Страница:
чего он готов умереть. В силу любви к другому существу я забывал о себе, и
вместе с тем -- странный парадокс! -- мне никогда так не хотелось жить, как
теперь, когда я меньше всего дорожил своей жизнью. Ведь никогда еще жизнь
моя не была наполнена таким смыслом, думал я. Пока дремота подкрадывалась ко
мне, я лежал и с чувством неизъяснимого довольства вглядывался в темноту,
зная, что там, на корме, приютилась Мод, что она зорко несет свою вахту
среди бушующих волн и готова каждую минуту позвать меня на помощь.
There is no need of going into an extended recital of our suffering in
the small boat during the many days we were driven and drifted, here and
there, willy-nilly, across the ocean. The high wind blew from the north-west
for twenty-four hours, when it fell calm, and in the night sprang up from
the south-west. This was dead in our teeth, but I took in the sea-anchor and
set sail, hauling a course on the wind which took us in a
south-south-easterly direction. It was an even choice between this and the
west-north-westerly course which the wind permitted; but the warm airs of
the south fanned my desire for a warmer sea and swayed my decision.
Стоит ли рассказывать о всех страданиях, перенесенных нами на нашей
маленькой шлюпке, когда нас долгие дни носило и мотало по океанским
просторам? Сильный северо-западный ветер дул целые сутки. Потом наступило
затишье, но к ночи поднялся ветер с юго-запада, то есть прямо нам в лоб. Тем
не менее я втянул плавучий якорь, поставил парус и направил лодку круто к
ветру с курсом на юго-юговосток. Ветер позволял выбирать лишь между этим
курсом и курсом на запад-северо-запад, но теплое дыхание юга влекло меня в
более теплые моря, и это определило мое решение.
In three hours - it was midnight, I well remember, and as dark as I had
ever seen it on the sea - the wind, still blowing out of the south-west,
rose furiously, and once again I was compelled to set the sea-anchor.
Однако через три часа, -- как сейчас помню, ровно в полночь, -- когда
нас окружал непроницаемый мрак, этот юго-западный ветер так разбушевался,
что я вновь был принужден выбросить плавучий якорь.
Day broke and found me wan-eyed and the ocean lashed white, the boat
pitching, almost on end, to its drag. We were in imminent danger of being
swamped by the whitecaps. As it was, spray and spume came aboard in such
quantities that I bailed without cessation. The blankets were soaking.
Everything was wet except Maud, and she, in oilskins, rubber boots, and
sou'wester, was dry, all but her face and hands and a stray wisp of hair.
She relieved me at the bailing-hole from time to time, and bravely she threw
out the water and faced the storm. All things are relative. It was no more
than a stiff blow, but to us, fighting for life in our frail craft, it was
indeed a storm.
Рассвет застал меня на корме. Воспаленными от напряжения глазами я
всматривался в побелевший вспененный океан, среди которого наша лодка
беспомощно взлетала и ныряла, держась на своем плавучем якоре. Мы находились
на краю гибели -- каждую секунду нас могло захлестнуть волной. Брызги и пена
низвергались на нас нескончаемым водопадом, и я должен был безостановочно
вычерпывать воду. Одеяла промокли насквозь. Промокло все, и только Мод, в
своем плаще, резиновых сапогах и зюйдвестке, была хорошо защищена, хотя
руки, лицо и выбившаяся из-под зюйдвестки прядь волос были у нее совершенно
мокрые. Время от времени она брала у меня черпак и, не страшась шторма,
принималась энергично вычерпывать воду. Все на свете относительно: в
сущности, это был просто свежий ветер, но для нас, боровшихся за жизнь на
нашем жалком суденышке, это был настоящий шторм.
Cold and cheerless, the wind beating on our faces, the white seas
roaring by, we struggled through the day. Night came, but neither of us
slept. Day came, and still the wind beat on our faces and the white seas
roared past. By the second night Maud was falling asleep from exhaustion. I
covered her with oilskins and a tarpaulin. She was comparatively dry, but
she was numb with the cold. I feared greatly that she might die in the
night; but day broke, cold and cheerless, with the same clouded sky and
beating wind and roaring seas.
Продрогшие, измученные, весь день сражались мы с разбушевавшимся
океаном и свирепым ветром, хлеставшим нам в лицо. Настала ночь, но мы не
спали. Опять рассвело, и по-прежнему ветер бил нам в лицо и пенистые валы с
ревом неслись навстречу. На вторую ночь Мод начала засыпать от изнеможения.
Я укутал ее плащом и брезентом. Одежда на ней не очень промокла, но девушка
закоченела от холода. Я боялся за ее жизнь. И снова занялся день, такой же
холодный и безрадостный, с таким же сумрачным небом, яростным ветром и
грозным ревом волн.
I had had no sleep for forty-eight hours. I was wet and chilled to the
marrow, till I felt more dead than alive. My body was stiff from exertion as
well as from cold, and my aching muscles gave me the severest torture
whenever I used them, and I used them continually. And all the time we were
being driven off into the north-east, directly away from Japan and toward
bleak Bering Sea.
Двое суток я не смыкал глаз. Я весь промок, продрог до костей и был
полумертв от усталости. Все тело у меня ныло от холода и напряжения, и при
малейшем движении натруженные мускулы давали себя знать, -- двигаться же мне
приходилось беспрестанно. А нас тем временем все несло и несло на
северо-восток -- все дальше от берегов Японии, в сторону холодного Берингова
моря.
And still we lived, and the boat lived, and the wind blew unabated. In
fact, toward nightfall of the third day it increased a trifle and something
more. The boat's bow plunged under a crest, and we came through quarter-full
of water. I bailed like a madman. The liability of shipping another such sea
was enormously increased by the water that weighed the boat down and robbed
it of its buoyancy. And another such sea meant the end. When I had the boat
empty again I was forced to take away the tarpaulin which covered Maud, in
order that I might lash it down across the bow. It was well I did, for it
covered the boat fully a third of the way aft, and three times, in the next
several hours, it flung off the bulk of the down-rushing water when the bow
shoved under the seas.
Но мы держались, и шлюпка держалась, хотя ветер дул с неослабевающей
силой. К концу третьего дня он еще окреп. Один раз шлюпка так зарылась носом
в волну, что ее на четверть залило водой. Я работал черпаком, как одержимый.
Вода, заполнившая шлюпку, тянула ее книзу, уменьшала ее плавучесть. Еще одна
такая волна -- и нас ждала неминуемая гибель. Вычерпав воду, я вынужден был
снять с Мод брезент и затянуть им носовую часть шлюпки. Он закрыл собою
шлюпку на треть и сослужил нам хорошую службу, трижды спасая нас, когда
лодка врезалась носом в волну.
Maud's condition was pitiable. She sat crouched in the bottom of the
boat, her lips blue, her face grey and plainly showing the pain she
suffered. But ever her eyes looked bravely at me, and ever her lips uttered
brave words.
На Мод было жалко смотреть. Она съежилась в комочек на дне лодки, губы
ее посинели, на бескровном лице отчетливо были написаны испытываемые ею
муки. Но ее глаза, обращенные на меня, все так же светились мужеством, и
губы произносили ободряющие слова.
The worst of the storm must have blown that night, though little I
noticed it. I had succumbed and slept where I sat in the stern- sheets. The
morning of the fourth day found the wind diminished to a gentle whisper, the
sea dying down and the sun shining upon us. Oh, the blessed sun! How we
bathed our poor bodies in its delicious warmth, reviving like bugs and
crawling things after a storm. We smiled again, said amusing things, and
waxed optimistic over our situation. Yet it was, if anything, worse than
ever. We were farther from Japan than the night we left the Ghost. Nor could
I more than roughly guess our latitude and longitude. At a calculation of a
two-mile drift per hour, during the seventy and odd hours of the storm, we
had been driven at least one hundred and fifty miles to the north-east. But
was such calculated drift correct? For all I knew, it might have been four
miles per hour instead of two. In which case we were another hundred and
fifty miles to the bad.
