Страница:
распоряжается вашими деньгами.
"But that is beside the matter," I cried.
-- Но это совсем другой вопрос! -- воскликнул я.
"Not at all." He was speaking rapidly now, and his eyes were flashing.
"It is piggishness, and it is life. Of what use or sense is an immortality
of piggishness? What is the end? What is it all about? You have made no
food. Yet the food you have eaten or wasted might have saved the lives of a
score of wretches who made the food but did not eat it. What immortal end
did you serve? or did they? Consider yourself and me. What does your boasted
immortality amount to when your life runs foul of mine? You would like to go
back to the land, which is a favourable place for your kind of piggishness.
It is a whim of mine to keep you aboard this ship, where my piggishness
flourishes. And keep you I will. I may make or break you. You may die
to-day, this week, or next month. I could kill you now, with a blow of my
fist, for you are a miserable weakling. But if we are immortal, what is the
reason for this? To be piggish as you and I have been all our lives does not
seem to be just the thing for immortals to be doing. Again, what's it all
about? Why have I kept you here? - "
-- Вовсе нет! -- Капитан говорил быстро, и глаза его сверкали. -- Это
свинство, и это... жизнь. Какой же смысл в бессмертии свинства? К чему все
это ведет? Зачем все это нужно? Вы не создаете пищи, а между тем пища,
съеденная или выброшенная вами, могла бы спасти жизнь десяткам несчастных,
которые эту пищу создают, но не едят. Какого бессмертия заслужили вы? Или
они? Возьмите нас с вами. Чего стоит ваше хваленое бессмертие, когда ваша
жизнь столкнулась с моей? Вам хочется назад, на сушу, так как там раздолье
для привычного вам свинства. По своему капризу я держу вас на этой шхуне,
где процветает мое свинство. И буду держать. Я или сломаю вас, или
переделаю. Вы можете умереть здесь сегодня, через неделю, через месяц. Я мог
бы одним ударом кулака убить вас, -- ведь вы жалкий червяк. Но если мы
бессмертны, то какой во всем этом смысл? Вести себя всю жизнь по-свински,
как мы с вами, -- неужели это к лицу бессмертным? Так для чего же это все?
Почему я держу вас тут?
"Because you are stronger," I managed to blurt out.
-- Потому, что вы сильнее, -- выпалил я.
"But why stronger?" he went on at once with his perpetual queries.
"Because I am a bigger bit of the ferment than you? Don't you see? Don't you
see?"
-- Но почему я сильнее? -- не унимался он. -- Потому что во мне больше
этой закваски, чем в вас. Неужели вы не понимаете? Неужели не понимаете?
"But the hopelessness of it," I protested.
-- Но жить так -- это же безнадежность! -- воскликнул я.
"I agree with you," he answered. "Then why move at all, since moving is
living? Without moving and being part of the yeast there would be no
hopelessness. But, - and there it is, - we want to live and move, though we
have no reason to, because it happens that it is the nature of life to live
and move, to want to live and move. If it were not for this, life would be
dead. It is because of this life that is in you that you dream of your
immortality. The life that is in you is alive and wants to go on being alive
for ever. Bah! An eternity of piggishness!"
-- Согласен с вами, -- ответил он. -- И зачем оно нужно вообще, это
брожение, которое и есть сущность жизни? Не двигаться, не быть
частицей жизненной закваски, -- тогда не будет и безнадежности. Но в этомто
все и дело: мы хотим жить и двигаться, несмотря на всю бессмысленность
этого, хотим, потому что это заложено в нас природой, -- стремление жить и
двигаться, бродить. Без этого жизнь остановилась бы. Вот эта жизнь внутри
вас и заставляет вас мечтать о бессмертии. Жизнь внутри вас стремится быть
вечно. Эх! Вечность свинства!
He abruptly turned on his heel and started forward. He stopped at the
break of the poop and called me to him.
Он круто повернулся на каблуках и пошел на корму, но, не дойдя до края
юта, остановился и подозвал меня.
"By the way, how much was it that Cooky got away with?" he asked.
-- Кстати, на какую сумму обчистил вас кок? -- спросил он.
"One hundred and eighty-five dollars, sir," I answered.
-- На сто восемьдесят пять долларов, сэр, -- отвечал я.
He nodded his head. A moment later, as I started down the companion
stairs to lay the table for dinner, I heard him loudly curing some men
amidships.
Он молча кивнул Минутой позже, когда я спускался по трапу накрывать на
стол к обеду, я слышал, как он уже разносит кого-то из матросов.
By the following morning the storm had blown itself quite out and the
Ghost was rolling slightly on a calm sea without a breath of wind.
Occasional light airs were felt, however, and Wolf Larsen patrolled the poop
constantly, his eyes ever searching the sea to the north-eastward, from
which direction the great trade-wind must blow.
Наутро шторм, обессилев, стих, и "Призрак" тихо покачивался на
безбрежной глади океана. Лишь изредка в воздухе чувствовалось легкое
дуновение, и капитан не покидал палубы и все поглядывал на северо-восток,
откуда должен был прийти пассат.
The men were all on deck and busy preparing their various boats for the
season's hunting. There are seven boats aboard, the captain's dingey, and
the six which the hunters will use. Three, a hunter, a boat-puller, and a
boat-steerer, compose a boat's crew. On board the schooner the boat-pullers
and steerers are the crew. The hunters, too, are supposed to be in command
of the watches, subject, always, to the orders of Wolf Larsen.
Весь экипаж тоже был на палубе -- готовил шлюпки к предстоящему
охотничьему сезону. На шхуне имелось семь шлюпок: шесть охотничьих и
капитанский тузик. Команда каждой шлюпки состояла из охотника, гребца и
рулевого. На борту шхуны в команду входили только гребцы и рулевые, но
вахтенную службу должны были нести и охотники, которые тоже находились в
распоряжении капитана.
