Страница:
was rising around me. A little later I heard the stroke of oars, growing
nearer and nearer, and the calls of a man. When he was very near I heard him
crying, in vexed fashion, "Why in hell don't you sing out?" This meant me, I
thought, and then the blankness and darkness rose over me.
Я почувствовал, что снова впадаю в беспамятство, и напряг все силы,
чтобы не поддаться пустоте и мраку, стремившимся поглотить меня. Вскоре я
услышал быстро приближавшийся плеск весел и чей-то голос. Потом, уже совсем
близко, раздался сердитый окрик: -- Какого черта вы не откликаетесь? "Это
мне кричат", -- подумал я и тут же провалился в пустоту и мрак.
I seemed swinging in a mighty rhythm through orbit vastness. Sparkling
points of light spluttered and shot past me. They were stars, I knew, and
flaring comets, that peopled my flight among the suns. As I reached the
limit of my swing and prepared to rush back on the counter swing, a great
gong struck and thundered. For an immeasurable period, lapped in the
rippling of placid centuries, I enjoyed and pondered my tremendous flight.
Мне показалось, что какая-то сила качает и несет меня в мировом
пространстве, подчинив мощному ритму. Мерцающие искорки вспыхивали и
пролетали мимо. Я догадывался, что это звезды и огненные кометы,
сопровождающие мой полет среди светил. Когда в своем качании я снова достиг
вершины амплитуды и уже готов был пуститься в обратный путь, где-то ударил и
загудел громадный гонг. Неисчислимо долго, целые столетия, безмятежно
канувшие в вечность, наслаждался я своим исполинским полетом.
But a change came over the face of the dream, for a dream I told myself
it must be. My rhythm grew shorter and shorter. I was jerked from swing to
counter swing with irritating haste. I could scarcely catch my breath, so
fiercely was I impelled through the heavens. The gong thundered more
frequently and more furiously. I grew to await it with a nameless dread.
Then it seemed as though I were being dragged over rasping sands, white and
hot in the sun. This gave place to a sense of intolerable anguish. My skin
was scorching in the torment of fire. The gong clanged and knelled. The
sparkling points of light flashed past me in an interminable stream, as
though the whole sidereal system were dropping into the void. I gasped,
caught my breath painfully, and opened my eyes. Two men were kneeling beside
me, working over me. My mighty rhythm was the lift and forward plunge of a
ship on the sea. The terrific gong was a frying-pan, hanging on the wall,
that rattled and clattered with each leap of the ship. The rasping,
scorching sands were a man's hard hands chafing my naked chest. I squirmed
under the pain of it, and half lifted my head. My chest was raw and red, and
I could see tiny blood globules starting through the torn and inflamed
cuticle.
Но сон мой начал меняться, а я уже понимал, что это сон. Амплитуда
моего полета становилась все короче и короче. Меня начало бросать из стороны
в сторону с раздражающей быстротой. Я едва успевал перевести дух: с такой
стремительностью мчался я в небесном пространстве. Гонг грохотал все чаще и
яростнее. Я ждал каждого его удара с невыразимым ужасом. Потом мне
показалось, что меня тащат по хрустящему, белому, раскаленному солнцем
песку. Это причиняло мне невыносимые муки. Мою кожу опалял огонь. Гонг
гудел, как похоронный колокол. Сверкающие точки мчались мимо нескончаемым
потоком, словно вся звездная система проваливалась в пустоту. Я вздохнул, с
трудом перевел дыхание и открыл глаза. Два человека, стоя на коленях,
хлопотали надо мной. То, что качало меня в мощном ритме и несло куда-то,
оказалось качкой судна на волнах океана, а вместо ужасного гонга я увидел
висевшую на стене сковороду, которая бренчала и дребезжала при каждом
наклоне судна. Хрустящий, опалявший меня огнем песок превратился в жесткие
ладони какого-то человека, растиравшего мою обнаженную грудь. Я застонал от
боли, приподнял голову и посмотрел на свое красное, воспаленное тело,
покрытое капельками крови, проступившими сквозь расцарапанную кожу.
"That'll do, Yonson," one of the men said. "Carn't yer see you've
bloomin' well rubbed all the gent's skin orf?"
-- Хватит, Ионсон, -- сказал второй. -- Не видишь, что ли, совсем
содрал с джентльмена кожу!
The man addressed as Yonson, a man of the heavy Scandinavian type,
ceased chafing me, and arose awkwardly to his feet. The man who had spoken
to him was clearly a Cockney, with the clean lines and weakly pretty, almost
effeminate, face of the man who has absorbed the sound of Bow Bells with his
mother's milk. A draggled muslin cap on his head and a dirty gunny-sack
about his slim hips proclaimed him cook of the decidedly dirty ship's galley
in which I found myself.
Тот, кого назвали Ионсоном, -- человек могучего скандинавского типа, --
перестал растирать меня и неуклюже поднялся на ноги. У второго -- судя по
выговору, типичного кокни [1] -- были мелкие, почти женственные черты лица;
внешность его позволяла предположить, что он с молоком матери впитал в себя
перезвон лондонских церковных колоколов. Грязный полотняный д колпак на
голове и грубый засаленный передник на узких бедрах изобличали в нем кока
того чрезвычайно грязного камбуза, в котором я находился.
"An' 'ow yer feelin' now, sir?" he asked, with the subservient smirk
which comes only of generations of tip-seeking ancestors.
-- Ну, как вы себя чувствуете, сэр? -- спросил он с угодливой улыбкой,
которая является наследием многих поколений, привыкших получать на чай.
For reply, I twisted weakly into a sitting posture, and was helped by
Yonson to my feet. The rattle and bang of the frying-pan was grating
horribly on my nerves. I could not collect my thoughts. Clutching the
woodwork of the galley for support, - and I confess the grease with which it
was scummed put my teeth on edge, - I reached across a hot cooking-range to
the offending utensil, unhooked it, and wedged it securely into the
coal-box.
Вместо ответа я с усилием приподнялся и сел, а затем с помощью Ионсона
встал на ноги. Дребезжание сковороды ужасно действовало мне на нервы Я не
мог собраться с мыслями. Ухватившись, чтобы не упасть, за деревянную
переборку, оказавшуюся настолько сальной и грязной, что я невольно стиснул
зубы от отвращения, я потянулся к несносной посудине, висевшей над
топившейся плитой, снял ее с гвоздя и швырнул в ящик с углем.
The cook grinned at my exhibition of nerves, and thrust into my hand a
steaming mug with an "'Ere, this'll do yer good." It was a nauseous mess, -
ship's coffee, - but the heat of it was revivifying. Between gulps of the
molten stuff I glanced down at my raw and bleeding chest and turned to the
Scandinavian.
Кок ухмыльнулся при таком проявлении нервозности. Он сунул мне в руку
дымящуюся кружку с какой-то бурдой и сказал: -- Хлебните-ка, это пойдет вам
на пользуВ кружке было отвратительное пойло -- корабельный кофе, -- но оно
все же согрело и оживило меня. Прихлебывая этот напиток, я рассматривал свою
разодранную, окровавленную грудь, а затем обратился к скандинаву.
"Thank you, Mr. Yonson," I said; "but don't you think your measures
were rather heroic?"
-- Благодарю вас, мистер Ионсон, -- сказал я. -- Но не кажется ли вам,
что вы применили ко мне слишком уж героические меры?
It was because he understood the reproof of my action, rather than of
my words, that he held up his palm for inspection. It was remarkably
calloused. I passed my hand over the horny projections, and my teeth went on
edge once more from the horrible rasping sensation produced.
Не знаю, почувствовал ли он упрек в моих словах, но, во всяком случае,
взгляд, который я бросил на свою грудь, был достаточно выразителен. В ответ
он молча показал мне свою ладонь. Это была необыкновенно мозолистая ладонь.
