсену. Он был сильнее меня, вот и все. Но в то время это казалось мне
каким-то наваждением. Да и сейчас, когда я оглядываюсь на прошлое, все, что
приключилось тогда со мной, представляется мне совершенно невероятным. Таким
будет это представляться мне и впредь -- чем-то чудовищным и непостижимым,
каким-то ужасным кошмаром.
"Hold on, don't go yet."
-- Подожди!
I stopped obediently in my walk toward the galley.
Я послушно остановился, не дойдя до камбуза.
"Johansen, call all hands. Now that we've everything cleaned up, we'll
have the funeral and get the decks cleared of useless lumber."
-- Иогансен, вызови всех наверхТеперь все как будто стало на свое место
и можно заняться похоронами и очистить палубу от ненужного хлама.
While Johansen was summoning the watch below, a couple of sailors,
under the captain's direction, laid the canvas-swathed corpse upon a
hatch-cover. On either side the deck, against the rail and bottoms up, were
lashed a number of small boats. Several men picked up the hatch-cover with
its ghastly freight, carried it to the lee side, and rested it on the boats,
the feet pointing overboard. To the feet was attached the sack of coal which
the cook had fetched.
Пока Иогансен собирал команду, двое матросов, по указанию капитана,
положили зашитый и парусину труп на лючину. У обоих бортов на палубе,
днищами кверху, были принайтовлены маленькие шлюпки. Несколько матросов
подняли доску с ее страшным грузом и положили на эти шлюпки с подветренной
стороны, повернув труп ногами к морю. К ногам привязали принесенный коком
мешок с углем.
I had always conceived a burial at sea to be a very solemn and awe-
inspiring event, but I was quickly disillusioned, by this burial at any
rate. One of the hunters, a little dark-eyed man whom his mates called
"Smoke," was telling stories, liberally intersprinkled with oaths and
obscenities; and every minute or so the group of hunters gave mouth to a
laughter that sounded to me like a wolf- chorus or the barking of
hell-hounds. The sailors trooped noisily aft, some of the watch below
rubbing the sleep from their eyes, and talked in low tones together. There
was an ominous and worried expression on their faces. It was evident that
they did not like the outlook of a voyage under such a captain and begun so
inauspiciously. From time to time they stole glances at Wolf Larsen, and I
could see that they were apprehensive of the man.
Похороны на море представлялись мне всегда торжественным, внушающим
благоговение обрядом, но то, чему я стал свидетелем, мгновенно развеяло все
мои иллюзии. Один из охотников, невысокий темноглазый парень, -- я слышал,
как товарищи называли его Смоком, -- рассказывал анекдоты, щедро сдобренные
бранными и непристойными словами. В группе охотников поминутно раздавались
взрывы хохота, которые напоминали мне не то вой волков, не то лай псов в
преисподней. Матросы, стуча сапогами, собирались на корме. Некоторые из
подвахтенных протирали заспанные глаза и переговаривались вполголоса. На
лицах матросов застыло мрачное, озабоченное выражение. Очевидно, им мало
улыбалось путешествие с этим капитаном, начавшееся к тому же при столь
печальных предзнаменованиях. Время от времени они украдкой поглядывали на
Волка Ларсена, и я видел, что они его побаиваются.
He stepped up to the hatch-cover, and all caps came off. I ran my eyes
over them -- twenty men all told; twenty-two including the man at the wheel
and myself. I was pardonably curious in my survey, for it appeared my fate
to be pent up with them on this miniature floating world for I knew not how
many weeks or months. The sailors, in the main, were English and
Scandinavian, and their faces seemed of the heavy, stolid order. The
hunters, on the other hand, had stronger and more diversified faces, with
hard lines and the marks of the free play of passions. Strange to say, and I
noted it all once, Wolf Larsen's features showed no such evil stamp. There
seemed nothing vicious in them. True, there were lines, but they were the
lines of decision and firmness. It seemed, rather, a frank and open
countenance, which frankness or openness was enhanced by the fact that he
was smooth-shaven. I could hardly believe - until the next incident occurred
-- that it was the face of a man who could behave as he had behaved to the
cabin-boy.
Капитан подошел к доске; все обнажили головы. Я присматривался к людям,
собравшимся на палубе, -- их было двадцать человек; значит, всего на борту
шхуны, если считать рулевого и меня, находилось двадцать два человека. Мое
любопытство было простительно, так как мне предстояло, по-видимому, не одну
неделю, а быть может, и не один месяц, провести вместе с этими людьми в этом
крошечном плавучем мирке. Большинство матросов были англичане или
скандинавы, с тяжелыми, малоподвижными лицами. Лица охотников, изборожденные
резкими морщинами, были более энергичны и интересны, и на них лежала печать
необузданной игры страстей. Странно сказать, но, как я сразу же отметил, в
чертах Волка Ларсена не было ничего порочного. Его лицо тоже избороздили
глубокие морщины, но они говорили лишь о решимости и силе воли. Выражение
лица было скорее даже прямодушное, открытое, и впечатление это усиливалось
благодаря тому, что он был гладко выбрит. Не верилось -- до следующего
столкновения, что это тот самый человек, который так жестоко обошелся с
юнгой.
At this moment, as he opened his mouth to speak, puff after puff struck
the schooner and pressed her side under. The wind shrieked a wild song
through the rigging. Some of the hunters glanced anxiously aloft. The lee
rail, where the dead man lay, was buried in the sea, and as the schooner
lifted and righted the water swept across the deck wetting us above our
shoe-tops. A shower of rain drove down upon us, each drop stinging like a
hailstone. As it passed, Wolf Larsen began to speak, the bare-headed men
swaying in unison, to the heave and lunge of the deck.
Вот он открыл рот, собираясь что-то сказать, но в этот миг резкий порыв
ветра налетел на шхуну, сильно накренив. Ветер дико свистел и завывал в
снастях. Некоторые из охотников тревожно поглядывали на небо. Подветренный
борт, у которого лежал покойник, зарылся в воду, и, когда шхуна выпрямилась,
волна перекатилась через палубу, захлестнув нам ноги выше щиколотки.
Внезапно хлынул ливень; тяжелые крупные капли били, как градины. Когда шквал
пронесся, капитан заговорил, и все слушали его, обнажив головы, покачиваясь
в такт с ходившей под ногами палубой.
"I only remember one part of the service," he said, "and that is, 'And
the body shall be cast into the sea.' So cast it in."
-- Я помню только часть похоронной службы, -- сказал Ларсен. -- Она
гласит: "И тело да будет предано морю". Так вот и бросьте его туда.
He ceased speaking. The men holding the hatch-cover seemed perplexed,
puzzled no doubt by the briefness of the ceremony. He burst upon them in a
fury.
Он умолк. Люди, державшие лючину, были смущены; краткость церемонии,
видимо, озадачила их. Но капитан яростно на них накинулся:
"Lift up that end there, damn you! What the hell's the matter with
you?"
-- Поднимайте этот конец, черт бы вас подрал! Какого дьявола вы
канителитесь?
They elevated the end of the hatch-cover with pitiful haste, and, like
a dog flung overside, the dead man slid feet first into the sea. The coal at
his feet dragged him down. He was gone.
Кто-то торопливо подхватил конец доски, и мертвец, выброшенный за борт,
словно собака, соскользнул в море ногами вперед. Мешок с углем, привязанный
к ногам, потянул его вниз. Он исчез.
"Johansen," Wolf Larsen said briskly to the new mate, "keep all hands
on deck now they're here. Get in the topsails and jibs and make a good job
of it. We're in for a sou'-easter. Better reef the jib and mainsail too,
while you're about it."