В эту ночь шторм, должно быть, бушевал особенной яростью, но я уже
почти ничего не сознавал, усталость одолела меня, и я заснул на корме. К
утру четвертого дня ветер упал до едва приметного дуновения, волны улеглись,
и над нами ярко засияло солнце. О, благодатное солнце! Мы нежили свои
измученные тела в его ласковых лучах и оживали, как букашки после бури. Мы
снова начали улыбаться, шутить и бодро смотреть на будущее. А ведь в
сущности положение наше было плачевнее прежнего. Мы теперь были еще дальше
от Японии, чем в ту ночь, когда покинули "Призрак"; а о том, на какой широте
и долготе мы находимся, я мог только гадать, и притом весьма приблизительно.
Если мы в течение семидесяти с лишним часов дрейфовали со скоростью двух
миль в час, нас должно было снести по крайней мере на сто пятьдесят миль к
северо-востоку. Но были ли верны мои подсчеты? А если мы дрейфовали со
скоростью четырех миль в час? Тогда нас снесло еще на сто пятьдесят миль
дальше от цели.
Where we were I did not know, though there was quite a likelihood that
we were in the vicinity of the Ghost. There were seals about us, and I was
prepared to sight a sealing-schooner at any time. We did sight one, in the
afternoon, when the north-west breeze had sprung up freshly once more. But
the strange schooner lost itself on the sky-line and we alone occupied the
circle of the sea.
Итак, где мы находимся, я не знал и не удивился бы, если бы мы вдруг
снова увидели "Призрак". Вокруг плавали котики, и я все время ждал, что на
горизонте появится промысловая шхуна. Во второй половине дня, когда снова
поднялся свежий северо-западный ветер, мы действительно увидели вдали
какую-то шхуну, но она тут же скрылась из глаз, и опять мы остались одни
среди пустынного моря.
Came days of fog, when even Maud's spirit drooped and there were no
merry words upon her lips; days of calm, when we floated on the lonely
immensity of sea, oppressed by its greatness and yet marvelling at the
miracle of tiny life, for we still lived and struggled to live; days of
sleet and wind and snow-squalls, when nothing could keep us warm; or days of
drizzling rain, when we filled our water-breakers from the drip of the wet
sail.
Были дни непроницаемого тумана, когда даже Мод падала духом и с ее губ
уже не слетали веселые слова; были дни штиля, когда мы плыли по безмолвному,
безграничному простору, подавленные величием океана, и дивились тому, что
все еще живы и боремся за жизнь, несмотря на всю нашу беспомощность; были
дни пурги и снежных шквалов, когда мы промерзали до костей, и были дождливые
дни, когда мы наполняли наши бочонки стекавшей с паруса водой.
And ever I loved Maud with an increasing love. She was so many- sided,
so many-mooded - "protean-mooded" I called her. But I called her this, and
other and dearer things, in my thoughts only. Though the declaration of my
love urged and trembled on my tongue a thousand times, I knew that it was no
time for such a declaration. If for no other reason, it was no time, when
one was protecting and trying to save a woman, to ask that woman for her
love. Delicate as was the situation, not alone in this but in other ways, I
flattered myself that I was able to deal delicately with it; and also I
flattered myself that by look or sign I gave no advertisement of the love I
felt for her. We were like good comrades, and we grew better comrades as the
days went by.
И все эти дни моя любовь к Мод непрестанно росла. Эта девушка была
такой многогранной, такой богатой настроениями -- "протеевой", как я называл
ее, -- натурой. У меня были для нее и другие, еще более ласковые имена, но я
ни разу не произнес их вслух. Слова любви трепетали у меня на губах, но я
знал, что сейчас не время для признаний. Можно ли, взяв на себя задачу
спасти и защитить женщину, просить ее любви? Но сколь ни сложно было -- в
силу этого и в силу многих других обстоятельств -- мое положение, я,
думается мне, умел держать себя как должно. Ни взглядом, ни жестом не выдал
я своих чувств. Мы с Мод были добрыми товарищами, и с каждым днем наша
дружба крепла.
One thing about her which surprised me was her lack of timidity and
fear. The terrible sea, the frail boat, the storms, the suffering, the
strangeness and isolation of the situation, - all that should have
frightened a robust woman, - seemed to make no impression upon her who had
known life only in its most sheltered and consummately artificial aspects,
and who was herself all fire and dew and mist, sublimated spirit, all that
was soft and tender and clinging in woman. And yet I am wrong. She WAS timid
and afraid, but she possessed courage. The flesh and the qualms of the flesh
she was heir to, but the flesh bore heavily only on the flesh. And she was
spirit, first and always spirit, etherealized essence of life, calm as her
calm eyes, and sure of permanence in the changing order of the universe.
Больше всего поражало меня в Мод полное отсутствие робости и страха. Ни
грозное море, ни утлая лодка, ни штормы, ни страдания, ни наше одиночество,
то есть все то, что могло бы устрашить даже физически закаленную женщину, не
производило, казалось, никакого впечатления на нее. А ведь она знала жизнь
только в ее наиболее изнеживающих, искусственно облегченных формах. Эта
девушка представлялась мне всегда как бы сотканной из звездного сияния, росы
и туманной дымки. Она казалась мне духом, принявшим телесную оболочку, и
воплощением всего, что есть самого нежного, ласкового, доверчивого в
женщине. Однако я был не вполне прав. Мод и робела и боялась, но она
обладала мужеством. Плоть и муки были и ее уделом, как и всякой женщины, но
дух ее был выше плоти, и страдала только ее плоть. Она была как бы духом
жизни, ее духовной сутью, -- всегда безмятежная с безмятежным взглядом,
исполненная веры в высший порядок среди неустойчивого порядка вселенной.
Came days of storm, days and nights of storm, when the ocean menaced us
with its roaring whiteness, and the wind smote our struggling boat with a
Titan's buffets. And ever we were flung off, farther and farther, to the
north-east. It was in such a storm, and the worst that we had experienced,
that I cast a weary glance to leeward, not in quest of anything, but more
from the weariness of facing the elemental strife, and in mute appeal,
almost, to the wrathful powers to cease and let us be. What I saw I could
not at first believe. Days and nights of sleeplessness and anxiety had
doubtless turned my head. I looked back at Maud, to identify myself, as it
were, in time and space. The sight of her dear wet cheeks, her flying hair,
and her brave brown eyes convinced me that my vision was still healthy.
Again I turned my face to leeward, and again I saw the jutting promontory,
black and high and naked, the raging surf that broke about its base and beat
its front high up with spouting fountains, the black and forbidden
coast-line running toward the south-east and fringed with a tremendous scarf
of white.
Опять наступила полоса штормов. Дни и ночи ревела буря, рукой титана
швыряя наше суденышко по волнам, и океан щерился на нас своей пенистой
пастью. Все дальше и дальше относило нас на северо-восток. И вот однажды,
когда шторм свирепствовал вовсю, я бросил усталый взгляд в подветренную
сторону. Я уже ничего не искал, а скорее, измученный борьбой со стихией, как
бы безмолвно молил разъяренные хляби морские унять свой гнев и пощадить нас.
Но, взглянув, я не поверил своим глазам. У меня мелькнула мысль, что дни и
ночи, проведенные без сна, в непрестанной тревоге, помрачили мой разум. Я
перевел взгляд на Мод, и вид ее ясных карих глаз, ее милых мокрых щек и
развевающихся волос сказал мне, что рассудок мой цел. Повернувшись снова в
подветренную сторону, я снова увидел выступающий далеко в море мыс --
черный, высокий и голый, увидел бурный прибой, разбивающийся у его подножия
фонтаном белых брызг, и мрачный, неприветливый берег, уходящий на юго-восток
и окаймленный грозной полосой бурунов.