All this, and more, I have learned. The Ghost is considered the fastest
schooner in both the San Francisco and Victoria fleets. In fact, she was
once a private yacht, and was built for speed. Her lines and fittings -
though I know nothing about such things - speak for themselves. Johnson was
telling me about her in a short chat I had with him during yesterday's
second dog-watch. He spoke enthusiastically, with the love for a fine craft
such as some men feel for horses. He is greatly disgusted with the outlook,
and I am given to understand that Wolf Larsen bears a very unsavoury
reputation among the sealing captains. It was the Ghost herself that lured
Johnson into signing for the voyage, but he is already beginning to repent.
Все это я узнавал мало-помалу, -- это и многое другое. "Призрак"
считался самой быстроходной шхуной в промысловых флотилиях Сан-Франциско и
Виктории. Когда-то это была частная яхта, построенная с расчетом на
быстроходность. Ее обводы и оснастка -- хотя я и мало смыслил в этих вещах
-- сами говорили за себя. Вчера, во время второй вечерней полувахты, мы с
Джонсоном немного поболтали, и он рассказал мне все, что ему было известно о
нашей шхуне. Он говорил восторженно, с такой любовью к хорошим кораблям, с
какой иные говорят о лошадях. Но от плавания он не ждал добра и дал мне
понять, что Волк Ларсен пользуется очень скверной репутацией среди прочих
капитанов промысловых судов. Только желание поплавать на "Призраке"
соблазнило Джонсона подписать контракт, но он уж начинал жалеть об этом.
As he told me, the Ghost is an eighty-ton schooner of a remarkably fine
model. Her beam, or width, is twenty-three feet, and her length a little
over ninety feet. A lead keel of fabulous but unknown weight makes her very
stable, while she carries an immense spread of canvas. From the deck to the
truck of the maintopmast is something over a hundred feet, while the
foremast with its topmast is eight or ten feet shorter. I am giving these
details so that the size of this little floating world which holds
twenty-two men may be appreciated. It is a very little world, a mote, a
speck, and I marvel that men should dare to venture the sea on a contrivance
so small and fragile.
Джонсон сказал мне, что "Призрак" -- восьмидесятитонная шхуна
превосходной конструкции. Наибольшая ширина ее -- двадцать три фута, а длина
превышает девяносто. Необычайно тяжелый свинцовый фальшкиль (вес его точно
неизвестен) придает ей большую остойчивость и позволяет нести огромную
площадь парусов. От палубы до клотика грот-стеньги больше ста футов, тогда
как фок-мачта вместе со стеньгой футов на десять короче. Я привожу все эти
подробности для того, чтобы можно было представить себе размеры этого
плавучего мирка, носившего по океану двадцать два человека. Это был
крошечный мирок, пятнышко, точка, и я дивился тому, как люди осмеливаются
пускаться в море на таком маленьком, хрупком сооружении.
Wolf Larsen has, also, a reputation for reckless carrying on of sail. I
overheard Henderson and another of the hunters, Standish, a Californian,
talking about it. Two years ago he dismasted the Ghost in a gale on Bering
Sea, whereupon the present masts were put in, which are stronger and heavier
in every way. He is said to have remarked, when he put them in, that he
preferred turning her over to losing the sticks.
Волк Ларсен славился своей безрассудной смелостью в плавании под
парусами. Я слышал, как Гендерсон и еще один охотник -- калифорниец Стэндиш
-- толковали об этом. Два года назад Ларсен потерял мачты на "Призраке",
попав в шторм в Беринговом море, после чего и были поставлены теперешние,
более прочные и тяжелые. Когда их устанавливали, Ларсен заявил, что
предпочитает перевернуться, нежели снова потерять мачты.
Every man aboard, with the exception of Johansen, who is rather
overcome by his promotion, seems to have an excuse for having sailed on the
Ghost. Half the men forward are deep-water sailors, and their excuse is that
they did not know anything about her or her captain. And those who do know,
whisper that the hunters, while excellent shots, were so notorious for their
quarrelsome and rascally proclivities that they could not sign on any decent
schooner.
За исключением Иогансена, упоенного своим повышением, на борту не было
ни одного человека, который не подыскивал бы оправдания своему поступлению
на "Призрак". Половина команды состояла из моряков дальнего плавания, и они
утверждали, что ничего не знали ни о шхуне, ни о капитане; а те, кто был
знаком с положением вещей, потихоньку говорили, что охотники -- прекрасные
стрелки, но такая буйная и продувная компания, что ни одно приличное судно
не взяло бы их в плавание.
I have made the acquaintance of another one of the crew, - Louis he is
called, a rotund and jovial-faced Nova Scotia Irishman, and a very sociable
fellow, prone to talk as long as he can find a listener. In the afternoon,
while the cook was below asleep and I was peeling the everlasting potatoes,
Louis dropped into the galley for a "yarn." His excuse for being aboard was
that he was drunk when he signed. He assured me again and again that it was
the last thing in the world he would dream of doing in a sober moment. It
seems that he has been seal-hunting regularly each season for a dozen years,
and is accounted one of the two or three very best boat-steerers in both
fleets.
Я познакомился еще с одним матросом, по имени Луис, круглолицым веселым
ирландцем из Новой Шотландии, который всегда был рад поболтать, лишь бы его
слушали. После обеда, когда кок спал внизу, а я чистил свою неизменную
картошку, Луис зашел в камбуз "почесать языком". Этот малый объяснял свое
пребывание на судне тем, что был пьян, когда подписывал контракт; он без
конца уверял меня, что ни за что на свете не сделал бы этого в трезвом виде.
Как я понял, он уже лет десять каждый сезон выезжает бить котиков и
считается одним из лучших шлюпочных рулевых в обеих флотилиях.