Я провел пальцами по ее роговым затвердениям, и у меня заныли зубы от
неприятного ощущения шероховатой поверхности.
"My name is Johnson, not Yonson," he said, in very good, though slow,
English, with no more than a shade of accent to it.
-- Меня зовут Джонсон, а не Ионсон, -- сказал он на правильном
английском языке, медленно, но почти без акцента.
There was mild protest in his pale blue eyes, and withal a timid
frankness and manliness that quite won me to him.
В его бледно-голубых глазах я прочел кроткий протест; вместе с тем в
них была какая-то застенчивая прямота и мужественность, которые сразу
расположили меня к нему.
"Thank you, Mr. Johnson," I corrected, and reached out my hand for his.
-- Благодарю вас, мистер Джонсон, -- поспешил я исправить свою ошибку и
протянул ему руку.
He hesitated, awkward and bashful, shifted his weight from one leg to
the other, then blunderingly gripped my hand in a hearty shake.
Он медлил, смущенно и неуклюже переминаясь с ноги на ногу; потом
решительно схватил мою руку и с чувством пожал ее.
"Have you any dry clothes I may put on?" I asked the cook.
-- Не найдется ли у вас чего-нибудь, чтобы я мог переодеться? --
спросил я кока, оглядывая свою мокрую одежду.
"Yes, sir," he answered, with cheerful alacrity. "I'll run down an'
tyke a look over my kit, if you've no objections, sir, to wearin' my
things."
-- Найдем, сэр! -- живо отозвался тот. -- Если вы не побрезгуете надеть
мои вещи, я сбегаю вниз и притащу.
He dived out of the galley door, or glided rather, with a swiftness and
smoothness of gait that struck me as being not so much cat-like as oily. In
fact, this oiliness, or greasiness, as I was later to learn, was probably
the most salient expression of his personality.
Он вышел, вернее выскользнул, из дверей с проворством, в котором мне
почудилось что-то кошачье или даже змеиное. Эта его способность скользить
ужом была, как я убедился впоследствии, весьма для него характерна.
"And where am I?" I asked Johnson, whom I took, and rightly, to be one
of the sailors. "What vessel is this, and where is she bound?"
-- Где я нахожусь? -- спросил я Джонсона, которого не без основания
принял за одного из матросов. -- Что это за судно и куда оно идет?
"Off the Farallones, heading about sou-west," he answered, slowly and
methodically, as though groping for his best English, and rigidly observing
the order of my queries. "The schooner Ghost, bound seal-hunting to Japan."
-- Мы около Фараллонских островов, на юго-запад от них, -- неторопливо
промолвил он, методично отвечая на мои вопросы и стараясь, по-видимому, как
можно правильнее говорить по-английски. -- Это шхуна "Призрак". Идем к
берегам Японии бить котиков.
"And who is the captain? I must see him as soon as I am dressed."
-- А кто капитан шхуны? Мне нужно повидаться с ним, как только я
переоденусь.
Johnson looked puzzled and embarrassed. He hesitated while he groped in
his vocabulary and framed a complete answer.
На лице Джонсона неожиданно отразилось крайнее смущение и
замешательство. Он ответил не сразу; видно было, что он тщательно подбирает
слова и мысленно составляет исчерпывающий ответ.
"The cap'n is Wolf Larsen, or so men call him. I never heard his other
name. But you better speak soft with him. He is mad this morning. The mate -
"
-- Капитан -- Волк Ларсен, так его все называют. Я никогда не слыхал
его настоящего имени. Но говорите с ним поосторожнее. Он сегодня бешеный.
Его помощник...
But he did not finish. The cook had glided in.
Он не докончил: в камбуз нырнул кок.
"Better sling yer 'ook out of 'ere, Yonson," he said. "The old man'll
be wantin' yer on deck, an' this ayn't no d'y to fall foul of 'im."
-- Убирайся-ка лучше отсюда, Ионсон! -- сказал тот. -- Старик хватится
тебя на палубе, а нынче, если ему не угодишь, -- беда.
Johnson turned obediently to the door, at the same time, over the
cook's shoulder, favouring me with an amazingly solemn and portentous wink
as though to emphasize his interrupted remark and the need for me to be
soft-spoken with the captain.
Джонсон послушно направился к двери, подмигнув мне из-за спины кока с
необычайно торжественным и значительным видом, словно желая выразить этим
то, чего он не договорил, и внушить мне еще раз, что с капитаном надо
разговаривать поосторожнее.
Hanging over the cook's arm was a loose and crumpled array of evil-
looking and sour-smelling garments.
Через руку у кока было перекинуто какое-то грязное, мятое тряпье, от
которого довольно скверно пахло.
"They was put aw'y wet, sir," he vouchsafed explanation. "But you'll
'ave to make them do till I dry yours out by the fire."
-- Оно было сырое, сэр, когда я его снял и спрятал, -- счел он нужным
объяснить мне. -- Но вам придется пока обойтись этим, а потом я высушу ваше
платье.
Clinging to the woodwork, staggering with the roll of the ship, and
aided by the cook, I managed to slip into a rough woollen undershirt. On the
instant my flesh was creeping and crawling from the harsh contact. He
noticed my involuntary twitching and grimacing, and smirked:
Цепляясь за переборки, так как судно сильно качало, я с помощью кока
кое-как натянул на себя грубую фуфайку и невольно поежился от прикосновения
колючей шерсти. Заметив, должно быть, гримасу на моем лице, кок осклабился.
"I only 'ope yer don't ever 'ave to get used to such as that in this
life, 'cos you've got a bloomin' soft skin, that you 'ave, more like a
lydy's than any I know of. I was bloomin' well sure you was a gentleman as
soon as I set eyes on yer."
-- Ну, вам не навек привыкать к такой одежде. Кожа-то у вас
нежная, словно у какой-нибудь леди. Я как увидал вас, так сразу понял, что
вы -- джентльмен.
I had taken a dislike to him at first, and as he helped to dress me
this dislike increased. There was something repulsive about his touch. I
shrank from his hand; my flesh revolted. And between this and the smells
arising from various pots boiling and bubbling on the galley fire, I was in
haste to get out into the fresh air. Further, there was the need of seeing
the captain about what arrangements could be made for getting me ashore.
Этот человек не понравился мне с первого взгляда, а когда он помогал
мне одеваться, моя неприязнь к нему возросла еще больше. Его прикосновения
вызывали во мне гадливость. Я сторонился его рук и вздрагивал, когда он
дотрагивался до меня. Это неприятное чувство и запах, исходивший от кипевших
и бурливших на плите кастрюль, заставили меня поспешить с переодеванием,
чтобы поскорее выбраться на свежий воздух. К тому же мне нужно было еще
договориться с капитаном относительно доставки меня на берег.
A cheap cotton shirt, with frayed collar and a bosom discoloured with
what I took to be ancient blood-stains, was put on me amid a running and
apologetic fire of comment. A pair of workman's brogans encased my feet, and
for trousers I was furnished with a pair of pale blue, washed-out overalls,
one leg of which was fully ten inches shorter than the other. The
abbreviated leg looked as though the devil had there clutched for the
Cockney's soul and missed the shadow for the substance.
Дешевая сатиновая рубашка с обтрепанным воротом и подозрительными,
похожими на кровяные, пятнами на груди была надета на меня под аккомпанемент
неумолчных пояснений и извинений. Туалет мой завершила пара грубых башмаков
и синий выцветший комбинезон, у которого одна штанина оказалась дюймов на
десять короче другой. Можно было подумать, что дьявол пытался цапнуть "через
нее душу лондонца, но, не обнаружив таковой, оторвал со злости кусок
оболочки.