"Maud," I said. "Maud." She turned her head and beheld the sight.
-- Мод, -- воскликнул я, -- Мод! Она повернула голову и тоже увидела
землю.
"It cannot be Alaska!" she cried.
-- Неужели это Аляска? -- вскричала она.
"Alas, no," I answered, and asked, "Can you swim?"
-- Увы, нет! -- ответил я и тут же спросил: -- Вы умеете плавать?
She shook her head.
Она отрицательно покачала головой.
"Neither can I," I said. "So we must get ashore without swimming, in
some opening between the rocks through which we can drive the boat and
clamber out. But we must be quick, most quick - and sure."
-- И я не умею, -- сказал я. -- Значит, добираться до берега придется
не вплавь, а на шлюпке, придется найти какой-нибудь проход между прибрежными
скалами. Но время терять нельзя... И присутствия духа тоже.
I spoke with a confidence she knew I did not feel, for she looked at me
with that unfaltering gaze of hers and said:
Я говорил уверенно, но на душе у меня было далеко не спокойно. Мод
поняла это и, пристально посмотрев на меня, сказала:
"I have not thanked you yet for all you have done for me but - "
-- Я еще не поблагодарила вас за все, что вы сделали для меня, и...
She hesitated, as if in doubt how best to word her gratitude.
Она запнулась, как бы подбирая слова, чтобы лучше выразить свою
благодарность.
"Well?" I said, brutally, for I was not quite pleased with her thanking
me.
-- И что же дальше? -- спросил я довольно грубо, так как мне совсем не
понравилось, что она вдруг вздумала благодарить меня.
"You might help me," she smiled.
-- Помогите же мне! -- улыбнулась она.
"To acknowledge your obligations before you die? Not at all. We are not
going to die. We shall land on that island, and we shall be snug and
sheltered before the day is done."
-- Помочь вам высказать мне свою признательность перед смертью? И не
подумаю. Мы не умрем. Мы высадимся на этот остров и устроимся на нем
наилучшим образом еще до темноты.
I spoke stoutly, but I did not believe a word. Nor was I prompted to
lie through fear. I felt no fear, though I was sure of death in that boiling
surge amongst the rocks which was rapidly growing nearer. It was impossible
to hoist sail and claw off that shore. The wind would instantly capsize the
boat; the seas would swamp it the moment it fell into the trough; and,
besides, the sail, lashed to the spare oars, dragged in the sea ahead of us.
Однако, несмотря на всю решительность моего тона, я сам не верил ни
единому своему слову. Но не страх заставлял меня лгать. Страха за себя я не
испытывал, хотя и ждал, что найду смерть в кипящем прибое среди скал,
которые быстро надвигались на нас. Нечего было и думать о том, чтобы поднять
парус и попытаться отойти от берега; ветер мгновенно опрокинул бы шлюпку, и
волны захлестнули бы ее; да к тому же и парус вместе с запасными веслами был
у нас спущен за корму.
As I say, I was not afraid to meet my own death, there, a few hundred
yards to leeward; but I was appalled at the thought that Maud must die. My
cursed imagination saw her beaten and mangled against the rocks, and it was
too terrible. I strove to compel myself to think we would make the landing
safely, and so I spoke, not what I believed, but what I preferred to
believe.
Как я уже сказал, сам я не страшился смерти, которая подстерегала нас
где-то там, в каких-нибудь сотнях ярдов, но мысль о том, что должна умереть
Мод, приводила меня в ужас. Проклятое воображение уже рисовало мне ее
изуродованное тело в кипящем водовороте среди прибрежных скал, и я не мог
этого вынести: я заставлял себя думать, что мы благополучно высадимся на
берег, и говорил не то, чему верил, а то, чему хотел бы верить.
I recoiled before contemplation of that frightful death, and for a
moment I entertained the wild idea of seizing Maud in my arms and leaping
overboard. Then I resolved to wait, and at the last moment, when we entered
on the final stretch, to take her in my arms and proclaim my love, and, with
her in my embrace, to make the desperate struggle and die.
Вставшая перед моими глазами картина столь страшной гибели ужаснула
меня, и на миг мелькнула безумная мысль: схватить Мод в объятия и прыгнуть с
нею за борт. Эту мысль сменила другая: когда шлюпка достигнет полосы
бурунов, обнять Мод, сказать ей о своей любви и, подхватив ее на руки,
броситься в последнюю отчаянную схватку со смертью.
Instinctively we drew closer together in the bottom of the boat. I felt
her mittened hand come out to mine. And thus, without speech, we waited the
end. We were not far off the line the wind made with the western edge of the
promontory, and I watched in the hope that some set of the current or send
of the sea would drift us past before we reached the surf.
Мы инстинктивно придвинулись друг к Другу. Рука Мод в рукавице
потянулась к моей. И так, без слов, мы Ждали конца. Мы были уже близко от
полосы прибоя у западного края мыса, и я напряженно смотрел вперед в слабой
надежде, что случайное течение или сильная волна подхватит и пронесет нас
мимо бурунов.
"We shall go clear," I said, with a confidence which I knew deceived
neither of us.
-- Мы проскочим! -- заявил я с напускной уверенностью, которая не
обманула ни Мод, ни меня самого. Но через несколько минут я снова
воскликнул:
"By God, we WILL go clear!" I cried, five minutes later. The oath left
my lips in my excitement - the first, I do believe, in my life, unless
"trouble it," an expletive of my youth, be accounted an oath.
-- Мы проскочим, черт побериЯ был так взволнован, что выбранился --
чуть ли не впервые в жизни.
"I beg your pardon," I said.
-- Прошу прощения... -- пробормотал я.
"You have convinced me of your sincerity," she said, with a faint
smile. "I do know, now, that we shall go clear."
-- Вот теперь вы убедили меня! -- с улыбкой сказала Мод. -- Теперь и я
верю, что мы проскочим.
I had seen a distant headland past the extreme edge of the promontory,
and as we looked we could see grow the intervening coastline of what was
evidently a deep cove. At the same time there broke upon our ears a
continuous and mighty bellowing. It partook of the magnitude and volume of
distant thunder, and it came to us directly from leeward, rising above the
crash of the surf and travelling directly in the teeth of the storm. As we
passed the point the whole cove burst upon our view, a half-moon of white
sandy beach upon which broke a huge surf, and which was covered with myriads
of seals. It was from them that the great bellowing went up.
За краем мыса уже виден был вдали высокий берег, и нашим глазам
постепенно открывалась глубокая бухта. Одновременно с этим до нас долетел
какой-то глухой, неумолчный рев. Он перекатывался, как отдаленный гром, и
доносился с подветренной стороны сквозь грохот прибоя и вой бури. Мы
обогнули мыс, и вся бухта сразу открылась нам -- белый, изогнутый
полумесяцем песчаный берег, о который разбивался мощный прибой и который был
сплошь усеян мириадами котиков. От них-то и исходил долетавший до нас рев.
"A rookery!" I cried. "Now are we indeed saved. There must be men and
cruisers to protect them from the seal-hunters. Possibly there is a station
ashore."
-- Лежбище! -- воскликнул я, -- теперь мы и вправду спасены. Тут должна
быть охрана и сторожевые суда для защиты животных от охотников. Быть может,
на берегу есть даже пост.
But as I studied the surf which beat upon the beach, I said, "Still
bad, but not so bad. And now, if the gods be truly kind, we shall drift by
that next headland and come upon a perfectly sheltered beach, where we may
land without wetting our feet."