"Ah, my boy," he shook his head ominously at me, "'tis the worst
schooner ye could iv selected, nor were ye drunk at the time as was I. 'Tis
sealin' is the sailor's paradise - on other ships than this. The mate was
the first, but mark me words, there'll be more dead men before the trip is
done with. Hist, now, between you an' meself and the stanchion there, this
Wolf Larsen is a regular devil, an' the Ghost'll be a hell-ship like she's
always ben since he had hold iv her. Don't I know? Don't I know? Don't I
remember him in Hakodate two years gone, when he had a row an' shot four iv
his men? Wasn't I a-layin' on the Emma L., not three hundred yards away? An'
there was a man the same year he killed with a blow iv his fist. Yes, sir,
killed 'im dead-oh. His head must iv smashed like an eggshell. An' wasn't
there the Governor of Kura Island, an' the Chief iv Police, Japanese
gentlemen, sir, an' didn't they come aboard the Ghost as his guests,
a-bringin' their wives along - wee an' pretty little bits of things like you
see 'em painted on fans. An' as he was a-gettin' under way, didn't the fond
husbands get left astern-like in their sampan, as it might be by accident?
An' wasn't it a week later that the poor little ladies was put ashore on the
other side of the island, with nothin' before 'em but to walk home acrost
the mountains on their weeny-teeny little straw sandals which wouldn't hang
together a mile? Don't I know? 'Tis the beast he is, this Wolf Larsen - the
great big beast mentioned iv in Revelation; an' no good end will he ever
come to. But I've said nothin' to ye, mind ye. I've whispered never a word;
for old fat Louis'll live the voyage out if the last mother's son of yez go
to the fishes."
-- Эх, дружище, -- сказал он, мрачно покачав головой, -- хуже этой
шхуны не сыскать, а ведь ты не был пьян, как я, когда попал сюда! Охота на
котиков -- это рай для моряка, но только не на этом судне. Помощник положил
начало, но, помяни мое слово, у нас будут и еще покойники до конца плавания.
Между нами говоря, этот Волк Ларсен сущий дьявол, и "Призрак" тоже стал
адовой посудиной, с тех пор как попал к этому капитану. Что я, не знаю, что
ли! Не помню я разве, как два года назад в Хакодате у него взбунтовалась
команда и он застрелил четырех матросов. Я-то в то время плавал на "Эмме Л.
", мы стояли на якоре в трехстах ярдах от "Призрака". И еще в том же году он
убил человека одним ударом кулака. Да, да, так и уложил на местеХватил по
голове, и она треснула, как яичная скорлупа. А что он выкинул с губернатором
острова Кура и с начальником тамошней полиции! Эти два японских джентльмена
явились к нему на "Призрак" в гости, и с ними были их жены, хорошенькие,
словно куколки. Ну, точь-в-точь, как рисуют на веерах. А когда пришло время
сниматься с якоря, он спустил мужей в их сампан и будто случайно не успел
спустить жен. Через неделю этих бедняжек высадили на берег по другую сторону
острова, и ничего им не оставалось, как брести домой через горы в своих
игрушечных соломенных сандалиях, которых не могло хватить и на одну милю.
Что я, не знаю, что лиЗверь он, этот Волк Ларсен, вот что! Зверь, о котором
еще в Апокалипсисе сказано. И добром он не кончит... Только помни, я тебе
ничего не говорил! И словечка не шепнул. Потому что старый толстый Луис
поклялся вернуться живым из этого плавания, даже если все остальные пойдут
на корм рыбам.
"Wolf Larsen!" he snorted a moment later. "Listen to the word, will ye!
Wolf - 'tis what he is. He's not black-hearted like some men. 'Tis no heart
he has at all. Wolf, just wolf, 'tis what he is. D'ye wonder he's well
named?"
-- Волк Ларсен! -- помолчав, заворчал он снова. -- Даром, что ли, его
так зовут! Да, он волк, настоящий волк! Бывает, что у человека каменное
сердце, а у этого и вовсе сердца нет. Волк, просто волк, и все тут! Верно
ведь, эта кличка здорово ему пристала?
"But if he is so well-known for what he is," I queried, "how is it that
he can get men to ship with him?"
-- Но если его так хорошо знают, -- возразил я, -- как же ему удается
набирать себе экипаж?
"An' how is it ye can get men to do anything on God's earth an' sea?"
Louis demanded with Celtic fire. "How d'ye find me aboard if 'twasn't that I
was drunk as a pig when I put me name down? There's them that can't sail
with better men, like the hunters, and them that don't know, like the poor
devils of wind-jammers for'ard there. But they'll come to it, they'll come
to it, an' be sorry the day they was born. I could weep for the poor
creatures, did I but forget poor old fat Louis and the troubles before him.
But 'tis not a whisper I've dropped, mind ye, not a whisper."
-- А как это всегда находят людей на какую угодно работу, хоть на
земле, хоть на море? -- с кельтской горячностью возразил Луис. -- Разве ты
увидел бы меня на борту этой шхуны, если бы я не был пьян, как свинья, когда
подмахнул контракт? Кое-кто здесь такой народ, что им не попасть на
порядочное судно. Взять хоть наших охотников. А другие, бедняги, матросня с
бака, сами не знали, куда они нанимаются. Ну да они еще узнаютУзнают и
проклянут тот день, когда родились на свет! Жаль мне их, но я должен прежде
всего думать о толстом старом Луисе и о том, что его ждет. Только, смотри,
молчок! Я тебе ни слова не говорил.
"Them hunters is the wicked boys," he broke forth again, for he
suffered from a constitutional plethora of speech. "But wait till they get
to cutting up iv jinks and rowin' 'round. He's the boy'll fix 'em. 'Tis him
that'll put the fear of God in their rotten black hearts. Look at that
hunter iv mine, Horner. 'Jock' Horner they call him, so quiet-like an'
easy-goin', soft-spoken as a girl, till ye'd think butter wouldn't melt in
the mouth iv him. Didn't he kill his boat-steerer last year? 'Twas called a
sad accident, but I met the boat-puller in Yokohama an' the straight iv it
was given me. An' there's Smoke, the black little devil - didn't the
Roosians have him for three years in the salt mines of Siberia, for poachin'
on Copper Island, which is a Roosian preserve? Shackled he was, hand an'
foot, with his mate. An' didn't they have words or a ruction of some kind? -
for 'twas the other fellow Smoke sent up in the buckets to the top of the
mine; an' a piece at a time he went up, a leg to-day, an' to-morrow an arm,
the next day the head, an' so on."