"And whom have I to thank for this kindness?" I asked, when I stood
completely arrayed, a tiny boy's cap on my head, and for coat a dirty,
striped cotton jacket which ended at the small of my back and the sleeves of
which reached just below my elbows.
-- Но я не знаю, кого же мне благодарить? -- спросил я, облачившись в
это тряпье. На голове у меня красовалась фуражка, которая была мне мала, а
поверх рубашки я натянул еще грязную полосатую бумазейную куртку; она едва
доходила мне до талии, а рукава чуть прикрывали локти.
The cook drew himself up in a smugly humble fashion, a deprecating
smirk on his face. Out of my experience with stewards on the Atlantic liners
at the end of the voyage, I could have sworn he was waiting for his tip.
From my fuller knowledge of the creature I now know that the posture was
unconscious. An hereditary servility, no doubt, was responsible.
Кок самодовольно выпрямился, и заискивающая улыбка расплылась по его
лицу. У меня был некоторый опыт: я знал, как ведет себя прислуга на
атлантических пароходах, когда рейс подходит к концу, и мог поклясться, что
кок ожидает подачки. Однако мое дальнейшее знакомство с этим субъектом
показало, что поза была бессознательной. Это была врожденная угодливость.
"Mugridge, sir," he fawned, his effeminate features running into a
greasy smile. "Thomas Mugridge, sir, an' at yer service."
-- Магридж, сэр, -- пробормотал он с елейной улыбкой на своем
женственном лице. -- Томас Магридж, сэр. К вашим услугам!
"All right, Thomas," I said. "I shall not forget you - when my clothes
are dry."
-- Ладно, Томас, -- сказал я. -- Я не забуду вас, когда высохнет мое
платье.
A soft light suffused his face and his eyes glistened, as though
somewhere in the deeps of his being his ancestors had quickened and stirred
with dim memories of tips received in former lives.
Его лицо просияло, глаза заблестели; казалось, голоса предков зазвучали
в его душе, рождая смутные воспоминания о чаевых, полученных ими во время их
пребывания на земле.
"Thank you, sir," he said, very gratefully and very humbly indeed.
-- Благодарю вас, сэр! -- произнес он с чувством и почти искренним
смирением.
Precisely in the way that the door slid back, he slid aside, and I
stepped out on deck. I was still weak from my prolonged immersion. A puff of
wind caught me, - and I staggered across the moving deck to a corner of the
cabin, to which I clung for support. The schooner, heeled over far out from
the perpendicular, was bowing and plunging into the long Pacific roll. If
she were heading south-west as Johnson had said, the wind, then, I
calculated, was blowing nearly from the south. The fog was gone, and in its
place the sun sparkled crisply on the surface of the water, I turned to the
east, where I knew California must lie, but could see nothing save low-lying
fog-banks - the same fog, doubtless, that had brought about the disaster to
the Martinez and placed me in my present situation. To the north, and not
far away, a group of naked rocks thrust above the sea, on one of which I
could distinguish a lighthouse. In the south-west, and almost in our course,
I saw the pyramidal loom of some vessel's sails.
Я отодвинул дверь, и кок, тоже как на роликах, скользнул в сторону; я
вышел на палубу. Меня все еще пошатывало от слабости после долгого
пребывания в воде. Порыв ветра налетел на меня, и я, сделав несколько
нетвердых шагов по качающейся палубе до угла рубки, поспешил ухватиться за
него, чтобы не упасть. Сильно накренившись, шхуна скользила вверх и вниз по
длинной тихоокеанской волне. Если, как оказал Джонсон, судно шло на
юго-запад, то ветер, по моим расчетам, дул примерно с юга. Туман рассеялся,
и поверхность воды искрилась на солнце. Я повернулся к востоку, где должна
была находиться Калифорния, но не увидел ничего, кроме низко стлавшихся
пластов тумана, того самого тумана, который вызвал катастрофу "Мартинеса" и
был причиной моего бедственного положения. К северу, неподалеку от нас, из
моря торчала группа голых скал, и на одной из них я различил маяк. К
юго-западу, там, куда мы держали курс, я увидел пирамидальные очертания
парусов какого-то корабля.
Having completed my survey of the horizon, I turned to my more
immediate surroundings. My first thought was that a man who had come through
a collision and rubbed shoulders with death merited more attention than I
received. Beyond a sailor at the wheel who stared curiously across the top
of the cabin, I attracted no notice whatever.
Оглядев море, я перевел взгляд на более близкие предметы. Моей первой
мыслью было, что человек, потерпевший кораблекрушение и бывший на волосок от
смерти, заслуживает, пожалуй, большего внимания, чем то, которое было мне
оказано. Никто, как видно, не интересовался моей особой, кроме матроса у
штурвала, с любопытством поглядывавшего на меня поверх рубки.
Everybody seemed interested in what was going on amid ships. There, on
a hatch, a large man was lying on his back. He was fully clothed, though his
shirt was ripped open in front. Nothing was to be seen of his chest,
however, for it was covered with a mass of black hair, in appearance like
the furry coat of a dog. His face and neck were hidden beneath a black
beard, intershot with grey, which would have been stiff and bushy had it not
been limp and draggled and dripping with water. His eyes were closed, and he
was apparently unconscious; but his mouth was wide open, his breast, heaving
as though from suffocation as he laboured noisily for breath. A sailor, from
time to time and quite methodically, as a matter of routine, dropped a
canvas bucket into the ocean at the end of a rope, hauled it in hand under
hand, and sluiced its contents over the prostrate man.
Все, казалось, были заняты тем, что происходило посреди палубы. Там, на
крышке люка, лежал какой-то грузный мужчина. Он лежал на спине; рубашка на
его груди, поросшей густыми черными, похожими на шерсть волосами, была
разодрана. Черная с проседью борода покрывала всю нижнюю часть его лица и
шею. Борода, вероятно, была жесткая и пышная, но обвисла и слиплась, и с нее
струйками стекала вода. Глаза его были закрыты -- он, очевидно, находился
без сознания, -- но грудь тяжело вздымалась; он с шумом вбирал в себя
воздух, широко раскрыв рот, борясь с удушьем. Один из матросов спокойно и
методично, словно выполняя привычную обязанность, спускал за борт на веревке
брезентовое ведро, вытягивал его, перехватывая веревку руками, и окатывал
водой лежавшего без движения человека.
Pacing back and forth the length of the hatchways and savagely chewing
the end of a cigar, was the man whose casual glance had rescued me from the
sea. His height was probably five feet ten inches, or ten and a half; but my
first impression, or feel of the man, was not of this, but of his strength.
And yet, while he was of massive build, with broad shoulders and deep chest,
I could not characterize his strength as massive. It was what might be
termed a sinewy, knotty strength, of the kind we ascribe to lean and wiry
men, but which, in him, because of his heavy build, partook more of the
enlarged gorilla order. Not that in appearance he seemed in the least
gorilla-like. What I am striving to express is this strength itself, more as
a thing apart from his physical semblance. It was a strength we are wont to
associate with things primitive, with wild animals, and the creatures we
imagine our tree-dwelling prototypes to have been - a strength savage,
ferocious, alive in itself, the essence of life in that it is the potency of
motion, the elemental stuff itself out of which the many forms of life have
been moulded; in short, that which writhes in the body of a snake when the
head is cut off, and the snake, as a snake, is dead, or which lingers in the
shapeless lump of turtle-meat and recoils and quivers from the prod of a
finger.
Возле люка расхаживал взад и вперед, сердито жуя сигару, тот самый
человек, случайному взгляду которого я был обязан своим спасением. Ростом он
был, вероятно, пяти футов и десяти дюймов, быть может, десяти с половиной,
но не это бросалось мне прежде всего в глаза, -- я сразу почувствовал его
силу. Это был человек атлетического сложения, с широкими плечами и грудью,
но я не назвал бы его тяжеловесным. В нем была какая-то жилистая, упругая
сила, обычно свойственная нервным и худощавым людям, и она придавала этому
огромному человеку некоторое сходство с большой гориллой. Я вовсе не хочу
сказать, что он походил на гориллу. Я говорю только, что заключенная в нем
сила, независимо от его внешности, вызывала у вас такие ассоциации.