-- Иогансен! -- резко крикнул капитан своему новому помощнику. --
Оставь всех наверху, раз уж они здесь. Убрать топселя и кливера, да
поживейНадо ждать зюйд-оста. Заодно возьми рифы у грота! И у стакселя!
In a moment the decks were in commotion, Johansen bellowing orders and
the men pulling or letting go ropes of various sorts - all naturally
confusing to a landsman such as myself. But it was the heartlessness of it
that especially struck me. The dead man was an episode that was past, an
incident that was dropped, in a canvas covering with a sack of coal, while
the ship sped along and her work went on. Nobody had been affected. The
hunters were laughing at a fresh story of Smoke's; the men pulling and
hauling, and two of them climbing aloft; Wolf Larsen was studying the
clouding sky to windward; and the dead man, dying obscenely, buried
sordidly, and sinking down, down -
Вмиг все на палубе пришло в движение. Иогансен зычно выкрикивал слова
команды, матросы выбирали и травили различные снасти, а мне, человеку сугубо
сухопутному, все это, конечно, представлялось сплошной неразберихой. Но
больше всего поразило меня проявленное этими людьми бессердечие. Смерть
человека была для них мелким эпизодом, который канул в вечность вместе с
зашитым в парусину трупом и мешком угля, и корабль все так же продолжал свой
путь, и работа шла своим чередом. Никто не был взволнован. Охотники уже
опять смеялись какому-то непристойному анекдоту Смока. Команда выбирала и
травила снасти, двое матросов полезли на мачту. Волк Ларсен всматривался в
облачное небо с наветренной стороны. А человек, так жалко окончивший свои
дни и так недостойно погребенный, опускался все глубже и глубже на дно.
Then it was that the cruelty of the sea, its relentlessness and
awfulness, rushed upon me. Life had become cheap and tawdry, a beastly and
inarticulate thing, a soulless stirring of the ooze and slime. I held on to
the weather rail, close by the shrouds, and gazed out across the desolate
foaming waves to the low-lying fog- banks that hid San Francisco and the
California coast. Rain- squalls were driving in between, and I could
scarcely see the fog. And this strange vessel, with its terrible men,
pressed under by wind and sea and ever leaping up and out, was heading away
into the south-west, into the great and lonely Pacific expanse.
Ощущение жестокости и неумолимости морской стихии вдруг нахлынуло на
меня, и жизнь показалась мне чем-то дешевым и мишурным, чем-то диким и
бессмысленным -- каким-то нелепым барахтаньем в грязной тине. Я держался за
фальшборт у самых вант и смотрел на угрюмые, пенистые волны и низко нависшую
гряду тумана, скрывавшую от нас Сан-Франциско и калифорнийский берег.
Временами налетал шквал с дождем, и тогда и самый туман исчезал из глаз за
плотной завесой дождя. А наше странное судно, с его чудовищным экипажем,
ныряло по волнам, устремляясь на юго-запад в широкие, пустынные просторы
Тихого океана.
What happened to me next on the sealing-schooner Ghost, as I strove to
fit into my new environment, are matters of humiliation and pain. The cook,
who was called "the doctor" by the crew, "Tommy" by the hunters, and "Cooky"
by Wolf Larsen, was a changed person. The difference worked in my status
brought about a corresponding difference in treatment from him. Servile and
fawning as he had been before, he was now as domineering and bellicose. In
truth, I was no longer the fine gentleman with a skin soft as a "lydy's,"
but only an ordinary and very worthless cabin-boy.
Все мои старания приспособиться к новой для меня обстановке зверобойной
шхуны "Призрак" приносили мне лишь бесконечные страдания и унижения.
Магридж, которого команда называла "доктором", охотники -- "Томми", а
капитан -- "коком", изменился, как по волшебству. Перемена в моем положении
резко повлияла на его обращение со мной. От прежней угодливости не осталось
и следа: теперь он только покрикивал да бранился. Ведь я не был больше
изящным джентльменом, с кожей "нежной, как у леди", а превратился в
обыкновенного и довольно бестолкового юнгу.
He absurdly insisted upon my addressing him as Mr. Mugridge, and his
behaviour and carriage were insufferable as he showed me my duties. Besides
my work in the cabin, with its four small state- rooms, I was supposed to be
his assistant in the galley, and my colossal ignorance concerning such
things as peeling potatoes or washing greasy pots was a source of unending
and sarcastic wonder to him. He refused to take into consideration what I
was, or, rather, what my life and the things I was accustomed to had been.
This was part of the attitude he chose to adopt toward me; and I confess,
ere the day was done, that I hated him with more lively feelings than I had
ever hated any one in my life before.
Кок требовал, как это ни смешно, чтобы я называл его "мистер Магридж",
а сам, объясняя мне мои обязанности, был невыносимо груб. Помимо
обслуживания кают-компании с выходившими в нее четырьмя маленькими каютами,
я должен был помогать ему в камбузе, и мое полное невежество по части мытья
кастрюль и чистки картофеля служило для него неиссякаемым источником
изумления и насмешек. Он не желал принимать во внимание мое прежнее
положение, вернее, жизнь, которую я привык вести. Ему не было до этого
Никакого дела, и признаюсь, что уже к концу первого Дня я ненавидел его
сильнее, чем кого бы то ни было в Жизни.
This first day was made more difficult for me from the fact that the
Ghost, under close reefs (terms such as these I did not learn till later),
was plunging through what Mr. Mugridge called an "'owlin' sou'-easter." At
half-past five, under his directions, I set the table in the cabin, with
rough-weather trays in place, and then carried the tea and cooked food down
from the galley. In this connection I cannot forbear relating my first
experience with a boarding sea.
Этот первый день был для меня тем труднее, что "Призрак", под
зарифленными парусами (с подобными терминами я познакомился лишь
впоследствии), нырял в волнах, которые насылал на нас "ревущий", как
выразился мистер Магридж, зюйд-ост. В половине шестого я, по указанию кока,
накрыл стол в каюткомпании, предварительно установив на нем решетку на
случай бурной погоды, а затем начал подавать еду и чай. В связи с этим не
могу не рассказать о своем первом близком знакомстве с сильной морской
качкой.
"Look sharp or you'll get doused," was Mr. Mugridge's parting
injunction, as I left the galley with a big tea-pot in one hand, and in the
hollow of the other arm several loaves of fresh-baked bread. One of the
hunters, a tall, loose-jointed chap named Henderson, was going aft at the
time from the steerage (the name the hunters facetiously gave their midships
sleeping quarters) to the cabin. Wolf Larsen was on the poop, smoking his
everlasting cigar.
-- Гляди в оба, не то окатит! -- напутствовал меня мистер Магридж,
когда я выходил из камбуза с большим чайником в руке и с несколькими
караваями свежеиспеченного хлеба под мышкой. Один из охотников, долговязый
парень по имени Гендерсон, направлялся в это время из "четвертого класса"
(так называли они в шутку свой кубрик) в кают-компанию. Волк Ларсен курил на
юте свою неизменную сигару.
"'Ere she comes. Sling yer 'ook!" the cook cried.
-- Идет, идетДержись! -- закричал кок.