Однако, продолжая всматриваться в линию прибоя, разбивавшегося о берег,
я вынужден был заметить:
-- Не так-то все это просто, конечно, ну да ничего. Если боги
смилостивятся над нами, мы обогнем еще один мыс и, может быть, найдем хорошо
защищенную бухту, где сможем выйти из шлюпки, даже не замочив ног.
And the gods were kind. The first and second headlands were directly in
line with the south-west wind; but once around the second, - and we went
perilously near, - we picked up the third headland, still in line with the
wind and with the other two. But the cove that intervened! It penetrated
deep into the land, and the tide, setting in, drifted us under the shelter
of the point. Here the sea was calm, save for a heavy but smooth
ground-swell, and I took in the sea-anchor and began to row. From the point
the shore curved away, more and more to the south and west, until at last it
disclosed a cove within the cove, a little land-locked harbour, the water
level as a pond, broken only by tiny ripples where vagrant breaths and wisps
of the storm hurtled down from over the frowning wall of rock that backed
the beach a hundred feet inshore.
И боги смилостивились. Чуть не врезавшись во второй мыс, мы все же
обогнули его, гонимые юговосточным ветром, и увидели третий, почти на одной
линии с первыми двумя. Но какая бухта открылась нам здесьОна глубоко
вдавалась в сушу, и прилив сразу подхватил нашу шлюпку и отнес под укрытие
второго мыса. Здесь море было почти спокойно, крупная, но ровная зыбь качала
шлюпку, и я втянул плавучий якорь и сел на весла. Берег загибался все дальше
на юго-запад, и вдруг внутри этой большой бухты нам открылась еще одна
небольшая, хорошо закрытая естественная гавань, где вода стояла тихо, как в
пруду, лишь изредка подергиваемая рябью, когда из-за нависшей над песчаным
берегом отвесной гряды скал, футах в ста от воды, налетали слабые порывы
ветра -- отголоски бушевавшего в океане шторма.
Here were no seals whatever. The boat's stern touched the hard shingle.
I sprang out, extending my hand to Maud. The next moment she was beside me.
As my fingers released hers, she clutched for my arm hastily. At the same
moment I swayed, as about to fall to the sand. This was the startling effect
of the cessation of motion. We had been so long upon the moving, rocking sea
that the stable land was a shock to us. We expected the beach to lift up
this way and that, and the rocky walls to swing back and forth like the
sides of a ship; and when we braced ourselves, automatically, for these
various expected movements, their non-occurrence quite overcame our
equilibrium.
Котиков здесь совсем не было видно. Киль лодки врезался в твердую
гальку. Я выскочил, протянул Мод руку, и секунду спустя она уже стояла рядом
со мною. Но, как только я отпустил ее руку, она поспешно ухватилась за меня.
В тот же миг я сам пошатнулся и чуть не упал на песок. Так повлияло на нас
прекращение качки. Слишком долго носило нас по морю и швыряло на волнах, и
теперь, став на твердую почву, мы были ошеломлены. Нам казалось, что берег
тоже должен опускаться и подниматься у нас под ногами, а скалы -- качаться,
как борта судна. И когда мы по привычке приготовились противостоять этим
движениям, отсутствие их совершенно нарушило наше чувство равновесия.
"I really must sit down," Maud said, with a nervous laugh and a dizzy
gesture, and forthwith she sat down on the sand.
-- Нет, я должна присесть, -- сказала Мод, нервно рассмеявшись и,
взмахнув руками, как пьяная, опустилась на песок.
I attended to making the boat secure and joined her. Thus we landed on
Endeavour Island, as we came to it, land-sick from long custom of the sea.
Втащив лодку повыше, я присоединился к Мод. Так произошла высадка на
"Остров Усилий" двух людей, отвыкших от земли и после долгого пребывания на
море испытавших "качку" на суше.
"Fool!" I cried aloud in my vexation.
-- Дурак! -- воскликнул я, давая выход своей досаде.
I had unloaded the boat and carried its contents high up on the beach,
where I had set about making a camp. There was driftwood, though not much,
on the beach, and the sight of a coffee tin I had taken from the Ghost's
larder had given me the idea of a fire.
Я только что разгрузил шлюпку и перенес все наши вещи туда, где думал
устроить стоянку, -- подальше от воды. На берегу валялись выброшенные морем
обломки дерева, и вид банки кофе, которую я прихватил из кладовой
"Призрака", сразу навел меня на мысль разжечь костер.
"Blithering idiot!" I was continuing.
-- Жалкий идиот! -- продолжал я.
But Maud said, "Tut, tut," in gentle reproval, and then asked why I was
a blithering idiot.
-- Что вы, что вы!.. -- проговорила Мод тоном мягкого упрека и пожелала
узнать, почему я жалкий идиот.
"No matches," I groaned. "Not a match did I bring. And now we shall
have no hot coffee, soup, tea, or anything!"
-- Спичек-то нет! -- простонал я. -- Я не припас ни одной спички, и
теперь у нас не будет ни горячего кофе, ни супа, ни чая -- вообще ничего
горячего!
"Wasn't it - er - Crusoe who rubbed sticks together?" she drawled.
-- А ведь, кажется, Робинзон Крузо добывал огонь трением одной палки о
другую? -- заметила она.
"But I have read the personal narratives of a score of shipwrecked men
who tried, and tried in vain," I answered. "I remember Winters, a newspaper
fellow with an Alaskan and Siberian reputation. Met him at the Bibelot once,
and he was telling us how he attempted to make a fire with a couple of
sticks. It was most amusing. He told it inimitably, but it was the story of
a failure. I remember his conclusion, his black eyes flashing as he said,
'Gentlemen, the South Sea Islander may do it, the Malay may do it, but take
my word it's beyond the white man.'"
-- Ну да! Я раз двадцать читал рассказы потерпевших кораблекрушение, --
они тоже пытались это делать, но без малейшего успеха, -- сказал я. -- Знал
я еще некоего Винтерса, газетного репортера, -- он побывал на Аляске и в
Сибири. Мы как-то встретились с ним, и он рассказал мне о своей попытке
развести костер с помощью двух палок. Забавная история, и рассказывал он ее
неподражаемо. Но его попытка тоже кончилась неудачей. Я помню, как в
заключение он изрек, сверкнув своими черными глазами: "ДжентльменыБыть
может, жителям тихоокеанских островов это и удается, быть может, малайцам
это удается, но даю вам слово, что белому человеку это недоступно".
"Oh, well, we've managed so far without it," she said cheerfully. "And
there's no reason why we cannot still manage without it."
-- Ну что ж, мы ведь до сих пор обходились без огня, -- бодро сказала
Мод. -- И теперь как-нибудь обойдемся, надо полагать.
"But think of the coffee!" I cried. "It's good coffee, too, I know. I
took it from Larsen's private stores. And look at that good wood."
-- Но подумайте, у нас есть кофе! -- воскликнул я. -- И превосходный
кофе! Я же знаю, -- я взял его из личных запасов Волка Ларсена. И есть
отличные дрова!
I confess, I wanted the coffee badly; and I learned, not long
afterward, that the berry was likewise a little weakness of Maud's. Besides,
we had been so long on a cold diet that we were numb inside as well as out.
Anything warm would have been most gratifying. But I complained no more and
set about making a tent of the sail for Maud.
Признаюсь, мне ужасно хотелось кофе, а вскоре я узнал, что и Мод питает
слабость к этому напитку. К тому же мы так долго были лишены горячей пищи,
что, казалось, окоченели изнутри не меньше, чем снаружи. Глоток чего-нибудь
горячего пришелся бы нам очень кстати. Но я перестал сетовать и принялся
сооружать из паруса палатку для Мод.