Подобного рода сила обычно связывается в нашем представлении с первобытными
существами, с дикими зверями, с нашими предполагаемыми предками, жившими на
деревьях. Это сила дикая, свирепая, заключающая в самой себе жизненное
начало -- самую сущность жизни, как потенции движения и первозданной
материи, претворяющихся в различных видах живых существ; короче говоря, это
та живучесть, которая заставляет змею извиваться, когда у нее отрубят
голову, и которая теплится в бесформенном комке мяса убитой черепахи,
содрогающемся при прикосновении к нему пальцем.
Such was the impression of strength I gathered from this man who paced
up and down. He was firmly planted on his legs; his feet struck the deck
squarely and with surety; every movement of a muscle, from the heave of the
shoulders to the tightening of the lips about the cigar, was decisive, and
seemed to come out of a strength that was excessive and overwhelming. In
fact, though this strength pervaded every action of his, it seemed but the
advertisement of a greater strength that lurked within, that lay dormant and
no more than stirred from time to time, but which might arouse, at any
moment, terrible and compelling, like the rage of a lion or the wrath of a
storm.
Таково было впечатление, которое производил этот человек, шагавший по
палубе. Он крепко стоял на ногах, ступал твердо и уверенно; каждое движение
его мускулов -- то, как он пожимал плечами или стискивал в зубах сигару, --
все было полно решимости и казалось проявлением избыточной, бьющей через
край силы. Но эта внешняя сила, пронизывающая его движения, казалась лишь
отголоском другой, еще более грозной силы, которая притаилась и дремала в
нем, но могла в любой миг пробудиться подобно ярости льва или бешеному
порыву урагана.
The cook stuck his head out of the galley door and grinned
encouragingly at me, at the same time jerking his thumb in the direction of
the man who paced up and down by the hatchway. Thus I was given to
understand that he was the captain, the "Old Man," in the cook's vernacular,
the individual whom I must interview and put to the trouble of somehow
getting me ashore. I had half started forward, to get over with what I was
certain would be a stormy five minutes, when a more violent suffocating
paroxysm seized the unfortunate person who was lying on his back. He
wrenched and writhed about convulsively. The chin, with the damp black
beard, pointed higher in the air as the back muscles stiffened and the chest
swelled in an unconscious and instinctive effort to get more air. Under the
whiskers, and all unseen, I knew that the skin was taking on a purplish hue.
Кок высунул голову из двери камбуза и ободряюще улыбнулся мне, указывая
большим пальцем на человека, прохаживавшегося около люка. Я понял, что это и
есть капитан шхуны, или -- на языке кока -- "старик", то есть тот, к кому я
должен обратиться, дабы потревожить его просьбой доставить меня каким-нибудь
способом на берег. Я двинулся было вперед, предчувствуя, что мне предстоит
бурное объяснение, но в эту минуту новый страшный приступ удушья овладел
несчастным, лежавшим на палубе. Его стали корчить судороги. Спина его
выгнулась дугой, голова совсем запрокинулась назад, а грудь расширилась в
бессознательном усилии набрать побольше воздуха. Я не видел его лица, только
мокрую черную бороду, но почувствовал, как багровеет его кожа.
The captain, or Wolf Larsen, as men called him, ceased pacing and gazed
down at the dying man. So fierce had this final struggle become that the
sailor paused in the act of flinging more water over him and stared
curiously, the canvas bucket partly tilted and dripping its contents to the
deck. The dying man beat a tattoo on the hatch with his heels, straightened
out his legs, and stiffened in one great tense effort, and rolled his head
from side to side. Then the muscles relaxed, the head stopped rolling, and a
sigh, as of profound relief, floated upward from his lips. The jaw dropped,
the upper lip lifted, and two rows of tobacco-discoloured teeth appeared. It
seemed as though his features had frozen into a diabolical grin at the world
he had left and outwitted.
Капитан -- Волк Ларсен, как его называли, -- остановился и посмотрел на
умирающего. Жестокой и отчаянной была эта последняя схватка со смертью;
охваченный любопытством матрос перестал лить воду, брезентовое ведро
накренилось, и из него тонкой струйкой стекала вода. Умирающий судорожно бил
каблуками по крышке люка; потом его ноги вытянулись и застыли в последнем
страшном напряжении, в то время как голова еще продолжала метаться из
стороны в сторону. Но вот мышцы ослабли, голова перестала двигаться, и вздох
как бы глубокого облегчения слетел с его губ. Челюсть у него отвисла,
верхняя губа приподнялась, и обнажились два ряда пожелтевших от табака
зубов. Казалось, его черты застыли в дьявольской усмешке, словно он
издевался над миром, который ему удалось перехитрить, покинув его.
Then a most surprising thing occurred. The captain broke loose upon the
dead man like a thunderclap. Oaths rolled from his lips in a continuous
stream. And they were not namby-pamby oaths, or mere expressions of
indecency. Each word was a blasphemy, and there were many words. They
crisped and crackled like electric sparks. I had never heard anything like
it in my life, nor could I have conceived it possible. With a turn for
literary expression myself, and a penchant for forcible figures and phrases,
I appreciated, as no other listener, I dare say, the peculiar vividness and
strength and absolute blasphemy of his metaphors. The cause of it all, as
near as I could make out, was that the man, who was mate, had gone on a
debauch before leaving San Francisco, and then had the poor taste to die at
the beginning of the voyage and leave Wolf Larsen short-handed.
И тут произошло нечто неожиданное. Капитан внезапно, подобно удару
грома, обрушился на мертвеца. Поток ругани хлынул из его уст. И это не были
обычные ругательства или непристойности. В каждом слове было богохульство, а
слова так и сыпались. Они гремели и трещали, словно электрические разряды. Я
в жизни не слыхал, да и не мог бы вообразить себе ничего подобного. Обладая
сам литературной жилкой и питая пристрастие к сочным словцам и оборотам, я,
пожалуй, лучше всех присутствующих мог оценить своеобразную живость,
красочность и в то же время неслыханную кощунственность его метафор.
Насколько я мог понять, причиной этой вспышки было то, что умерший --
помощник капитана -- загулял перед уходом из СанФранциско, а потом имел
неделикатность умереть в самом начале плавания и оставить Волка Ларсена без
его, так сказать, правой руки.
It should be unnecessary to state, at least to my friends, that I was
shocked. Oaths and vile language of any sort had always been repellent to
me. I felt a wilting sensation, a sinking at the heart, and, I might just as
well say, a giddiness. To me, death had always been invested with solemnity
and dignity. It had been peaceful in its occurrence, sacred in its
ceremonial. But death in its more sordid and terrible aspects was a thing
with which I had been unacquainted till now. As I say, while I appreciated
the power of the terrific denunciation that swept out of Wolf Larsen's
mouth, I was inexpressibly shocked. The scorching torrent was enough to
wither the face of the corpse. I should not have been surprised if the wet
black beard had frizzled and curled and flared up in smoke and flame. But
the dead man was unconcerned. He continued to grin with a sardonic humour,
with a cynical mockery and defiance. He was master of the situation.
Излишне упоминать, -- во всяком случае, мои друзья поймут это и так, --
что я был шокирован. Брань и сквернословие всегда были мне противны. У меня
засосало под ложечкой, заныло сердце, мне стало невыразимо тошно. Смерть в
моем представлении всегда была сопряжена с чем-то торжественным и
возвышенным. Она приходила мирно и священнодействовала у ложа своей жертвы.
nearer and nearer, and the calls of a man. When he was very near I heard him
crying, in vexed fashion, "Why in hell don't you sing out?" This meant me, I
thought, and then the blankness and darkness rose over me.