Эти охотники -- порядочная дрянь, -- через минуту начал он снова, так
как отличался необычайной словоохотливостью. -- Дай срок, они еще разойдутся
и покажут себя. Ну да Ларсен живо их скрутит. Только он и может нагнать на
них страху. Вот, возьми хоть моего охотника Хорнера. Уж такой тихоня с виду,
спокойный да вежливый, прямо как барышня, воды, кажется, не замутит. А ведь
в прошлом году укокошил своего рулевого. Несчастный случай, и все. Но я
встретил потом в Иокогаме гребца, и он рассказал мне, как было дело. А этот
маленький чернявый проходимец Смок -- ведь он отбыл три года на сибирских
соляных копях за браконьерство: охотился в русском заповеднике на Медном
острове. Его там сковали нога с ногой и рука с рукой с другим каторжником.
Так вот на работе между ними что-то вышло, и Смок отправил своего товарища
из шахты наверх в бадьях с солью. Только отправлял он его по частям: сегодня
-- ногу, завтра -- руку, послезавтра -- голову...
"But you can't mean it!" I cried out, overcome with the horror of it.
-- Что вы такое говорите! -- в ужасе вскричал я.
"Mean what!" he demanded, quick as a flash. "'Tis nothin' I've said.
Deef I am, and dumb, as ye should be for the sake iv your mother; an' never
once have I opened me lips but to say fine things iv them an' him, God curse
his soul, an' may he rot in purgatory ten thousand years, and then go down
to the last an' deepest hell iv all!"
-- Что я говорю? -- резко прервал он меня. -- Ничего я не говорю. Я
глух и нем и другим советую помалкивать, если им жизнь дорога. Что я
говорил? Да только, что все они замечательные ребята и он тоже, чтоб его
черт побрал, чтоб ему гнить в чистилище десять тысяч лет, а потом
провалиться в самую преисподнюю!
Johnson, the man who had chafed me raw when I first came aboard, seemed
the least equivocal of the men forward or aft. In fact, there was nothing
equivocal about him. One was struck at once by his straightforwardness and
manliness, which, in turn, were tempered by a modesty which might be
mistaken for timidity. But timid he was not. He seemed, rather, to have the
courage of his convictions, the certainty of his manhood. It was this that
made him protest, at the commencement of our acquaintance, against being
called Yonson. And upon this, and him, Louis passed judgment and prophecy.
Джонсон, матрос, который чуть не содрал с меня кожу, когда я впервые
попал на борт, казался мне наиболее прямодушным из всей команды. Это была
простая, открытая натура. Его честность и мужественность бросались в глаза,
и в то же время он был очень скромен, почти робок. Однако робким его все же
нельзя было назвать. Чувствовалось, что он способен отстаивать свои взгляды
и обладает чувством собственного достоинства. Мне запомнилась моя первая
встреча с ним и то, как он не пожелал, чтобы коверкали его фамилию. О нем и
об этих его особенностях Луис высказался так (слова его звучали
пророчеством):
"'Tis a fine chap, that squarehead Johnson we've for'ard with us," he
said. "The best sailorman in the fo'c'sle. He's my boat- puller. But it's to
trouble he'll come with Wolf Larsen, as the sparks fly upward. It's meself
that knows. I can see it brewin' an' comin' up like a storm in the sky. I've
talked to him like a brother, but it's little he sees in takin' in his
lights or flyin' false signals. He grumbles out when things don't go to suit
him, and there'll be always some tell-tale carryin' word iv it aft to the
Wolf. The Wolf is strong, and it's the way of a wolf to hate strength, an'
strength it is he'll see in Johnson - no knucklin' under, and a 'Yes, sir,
thank ye kindly, sir,' for a curse or a blow. Oh, she's a-comin'! She's
a-comin'! An' God knows where I'll get another boat-puller! What does the
fool up an' say, when the old man calls him Yonson, but 'Me name is Johnson,
sir,' an' then spells it out, letter for letter. Ye should iv seen the old
man's face! I thought he'd let drive at him on the spot. He didn't, but he
will, an' he'll break that squarehead's heart, or it's little I know iv the
ways iv men on the ships iv the sea."
-- Славный малый этот швед Джонсон, лучший матрос на баке. Он гребцом у
нас на шлюпке. Но с Волком Ларсеном у него дойдет до беды, это как пить
дать. Уж я-то знаю! Я вижу, как надвигается буря. Я говорил с Джонсоном
по-братски, но он не желает тушить огни и вывешивать фальшивые сигналы. Чуть
что не по нем, начинает ворчать, а на судне всегда найдется гад, который
донесет на него. Волк силен, а эта волчья порода не терпит силы в других. Он
видит, что и Джонсон силен и его не согнуть, -- этот не станет благодарить и
кланяться, если его обложат или влепят по морде. Эх, быть бедеБыть беде! И
бог весть, где я возьму тогда другого гребца! Вы знаете, что сделал этот
дурак, когда старик назвал его "Ионсон". "Меня зовут Джефконсон, сэр", --
поправляет он капитана да еще начинает выговаривать это буква за буквой. Вы
бы поглядели на старика! Я думал, он пристукнет его на месте. Ну, на этот
раз он его не убил, но он еще обломает этого шведа, или я мало смыслю в том,
что бывает у нас на море.
Thomas Mugridge is becoming unendurable. I am compelled to Mister him
and to Sir him with every speech. One reason for this is that Wolf Larsen
seems to have taken a fancy to him. It is an unprecedented thing, I take it,
for a captain to be chummy with the cook; but this is certainly what Wolf
Larsen is doing. Two or three times he put his head into the galley and
chaffed Mugridge good-naturedly, and once, this afternoon, he stood by the
break of the poop and chatted with him for fully fifteen minutes. When it
was over, and Mugridge was back in the galley, he became greasily radiant,
and went about his work, humming coster songs in a nerve- racking and
discordant falsetto.