I had looked upon it as a simple task, what of the oars, mast, boom,
and sprit, to say nothing of plenty of lines. But as I was without
experience, and as every detail was an experiment and every successful
detail an invention, the day was well gone before her shelter was an
вместе с тем -- странный парадокс! -- мне никогда так не хотелось жить, как
теперь, когда я меньше всего дорожил своей жизнью. Ведь никогда еще жизнь
моя не была наполнена таким смыслом, думал я. Пока дремота подкрадывалась ко
мне, я лежал и с чувством неизъяснимого довольства вглядывался в темноту,
зная, что там, на корме, приютилась Мод, что она зорко несет свою вахту
среди бушующих волн и готова каждую минуту позвать меня на помощь.
There is no need of going into an extended recital of our suffering in
the small boat during the many days we were driven and drifted, here and
there, willy-nilly, across the ocean. The high wind blew from the north-west
for twenty-four hours, when it fell calm, and in the night sprang up from
the south-west. This was dead in our teeth, but I took in the sea-anchor and
set sail, hauling a course on the wind which took us in a
south-south-easterly direction. It was an even choice between this and the
west-north-westerly course which the wind permitted; but the warm airs of
the south fanned my desire for a warmer sea and swayed my decision.
Стоит ли рассказывать о всех страданиях, перенесенных нами на нашей
маленькой шлюпке, когда нас долгие дни носило и мотало по океанским
просторам? Сильный северо-западный ветер дул целые сутки. Потом наступило
затишье, но к ночи поднялся ветер с юго-запада, то есть прямо нам в лоб. Тем
не менее я втянул плавучий якорь, поставил парус и направил лодку круто к
ветру с курсом на юго-юговосток. Ветер позволял выбирать лишь между этим
курсом и курсом на запад-северо-запад, но теплое дыхание юга влекло меня в
более теплые моря, и это определило мое решение.
In three hours - it was midnight, I well remember, and as dark as I had
ever seen it on the sea - the wind, still blowing out of the south-west,
rose furiously, and once again I was compelled to set the sea-anchor.
Однако через три часа, -- как сейчас помню, ровно в полночь, -- когда
нас окружал непроницаемый мрак, этот юго-западный ветер так разбушевался,
что я вновь был принужден выбросить плавучий якорь.
Day broke and found me wan-eyed and the ocean lashed white, the boat
pitching, almost on end, to its drag. We were in imminent danger of being
swamped by the whitecaps. As it was, spray and spume came aboard in such
quantities that I bailed without cessation. The blankets were soaking.
Everything was wet except Maud, and she, in oilskins, rubber boots, and
sou'wester, was dry, all but her face and hands and a stray wisp of hair.
She relieved me at the bailing-hole from time to time, and bravely she threw
out the water and faced the storm. All things are relative. It was no more
than a stiff blow, but to us, fighting for life in our frail craft, it was
indeed a storm.
Рассвет застал меня на корме. Воспаленными от напряжения глазами я
всматривался в побелевший вспененный океан, среди которого наша лодка
беспомощно взлетала и ныряла, держась на своем плавучем якоре. Мы находились
на краю гибели -- каждую секунду нас могло захлестнуть волной. Брызги и пена
низвергались на нас нескончаемым водопадом, и я должен был безостановочно
вычерпывать воду. Одеяла промокли насквозь. Промокло все, и только Мод, в
своем плаще, резиновых сапогах и зюйдвестке, была хорошо защищена, хотя
руки, лицо и выбившаяся из-под зюйдвестки прядь волос были у нее совершенно
мокрые. Время от времени она брала у меня черпак и, не страшась шторма,
принималась энергично вычерпывать воду. Все на свете относительно: в
сущности, это был просто свежий ветер, но для нас, боровшихся за жизнь на
нашем жалком суденышке, это был настоящий шторм.
Cold and cheerless, the wind beating on our faces, the white seas
roaring by, we struggled through the day. Night came, but neither of us
slept. Day came, and still the wind beat on our faces and the white seas
roared past. By the second night Maud was falling asleep from exhaustion. I
covered her with oilskins and a tarpaulin. She was comparatively dry, but
she was numb with the cold. I feared greatly that she might die in the
night; but day broke, cold and cheerless, with the same clouded sky and
beating wind and roaring seas.
Продрогшие, измученные, весь день сражались мы с разбушевавшимся
океаном и свирепым ветром, хлеставшим нам в лицо. Настала ночь, но мы не
спали. Опять рассвело, и по-прежнему ветер бил нам в лицо и пенистые валы с
ревом неслись навстречу. На вторую ночь Мод начала засыпать от изнеможения.
Я укутал ее плащом и брезентом. Одежда на ней не очень промокла, но девушка
закоченела от холода. Я боялся за ее жизнь. И снова занялся день, такой же
холодный и безрадостный, с таким же сумрачным небом, яростным ветром и
грозным ревом волн.
I had had no sleep for forty-eight hours. I was wet and chilled to the
marrow, till I felt more dead than alive. My body was stiff from exertion as
well as from cold, and my aching muscles gave me the severest torture
whenever I used them, and I used them continually. And all the time we were
being driven off into the north-east, directly away from Japan and toward
bleak Bering Sea.
Двое суток я не смыкал глаз. Я весь промок, продрог до костей и был
полумертв от усталости. Все тело у меня ныло от холода и напряжения, и при
малейшем движении натруженные мускулы давали себя знать, -- двигаться же мне
приходилось беспрестанно. А нас тем временем все несло и несло на
северо-восток -- все дальше от берегов Японии, в сторону холодного Берингова
моря.
And still we lived, and the boat lived, and the wind blew unabated. In
fact, toward nightfall of the third day it increased a trifle and something
more. The boat's bow plunged under a crest, and we came through quarter-full
of water. I bailed like a madman. The liability of shipping another such sea
was enormously increased by the water that weighed the boat down and robbed
it of its buoyancy. And another such sea meant the end. When I had the boat
empty again I was forced to take away the tarpaulin which covered Maud, in
order that I might lash it down across the bow. It was well I did, for it
covered the boat fully a third of the way aft, and three times, in the next
several hours, it flung off the bulk of the down-rushing water when the bow
shoved under the seas.
Но мы держались, и шлюпка держалась, хотя ветер дул с неослабевающей
силой. К концу третьего дня он еще окреп. Один раз шлюпка так зарылась носом
в волну, что ее на четверть залило водой. Я работал черпаком, как одержимый.
Вода, заполнившая шлюпку, тянула ее книзу, уменьшала ее плавучесть. Еще одна
такая волна -- и нас ждала неминуемая гибель. Вычерпав воду, я вынужден был
снять с Мод брезент и затянуть им носовую часть шлюпки. Он закрыл собою
шлюпку на треть и сослужил нам хорошую службу, трижды спасая нас, когда
лодка врезалась носом в волну.
Maud's condition was pitiable. She sat crouched in the bottom of the
boat, her lips blue, her face grey and plainly showing the pain she
suffered. But ever her eyes looked bravely at me, and ever her lips uttered
brave words.
На Мод было жалко смотреть. Она съежилась в комочек на дне лодки, губы
ее посинели, на бескровном лице отчетливо были написаны испытываемые ею
муки. Но ее глаза, обращенные на меня, все так же светились мужеством, и
губы произносили ободряющие слова.
The worst of the storm must have blown that night, though little I
noticed it. I had succumbed and slept where I sat in the stern- sheets. The
morning of the fourth day found the wind diminished to a gentle whisper, the
sea dying down and the sun shining upon us. Oh, the blessed sun! How we
bathed our poor bodies in its delicious warmth, reviving like bugs and
crawling things after a storm. We smiled again, said amusing things, and
waxed optimistic over our situation. Yet it was, if anything, worse than
ever. We were farther from Japan than the night we left the Ghost. Nor could
I more than roughly guess our latitude and longitude. At a calculation of a
two-mile drift per hour, during the seventy and odd hours of the storm, we
had been driven at least one hundred and fifty miles to the north-east. But
was such calculated drift correct? For all I knew, it might have been four
miles per hour instead of two. In which case we were another hundred and
fifty miles to the bad.