I stopped, for I did not know what was coming, and saw the galley door
slide shut with a bang. Then I saw Henderson leaping like a madman for the
main rigging, up which he shot, on the inside, till he was many feet higher
than my head. Also I saw a great wave, curling and foaming, poised far above
the rail. I was directly under it. My mind did not work quickly, everything
was so new and strange. I grasped that I was in danger, but that was all. I
stood still, in trepidation. Then Wolf Larsen shouted from the poop:
Я остановился, так как не понял, что, собственно, "идет". Дверь камбуза
с треском затворилась за мной, а Гендерсон опрометью бросился к вантам и
проворно полез по ним вверх, пока не очутился у меня над головой. И только
тут я заметил гигантскую волну с пенистым гребнем, высоко взмывшую над
бортом. Она шла прямо на меня. Мой мозг работал медленно, потому что все
здесь было для меня еще ново и необычно. Я понял только, что мне грозит
опасность, и застыл на месте, оцепенев от ужаса. Тут Ларсен крикнул мне с
юта:
"Grab hold something, you - you Hump!"
-- Держись за что-нибудь, эй, ты... Хэмп! [3]
But it was too late. I sprang toward the rigging, to which I might have
clung, and was met by the descending wall of water. What happened after that
was very confusing. I was beneath the water, suffocating and drowning. My
feet were out from under me, and I was turning over and over and being swept
along I knew not where. Several times I collided against hard objects, once
striking my right knee a terrible blow. Then the flood seemed suddenly to
subside and I was breathing the good air again. I had been swept against the
galley and around the steerage companion-way from the weather side into the
lee scuppers. The pain from my hurt knee was agonizing. I could not put my
weight on it, or, at least, I thought I could not put my weight on it; and I
felt sure the leg was broken. But the cook was after me, shouting through
the lee galley door:
Но было уже поздно. Я прыгнул к вантам, чтобы уцепиться за них, и в
этот миг стена воды обрушилась на меня, и все смешалось. Я был под водой,
задыхался и тонул. Палуба ушла из-под ног, и я куда-то полетел,
перевернувшись несколько раз через голову. Меня швыряло из стороны в
сторону, ударяло о какие-то твердые предметы, и я сильно ушиб правое колено.
Потом волна отхлынула, и мне удалось наконец перевести дух. Я увидел, что
меня отнесло с наветренного борта за камбуз мимо люка в кубрик, к шпигатам
подветренного борта. Я чувствовал острую боль в колене и не мог ступить на
эту ногу, или так по крайней мере мне казалось. Я был уверен, что нога
сломана. Но кок уже кричал мне из камбуза:
"'Ere, you! Don't tyke all night about it! Where's the pot? Lost
overboard? Serve you bloody well right if yer neck was broke!"
-- Эй, ты! Долго ты будешь там валандаться? Где чайник? Уронил за борт?
Жаль, что ты не сломал себе шею!
I managed to struggle to my feet. The great tea-pot was still in my
hand. I limped to the galley and handed it to him. But he was consumed with
indignation, real or feigned.
Я кое-как поднялся на ноги и заковылял к камбузу. Огромный чайник все
еще был у меня в руке, и я отдал его коку. Но Магридж задыхался от
негодования -- то ли настоящего, то ли притворного.
"Gawd blime me if you ayn't a slob. Wot 're you good for anyw'y, I'd
like to know? Eh? Wot 're you good for any'wy? Cawn't even carry a bit of
tea aft without losin' it. Now I'll 'ave to boil some more.
-- Ну и растяпа же ты! Куда ты годишься, хотел бы я знать? А? Куда ты
годишься? Не можешь чай донестиА я теперь изволь заваривать снова!
"An' wot 're you snifflin' about?" he burst out at me, with renewed
rage. "'Cos you've 'urt yer pore little leg, pore little mamma's darlin'."
-- Да чего ты хнычешь? -- с новой яростью набросился он на меня через
минуту. -- Ножку зашиб? Ах ты, маменькино сокровище!
I was not sniffling, though my face might well have been drawn and
twitching from the pain. But I called up all my resolution, set my teeth,
and hobbled back and forth from galley to cabin and cabin to galley without
further mishap. Two things I had acquired by my accident: an injured
knee-cap that went undressed and from which I suffered for weary months, and
the name of "Hump," which Wolf Larsen had called me from the poop.
Thereafter, fore and aft, I was known by no other name, until the term
became a part of my thought-processes and I identified it with myself,
thought of myself as Hump, as though Hump were I and had always been I.
Я не хныкал, но лицо у меня, вероятно, кривилось от боли. Собравшись с
силами, я стиснул зубы и проковылял от камбуза до кают-компании и обратно
без дальнейших злоключений. Этот случай имел для меня двоякие последствия:
прежде всего я сильно ушиб коленную чашечку и страдал от этого много месяцев
-- ни о каком лечении, конечно, не могло быть и речи, -- а кроме того, за
мной утвердилась кличка "Хэмп", которой наградил меня с юта Волк Ларсен. С
тех пор никто на шхуне меня иначе и не называл, и я мало-помалу настолько к
этому привык, что уже и сам мысленно называл себя "Хэмп", словно получил это
имя от рождения.
It was no easy task, waiting on the cabin table, where sat Wolf Larsen,
Johansen, and the six hunters. The cabin was small, to begin with, and to
move around, as I was compelled to, was not made easier by the schooner's
violent pitching and wallowing. But what struck me most forcibly was the
total lack of sympathy on the part of the men whom I served. I could feel my
knee through my clothes, swelling, and swelling, and I was sick and faint
from the pain of it. I could catch glimpses of my face, white and ghastly,
distorted with pain, in the cabin mirror. All the men must have seen my
condition, but not one spoke or took notice of me, till I was almost
grateful to Wolf Larsen, later on (I was washing the dishes), when he said:
Нелегко было прислуживать за столом каюткомпании, где восседал Волк
Ларсен с Иогансеном и шестерыми охотниками. В этой маленькой, тесной каюте
двигаться было чрезвычайно трудно, особенно когда шхуну качало и кидало из
стороны в сторону. Но тяжелее всего было для меня полное равнодушие людей,
которым я прислуживал. Время от времени я ощупывал сквозь одежду колено,
чувствовал, что оно пухнет все сильнее и сильнее, и от боли у меня кружилась
голова. В зеркале на стене кают-компании временами мелькало мое бледное,
страшное, искаженное болью лицо. Сидевшие за столом не могли не заметить
моего состояния, но никто из них не выказал мне сочувствия. Поэтому я почти
проникся благодарностью к Ларсену, когда он бросил мне после обеда (я в это
время уже мыл тарелки):
"Don't let a little thing like that bother you. You'll get used to such
things in time. It may cripple you some, but all the same you'll be learning
to walk. "That's what you call a paradox, isn't it?" he added.
-- Не обращай внимания на эти пустякиПривыкнешь со временем. Немного,
может, и покалечишься, но зато научишься ходить. Это, кажется, называется
парадоксом, не так ли? -- добавил он.
He seemed pleased when I nodded my head with the customary "Yes, sir."
По-видимому, он остался доволен, когда я, утвердительно кивнув, ответил
как полагалось: "Есть, сэр".
"I suppose you know a bit about literary things? Eh? Good. I'll have
some talks with you some time."
-- Ты должно быть, смыслишь кое-что в литературе? Ладно. Я как-нибудь
побеседую с тобой.
And then, taking no further account of me, he turned his back and went
up on deck.
Он повернулся и, не обращая на меня больше внимания, вышел на палубу.
That night, when I had finished an endless amount of work, I was sent
to sleep in the steerage, where I made up a spare bunk. I was glad to get
out of the detestable presence of the cook and to be off my feet. To my
surprise, my clothes had dried on me and there seemed no indications of
catching cold, either from the last soaking or from the prolonged soaking
from the foundering of the Martinez. Under ordinary circumstances, after all
that I had undergone, I should have been fit for bed and a trained nurse.