Томас Магридж становится невыносим. Я должен величать его "мистер" и
"сэр", прибавлять это к каждому слову. Обнаглел он так отчасти потому, что
Волк Ларсен, по-видимому, к нему благоволит. Вообще Ото неслыханная вещь, на
мой взгляд, чтобы капитан водил дружбу с коком, но таков каприз Волка
Ларсена. Он два или три раза случалось, что он просовывал голову в камбуз и
принимался благодушно поддразнивал кока. А сегодня после обеда минут
пятнадцать болтал с ним на юте. После этой беседы Магридж ринулся в камбуз,
сияя и гадко ухмыляясь во весь рот, и за работой все время напевал себе под
нос какие-то уличные песенки чудовищно гнусавым фальцетом.
"I always get along with the officers," he remarked to me in a
confidential tone. "I know the w'y, I do, to myke myself uppreci- yted.
There was my last skipper - w'y I thought nothin' of droppin' down in the
cabin for a little chat and a friendly glass. 'Mugridge,' sez 'e to me,
'Mugridge,' sez 'e, 'you've missed yer vokytion.' 'An' 'ow's that?' sez I.
'Yer should 'a been born a gentleman, an' never 'ad to work for yer livin'.'
God strike me dead, 'Ump, if that ayn't wot 'e sez, an' me a-sittin' there
in 'is own cabin, jolly-like an' comfortable, a-smokin' 'is cigars an'
drinkin' 'is rum."
-- Я умею ладить с начальством, -- разоткровенничался он со мной. --
Знаю, как себя с ним вести, и меня всюду ценят. Вот хотя бы с последним
шкипером -- я, когда хотел, запросто заходил к нему в каюту поболтать и
пропустить стаканчик. "Магридж, -- говорил он мне, -- Магридж, а ведь ты
ошибся в своем призвании!" "А что это за призвание?" -- спрашиваю. "Ты
должен был родиться джентльменом, чтобы тебе никогда не пришлось своим
трудом зарабатывать на жизнь". Убей меня бог, Хэмп, если он не сказал так --
слово в слово! А я слушаю его и сижу у него в каюте, как у себя дома, курю
его сигары и пью его ром!
This chitter-chatter drove me to distraction. I never heard a voice I
hated so. His oily, insinuating tones, his greasy smile and his monstrous
self-conceit grated on my nerves till sometimes I was all in a tremble.
Positively, he was the most disgusting and loathsome person I have ever met.
The filth of his cooking was indescribable; and, as he cooked everything
that was eaten aboard, I was compelled to select what I ate with great
circumspection, choosing from the least dirty of his concoctions.
Эта болтовня доводила меня до исступления. Никогда еще ничей голос не
был мне так ненавистен. Масленый, вкрадчивый тон кока, его гаденькая
улыбочка, его невероятное самомнение так действовали мне на нервы, что меня
бросало в дрожь. Это была, безусловно, самая омерзительная личность, какую я
когда-либо встречал. К тому же он был неописуемо нечистоплотен, а так как
вся пища проходила через его руки, то я, мучимый брезгливостью, старался
есть то, к чему он меньше прикасался.
My hands bothered me a great deal, unused as they were to work. The
nails were discoloured and black, while the skin was already grained with
dirt which even a scrubbing-brush could not remove. Then blisters came, in a
painful and never-ending procession, and I had a great burn on my forearm,
acquired by losing my balance in a roll of the ship and pitching against the
galley stove. Nor was my knee any better. The swelling had not gone down,
and the cap was still up on edge. Hobbling about on it from morning till
night was not helping it any. What I needed was rest, if it were ever to get
well.
Мои руки, не привыкшие к грубой работе, доставляли мне много мучений.
Грязь так въелась в кожу, что я не мог отмыть ее даже щеткой. Ногти
почернели и обломались, на ладонях вскочили волдыри, а однажды, потеряв
равновесие во время качки и привалившись к плите, я сильно обжег себе
локоть. Колено тоже продолжало болеть. Опухоль держалась, и коленная чашечка
все еще не стала на место. С утра до ночи я должен был ковылять по кораблю,
и это отнюдь не приносило пользы моей искалеченной ноге. Я знал, что ей
необходим отдых.
Rest! I never before knew the meaning of the word. I had been resting
all my life and did not know it. But now, could I sit still for one
half-hour and do nothing, not even think, it would be the most pleasurable
thing in the world. But it is a revelation, on the other hand. I shall be
able to appreciate the lives of the working people hereafter. I did not
dream that work was so terrible a thing. From half-past five in the morning
till ten o'clock at night I am everybody's slave, with not one moment to
myself, except such as I can steal near the end of the second dog- watch.
Let me pause for a minute to look out over the sea sparkling in the sun, or
to gaze at a sailor going aloft to the gaff-topsails, or running out the
bowsprit, and I am sure to hear the hateful voice, "'Ere, you, 'Ump, no
sodgerin'. I've got my peepers on yer."
ОтдыхРаньше я не понимал по-настоящему значения этого слова. Ведь я всю
свою жизнь отдыхал, сам того не сознавая. А теперь, если бы мне удалось
посидеть полчасика, ничего не делая, не думая ни о чем, -- это показалось бы
мне величайшим блаженством на свете. Зато все это явилось для меня как бы
откровением. Да, теперь я знаю, каково приходится трудовому люду! Мне и не
снилось, что работа может быть так чудовищно тяжела. С половины шестого утра
и до десяти вечера я раб всех и каждого и не имею ни минуты для себя, кроме
тех кратких мгновений, которые удается урвать в конце вечерней вахты. Стоит
мне залюбоваться на миг сверкающим на солнце морем или заглядеться, как один
матрос бежит по бушприту, а другой карабкается наверх по вантам, и тотчас за
моей спиной раздается ненавистный голос: "Эй, Хэмп! Ты что там рот
разинулДумаешь, не вижу?"
There are signs of rampant bad temper in the steerage, and the gossip
is going around that Smoke and Henderson have had a fight. Henderson seems
the best of the hunters, a slow-going fellow, and hard to rouse; but roused
he must have been, for Smoke had a bruised and discoloured eye, and looked
particularly vicious when he came into the cabin for supper.