В эту ночь шторм, должно быть, бушевал особенной яростью, но я уже
почти ничего не сознавал, усталость одолела меня, и я заснул на корме. К
утру четвертого дня ветер упал до едва приметного дуновения, волны улеглись,
и над нами ярко засияло солнце. О, благодатное солнце! Мы нежили свои
измученные тела в его ласковых лучах и оживали, как букашки после бури. Мы
снова начали улыбаться, шутить и бодро смотреть на будущее. А ведь в
сущности положение наше было плачевнее прежнего. Мы теперь были еще дальше
от Японии, чем в ту ночь, когда покинули "Призрак"; а о том, на какой широте
и долготе мы находимся, я мог только гадать, и притом весьма приблизительно.
Если мы в течение семидесяти с лишним часов дрейфовали со скоростью двух
миль в час, нас должно было снести по крайней мере на сто пятьдесят миль к
северо-востоку. Но были ли верны мои подсчеты? А если мы дрейфовали со
скоростью четырех миль в час? Тогда нас снесло еще на сто пятьдесят миль
дальше от цели.
Where we were I did not know, though there was quite a likelihood that
we were in the vicinity of the Ghost. There were seals about us, and I was
prepared to sight a sealing-schooner at any time. We did sight one, in the
afternoon, when the north-west breeze had sprung up freshly once more. But
the strange schooner lost itself on the sky-line and we alone occupied the
circle of the sea.
Итак, где мы находимся, я не знал и не удивился бы, если бы мы вдруг
снова увидели "Призрак". Вокруг плавали котики, и я все время ждал, что на
горизонте появится промысловая шхуна. Во второй половине дня, когда снова
поднялся свежий северо-западный ветер, мы действительно увидели вдали
какую-то шхуну, но она тут же скрылась из глаз, и опять мы остались одни
среди пустынного моря.
Came days of fog, when even Maud's spirit drooped and there were no
merry words upon her lips; days of calm, when we floated on the lonely
immensity of sea, oppressed by its greatness and yet marvelling at the
miracle of tiny life, for we still lived and struggled to live; days of
sleet and wind and snow-squalls, when nothing could keep us warm; or days of
drizzling rain, when we filled our water-breakers from the drip of the wet
sail.
Были дни непроницаемого тумана, когда даже Мод падала духом и с ее губ
уже не слетали веселые слова; были дни штиля, когда мы плыли по безмолвному,
безграничному простору, подавленные величием океана, и дивились тому, что
все еще живы и боремся за жизнь, несмотря на всю нашу беспомощность; были
дни пурги и снежных шквалов, когда мы промерзали до костей, и были дождливые
дни, когда мы наполняли наши бочонки стекавшей с паруса водой.
And ever I loved Maud with an increasing love. She was so many- sided,
so many-mooded - "protean-mooded" I called her. But I called her this, and
other and dearer things, in my thoughts only. Though the declaration of my
love urged and trembled on my tongue a thousand times, I knew that it was no
time for such a declaration. If for no other reason, it was no time, when
one was protecting and trying to save a woman, to ask that woman for her
love. Delicate as was the situation, not alone in this but in other ways, I
flattered myself that I was able to deal delicately with it; and also I
flattered myself that by look or sign I gave no advertisement of the love I
felt for her. We were like good comrades, and we grew better comrades as the
days went by.
И все эти дни моя любовь к Мод непрестанно росла. Эта девушка была
такой многогранной, такой богатой настроениями -- "протеевой", как я называл
ее, -- натурой. У меня были для нее и другие, еще более ласковые имена, но я
ни разу не произнес их вслух. Слова любви трепетали у меня на губах, но я
знал, что сейчас не время для признаний. Можно ли, взяв на себя задачу
спасти и защитить женщину, просить ее любви? Но сколь ни сложно было -- в
силу этого и в силу многих других обстоятельств -- мое положение, я,
думается мне, умел держать себя как должно. Ни взглядом, ни жестом не выдал
я своих чувств. Мы с Мод были добрыми товарищами, и с каждым днем наша
дружба крепла.
One thing about her which surprised me was her lack of timidity and
fear. The terrible sea, the frail boat, the storms, the suffering, the
strangeness and isolation of the situation, - all that should have
frightened a robust woman, - seemed to make no impression upon her who had
known life only in its most sheltered and consummately artificial aspects,
and who was herself all fire and dew and mist, sublimated spirit, all that
was soft and tender and clinging in woman. And yet I am wrong. She WAS timid
and afraid, but she possessed courage. The flesh and the qualms of the flesh
she was heir to, but the flesh bore heavily only on the flesh. And she was
spirit, first and always spirit, etherealized essence of life, calm as her
calm eyes, and sure of permanence in the changing order of the universe.
Больше всего поражало меня в Мод полное отсутствие робости и страха. Ни
грозное море, ни утлая лодка, ни штормы, ни страдания, ни наше одиночество,
то есть все то, что могло бы устрашить даже физически закаленную женщину, не
производило, казалось, никакого впечатления на нее. А ведь она знала жизнь
только в ее наиболее изнеживающих, искусственно облегченных формах. Эта
девушка представлялась мне всегда как бы сотканной из звездного сияния, росы
и туманной дымки. Она казалась мне духом, принявшим телесную оболочку, и
воплощением всего, что есть самого нежного, ласкового, доверчивого в
женщине. Однако я был не вполне прав. Мод и робела и боялась, но она
обладала мужеством. Плоть и муки были и ее уделом, как и всякой женщины, но
дух ее был выше плоти, и страдала только ее плоть. Она была как бы духом
жизни, ее духовной сутью, -- всегда безмятежная с безмятежным взглядом,
исполненная веры в высший порядок среди неустойчивого порядка вселенной.
Came days of storm, days and nights of storm, when the ocean menaced us
with its roaring whiteness, and the wind smote our struggling boat with a
Titan's buffets. And ever we were flung off, farther and farther, to the
north-east. It was in such a storm, and the worst that we had experienced,
that I cast a weary glance to leeward, not in quest of anything, but more
from the weariness of facing the elemental strife, and in mute appeal,
almost, to the wrathful powers to cease and let us be. What I saw I could
not at first believe. Days and nights of sleeplessness and anxiety had
doubtless turned my head. I looked back at Maud, to identify myself, as it
were, in time and space. The sight of her dear wet cheeks, her flying hair,
and her brave brown eyes convinced me that my vision was still healthy.
Again I turned my face to leeward, and again I saw the jutting promontory,
black and high and naked, the raging surf that broke about its base and beat
its front high up with spouting fountains, the black and forbidden
coast-line running toward the south-east and fringed with a tremendous scarf
of white.
Опять наступила полоса штормов. Дни и ночи ревела буря, рукой титана
швыряя наше суденышко по волнам, и океан щерился на нас своей пенистой
пастью. Все дальше и дальше относило нас на северо-восток. И вот однажды,
когда шторм свирепствовал вовсю, я бросил усталый взгляд в подветренную
сторону. Я уже ничего не искал, а скорее, измученный борьбой со стихией, как
бы безмолвно молил разъяренные хляби морские унять свой гнев и пощадить нас.
Но, взглянув, я не поверил своим глазам. У меня мелькнула мысль, что дни и
ночи, проведенные без сна, в непрестанной тревоге, помрачили мой разум. Я
перевел взгляд на Мод, и вид ее ясных карих глаз, ее милых мокрых щек и
развевающихся волос сказал мне, что рассудок мой цел. Повернувшись снова в
подветренную сторону, я снова увидел выступающий далеко в море мыс --
черный, высокий и голый, увидел бурный прибой, разбивающийся у его подножия
фонтаном белых брызг, и мрачный, неприветливый берег, уходящий на юго-восток
и окаймленный грозной полосой бурунов.