Вечером, когда я справился наконец с бесчисленным множеством дел, меня
послали спать в кубрик к охотникам, где нашлась свободная койка. Я рад был
лечь, дать отдых ногам и хоть на время избавиться от несносного кока! Одежда
успела высохнуть на мне, и я, к моему удивлению, не ощущал ни малейших
признаков простуды ни от последнего морского купания, ни от более
продолжительного пребывания в воде, когда затонул "Мартинес". При обычных
обстоятельствах я после подобных испытаний лежал бы, конечно, в постели и
около меня хлопотала бы сиделка.
But my knee was bothering me terribly. As well as I could make out, the
kneecap seemed turned up on edge in the midst of the swelling. As I sat in
my bunk examining it (the six hunters were all in the steerage, smoking and
talking in loud voices), Henderson took a passing glance at it.
Но боль в колене была мучительная. Насколько я мог понять, так как
колено страшно распухло, -- у меня была смещена коленная чашечка. Я сидел на
своей койке и рассматривал колено (все шесть охотников находились тут же --
они курили и громко разговаривали), когда мимо прошел Гендерсон и мельком
глянул на меня.
"Looks nasty," he commented. "Tie a rag around it, and it'll be all
right."
-- Скверная штука, -- заметил он. -- Обвяжи потуже тряпкой, пройдет.
That was all; and on the land I would have been lying on the broad of
my back, with a surgeon attending on me, and with strict injunctions to do
nothing but rest. But I must do these men justice. Callous as they were to
my suffering, they were equally callous to their own when anything befell
them. And this was due, I believe, first, to habit; and second, to the fact
that they were less sensitively organized. I really believe that a finely-
organized, high-strung man would suffer twice and thrice as much as they
from a like injury.
Вот и все; а случись это со мной на суше, меня лечил бы хирург и,
несомненно, прописал бы полный покой. Но следует отдать справедливость этим
людям. Так же равнодушно относились они и к своим собственным страданиям. Я
объясняю это привычкой и тем, что чувствительность у них притупилась. Я
убежден, что человек с более тонкой нервной организацией, с более острой
восприимчивостью страдал бы на их месте куда сильнее.
Tired as I was, - exhausted, in fact, - I was prevented from sleeping
by the pain in my knee. It was all I could do to keep from groaning aloud.
At home I should undoubtedly have given vent to my anguish; but this new and
elemental environment seemed to call for a savage repression. Like the
savage, the attitude of these men was stoical in great things, childish in
little things. I remember, later in the voyage, seeing Kerfoot, another of
the hunters, lose a finger by having it smashed to a jelly; and he did not
even murmur or change the expression on his face. Yet I have seen the same
man, time and again, fly into the most outrageous passion over a trifle.
Я страшно устал, вернее, совершенно изнемог, и все же боль в колене не
давала мне уснуть. С трудом удерживался я от стонов. Дома я, конечно, дал бы
себе волю но эта новая, грубая, примитивная обстановка невольно внушала мне
суровую сдержанность. Окружавшие меня люди, подобно дикарям, стоически
относились к важным вещам, а в мелочах напоминали детей. Впоследствии мне
пришлось наблюдать, как Керфуту, одному из охотников, размозжило палец.
Керфут только не издал ни звука, но даже не изменился в лице. И вместе с тем
я много раз видел, как тот же Керфут приходил в бешенство из-за сущих
пустяков.
He was doing it now, vociferating, bellowing, waving his arms, and
cursing like a fiend, and all because of a disagreement with another hunter
as to whether a seal pup knew instinctively how to swim. He held that it
did, that it could swim the moment it was born. The other hunter, Latimer, a
lean, Yankee-looking fellow with shrewd, narrow-slitted eyes, held
otherwise, held that the seal pup was born on the land for no other reason
than that it could not swim, that its mother was compelled to teach it to
swim as birds were compelled to teach their nestlings how to fly.
Вот и теперь он орал, размахивая руками, и отчаянно бранился -- и все
только потому, что другой охотник не соглашался с ним, что тюлений белек от
рождения умеет плавать. Керфут утверждал, что этим умением новорожденный
тюлень обладает с первой минуты своего появления на свет, а другой охотник,
Лэтимер, тощий янки с хитрыми, похожими на щелочки глазами, утверждал, что
тюлень именно потому и рождается на суше, что не умеет плавать, и мать
обучает его этой премудрости совершенно так же, как птицы учат своих птенцов
летать.
For the most part, the remaining four hunters leaned on the table or
lay in their bunks and left the discussion to the two antagonists. But they
were supremely interested, for every little while they ardently took sides,
and sometimes all were talking at once, till their voices surged back and
forth in waves of sound like mimic thunder-rolls in the confined space.
Childish and immaterial as the topic was, the quality of their reasoning was
still more childish and immaterial. In truth, there was very little
reasoning or none at all. Their method was one of assertion, assumption, and
denunciation. They proved that a seal pup could swim or not swim at birth by
stating the proposition very bellicosely and then following it up with an
attack on the opposing man's judgment, common sense, nationality, or past
history. Rebuttal was precisely similar. I have related this in order to
show the mental calibre of the men with whom I was thrown in contact.
Intellectually they were children, inhabiting the physical forms of men.
Остальные четыре охотника с большим интересом прислушивались к спору,
-- кто лежа на койке, кто приподнявшись и облокотясь на стол, -- и временами
подавали реплики. Иногда они начинали говорить все сразу, и тогда в тесном
кубрике голоса их звучали подобно раскатам бутафорского грома. Они спорили о
пустяках, как дети, и доводы их были крайне наивны. Собственно говоря, они
даже не приводили никаких доводов, а ограничивались голословными
утверждениями или отрицаниями. Умение или неумение новорожденного тюленя
плавать они пытались доказать просто тем, что высказывали свое мнение с
воинственным видом и сопровождали его выпадами против национальности,
здравого смысла или прошлого своего противника. Я рассказываю об этом, чтобы
показать умственный уровень людей, с которыми принужден был общаться.
Интеллектуально они были детьми, хотя и в обличье взрослых мужчин.
And they smoked, incessantly smoked, using a coarse, cheap, and
offensive-smelling tobacco. The air was thick and murky with the smoke of
it; and this, combined with the violent movement of the ship as she
struggled through the storm, would surely have made me sea-sick had I been a
victim to that malady. As it was, it made me quite squeamish, though this
nausea might have been due to the pain of my leg and exhaustion.
Они беспрерывно курили -- курили дешевый зловонный табак. В кубрике
нельзя было продохнуть от дыма. Этот дым и сильная качка боровшегося с бурей
судна, несомненно, довели бы меня до морской болезни, будь я ей подвержен. Я
и так уже испытывал дурноту, хотя, быть может, причиной ее были боль в ноге
и переутомление.
As I lay there thinking, I naturally dwelt upon myself and my
situation. It was unparalleled, undreamed-of, that I, Humphrey Van Weyden, a
Что мне было делать? Дать зверски избить себя, может быть, даже убить
-- какой от этого прок? Я твердо посмотрел в жесткие серые глаза. Они
походили на гранитные глаза изваяния -- так мало было в них человеческого
тепла. Обычно в глазах людей отражаются их душевные движения, но эти глаза
были бесстрастны и холодны, как свинцово-серое море.
"Well?"
-- Ну, что?
"Yes," I said.
-- Да, -- сказал я.
"Say 'yes, sir.'"
-- Скажи: да, сэр.
"Yes, sir," I corrected.
-- Да, сэр, -- поправился я.
"What is your name?"
-- Как тебя зовут?
"Van Weyden, sir."
-- Ван-Вейден, сэр.