В кубрике у охотников заметно растет недовольство, и я слышал, что Смок
и Гендерсон подрались. Гендерсон самый опытный из охотников. Это
флегматичный парень, и его трудно раскачать, но, верно, уж его раскачали,
потому что Смок ходит с подбитым глазом и сегодня за ужином смотрел зверем.
A cruel thing happened just before supper, indicative of the
callousness and brutishness of these men. There is one green hand in the
crew, Harrison by name, a clumsy-looking country boy, mastered, I imagine,
by the spirit of adventure, and making his first voyage. In the light
baffling airs the schooner had been tacking about a great deal, at which
times the sails pass from one side to the other and a man is sent aloft to
shift over the fore- gaff-topsail. In some way, when Harrison was aloft, the
sheet jammed in the block through which it runs at the end of the gaff. As I
understood it, there were two ways of getting it cleared, - first, by
lowering the foresail, which was comparatively easy and without danger; and
second, by climbing out the peak-halyards to the end of the gaff itself, an
exceedingly hazardous performance.
Перед ужином я был свидетелем жестокого зрелища, изобличающего грубость
и черствость этих людей. В нашей команде есть новичок, по имени Гаррисон,
неуклюжий деревенский парень, которого, должно быть, толкнула на это первое
плавание жажда приключений. При слабом и часто меняющемся противном ветре
шхуне приходится много лавировать. В таких случаях паруса переносят с одного
борта на другой, а наверх посылают матроса -- перенести фор-топсель.
Гаррисон был наверху, когда шкот заело в блоке, через который он проходит на
ноке гафеля. Насколько я понимаю, было два способа очистить шкот: либо
спустить фок, что было сравнительно легко и не сопряжено с опасностью, либо
добраться по дирик-фалу до нока гафеля -- предприятие весьма рискованное.
Johansen called out to Harrison to go out the halyards. It was patent
to everybody that the boy was afraid. And well he might be, eighty feet
above the deck, to trust himself on those thin and jerking ropes. Had there
been a steady breeze it would not have been so bad, but the Ghost was
rolling emptily in a long sea, and with each roll the canvas flapped and
boomed and the halyards slacked and jerked taut. They were capable of
snapping a man off like a fly from a whip-lash.
"But that is beside the matter," I cried.
-- Но это совсем другой вопрос! -- воскликнул я.
"Not at all." He was speaking rapidly now, and his eyes were flashing.
"It is piggishness, and it is life. Of what use or sense is an immortality
of piggishness? What is the end? What is it all about? You have made no
food. Yet the food you have eaten or wasted might have saved the lives of a
score of wretches who made the food but did not eat it. What immortal end
did you serve? or did they? Consider yourself and me. What does your boasted
immortality amount to when your life runs foul of mine? You would like to go
back to the land, which is a favourable place for your kind of piggishness.
It is a whim of mine to keep you aboard this ship, where my piggishness
flourishes. And keep you I will. I may make or break you. You may die
to-day, this week, or next month. I could kill you now, with a blow of my
fist, for you are a miserable weakling. But if we are immortal, what is the
reason for this? To be piggish as you and I have been all our lives does not
seem to be just the thing for immortals to be doing. Again, what's it all
about? Why have I kept you here? - "
-- Вовсе нет! -- Капитан говорил быстро, и глаза его сверкали. -- Это
свинство, и это... жизнь. Какой же смысл в бессмертии свинства? К чему все
это ведет? Зачем все это нужно? Вы не создаете пищи, а между тем пища,
съеденная или выброшенная вами, могла бы спасти жизнь десяткам несчастных,
которые эту пищу создают, но не едят. Какого бессмертия заслужили вы? Или
они? Возьмите нас с вами. Чего стоит ваше хваленое бессмертие, когда ваша
жизнь столкнулась с моей? Вам хочется назад, на сушу, так как там раздолье
для привычного вам свинства. По своему капризу я держу вас на этой шхуне,
где процветает мое свинство. И буду держать. Я или сломаю вас, или
переделаю. Вы можете умереть здесь сегодня, через неделю, через месяц. Я мог
бы одним ударом кулака убить вас, -- ведь вы жалкий червяк. Но если мы
бессмертны, то какой во всем этом смысл? Вести себя всю жизнь по-свински,
как мы с вами, -- неужели это к лицу бессмертным? Так для чего же это все?
Почему я держу вас тут?
"Because you are stronger," I managed to blurt out.
-- Потому, что вы сильнее, -- выпалил я.
"But why stronger?" he went on at once with his perpetual queries.
"Because I am a bigger bit of the ferment than you? Don't you see? Don't you
see?"
-- Но почему я сильнее? -- не унимался он. -- Потому что во мне больше
этой закваски, чем в вас. Неужели вы не понимаете? Неужели не понимаете?
"But the hopelessness of it," I protested.
-- Но жить так -- это же безнадежность! -- воскликнул я.
"I agree with you," he answered. "Then why move at all, since moving is
living? Without moving and being part of the yeast there would be no
hopelessness. But, - and there it is, - we want to live and move, though we
have no reason to, because it happens that it is the nature of life to live
and move, to want to live and move. If it were not for this, life would be
dead. It is because of this life that is in you that you dream of your
immortality. The life that is in you is alive and wants to go on being alive
for ever. Bah! An eternity of piggishness!"
-- Согласен с вами, -- ответил он. -- И зачем оно нужно вообще, это
брожение, которое и есть сущность жизни? Не двигаться, не быть
частицей жизненной закваски, -- тогда не будет и безнадежности. Но в этомто
все и дело: мы хотим жить и двигаться, несмотря на всю бессмысленность
этого, хотим, потому что это заложено в нас природой, -- стремление жить и
двигаться, бродить. Без этого жизнь остановилась бы. Вот эта жизнь внутри
вас и заставляет вас мечтать о бессмертии. Жизнь внутри вас стремится быть
вечно. Эх! Вечность свинства!
He abruptly turned on his heel and started forward. He stopped at the
break of the poop and called me to him.
Он круто повернулся на каблуках и пошел на корму, но, не дойдя до края
юта, остановился и подозвал меня.