Я почувствовал, что снова впадаю в беспамятство, и напряг все силы,
чтобы не поддаться пустоте и мраку, стремившимся поглотить меня. Вскоре я
услышал быстро приближавшийся плеск весел и чей-то голос. Потом, уже совсем
близко, раздался сердитый окрик: -- Какого черта вы не откликаетесь? "Это
мне кричат", -- подумал я и тут же провалился в пустоту и мрак.
I seemed swinging in a mighty rhythm through orbit vastness. Sparkling
points of light spluttered and shot past me. They were stars, I knew, and
flaring comets, that peopled my flight among the suns. As I reached the
limit of my swing and prepared to rush back on the counter swing, a great
gong struck and thundered. For an immeasurable period, lapped in the
rippling of placid centuries, I enjoyed and pondered my tremendous flight.
Мне показалось, что какая-то сила качает и несет меня в мировом
пространстве, подчинив мощному ритму. Мерцающие искорки вспыхивали и
пролетали мимо. Я догадывался, что это звезды и огненные кометы,
сопровождающие мой полет среди светил. Когда в своем качании я снова достиг
вершины амплитуды и уже готов был пуститься в обратный путь, где-то ударил и
загудел громадный гонг. Неисчислимо долго, целые столетия, безмятежно
канувшие в вечность, наслаждался я своим исполинским полетом.
But a change came over the face of the dream, for a dream I told myself
it must be. My rhythm grew shorter and shorter. I was jerked from swing to
counter swing with irritating haste. I could scarcely catch my breath, so
fiercely was I impelled through the heavens. The gong thundered more
frequently and more furiously. I grew to await it with a nameless dread.
Then it seemed as though I were being dragged over rasping sands, white and
hot in the sun. This gave place to a sense of intolerable anguish. My skin
was scorching in the torment of fire. The gong clanged and knelled. The
sparkling points of light flashed past me in an interminable stream, as
though the whole sidereal system were dropping into the void. I gasped,
caught my breath painfully, and opened my eyes. Two men were kneeling beside
me, working over me. My mighty rhythm was the lift and forward plunge of a
ship on the sea. The terrific gong was a frying-pan, hanging on the wall,
that rattled and clattered with each leap of the ship. The rasping,
scorching sands were a man's hard hands chafing my naked chest. I squirmed
under the pain of it, and half lifted my head. My chest was raw and red, and
I could see tiny blood globules starting through the torn and inflamed
cuticle.
Но сон мой начал меняться, а я уже понимал, что это сон. Амплитуда
моего полета становилась все короче и короче. Меня начало бросать из стороны
в сторону с раздражающей быстротой. Я едва успевал перевести дух: с такой
стремительностью мчался я в небесном пространстве. Гонг грохотал все чаще и
яростнее. Я ждал каждого его удара с невыразимым ужасом. Потом мне
показалось, что меня тащат по хрустящему, белому, раскаленному солнцем
песку. Это причиняло мне невыносимые муки. Мою кожу опалял огонь. Гонг
гудел, как похоронный колокол. Сверкающие точки мчались мимо нескончаемым
потоком, словно вся звездная система проваливалась в пустоту. Я вздохнул, с
трудом перевел дыхание и открыл глаза. Два человека, стоя на коленях,
хлопотали надо мной. То, что качало меня в мощном ритме и несло куда-то,
оказалось качкой судна на волнах океана, а вместо ужасного гонга я увидел
висевшую на стене сковороду, которая бренчала и дребезжала при каждом
наклоне судна. Хрустящий, опалявший меня огнем песок превратился в жесткие
ладони какого-то человека, растиравшего мою обнаженную грудь. Я застонал от
боли, приподнял голову и посмотрел на свое красное, воспаленное тело,
покрытое капельками крови, проступившими сквозь расцарапанную кожу.
"That'll do, Yonson," one of the men said. "Carn't yer see you've
bloomin' well rubbed all the gent's skin orf?"
-- Хватит, Ионсон, -- сказал второй. -- Не видишь, что ли, совсем
содрал с джентльмена кожу!
The man addressed as Yonson, a man of the heavy Scandinavian type,
ceased chafing me, and arose awkwardly to his feet. The man who had spoken
to him was clearly a Cockney, with the clean lines and weakly pretty, almost
effeminate, face of the man who has absorbed the sound of Bow Bells with his
mother's milk. A draggled muslin cap on his head and a dirty gunny-sack
about his slim hips proclaimed him cook of the decidedly dirty ship's galley
in which I found myself.
Тот, кого назвали Ионсоном, -- человек могучего скандинавского типа, --
перестал растирать меня и неуклюже поднялся на ноги. У второго -- судя по
выговору, типичного кокни [1] -- были мелкие, почти женственные черты лица;
внешность его позволяла предположить, что он с молоком матери впитал в себя
перезвон лондонских церковных колоколов. Грязный полотняный д колпак на
голове и грубый засаленный передник на узких бедрах изобличали в нем кока
того чрезвычайно грязного камбуза, в котором я находился.
"An' 'ow yer feelin' now, sir?" he asked, with the subservient smirk
which comes only of generations of tip-seeking ancestors.
-- Ну, как вы себя чувствуете, сэр? -- спросил он с угодливой улыбкой,
которая является наследием многих поколений, привыкших получать на чай.
For reply, I twisted weakly into a sitting posture, and was helped by
Yonson to my feet. The rattle and bang of the frying-pan was grating
horribly on my nerves. I could not collect my thoughts. Clutching the
woodwork of the galley for support, - and I confess the grease with which it
was scummed put my teeth on edge, - I reached across a hot cooking-range to
the offending utensil, unhooked it, and wedged it securely into the
coal-box.
Вместо ответа я с усилием приподнялся и сел, а затем с помощью Ионсона
встал на ноги. Дребезжание сковороды ужасно действовало мне на нервы Я не
мог собраться с мыслями. Ухватившись, чтобы не упасть, за деревянную
переборку, оказавшуюся настолько сальной и грязной, что я невольно стиснул
зубы от отвращения, я потянулся к несносной посудине, висевшей над
топившейся плитой, снял ее с гвоздя и швырнул в ящик с углем.
The cook grinned at my exhibition of nerves, and thrust into my hand a
steaming mug with an "'Ere, this'll do yer good." It was a nauseous mess, -
ship's coffee, - but the heat of it was revivifying. Between gulps of the
molten stuff I glanced down at my raw and bleeding chest and turned to the
Scandinavian.
Кок ухмыльнулся при таком проявлении нервозности. Он сунул мне в руку
дымящуюся кружку с какой-то бурдой и сказал: -- Хлебните-ка, это пойдет вам
на пользуВ кружке было отвратительное пойло -- корабельный кофе, -- но оно
все же согрело и оживило меня. Прихлебывая этот напиток, я рассматривал свою
разодранную, окровавленную грудь, а затем обратился к скандинаву.
"Thank you, Mr. Yonson," I said; "but don't you think your measures
were rather heroic?"
-- Благодарю вас, мистер Ионсон, -- сказал я. -- Но не кажется ли вам,
что вы применили ко мне слишком уж героические меры?
It was because he understood the reproof of my action, rather than of
my words, that he held up his palm for inspection. It was remarkably
calloused. I passed my hand over the horny projections, and my teeth went on
edge once more from the horrible rasping sensation produced.
Не знаю, почувствовал ли он упрек в моих словах, но, во всяком случае,
взгляд, который я бросил на свою грудь, был достаточно выразителен. В ответ
он молча показал мне свою ладонь. Это была необыкновенно мозолистая ладонь.