"Maud," I said. "Maud." She turned her head and beheld the sight.
-- Мод, -- воскликнул я, -- Мод! Она повернула голову и тоже увидела
землю.
"It cannot be Alaska!" she cried.
-- Неужели это Аляска? -- вскричала она.
"Alas, no," I answered, and asked, "Can you swim?"
-- Увы, нет! -- ответил я и тут же спросил: -- Вы умеете плавать?
She shook her head.
Она отрицательно покачала головой.
"Neither can I," I said. "So we must get ashore without swimming, in
some opening between the rocks through which we can drive the boat and
clamber out. But we must be quick, most quick - and sure."
-- И я не умею, -- сказал я. -- Значит, добираться до берега придется
не вплавь, а на шлюпке, придется найти какой-нибудь проход между прибрежными
скалами. Но время терять нельзя... И присутствия духа тоже.
I spoke with a confidence she knew I did not feel, for she looked at me
with that unfaltering gaze of hers and said:
Я говорил уверенно, но на душе у меня было далеко не спокойно. Мод
поняла это и, пристально посмотрев на меня, сказала:
"I have not thanked you yet for all you have done for me but - "
-- Я еще не поблагодарила вас за все, что вы сделали для меня, и...
She hesitated, as if in doubt how best to word her gratitude.
Она запнулась, как бы подбирая слова, чтобы лучше выразить свою
благодарность.
"Well?" I said, brutally, for I was not quite pleased with her thanking
me.
-- И что же дальше? -- спросил я довольно грубо, так как мне совсем не
понравилось, что она вдруг вздумала благодарить меня.
"You might help me," she smiled.
-- Помогите же мне! -- улыбнулась она.
"To acknowledge your obligations before you die? Not at all. We are not
going to die. We shall land on that island, and we shall be snug and
sheltered before the day is done."
-- Помочь вам высказать мне свою признательность перед смертью? И не
подумаю. Мы не умрем. Мы высадимся на этот остров и устроимся на нем
наилучшим образом еще до темноты.
I spoke stoutly, but I did not believe a word. Nor was I prompted to
lie through fear. I felt no fear, though I was sure of death in that boiling
surge amongst the rocks which was rapidly growing nearer. It was impossible
to hoist sail and claw off that shore. The wind would instantly capsize the
boat; the seas would swamp it the moment it fell into the trough; and,
besides, the sail, lashed to the spare oars, dragged in the sea ahead of us.
Однако, несмотря на всю решительность моего тона, я сам не верил ни
единому своему слову. Но не страх заставлял меня лгать. Страха за себя я не
испытывал, хотя и ждал, что найду смерть в кипящем прибое среди скал,
которые быстро надвигались на нас. Нечего было и думать о том, чтобы поднять
парус и попытаться отойти от берега; ветер мгновенно опрокинул бы шлюпку, и
волны захлестнули бы ее; да к тому же и парус вместе с запасными веслами был
у нас спущен за корму.
As I say, I was not afraid to meet my own death, there, a few hundred
yards to leeward; but I was appalled at the thought that Maud must die. My
cursed imagination saw her beaten and mangled against the rocks, and it was
too terrible. I strove to compel myself to think we would make the landing
safely, and so I spoke, not what I believed, but what I preferred to
believe.
Как я уже сказал, сам я не страшился смерти, которая подстерегала нас
где-то там, в каких-нибудь сотнях ярдов, но мысль о том, что должна умереть
Мод, приводила меня в ужас. Проклятое воображение уже рисовало мне ее
изуродованное тело в кипящем водовороте среди прибрежных скал, и я не мог
этого вынести: я заставлял себя думать, что мы благополучно высадимся на
берег, и говорил не то, чему верил, а то, чему хотел бы верить.
I recoiled before contemplation of that frightful death, and for a
moment I entertained the wild idea of seizing Maud in my arms and leaping
overboard. Then I resolved to wait, and at the last moment, when we entered
on the final stretch, to take her in my arms and proclaim my love, and, with
her in my embrace, to make the desperate struggle and die.
Вставшая перед моими глазами картина столь страшной гибели ужаснула
меня, и на миг мелькнула безумная мысль: схватить Мод в объятия и прыгнуть с
нею за борт. Эту мысль сменила другая: когда шлюпка достигнет полосы
бурунов, обнять Мод, сказать ей о своей любви и, подхватив ее на руки,
броситься в последнюю отчаянную схватку со смертью.
Instinctively we drew closer together in the bottom of the boat. I felt
her mittened hand come out to mine. And thus, without speech, we waited the
end. We were not far off the line the wind made with the western edge of the
promontory, and I watched in the hope that some set of the current or send
of the sea would drift us past before we reached the surf.
Мы инстинктивно придвинулись друг к Другу. Рука Мод в рукавице
потянулась к моей. И так, без слов, мы Ждали конца. Мы были уже близко от
полосы прибоя у западного края мыса, и я напряженно смотрел вперед в слабой
надежде, что случайное течение или сильная волна подхватит и пронесет нас
мимо бурунов.
"We shall go clear," I said, with a confidence which I knew deceived
neither of us.
-- Мы проскочим! -- заявил я с напускной уверенностью, которая не
обманула ни Мод, ни меня самого. Но через несколько минут я снова
воскликнул:
"By God, we WILL go clear!" I cried, five minutes later. The oath left
my lips in my excitement - the first, I do believe, in my life, unless
"trouble it," an expletive of my youth, be accounted an oath.
-- Мы проскочим, черт побериЯ был так взволнован, что выбранился --
чуть ли не впервые в жизни.
"I beg your pardon," I said.
-- Прошу прощения... -- пробормотал я.
"You have convinced me of your sincerity," she said, with a faint
smile. "I do know, now, that we shall go clear."
-- Вот теперь вы убедили меня! -- с улыбкой сказала Мод. -- Теперь и я
верю, что мы проскочим.
I had seen a distant headland past the extreme edge of the promontory,
and as we looked we could see grow the intervening coastline of what was
evidently a deep cove. At the same time there broke upon our ears a
continuous and mighty bellowing. It partook of the magnitude and volume of
distant thunder, and it came to us directly from leeward, rising above the
crash of the surf and travelling directly in the teeth of the storm. As we
passed the point the whole cove burst upon our view, a half-moon of white
sandy beach upon which broke a huge surf, and which was covered with myriads
of seals. It was from them that the great bellowing went up.
За краем мыса уже виден был вдали высокий берег, и нашим глазам
постепенно открывалась глубокая бухта. Одновременно с этим до нас долетел
какой-то глухой, неумолчный рев. Он перекатывался, как отдаленный гром, и
доносился с подветренной стороны сквозь грохот прибоя и вой бури. Мы
обогнули мыс, и вся бухта сразу открылась нам -- белый, изогнутый
полумесяцем песчаный берег, о который разбивался мощный прибой и который был
сплошь усеян мириадами котиков. От них-то и исходил долетавший до нас рев.
"A rookery!" I cried. "Now are we indeed saved. There must be men and
cruisers to protect them from the seal-hunters. Possibly there is a station
ashore."
-- Лежбище! -- воскликнул я, -- теперь мы и вправду спасены. Тут должна
быть охрана и сторожевые суда для защиты животных от охотников. Быть может,
на берегу есть даже пост.
But as I studied the surf which beat upon the beach, I said, "Still
bad, but not so bad. And now, if the gods be truly kind, we shall drift by
that next headland and come upon a perfectly sheltered beach, where we may
land without wetting our feet."