"By the way, how much was it that Cooky got away with?" he asked.
-- Кстати, на какую сумму обчистил вас кок? -- спросил он.
"One hundred and eighty-five dollars, sir," I answered.
-- На сто восемьдесят пять долларов, сэр, -- отвечал я.
He nodded his head. A moment later, as I started down the companion
stairs to lay the table for dinner, I heard him loudly curing some men
amidships.
Он молча кивнул Минутой позже, когда я спускался по трапу накрывать на
стол к обеду, я слышал, как он уже разносит кого-то из матросов.
By the following morning the storm had blown itself quite out and the
Ghost was rolling slightly on a calm sea without a breath of wind.
Occasional light airs were felt, however, and Wolf Larsen patrolled the poop
constantly, his eyes ever searching the sea to the north-eastward, from
which direction the great trade-wind must blow.
Наутро шторм, обессилев, стих, и "Призрак" тихо покачивался на
безбрежной глади океана. Лишь изредка в воздухе чувствовалось легкое
дуновение, и капитан не покидал палубы и все поглядывал на северо-восток,
откуда должен был прийти пассат.
The men were all on deck and busy preparing their various boats for the
season's hunting. There are seven boats aboard, the captain's dingey, and
the six which the hunters will use. Three, a hunter, a boat-puller, and a
boat-steerer, compose a boat's crew. On board the schooner the boat-pullers
and steerers are the crew. The hunters, too, are supposed to be in command
of the watches, subject, always, to the orders of Wolf Larsen.
Весь экипаж тоже был на палубе -- готовил шлюпки к предстоящему
охотничьему сезону. На шхуне имелось семь шлюпок: шесть охотничьих и
капитанский тузик. Команда каждой шлюпки состояла из охотника, гребца и
рулевого. На борту шхуны в команду входили только гребцы и рулевые, но
вахтенную службу должны были нести и охотники, которые тоже находились в
распоряжении капитана.
All this, and more, I have learned. The Ghost is considered the fastest
schooner in both the San Francisco and Victoria fleets. In fact, she was
once a private yacht, and was built for speed. Her lines and fittings -
though I know nothing about such things - speak for themselves. Johnson was
telling me about her in a short chat I had with him during yesterday's
second dog-watch. He spoke enthusiastically, with the love for a fine craft
such as some men feel for horses. He is greatly disgusted with the outlook,
and I am given to understand that Wolf Larsen bears a very unsavoury
reputation among the sealing captains. It was the Ghost herself that lured
Johnson into signing for the voyage, but he is already beginning to repent.
Все это я узнавал мало-помалу, -- это и многое другое. "Призрак"
считался самой быстроходной шхуной в промысловых флотилиях Сан-Франциско и
Виктории. Когда-то это была частная яхта, построенная с расчетом на
быстроходность. Ее обводы и оснастка -- хотя я и мало смыслил в этих вещах
-- сами говорили за себя. Вчера, во время второй вечерней полувахты, мы с
Джонсоном немного поболтали, и он рассказал мне все, что ему было известно о
нашей шхуне. Он говорил восторженно, с такой любовью к хорошим кораблям, с
какой иные говорят о лошадях. Но от плавания он не ждал добра и дал мне
понять, что Волк Ларсен пользуется очень скверной репутацией среди прочих
капитанов промысловых судов. Только желание поплавать на "Призраке"
соблазнило Джонсона подписать контракт, но он уж начинал жалеть об этом.
As he told me, the Ghost is an eighty-ton schooner of a remarkably fine
model. Her beam, or width, is twenty-three feet, and her length a little
over ninety feet. A lead keel of fabulous but unknown weight makes her very
stable, while she carries an immense spread of canvas. From the deck to the
truck of the maintopmast is something over a hundred feet, while the
foremast with its topmast is eight or ten feet shorter. I am giving these
details so that the size of this little floating world which holds
twenty-two men may be appreciated. It is a very little world, a mote, a
speck, and I marvel that men should dare to venture the sea on a contrivance
so small and fragile.
Джонсон сказал мне, что "Призрак" -- восьмидесятитонная шхуна
превосходной конструкции. Наибольшая ширина ее -- двадцать три фута, а длина
превышает девяносто. Необычайно тяжелый свинцовый фальшкиль (вес его точно
неизвестен) придает ей большую остойчивость и позволяет нести огромную
площадь парусов. От палубы до клотика грот-стеньги больше ста футов, тогда
как фок-мачта вместе со стеньгой футов на десять короче. Я привожу все эти
подробности для того, чтобы можно было представить себе размеры этого
плавучего мирка, носившего по океану двадцать два человека. Это был
крошечный мирок, пятнышко, точка, и я дивился тому, как люди осмеливаются
пускаться в море на таком маленьком, хрупком сооружении.
Wolf Larsen has, also, a reputation for reckless carrying on of sail. I
overheard Henderson and another of the hunters, Standish, a Californian,
talking about it. Two years ago he dismasted the Ghost in a gale on Bering
Sea, whereupon the present masts were put in, which are stronger and heavier
in every way. He is said to have remarked, when he put them in, that he
preferred turning her over to losing the sticks.
Волк Ларсен славился своей безрассудной смелостью в плавании под
парусами. Я слышал, как Гендерсон и еще один охотник -- калифорниец Стэндиш
-- толковали об этом. Два года назад Ларсен потерял мачты на "Призраке",
попав в шторм в Беринговом море, после чего и были поставлены теперешние,
более прочные и тяжелые. Когда их устанавливали, Ларсен заявил, что
предпочитает перевернуться, нежели снова потерять мачты.
Every man aboard, with the exception of Johansen, who is rather
overcome by his promotion, seems to have an excuse for having sailed on the
Ghost. Half the men forward are deep-water sailors, and their excuse is that
they did not know anything about her or her captain. And those who do know,
whisper that the hunters, while excellent shots, were so notorious for their
quarrelsome and rascally proclivities that they could not sign on any decent
schooner.