Я провел пальцами по ее роговым затвердениям, и у меня заныли зубы от
неприятного ощущения шероховатой поверхности.
"My name is Johnson, not Yonson," he said, in very good, though slow,
English, with no more than a shade of accent to it.
-- Меня зовут Джонсон, а не Ионсон, -- сказал он на правильном
английском языке, медленно, но почти без акцента.
There was mild protest in his pale blue eyes, and withal a timid
frankness and manliness that quite won me to him.
В его бледно-голубых глазах я прочел кроткий протест; вместе с тем в
них была какая-то застенчивая прямота и мужественность, которые сразу
расположили меня к нему.
"Thank you, Mr. Johnson," I corrected, and reached out my hand for his.
-- Благодарю вас, мистер Джонсон, -- поспешил я исправить свою ошибку и
протянул ему руку.
He hesitated, awkward and bashful, shifted his weight from one leg to
the other, then blunderingly gripped my hand in a hearty shake.
Он медлил, смущенно и неуклюже переминаясь с ноги на ногу; потом
решительно схватил мою руку и с чувством пожал ее.
"Have you any dry clothes I may put on?" I asked the cook.
-- Не найдется ли у вас чего-нибудь, чтобы я мог переодеться? --
спросил я кока, оглядывая свою мокрую одежду.
"Yes, sir," he answered, with cheerful alacrity. "I'll run down an'
tyke a look over my kit, if you've no objections, sir, to wearin' my
things."
-- Найдем, сэр! -- живо отозвался тот. -- Если вы не побрезгуете надеть
мои вещи, я сбегаю вниз и притащу.
He dived out of the galley door, or glided rather, with a swiftness and
smoothness of gait that struck me as being not so much cat-like as oily. In
fact, this oiliness, or greasiness, as I was later to learn, was probably
the most salient expression of his personality.
Он вышел, вернее выскользнул, из дверей с проворством, в котором мне
почудилось что-то кошачье или даже змеиное. Эта его способность скользить
ужом была, как я убедился впоследствии, весьма для него характерна.
"And where am I?" I asked Johnson, whom I took, and rightly, to be one
of the sailors. "What vessel is this, and where is she bound?"
-- Где я нахожусь? -- спросил я Джонсона, которого не без основания
принял за одного из матросов. -- Что это за судно и куда оно идет?
"Off the Farallones, heading about sou-west," he answered, slowly and
methodically, as though groping for his best English, and rigidly observing
the order of my queries. "The schooner Ghost, bound seal-hunting to Japan."
-- Мы около Фараллонских островов, на юго-запад от них, -- неторопливо
промолвил он, методично отвечая на мои вопросы и стараясь, по-видимому, как
можно правильнее говорить по-английски. -- Это шхуна "Призрак". Идем к
берегам Японии бить котиков.
"And who is the captain? I must see him as soon as I am dressed."
-- А кто капитан шхуны? Мне нужно повидаться с ним, как только я
переоденусь.
Johnson looked puzzled and embarrassed. He hesitated while he groped in
his vocabulary and framed a complete answer.
На лице Джонсона неожиданно отразилось крайнее смущение и
замешательство. Он ответил не сразу; видно было, что он тщательно подбирает
слова и мысленно составляет исчерпывающий ответ.
"The cap'n is Wolf Larsen, or so men call him. I never heard his other
name. But you better speak soft with him. He is mad this morning. The mate -
"
-- Капитан -- Волк Ларсен, так его все называют. Я никогда не слыхал
его настоящего имени. Но говорите с ним поосторожнее. Он сегодня бешеный.
Его помощник...
But he did not finish. The cook had glided in.
Он не докончил: в камбуз нырнул кок.
"Better sling yer 'ook out of 'ere, Yonson," he said. "The old man'll
be wantin' yer on deck, an' this ayn't no d'y to fall foul of 'im."
-- Убирайся-ка лучше отсюда, Ионсон! -- сказал тот. -- Старик хватится
тебя на палубе, а нынче, если ему не угодишь, -- беда.
Johnson turned obediently to the door, at the same time, over the
cook's shoulder, favouring me with an amazingly solemn and portentous wink
as though to emphasize his interrupted remark and the need for me to be
soft-spoken with the captain.
Джонсон послушно направился к двери, подмигнув мне из-за спины кока с
необычайно торжественным и значительным видом, словно желая выразить этим
то, чего он не договорил, и внушить мне еще раз, что с капитаном надо
разговаривать поосторожнее.
Hanging over the cook's arm was a loose and crumpled array of evil-
looking and sour-smelling garments.
Через руку у кока было перекинуто какое-то грязное, мятое тряпье, от
которого довольно скверно пахло.
"They was put aw'y wet, sir," he vouchsafed explanation. "But you'll
'ave to make them do till I dry yours out by the fire."
-- Оно было сырое, сэр, когда я его снял и спрятал, -- счел он нужным
объяснить мне. -- Но вам придется пока обойтись этим, а потом я высушу ваше
платье.
Clinging to the woodwork, staggering with the roll of the ship, and
aided by the cook, I managed to slip into a rough woollen undershirt. On the
instant my flesh was creeping and crawling from the harsh contact. He
noticed my involuntary twitching and grimacing, and smirked:
Цепляясь за переборки, так как судно сильно качало, я с помощью кока
кое-как натянул на себя грубую фуфайку и невольно поежился от прикосновения
колючей шерсти. Заметив, должно быть, гримасу на моем лице, кок осклабился.
"I only 'ope yer don't ever 'ave to get used to such as that in this
life, 'cos you've got a bloomin' soft skin, that you 'ave, more like a
lydy's than any I know of. I was bloomin' well sure you was a gentleman as
soon as I set eyes on yer."
-- Ну, вам не навек привыкать к такой одежде. Кожа-то у вас
нежная, словно у какой-нибудь леди. Я как увидал вас, так сразу понял, что
вы -- джентльмен.
I had taken a dislike to him at first, and as he helped to dress me
this dislike increased. There was something repulsive about his touch. I
shrank from his hand; my flesh revolted. And between this and the smells
arising from various pots boiling and bubbling on the galley fire, I was in
haste to get out into the fresh air. Further, there was the need of seeing
the captain about what arrangements could be made for getting me ashore.
Этот человек не понравился мне с первого взгляда, а когда он помогал
мне одеваться, моя неприязнь к нему возросла еще больше. Его прикосновения
вызывали во мне гадливость. Я сторонился его рук и вздрагивал, когда он
дотрагивался до меня. Это неприятное чувство и запах, исходивший от кипевших
и бурливших на плите кастрюль, заставили меня поспешить с переодеванием,
чтобы поскорее выбраться на свежий воздух. К тому же мне нужно было еще
договориться с капитаном относительно доставки меня на берег.
A cheap cotton shirt, with frayed collar and a bosom discoloured with
what I took to be ancient blood-stains, was put on me amid a running and
apologetic fire of comment. A pair of workman's brogans encased my feet, and
for trousers I was furnished with a pair of pale blue, washed-out overalls,
one leg of which was fully ten inches shorter than the other. The
abbreviated leg looked as though the devil had there clutched for the
Cockney's soul and missed the shadow for the substance.
Дешевая сатиновая рубашка с обтрепанным воротом и подозрительными,
похожими на кровяные, пятнами на груди была надета на меня под аккомпанемент
неумолчных пояснений и извинений. Туалет мой завершила пара грубых башмаков
и синий выцветший комбинезон, у которого одна штанина оказалась дюймов на
десять короче другой. Можно было подумать, что дьявол пытался цапнуть "через
нее душу лондонца, но, не обнаружив таковой, оторвал со злости кусок
оболочки.