"First name?"
-- Имя?
"Humphrey, sir; Humphrey Van Weyden."
-- Хэмфри, сэр. Хэмфри Ван-Вейден.
"Age?"
-- Возраст?
"Thirty-five, sir."
-- Тридцать пять, сэр.
"That'll do. Go to the cook and learn your duties."
-- Ладно. Пойди к коку, он тебе покажет, что ты должен делать.
And thus it was that I passed into a state of involuntary servitude to
Wolf Larsen. He was stronger than I, that was all. But it was very unreal at
the time. It is no less unreal now that I look back upon it. It will always
be to me a monstrous, inconceivable thing, a horrible nightmare.
Так случилось, что я, помимо моей воли, попал в рабство к Волку
Ларсену. Он был сильнее меня, вот и все. Но в то время это казалось мне
каким-то наваждением. Да и сейчас, когда я оглядываюсь на прошлое, все, что
приключилось тогда со мной, представляется мне совершенно невероятным. Таким
будет это представляться мне и впредь -- чем-то чудовищным и непостижимым,
каким-то ужасным кошмаром.
"Hold on, don't go yet."
-- Подожди!
I stopped obediently in my walk toward the galley.
Я послушно остановился, не дойдя до камбуза.
"Johansen, call all hands. Now that we've everything cleaned up, we'll
have the funeral and get the decks cleared of useless lumber."
-- Иогансен, вызови всех наверхТеперь все как будто стало на свое место
и можно заняться похоронами и очистить палубу от ненужного хлама.
While Johansen was summoning the watch below, a couple of sailors,
under the captain's direction, laid the canvas-swathed corpse upon a
hatch-cover. On either side the deck, against the rail and bottoms up, were
lashed a number of small boats. Several men picked up the hatch-cover with
its ghastly freight, carried it to the lee side, and rested it on the boats,
the feet pointing overboard. To the feet was attached the sack of coal which
the cook had fetched.
Пока Иогансен собирал команду, двое матросов, по указанию капитана,
положили зашитый и парусину труп на лючину. У обоих бортов на палубе,
днищами кверху, были принайтовлены маленькие шлюпки. Несколько матросов
подняли доску с ее страшным грузом и положили на эти шлюпки с подветренной
стороны, повернув труп ногами к морю. К ногам привязали принесенный коком
мешок с углем.
I had always conceived a burial at sea to be a very solemn and awe-
inspiring event, but I was quickly disillusioned, by this burial at any
rate. One of the hunters, a little dark-eyed man whom his mates called
"Smoke," was telling stories, liberally intersprinkled with oaths and
obscenities; and every minute or so the group of hunters gave mouth to a
laughter that sounded to me like a wolf- chorus or the barking of
hell-hounds. The sailors trooped noisily aft, some of the watch below
rubbing the sleep from their eyes, and talked in low tones together. There
was an ominous and worried expression on their faces. It was evident that
they did not like the outlook of a voyage under such a captain and begun so
inauspiciously. From time to time they stole glances at Wolf Larsen, and I
could see that they were apprehensive of the man.
Похороны на море представлялись мне всегда торжественным, внушающим
благоговение обрядом, но то, чему я стал свидетелем, мгновенно развеяло все
мои иллюзии. Один из охотников, невысокий темноглазый парень, -- я слышал,
как товарищи называли его Смоком, -- рассказывал анекдоты, щедро сдобренные
бранными и непристойными словами. В группе охотников поминутно раздавались
взрывы хохота, которые напоминали мне не то вой волков, не то лай псов в
преисподней. Матросы, стуча сапогами, собирались на корме. Некоторые из
подвахтенных протирали заспанные глаза и переговаривались вполголоса. На
лицах матросов застыло мрачное, озабоченное выражение. Очевидно, им мало
улыбалось путешествие с этим капитаном, начавшееся к тому же при столь
печальных предзнаменованиях. Время от времени они украдкой поглядывали на
Волка Ларсена, и я видел, что они его побаиваются.
He stepped up to the hatch-cover, and all caps came off. I ran my eyes
over them -- twenty men all told; twenty-two including the man at the wheel
and myself. I was pardonably curious in my survey, for it appeared my fate
to be pent up with them on this miniature floating world for I knew not how
many weeks or months. The sailors, in the main, were English and
Scandinavian, and their faces seemed of the heavy, stolid order. The
hunters, on the other hand, had stronger and more diversified faces, with
hard lines and the marks of the free play of passions. Strange to say, and I
noted it all once, Wolf Larsen's features showed no such evil stamp. There
seemed nothing vicious in them. True, there were lines, but they were the
lines of decision and firmness. It seemed, rather, a frank and open
countenance, which frankness or openness was enhanced by the fact that he
was smooth-shaven. I could hardly believe - until the next incident occurred
-- that it was the face of a man who could behave as he had behaved to the
cabin-boy.
Капитан подошел к доске; все обнажили головы. Я присматривался к людям,
собравшимся на палубе, -- их было двадцать человек; значит, всего на борту
шхуны, если считать рулевого и меня, находилось двадцать два человека. Мое
любопытство было простительно, так как мне предстояло, по-видимому, не одну
неделю, а быть может, и не один месяц, провести вместе с этими людьми в этом
крошечном плавучем мирке. Большинство матросов были англичане или
скандинавы, с тяжелыми, малоподвижными лицами. Лица охотников, изборожденные
резкими морщинами, были более энергичны и интересны, и на них лежала печать
необузданной игры страстей. Странно сказать, но, как я сразу же отметил, в
чертах Волка Ларсена не было ничего порочного. Его лицо тоже избороздили
глубокие морщины, но они говорили лишь о решимости и силе воли. Выражение
лица было скорее даже прямодушное, открытое, и впечатление это усиливалось
благодаря тому, что он был гладко выбрит. Не верилось -- до следующего
столкновения, что это тот самый человек, который так жестоко обошелся с
юнгой.
At this moment, as he opened his mouth to speak, puff after puff struck
the schooner and pressed her side under. The wind shrieked a wild song
through the rigging. Some of the hunters glanced anxiously aloft. The lee
rail, where the dead man lay, was buried in the sea, and as the schooner
lifted and righted the water swept across the deck wetting us above our
shoe-tops. A shower of rain drove down upon us, each drop stinging like a
hailstone. As it passed, Wolf Larsen began to speak, the bare-headed men
swaying in unison, to the heave and lunge of the deck.
Вот он открыл рот, собираясь что-то сказать, но в этот миг резкий порыв
ветра налетел на шхуну, сильно накренив. Ветер дико свистел и завывал в
снастях. Некоторые из охотников тревожно поглядывали на небо. Подветренный
борт, у которого лежал покойник, зарылся в воду, и, когда шхуна выпрямилась,
волна перекатилась через палубу, захлестнув нам ноги выше щиколотки.
Внезапно хлынул ливень; тяжелые крупные капли били, как градины. Когда шквал
пронесся, капитан заговорил, и все слушали его, обнажив головы, покачиваясь
в такт с ходившей под ногами палубой.
"I only remember one part of the service," he said, "and that is, 'And
the body shall be cast into the sea.' So cast it in."
-- Я помню только часть похоронной службы, -- сказал Ларсен. -- Она
гласит: "И тело да будет предано морю". Так вот и бросьте его туда.
He ceased speaking. The men holding the hatch-cover seemed perplexed,
puzzled no doubt by the briefness of the ceremony. He burst upon them in a
fury.
Он умолк. Люди, державшие лючину, были смущены; краткость церемонии,
видимо, озадачила их. Но капитан яростно на них накинулся:
"Lift up that end there, damn you! What the hell's the matter with
you?"