Однако, продолжая всматриваться в линию прибоя, разбивавшегося о берег,
я вынужден был заметить:
-- Не так-то все это просто, конечно, ну да ничего. Если боги
смилостивятся над нами, мы обогнем еще один мыс и, может быть, найдем хорошо
защищенную бухту, где сможем выйти из шлюпки, даже не замочив ног.
And the gods were kind. The first and second headlands were directly in
line with the south-west wind; but once around the second, - and we went
perilously near, - we picked up the third headland, still in line with the
wind and with the other two. But the cove that intervened! It penetrated
deep into the land, and the tide, setting in, drifted us under the shelter
of the point. Here the sea was calm, save for a heavy but smooth
ground-swell, and I took in the sea-anchor and began to row. From the point
the shore curved away, more and more to the south and west, until at last it
disclosed a cove within the cove, a little land-locked harbour, the water
level as a pond, broken only by tiny ripples where vagrant breaths and wisps
of the storm hurtled down from over the frowning wall of rock that backed
the beach a hundred feet inshore.
И боги смилостивились. Чуть не врезавшись во второй мыс, мы все же
обогнули его, гонимые юговосточным ветром, и увидели третий, почти на одной
линии с первыми двумя. Но какая бухта открылась нам здесьОна глубоко
вдавалась в сушу, и прилив сразу подхватил нашу шлюпку и отнес под укрытие
второго мыса. Здесь море было почти спокойно, крупная, но ровная зыбь качала
шлюпку, и я втянул плавучий якорь и сел на весла. Берег загибался все дальше
на юго-запад, и вдруг внутри этой большой бухты нам открылась еще одна
небольшая, хорошо закрытая естественная гавань, где вода стояла тихо, как в
пруду, лишь изредка подергиваемая рябью, когда из-за нависшей над песчаным
берегом отвесной гряды скал, футах в ста от воды, налетали слабые порывы
ветра -- отголоски бушевавшего в океане шторма.
Here were no seals whatever. The boat's stern touched the hard shingle.
I sprang out, extending my hand to Maud. The next moment she was beside me.
As my fingers released hers, she clutched for my arm hastily. At the same
moment I swayed, as about to fall to the sand. This was the startling effect
of the cessation of motion. We had been so long upon the moving, rocking sea
that the stable land was a shock to us. We expected the beach to lift up
this way and that, and the rocky walls to swing back and forth like the
sides of a ship; and when we braced ourselves, automatically, for these
various expected movements, their non-occurrence quite overcame our
equilibrium.
Котиков здесь совсем не было видно. Киль лодки врезался в твердую
гальку. Я выскочил, протянул Мод руку, и секунду спустя она уже стояла рядом
со мною. Но, как только я отпустил ее руку, она поспешно ухватилась за меня.
В тот же миг я сам пошатнулся и чуть не упал на песок. Так повлияло на нас
прекращение качки. Слишком долго носило нас по морю и швыряло на волнах, и
теперь, став на твердую почву, мы были ошеломлены. Нам казалось, что берег
тоже должен опускаться и подниматься у нас под ногами, а скалы -- качаться,
как борта судна. И когда мы по привычке приготовились противостоять этим
движениям, отсутствие их совершенно нарушило наше чувство равновесия.
"I really must sit down," Maud said, with a nervous laugh and a dizzy
gesture, and forthwith she sat down on the sand.
-- Нет, я должна присесть, -- сказала Мод, нервно рассмеявшись и,
взмахнув руками, как пьяная, опустилась на песок.
I attended to making the boat secure and joined her. Thus we landed on
Endeavour Island, as we came to it, land-sick from long custom of the sea.
Втащив лодку повыше, я присоединился к Мод. Так произошла высадка на
"Остров Усилий" двух людей, отвыкших от земли и после долгого пребывания на
море испытавших "качку" на суше.
"Fool!" I cried aloud in my vexation.
-- Дурак! -- воскликнул я, давая выход своей досаде.
I had unloaded the boat and carried its contents high up on the beach,
where I had set about making a camp. There was driftwood, though not much,
on the beach, and the sight of a coffee tin I had taken from the Ghost's
larder had given me the idea of a fire.
Я только что разгрузил шлюпку и перенес все наши вещи туда, где думал
устроить стоянку, -- подальше от воды. На берегу валялись выброшенные морем
обломки дерева, и вид банки кофе, которую я прихватил из кладовой
"Призрака", сразу навел меня на мысль разжечь костер.
"Blithering idiot!" I was continuing.
-- Жалкий идиот! -- продолжал я.
But Maud said, "Tut, tut," in gentle reproval, and then asked why I was
a blithering idiot.
-- Что вы, что вы!.. -- проговорила Мод тоном мягкого упрека и пожелала
узнать, почему я жалкий идиот.
"No matches," I groaned. "Not a match did I bring. And now we shall
have no hot coffee, soup, tea, or anything!"
-- Спичек-то нет! -- простонал я. -- Я не припас ни одной спички, и
теперь у нас не будет ни горячего кофе, ни супа, ни чая -- вообще ничего
горячего!
"Wasn't it - er - Crusoe who rubbed sticks together?" she drawled.
-- А ведь, кажется, Робинзон Крузо добывал огонь трением одной палки о
другую? -- заметила она.
"But I have read the personal narratives of a score of shipwrecked men
who tried, and tried in vain," I answered. "I remember Winters, a newspaper
fellow with an Alaskan and Siberian reputation. Met him at the Bibelot once,
and he was telling us how he attempted to make a fire with a couple of
sticks. It was most amusing. He told it inimitably, but it was the story of
a failure. I remember his conclusion, his black eyes flashing as he said,
'Gentlemen, the South Sea Islander may do it, the Malay may do it, but take
my word it's beyond the white man.'"
-- Ну да! Я раз двадцать читал рассказы потерпевших кораблекрушение, --
они тоже пытались это делать, но без малейшего успеха, -- сказал я. -- Знал
я еще некоего Винтерса, газетного репортера, -- он побывал на Аляске и в
Сибири. Мы как-то встретились с ним, и он рассказал мне о своей попытке
развести костер с помощью двух палок. Забавная история, и рассказывал он ее
неподражаемо. Но его попытка тоже кончилась неудачей. Я помню, как в
заключение он изрек, сверкнув своими черными глазами: "ДжентльменыБыть
может, жителям тихоокеанских островов это и удается, быть может, малайцам
это удается, но даю вам слово, что белому человеку это недоступно".
"Oh, well, we've managed so far without it," she said cheerfully. "And
there's no reason why we cannot still manage without it."
-- Ну что ж, мы ведь до сих пор обходились без огня, -- бодро сказала
Мод. -- И теперь как-нибудь обойдемся, надо полагать.
"But think of the coffee!" I cried. "It's good coffee, too, I know. I
took it from Larsen's private stores. And look at that good wood."
-- Но подумайте, у нас есть кофе! -- воскликнул я. -- И превосходный
кофе! Я же знаю, -- я взял его из личных запасов Волка Ларсена. И есть
отличные дрова!
I confess, I wanted the coffee badly; and I learned, not long
afterward, that the berry was likewise a little weakness of Maud's. Besides,
we had been so long on a cold diet that we were numb inside as well as out.
Anything warm would have been most gratifying. But I complained no more and
set about making a tent of the sail for Maud.
Признаюсь, мне ужасно хотелось кофе, а вскоре я узнал, что и Мод питает
слабость к этому напитку. К тому же мы так долго были лишены горячей пищи,
что, казалось, окоченели изнутри не меньше, чем снаружи. Глоток чего-нибудь
горячего пришелся бы нам очень кстати. Но я перестал сетовать и принялся
сооружать из паруса палатку для Мод.
I had looked upon it as a simple task, what of the oars, mast, boom,
and sprit, to say nothing of plenty of lines. But as I was without
experience, and as every detail was an experiment and every successful
detail an invention, the day was well gone before her shelter was an