"And whom have I to thank for this kindness?" I asked, when I stood
completely arrayed, a tiny boy's cap on my head, and for coat a dirty,
striped cotton jacket which ended at the small of my back and the sleeves of
which reached just below my elbows.
-- Но я не знаю, кого же мне благодарить? -- спросил я, облачившись в
это тряпье. На голове у меня красовалась фуражка, которая была мне мала, а
поверх рубашки я натянул еще грязную полосатую бумазейную куртку; она едва
доходила мне до талии, а рукава чуть прикрывали локти.
The cook drew himself up in a smugly humble fashion, a deprecating
smirk on his face. Out of my experience with stewards on the Atlantic liners
at the end of the voyage, I could have sworn he was waiting for his tip.
From my fuller knowledge of the creature I now know that the posture was
unconscious. An hereditary servility, no doubt, was responsible.
Кок самодовольно выпрямился, и заискивающая улыбка расплылась по его
лицу. У меня был некоторый опыт: я знал, как ведет себя прислуга на
атлантических пароходах, когда рейс подходит к концу, и мог поклясться, что
кок ожидает подачки. Однако мое дальнейшее знакомство с этим субъектом
показало, что поза была бессознательной. Это была врожденная угодливость.
"Mugridge, sir," he fawned, his effeminate features running into a
greasy smile. "Thomas Mugridge, sir, an' at yer service."
-- Магридж, сэр, -- пробормотал он с елейной улыбкой на своем
женственном лице. -- Томас Магридж, сэр. К вашим услугам!
"All right, Thomas," I said. "I shall not forget you - when my clothes
are dry."
-- Ладно, Томас, -- сказал я. -- Я не забуду вас, когда высохнет мое
платье.
A soft light suffused his face and his eyes glistened, as though
somewhere in the deeps of his being his ancestors had quickened and stirred
with dim memories of tips received in former lives.
Его лицо просияло, глаза заблестели; казалось, голоса предков зазвучали
в его душе, рождая смутные воспоминания о чаевых, полученных ими во время их
пребывания на земле.
"Thank you, sir," he said, very gratefully and very humbly indeed.
-- Благодарю вас, сэр! -- произнес он с чувством и почти искренним
смирением.
Precisely in the way that the door slid back, he slid aside, and I
stepped out on deck. I was still weak from my prolonged immersion. A puff of
wind caught me, - and I staggered across the moving deck to a corner of the
cabin, to which I clung for support. The schooner, heeled over far out from
the perpendicular, was bowing and plunging into the long Pacific roll. If
she were heading south-west as Johnson had said, the wind, then, I
calculated, was blowing nearly from the south. The fog was gone, and in its
place the sun sparkled crisply on the surface of the water, I turned to the
east, where I knew California must lie, but could see nothing save low-lying
fog-banks - the same fog, doubtless, that had brought about the disaster to
the Martinez and placed me in my present situation. To the north, and not
far away, a group of naked rocks thrust above the sea, on one of which I
could distinguish a lighthouse. In the south-west, and almost in our course,
I saw the pyramidal loom of some vessel's sails.
Я отодвинул дверь, и кок, тоже как на роликах, скользнул в сторону; я
вышел на палубу. Меня все еще пошатывало от слабости после долгого
пребывания в воде. Порыв ветра налетел на меня, и я, сделав несколько
нетвердых шагов по качающейся палубе до угла рубки, поспешил ухватиться за
него, чтобы не упасть. Сильно накренившись, шхуна скользила вверх и вниз по
длинной тихоокеанской волне. Если, как оказал Джонсон, судно шло на
юго-запад, то ветер, по моим расчетам, дул примерно с юга. Туман рассеялся,
и поверхность воды искрилась на солнце. Я повернулся к востоку, где должна
была находиться Калифорния, но не увидел ничего, кроме низко стлавшихся
пластов тумана, того самого тумана, который вызвал катастрофу "Мартинеса" и
был причиной моего бедственного положения. К северу, неподалеку от нас, из
моря торчала группа голых скал, и на одной из них я различил маяк. К
юго-западу, там, куда мы держали курс, я увидел пирамидальные очертания
парусов какого-то корабля.
Having completed my survey of the horizon, I turned to my more
immediate surroundings. My first thought was that a man who had come through
a collision and rubbed shoulders with death merited more attention than I
received. Beyond a sailor at the wheel who stared curiously across the top
of the cabin, I attracted no notice whatever.
Оглядев море, я перевел взгляд на более близкие предметы. Моей первой
мыслью было, что человек, потерпевший кораблекрушение и бывший на волосок от
смерти, заслуживает, пожалуй, большего внимания, чем то, которое было мне
оказано. Никто, как видно, не интересовался моей особой, кроме матроса у
штурвала, с любопытством поглядывавшего на меня поверх рубки.
Everybody seemed interested in what was going on amid ships. There, on
a hatch, a large man was lying on his back. He was fully clothed, though his
shirt was ripped open in front. Nothing was to be seen of his chest,
however, for it was covered with a mass of black hair, in appearance like
the furry coat of a dog. His face and neck were hidden beneath a black
beard, intershot with grey, which would have been stiff and bushy had it not
been limp and draggled and dripping with water. His eyes were closed, and he
was apparently unconscious; but his mouth was wide open, his breast, heaving
as though from suffocation as he laboured noisily for breath. A sailor, from
time to time and quite methodically, as a matter of routine, dropped a
canvas bucket into the ocean at the end of a rope, hauled it in hand under
hand, and sluiced its contents over the prostrate man.
Все, казалось, были заняты тем, что происходило посреди палубы. Там, на
крышке люка, лежал какой-то грузный мужчина. Он лежал на спине; рубашка на
его груди, поросшей густыми черными, похожими на шерсть волосами, была
разодрана. Черная с проседью борода покрывала всю нижнюю часть его лица и
шею. Борода, вероятно, была жесткая и пышная, но обвисла и слиплась, и с нее
струйками стекала вода. Глаза его были закрыты -- он, очевидно, находился
без сознания, -- но грудь тяжело вздымалась; он с шумом вбирал в себя
воздух, широко раскрыв рот, борясь с удушьем. Один из матросов спокойно и
методично, словно выполняя привычную обязанность, спускал за борт на веревке
брезентовое ведро, вытягивал его, перехватывая веревку руками, и окатывал
водой лежавшего без движения человека.
Pacing back and forth the length of the hatchways and savagely chewing
the end of a cigar, was the man whose casual glance had rescued me from the
sea. His height was probably five feet ten inches, or ten and a half; but my
first impression, or feel of the man, was not of this, but of his strength.
And yet, while he was of massive build, with broad shoulders and deep chest,
I could not characterize his strength as massive. It was what might be
termed a sinewy, knotty strength, of the kind we ascribe to lean and wiry
men, but which, in him, because of his heavy build, partook more of the
enlarged gorilla order. Not that in appearance he seemed in the least
gorilla-like. What I am striving to express is this strength itself, more as
a thing apart from his physical semblance. It was a strength we are wont to
associate with things primitive, with wild animals, and the creatures we
imagine our tree-dwelling prototypes to have been - a strength savage,
ferocious, alive in itself, the essence of life in that it is the potency of
motion, the elemental stuff itself out of which the many forms of life have
been moulded; in short, that which writhes in the body of a snake when the
head is cut off, and the snake, as a snake, is dead, or which lingers in the
shapeless lump of turtle-meat and recoils and quivers from the prod of a
finger.
Возле люка расхаживал взад и вперед, сердито жуя сигару, тот самый
человек, случайному взгляду которого я был обязан своим спасением. Ростом он
был, вероятно, пяти футов и десяти дюймов, быть может, десяти с половиной,
но не это бросалось мне прежде всего в глаза, -- я сразу почувствовал его
силу. Это был человек атлетического сложения, с широкими плечами и грудью,
но я не назвал бы его тяжеловесным. В нем была какая-то жилистая, упругая
сила, обычно свойственная нервным и худощавым людям, и она придавала этому
огромному человеку некоторое сходство с большой гориллой. Я вовсе не хочу
сказать, что он походил на гориллу. Я говорю только, что заключенная в нем
сила, независимо от его внешности, вызывала у вас такие ассоциации.