-- Поднимайте этот конец, черт бы вас подрал! Какого дьявола вы
канителитесь?
They elevated the end of the hatch-cover with pitiful haste, and, like
a dog flung overside, the dead man slid feet first into the sea. The coal at
his feet dragged him down. He was gone.
Кто-то торопливо подхватил конец доски, и мертвец, выброшенный за борт,
словно собака, соскользнул в море ногами вперед. Мешок с углем, привязанный
к ногам, потянул его вниз. Он исчез.
"Johansen," Wolf Larsen said briskly to the new mate, "keep all hands
on deck now they're here. Get in the topsails and jibs and make a good job
of it. We're in for a sou'-easter. Better reef the jib and mainsail too,
while you're about it."
-- Иогансен! -- резко крикнул капитан своему новому помощнику. --
Оставь всех наверху, раз уж они здесь. Убрать топселя и кливера, да
поживейНадо ждать зюйд-оста. Заодно возьми рифы у грота! И у стакселя!
In a moment the decks were in commotion, Johansen bellowing orders and
the men pulling or letting go ropes of various sorts - all naturally
confusing to a landsman such as myself. But it was the heartlessness of it
that especially struck me. The dead man was an episode that was past, an
incident that was dropped, in a canvas covering with a sack of coal, while
the ship sped along and her work went on. Nobody had been affected. The
hunters were laughing at a fresh story of Smoke's; the men pulling and
hauling, and two of them climbing aloft; Wolf Larsen was studying the
clouding sky to windward; and the dead man, dying obscenely, buried
sordidly, and sinking down, down -
Вмиг все на палубе пришло в движение. Иогансен зычно выкрикивал слова
команды, матросы выбирали и травили различные снасти, а мне, человеку сугубо
сухопутному, все это, конечно, представлялось сплошной неразберихой. Но
больше всего поразило меня проявленное этими людьми бессердечие. Смерть
человека была для них мелким эпизодом, который канул в вечность вместе с
зашитым в парусину трупом и мешком угля, и корабль все так же продолжал свой
путь, и работа шла своим чередом. Никто не был взволнован. Охотники уже
опять смеялись какому-то непристойному анекдоту Смока. Команда выбирала и
травила снасти, двое матросов полезли на мачту. Волк Ларсен всматривался в
облачное небо с наветренной стороны. А человек, так жалко окончивший свои
дни и так недостойно погребенный, опускался все глубже и глубже на дно.
Then it was that the cruelty of the sea, its relentlessness and
awfulness, rushed upon me. Life had become cheap and tawdry, a beastly and
inarticulate thing, a soulless stirring of the ooze and slime. I held on to
the weather rail, close by the shrouds, and gazed out across the desolate
foaming waves to the low-lying fog- banks that hid San Francisco and the
California coast. Rain- squalls were driving in between, and I could
scarcely see the fog. And this strange vessel, with its terrible men,
pressed under by wind and sea and ever leaping up and out, was heading away
into the south-west, into the great and lonely Pacific expanse.
Ощущение жестокости и неумолимости морской стихии вдруг нахлынуло на
меня, и жизнь показалась мне чем-то дешевым и мишурным, чем-то диким и
бессмысленным -- каким-то нелепым барахтаньем в грязной тине. Я держался за
фальшборт у самых вант и смотрел на угрюмые, пенистые волны и низко нависшую
гряду тумана, скрывавшую от нас Сан-Франциско и калифорнийский берег.
Временами налетал шквал с дождем, и тогда и самый туман исчезал из глаз за
плотной завесой дождя. А наше странное судно, с его чудовищным экипажем,
ныряло по волнам, устремляясь на юго-запад в широкие, пустынные просторы
Тихого океана.
What happened to me next on the sealing-schooner Ghost, as I strove to
fit into my new environment, are matters of humiliation and pain. The cook,
who was called "the doctor" by the crew, "Tommy" by the hunters, and "Cooky"
by Wolf Larsen, was a changed person. The difference worked in my status
brought about a corresponding difference in treatment from him. Servile and
fawning as he had been before, he was now as domineering and bellicose. In
truth, I was no longer the fine gentleman with a skin soft as a "lydy's,"
but only an ordinary and very worthless cabin-boy.
Все мои старания приспособиться к новой для меня обстановке зверобойной
шхуны "Призрак" приносили мне лишь бесконечные страдания и унижения.
Магридж, которого команда называла "доктором", охотники -- "Томми", а
капитан -- "коком", изменился, как по волшебству. Перемена в моем положении
резко повлияла на его обращение со мной. От прежней угодливости не осталось
и следа: теперь он только покрикивал да бранился. Ведь я не был больше
изящным джентльменом, с кожей "нежной, как у леди", а превратился в
обыкновенного и довольно бестолкового юнгу.
He absurdly insisted upon my addressing him as Mr. Mugridge, and his
behaviour and carriage were insufferable as he showed me my duties. Besides
my work in the cabin, with its four small state- rooms, I was supposed to be
his assistant in the galley, and my colossal ignorance concerning such
things as peeling potatoes or washing greasy pots was a source of unending
and sarcastic wonder to him. He refused to take into consideration what I
was, or, rather, what my life and the things I was accustomed to had been.
This was part of the attitude he chose to adopt toward me; and I confess,
ere the day was done, that I hated him with more lively feelings than I had
ever hated any one in my life before.
Кок требовал, как это ни смешно, чтобы я называл его "мистер Магридж",
а сам, объясняя мне мои обязанности, был невыносимо груб. Помимо
обслуживания кают-компании с выходившими в нее четырьмя маленькими каютами,
я должен был помогать ему в камбузе, и мое полное невежество по части мытья
кастрюль и чистки картофеля служило для него неиссякаемым источником
изумления и насмешек. Он не желал принимать во внимание мое прежнее
положение, вернее, жизнь, которую я привык вести. Ему не было до этого
Никакого дела, и признаюсь, что уже к концу первого Дня я ненавидел его
сильнее, чем кого бы то ни было в Жизни.
This first day was made more difficult for me from the fact that the
Ghost, under close reefs (terms such as these I did not learn till later),
was plunging through what Mr. Mugridge called an "'owlin' sou'-easter." At
half-past five, under his directions, I set the table in the cabin, with
rough-weather trays in place, and then carried the tea and cooked food down
from the galley. In this connection I cannot forbear relating my first
experience with a boarding sea.
Этот первый день был для меня тем труднее, что "Призрак", под
зарифленными парусами (с подобными терминами я познакомился лишь
впоследствии), нырял в волнах, которые насылал на нас "ревущий", как
выразился мистер Магридж, зюйд-ост. В половине шестого я, по указанию кока,
накрыл стол в каюткомпании, предварительно установив на нем решетку на
случай бурной погоды, а затем начал подавать еду и чай. В связи с этим не
могу не рассказать о своем первом близком знакомстве с сильной морской
качкой.
"Look sharp or you'll get doused," was Mr. Mugridge's parting
injunction, as I left the galley with a big tea-pot in one hand, and in the
hollow of the other arm several loaves of fresh-baked bread. One of the
hunters, a tall, loose-jointed chap named Henderson, was going aft at the
time from the steerage (the name the hunters facetiously gave their midships
sleeping quarters) to the cabin. Wolf Larsen was on the poop, smoking his
everlasting cigar.
-- Гляди в оба, не то окатит! -- напутствовал меня мистер Магридж,
когда я выходил из камбуза с большим чайником в руке и с несколькими
караваями свежеиспеченного хлеба под мышкой. Один из охотников, долговязый
парень по имени Гендерсон, направлялся в это время из "четвертого класса"
(так называли они в шутку свой кубрик) в кают-компанию. Волк Ларсен курил на
юте свою неизменную сигару.