Подобного рода сила обычно связывается в нашем представлении с первобытными
существами, с дикими зверями, с нашими предполагаемыми предками, жившими на
деревьях. Это сила дикая, свирепая, заключающая в самой себе жизненное
начало -- самую сущность жизни, как потенции движения и первозданной
материи, претворяющихся в различных видах живых существ; короче говоря, это
та живучесть, которая заставляет змею извиваться, когда у нее отрубят
голову, и которая теплится в бесформенном комке мяса убитой черепахи,
содрогающемся при прикосновении к нему пальцем.
Such was the impression of strength I gathered from this man who paced
up and down. He was firmly planted on his legs; his feet struck the deck
squarely and with surety; every movement of a muscle, from the heave of the
shoulders to the tightening of the lips about the cigar, was decisive, and
seemed to come out of a strength that was excessive and overwhelming. In
fact, though this strength pervaded every action of his, it seemed but the
advertisement of a greater strength that lurked within, that lay dormant and
no more than stirred from time to time, but which might arouse, at any
moment, terrible and compelling, like the rage of a lion or the wrath of a
storm.
Таково было впечатление, которое производил этот человек, шагавший по
палубе. Он крепко стоял на ногах, ступал твердо и уверенно; каждое движение
его мускулов -- то, как он пожимал плечами или стискивал в зубах сигару, --
все было полно решимости и казалось проявлением избыточной, бьющей через
край силы. Но эта внешняя сила, пронизывающая его движения, казалась лишь
отголоском другой, еще более грозной силы, которая притаилась и дремала в
нем, но могла в любой миг пробудиться подобно ярости льва или бешеному
порыву урагана.
The cook stuck his head out of the galley door and grinned
encouragingly at me, at the same time jerking his thumb in the direction of
the man who paced up and down by the hatchway. Thus I was given to
understand that he was the captain, the "Old Man," in the cook's vernacular,
the individual whom I must interview and put to the trouble of somehow
getting me ashore. I had half started forward, to get over with what I was
certain would be a stormy five minutes, when a more violent suffocating
paroxysm seized the unfortunate person who was lying on his back. He
wrenched and writhed about convulsively. The chin, with the damp black
beard, pointed higher in the air as the back muscles stiffened and the chest
swelled in an unconscious and instinctive effort to get more air. Under the
whiskers, and all unseen, I knew that the skin was taking on a purplish hue.
Кок высунул голову из двери камбуза и ободряюще улыбнулся мне, указывая
большим пальцем на человека, прохаживавшегося около люка. Я понял, что это и
есть капитан шхуны, или -- на языке кока -- "старик", то есть тот, к кому я
должен обратиться, дабы потревожить его просьбой доставить меня каким-нибудь
способом на берег. Я двинулся было вперед, предчувствуя, что мне предстоит
бурное объяснение, но в эту минуту новый страшный приступ удушья овладел
несчастным, лежавшим на палубе. Его стали корчить судороги. Спина его
выгнулась дугой, голова совсем запрокинулась назад, а грудь расширилась в
бессознательном усилии набрать побольше воздуха. Я не видел его лица, только
мокрую черную бороду, но почувствовал, как багровеет его кожа.
The captain, or Wolf Larsen, as men called him, ceased pacing and gazed
down at the dying man. So fierce had this final struggle become that the
sailor paused in the act of flinging more water over him and stared
curiously, the canvas bucket partly tilted and dripping its contents to the
deck. The dying man beat a tattoo on the hatch with his heels, straightened
out his legs, and stiffened in one great tense effort, and rolled his head
from side to side. Then the muscles relaxed, the head stopped rolling, and a
sigh, as of profound relief, floated upward from his lips. The jaw dropped,
the upper lip lifted, and two rows of tobacco-discoloured teeth appeared. It
seemed as though his features had frozen into a diabolical grin at the world
he had left and outwitted.
Капитан -- Волк Ларсен, как его называли, -- остановился и посмотрел на
умирающего. Жестокой и отчаянной была эта последняя схватка со смертью;
охваченный любопытством матрос перестал лить воду, брезентовое ведро
накренилось, и из него тонкой струйкой стекала вода. Умирающий судорожно бил
каблуками по крышке люка; потом его ноги вытянулись и застыли в последнем
страшном напряжении, в то время как голова еще продолжала метаться из
стороны в сторону. Но вот мышцы ослабли, голова перестала двигаться, и вздох
как бы глубокого облегчения слетел с его губ. Челюсть у него отвисла,
верхняя губа приподнялась, и обнажились два ряда пожелтевших от табака
зубов. Казалось, его черты застыли в дьявольской усмешке, словно он
издевался над миром, который ему удалось перехитрить, покинув его.
Then a most surprising thing occurred. The captain broke loose upon the
dead man like a thunderclap. Oaths rolled from his lips in a continuous
stream. And they were not namby-pamby oaths, or mere expressions of
indecency. Each word was a blasphemy, and there were many words. They
crisped and crackled like electric sparks. I had never heard anything like
it in my life, nor could I have conceived it possible. With a turn for
literary expression myself, and a penchant for forcible figures and phrases,
I appreciated, as no other listener, I dare say, the peculiar vividness and
strength and absolute blasphemy of his metaphors. The cause of it all, as
near as I could make out, was that the man, who was mate, had gone on a
debauch before leaving San Francisco, and then had the poor taste to die at
the beginning of the voyage and leave Wolf Larsen short-handed.
И тут произошло нечто неожиданное. Капитан внезапно, подобно удару
грома, обрушился на мертвеца. Поток ругани хлынул из его уст. И это не были
обычные ругательства или непристойности. В каждом слове было богохульство, а
слова так и сыпались. Они гремели и трещали, словно электрические разряды. Я
в жизни не слыхал, да и не мог бы вообразить себе ничего подобного. Обладая
сам литературной жилкой и питая пристрастие к сочным словцам и оборотам, я,
пожалуй, лучше всех присутствующих мог оценить своеобразную живость,
красочность и в то же время неслыханную кощунственность его метафор.
Насколько я мог понять, причиной этой вспышки было то, что умерший --
помощник капитана -- загулял перед уходом из СанФранциско, а потом имел
неделикатность умереть в самом начале плавания и оставить Волка Ларсена без
его, так сказать, правой руки.
It should be unnecessary to state, at least to my friends, that I was
shocked. Oaths and vile language of any sort had always been repellent to
me. I felt a wilting sensation, a sinking at the heart, and, I might just as
well say, a giddiness. To me, death had always been invested with solemnity
and dignity. It had been peaceful in its occurrence, sacred in its
ceremonial. But death in its more sordid and terrible aspects was a thing
with which I had been unacquainted till now. As I say, while I appreciated
the power of the terrific denunciation that swept out of Wolf Larsen's
mouth, I was inexpressibly shocked. The scorching torrent was enough to
wither the face of the corpse. I should not have been surprised if the wet
black beard had frizzled and curled and flared up in smoke and flame. But
the dead man was unconcerned. He continued to grin with a sardonic humour,
with a cynical mockery and defiance. He was master of the situation.
Излишне упоминать, -- во всяком случае, мои друзья поймут это и так, --
что я был шокирован. Брань и сквернословие всегда были мне противны. У меня
засосало под ложечкой, заныло сердце, мне стало невыразимо тошно. Смерть в
моем представлении всегда была сопряжена с чем-то торжественным и
возвышенным. Она приходила мирно и священнодействовала у ложа своей жертвы.