"'Ere she comes. Sling yer 'ook!" the cook cried.
-- Идет, идетДержись! -- закричал кок.
I stopped, for I did not know what was coming, and saw the galley door
slide shut with a bang. Then I saw Henderson leaping like a madman for the
main rigging, up which he shot, on the inside, till he was many feet higher
than my head. Also I saw a great wave, curling and foaming, poised far above
the rail. I was directly under it. My mind did not work quickly, everything
was so new and strange. I grasped that I was in danger, but that was all. I
stood still, in trepidation. Then Wolf Larsen shouted from the poop:
Я остановился, так как не понял, что, собственно, "идет". Дверь камбуза
с треском затворилась за мной, а Гендерсон опрометью бросился к вантам и
проворно полез по ним вверх, пока не очутился у меня над головой. И только
тут я заметил гигантскую волну с пенистым гребнем, высоко взмывшую над
бортом. Она шла прямо на меня. Мой мозг работал медленно, потому что все
здесь было для меня еще ново и необычно. Я понял только, что мне грозит
опасность, и застыл на месте, оцепенев от ужаса. Тут Ларсен крикнул мне с
юта:
"Grab hold something, you - you Hump!"
-- Держись за что-нибудь, эй, ты... Хэмп! [3]
But it was too late. I sprang toward the rigging, to which I might have
clung, and was met by the descending wall of water. What happened after that
was very confusing. I was beneath the water, suffocating and drowning. My
feet were out from under me, and I was turning over and over and being swept
along I knew not where. Several times I collided against hard objects, once
striking my right knee a terrible blow. Then the flood seemed suddenly to
subside and I was breathing the good air again. I had been swept against the
galley and around the steerage companion-way from the weather side into the
lee scuppers. The pain from my hurt knee was agonizing. I could not put my
weight on it, or, at least, I thought I could not put my weight on it; and I
felt sure the leg was broken. But the cook was after me, shouting through
the lee galley door:
Но было уже поздно. Я прыгнул к вантам, чтобы уцепиться за них, и в
этот миг стена воды обрушилась на меня, и все смешалось. Я был под водой,
задыхался и тонул. Палуба ушла из-под ног, и я куда-то полетел,
перевернувшись несколько раз через голову. Меня швыряло из стороны в
сторону, ударяло о какие-то твердые предметы, и я сильно ушиб правое колено.
Потом волна отхлынула, и мне удалось наконец перевести дух. Я увидел, что
меня отнесло с наветренного борта за камбуз мимо люка в кубрик, к шпигатам
подветренного борта. Я чувствовал острую боль в колене и не мог ступить на
эту ногу, или так по крайней мере мне казалось. Я был уверен, что нога
сломана. Но кок уже кричал мне из камбуза:
"'Ere, you! Don't tyke all night about it! Where's the pot? Lost
overboard? Serve you bloody well right if yer neck was broke!"
-- Эй, ты! Долго ты будешь там валандаться? Где чайник? Уронил за борт?
Жаль, что ты не сломал себе шею!
I managed to struggle to my feet. The great tea-pot was still in my
hand. I limped to the galley and handed it to him. But he was consumed with
indignation, real or feigned.
Я кое-как поднялся на ноги и заковылял к камбузу. Огромный чайник все
еще был у меня в руке, и я отдал его коку. Но Магридж задыхался от
негодования -- то ли настоящего, то ли притворного.
"Gawd blime me if you ayn't a slob. Wot 're you good for anyw'y, I'd
like to know? Eh? Wot 're you good for any'wy? Cawn't even carry a bit of
tea aft without losin' it. Now I'll 'ave to boil some more.
-- Ну и растяпа же ты! Куда ты годишься, хотел бы я знать? А? Куда ты
годишься? Не можешь чай донестиА я теперь изволь заваривать снова!
"An' wot 're you snifflin' about?" he burst out at me, with renewed
rage. "'Cos you've 'urt yer pore little leg, pore little mamma's darlin'."
-- Да чего ты хнычешь? -- с новой яростью набросился он на меня через
минуту. -- Ножку зашиб? Ах ты, маменькино сокровище!
I was not sniffling, though my face might well have been drawn and
twitching from the pain. But I called up all my resolution, set my teeth,
and hobbled back and forth from galley to cabin and cabin to galley without
further mishap. Two things I had acquired by my accident: an injured
knee-cap that went undressed and from which I suffered for weary months, and
the name of "Hump," which Wolf Larsen had called me from the poop.
Thereafter, fore and aft, I was known by no other name, until the term
became a part of my thought-processes and I identified it with myself,
thought of myself as Hump, as though Hump were I and had always been I.
Я не хныкал, но лицо у меня, вероятно, кривилось от боли. Собравшись с
силами, я стиснул зубы и проковылял от камбуза до кают-компании и обратно
без дальнейших злоключений. Этот случай имел для меня двоякие последствия:
прежде всего я сильно ушиб коленную чашечку и страдал от этого много месяцев
-- ни о каком лечении, конечно, не могло быть и речи, -- а кроме того, за
мной утвердилась кличка "Хэмп", которой наградил меня с юта Волк Ларсен. С
тех пор никто на шхуне меня иначе и не называл, и я мало-помалу настолько к
этому привык, что уже и сам мысленно называл себя "Хэмп", словно получил это
имя от рождения.
It was no easy task, waiting on the cabin table, where sat Wolf Larsen,
Johansen, and the six hunters. The cabin was small, to begin with, and to
move around, as I was compelled to, was not made easier by the schooner's
violent pitching and wallowing. But what struck me most forcibly was the
total lack of sympathy on the part of the men whom I served. I could feel my
knee through my clothes, swelling, and swelling, and I was sick and faint
from the pain of it. I could catch glimpses of my face, white and ghastly,
distorted with pain, in the cabin mirror. All the men must have seen my
condition, but not one spoke or took notice of me, till I was almost
grateful to Wolf Larsen, later on (I was washing the dishes), when he said:
Нелегко было прислуживать за столом каюткомпании, где восседал Волк
Ларсен с Иогансеном и шестерыми охотниками. В этой маленькой, тесной каюте
двигаться было чрезвычайно трудно, особенно когда шхуну качало и кидало из
стороны в сторону. Но тяжелее всего было для меня полное равнодушие людей,
которым я прислуживал. Время от времени я ощупывал сквозь одежду колено,
чувствовал, что оно пухнет все сильнее и сильнее, и от боли у меня кружилась
голова. В зеркале на стене кают-компании временами мелькало мое бледное,
страшное, искаженное болью лицо. Сидевшие за столом не могли не заметить
моего состояния, но никто из них не выказал мне сочувствия. Поэтому я почти
проникся благодарностью к Ларсену, когда он бросил мне после обеда (я в это
время уже мыл тарелки):
"Don't let a little thing like that bother you. You'll get used to such
things in time. It may cripple you some, but all the same you'll be learning
to walk. "That's what you call a paradox, isn't it?" he added.
-- Не обращай внимания на эти пустякиПривыкнешь со временем. Немного,
может, и покалечишься, но зато научишься ходить. Это, кажется, называется
парадоксом, не так ли? -- добавил он.
He seemed pleased when I nodded my head with the customary "Yes, sir."
По-видимому, он остался доволен, когда я, утвердительно кивнув, ответил
как полагалось: "Есть, сэр".
"I suppose you know a bit about literary things? Eh? Good. I'll have
some talks with you some time."
-- Ты должно быть, смыслишь кое-что в литературе? Ладно. Я как-нибудь
побеседую с тобой.
And then, taking no further account of me, he turned his back and went
up on deck.
Он повернулся и, не обращая на меня больше внимания, вышел на палубу.
That night, when I had finished an endless amount of work, I was sent
to sleep in the steerage, where I made up a spare bunk. I was glad to get
out of the detestable presence of the cook and to be off my feet. To my
surprise, my clothes had dried on me and there seemed no indications of
catching cold, either from the last soaking or from the prolonged soaking
from the foundering of the Martinez. Under ordinary circumstances, after all
that I had undergone, I should have been fit for bed and a trained nurse.
Вечером, когда я справился наконец с бесчисленным множеством дел, меня
послали спать в кубрик к охотникам, где нашлась свободная койка. Я рад был
лечь, дать отдых ногам и хоть на время избавиться от несносного кока! Одежда
успела высохнуть на мне, и я, к моему удивлению, не ощущал ни малейших
признаков простуды ни от последнего морского купания, ни от более
продолжительного пребывания в воде, когда затонул "Мартинес". При обычных
обстоятельствах я после подобных испытаний лежал бы, конечно, в постели и
около меня хлопотала бы сиделка.
But my knee was bothering me terribly. As well as I could make out, the
kneecap seemed turned up on edge in the midst of the swelling. As I sat in
my bunk examining it (the six hunters were all in the steerage, smoking and
talking in loud voices), Henderson took a passing glance at it.
Но боль в колене была мучительная. Насколько я мог понять, так как
колено страшно распухло, -- у меня была смещена коленная чашечка. Я сидел на
своей койке и рассматривал колено (все шесть охотников находились тут же --
они курили и громко разговаривали), когда мимо прошел Гендерсон и мельком
глянул на меня.
"Looks nasty," he commented. "Tie a rag around it, and it'll be all
right."
-- Скверная штука, -- заметил он. -- Обвяжи потуже тряпкой, пройдет.
That was all; and on the land I would have been lying on the broad of
my back, with a surgeon attending on me, and with strict injunctions to do
nothing but rest. But I must do these men justice. Callous as they were to
my suffering, they were equally callous to their own when anything befell
them. And this was due, I believe, first, to habit; and second, to the fact
that they were less sensitively organized. I really believe that a finely-
organized, high-strung man would suffer twice and thrice as much as they
from a like injury.
Вот и все; а случись это со мной на суше, меня лечил бы хирург и,
несомненно, прописал бы полный покой. Но следует отдать справедливость этим
людям. Так же равнодушно относились они и к своим собственным страданиям. Я
объясняю это привычкой и тем, что чувствительность у них притупилась. Я
убежден, что человек с более тонкой нервной организацией, с более острой
восприимчивостью страдал бы на их месте куда сильнее.
Tired as I was, - exhausted, in fact, - I was prevented from sleeping
by the pain in my knee. It was all I could do to keep from groaning aloud.
At home I should undoubtedly have given vent to my anguish; but this new and
elemental environment seemed to call for a savage repression. Like the
savage, the attitude of these men was stoical in great things, childish in
little things. I remember, later in the voyage, seeing Kerfoot, another of
the hunters, lose a finger by having it smashed to a jelly; and he did not
even murmur or change the expression on his face. Yet I have seen the same
man, time and again, fly into the most outrageous passion over a trifle.
Я страшно устал, вернее, совершенно изнемог, и все же боль в колене не
давала мне уснуть. С трудом удерживался я от стонов. Дома я, конечно, дал бы
себе волю но эта новая, грубая, примитивная обстановка невольно внушала мне
суровую сдержанность. Окружавшие меня люди, подобно дикарям, стоически
относились к важным вещам, а в мелочах напоминали детей. Впоследствии мне
пришлось наблюдать, как Керфуту, одному из охотников, размозжило палец.
Керфут только не издал ни звука, но даже не изменился в лице. И вместе с тем
я много раз видел, как тот же Керфут приходил в бешенство из-за сущих
пустяков.
He was doing it now, vociferating, bellowing, waving his arms, and
cursing like a fiend, and all because of a disagreement with another hunter
as to whether a seal pup knew instinctively how to swim. He held that it
did, that it could swim the moment it was born. The other hunter, Latimer, a
lean, Yankee-looking fellow with shrewd, narrow-slitted eyes, held
otherwise, held that the seal pup was born on the land for no other reason
than that it could not swim, that its mother was compelled to teach it to
swim as birds were compelled to teach their nestlings how to fly.
Вот и теперь он орал, размахивая руками, и отчаянно бранился -- и все
только потому, что другой охотник не соглашался с ним, что тюлений белек от
рождения умеет плавать. Керфут утверждал, что этим умением новорожденный
тюлень обладает с первой минуты своего появления на свет, а другой охотник,
Лэтимер, тощий янки с хитрыми, похожими на щелочки глазами, утверждал, что
тюлень именно потому и рождается на суше, что не умеет плавать, и мать
обучает его этой премудрости совершенно так же, как птицы учат своих птенцов
летать.
For the most part, the remaining four hunters leaned on the table or
lay in their bunks and left the discussion to the two antagonists. But they
were supremely interested, for every little while they ardently took sides,
and sometimes all were talking at once, till their voices surged back and
forth in waves of sound like mimic thunder-rolls in the confined space.
Childish and immaterial as the topic was, the quality of their reasoning was
still more childish and immaterial. In truth, there was very little
reasoning or none at all. Their method was one of assertion, assumption, and
denunciation. They proved that a seal pup could swim or not swim at birth by
stating the proposition very bellicosely and then following it up with an
attack on the opposing man's judgment, common sense, nationality, or past
history. Rebuttal was precisely similar. I have related this in order to
show the mental calibre of the men with whom I was thrown in contact.
Intellectually they were children, inhabiting the physical forms of men.
Остальные четыре охотника с большим интересом прислушивались к спору,
-- кто лежа на койке, кто приподнявшись и облокотясь на стол, -- и временами
подавали реплики. Иногда они начинали говорить все сразу, и тогда в тесном
кубрике голоса их звучали подобно раскатам бутафорского грома. Они спорили о
пустяках, как дети, и доводы их были крайне наивны. Собственно говоря, они
даже не приводили никаких доводов, а ограничивались голословными
утверждениями или отрицаниями. Умение или неумение новорожденного тюленя
плавать они пытались доказать просто тем, что высказывали свое мнение с
воинственным видом и сопровождали его выпадами против национальности,
здравого смысла или прошлого своего противника. Я рассказываю об этом, чтобы
показать умственный уровень людей, с которыми принужден был общаться.
Интеллектуально они были детьми, хотя и в обличье взрослых мужчин.
And they smoked, incessantly smoked, using a coarse, cheap, and
offensive-smelling tobacco. The air was thick and murky with the smoke of
it; and this, combined with the violent movement of the ship as she
struggled through the storm, would surely have made me sea-sick had I been a
victim to that malady. As it was, it made me quite squeamish, though this
nausea might have been due to the pain of my leg and exhaustion.
Они беспрерывно курили -- курили дешевый зловонный табак. В кубрике
нельзя было продохнуть от дыма. Этот дым и сильная качка боровшегося с бурей
судна, несомненно, довели бы меня до морской болезни, будь я ей подвержен. Я
и так уже испытывал дурноту, хотя, быть может, причиной ее были боль в ноге
и переутомление.
As I lay there thinking, I naturally dwelt upon myself and my
situation. It was unparalleled, undreamed-of, that I, Humphrey Van Weyden, a