За исключением Иогансена, упоенного своим повышением, на борту не было
ни одного человека, который не подыскивал бы оправдания своему поступлению
на "Призрак". Половина команды состояла из моряков дальнего плавания, и они
утверждали, что ничего не знали ни о шхуне, ни о капитане; а те, кто был
знаком с положением вещей, потихоньку говорили, что охотники -- прекрасные
стрелки, но такая буйная и продувная компания, что ни одно приличное судно
не взяло бы их в плавание.
I have made the acquaintance of another one of the crew, - Louis he is
called, a rotund and jovial-faced Nova Scotia Irishman, and a very sociable
fellow, prone to talk as long as he can find a listener. In the afternoon,
while the cook was below asleep and I was peeling the everlasting potatoes,
Louis dropped into the galley for a "yarn." His excuse for being aboard was
that he was drunk when he signed. He assured me again and again that it was
the last thing in the world he would dream of doing in a sober moment. It
seems that he has been seal-hunting regularly each season for a dozen years,
and is accounted one of the two or three very best boat-steerers in both
fleets.
Я познакомился еще с одним матросом, по имени Луис, круглолицым веселым
ирландцем из Новой Шотландии, который всегда был рад поболтать, лишь бы его
слушали. После обеда, когда кок спал внизу, а я чистил свою неизменную
картошку, Луис зашел в камбуз "почесать языком". Этот малый объяснял свое
пребывание на судне тем, что был пьян, когда подписывал контракт; он без
конца уверял меня, что ни за что на свете не сделал бы этого в трезвом виде.
Как я понял, он уже лет десять каждый сезон выезжает бить котиков и
считается одним из лучших шлюпочных рулевых в обеих флотилиях.
"Ah, my boy," he shook his head ominously at me, "'tis the worst
schooner ye could iv selected, nor were ye drunk at the time as was I. 'Tis
sealin' is the sailor's paradise - on other ships than this. The mate was
the first, but mark me words, there'll be more dead men before the trip is
done with. Hist, now, between you an' meself and the stanchion there, this
Wolf Larsen is a regular devil, an' the Ghost'll be a hell-ship like she's
always ben since he had hold iv her. Don't I know? Don't I know? Don't I
remember him in Hakodate two years gone, when he had a row an' shot four iv
his men? Wasn't I a-layin' on the Emma L., not three hundred yards away? An'
there was a man the same year he killed with a blow iv his fist. Yes, sir,
killed 'im dead-oh. His head must iv smashed like an eggshell. An' wasn't
there the Governor of Kura Island, an' the Chief iv Police, Japanese
gentlemen, sir, an' didn't they come aboard the Ghost as his guests,
a-bringin' their wives along - wee an' pretty little bits of things like you
see 'em painted on fans. An' as he was a-gettin' under way, didn't the fond
husbands get left astern-like in their sampan, as it might be by accident?
An' wasn't it a week later that the poor little ladies was put ashore on the
other side of the island, with nothin' before 'em but to walk home acrost
the mountains on their weeny-teeny little straw sandals which wouldn't hang
together a mile? Don't I know? 'Tis the beast he is, this Wolf Larsen - the
great big beast mentioned iv in Revelation; an' no good end will he ever
come to. But I've said nothin' to ye, mind ye. I've whispered never a word;
for old fat Louis'll live the voyage out if the last mother's son of yez go
to the fishes."
-- Эх, дружище, -- сказал он, мрачно покачав головой, -- хуже этой
шхуны не сыскать, а ведь ты не был пьян, как я, когда попал сюда! Охота на
котиков -- это рай для моряка, но только не на этом судне. Помощник положил
начало, но, помяни мое слово, у нас будут и еще покойники до конца плавания.
Между нами говоря, этот Волк Ларсен сущий дьявол, и "Призрак" тоже стал
адовой посудиной, с тех пор как попал к этому капитану. Что я, не знаю, что
ли! Не помню я разве, как два года назад в Хакодате у него взбунтовалась
команда и он застрелил четырех матросов. Я-то в то время плавал на "Эмме Л.
", мы стояли на якоре в трехстах ярдах от "Призрака". И еще в том же году он
убил человека одним ударом кулака. Да, да, так и уложил на местеХватил по
голове, и она треснула, как яичная скорлупа. А что он выкинул с губернатором
острова Кура и с начальником тамошней полиции! Эти два японских джентльмена
явились к нему на "Призрак" в гости, и с ними были их жены, хорошенькие,
словно куколки. Ну, точь-в-точь, как рисуют на веерах. А когда пришло время
сниматься с якоря, он спустил мужей в их сампан и будто случайно не успел
спустить жен. Через неделю этих бедняжек высадили на берег по другую сторону
острова, и ничего им не оставалось, как брести домой через горы в своих
игрушечных соломенных сандалиях, которых не могло хватить и на одну милю.
Что я, не знаю, что лиЗверь он, этот Волк Ларсен, вот что! Зверь, о котором
еще в Апокалипсисе сказано. И добром он не кончит... Только помни, я тебе
ничего не говорил! И словечка не шепнул. Потому что старый толстый Луис
поклялся вернуться живым из этого плавания, даже если все остальные пойдут
на корм рыбам.
"Wolf Larsen!" he snorted a moment later. "Listen to the word, will ye!
Wolf - 'tis what he is. He's not black-hearted like some men. 'Tis no heart
he has at all. Wolf, just wolf, 'tis what he is. D'ye wonder he's well
named?"
-- Волк Ларсен! -- помолчав, заворчал он снова. -- Даром, что ли, его
так зовут! Да, он волк, настоящий волк! Бывает, что у человека каменное
сердце, а у этого и вовсе сердца нет. Волк, просто волк, и все тут! Верно
ведь, эта кличка здорово ему пристала?
"But if he is so well-known for what he is," I queried, "how is it that
he can get men to ship with him?"
-- Но если его так хорошо знают, -- возразил я, -- как же ему удается
набирать себе экипаж?
"An' how is it ye can get men to do anything on God's earth an' sea?"
Louis demanded with Celtic fire. "How d'ye find me aboard if 'twasn't that I
was drunk as a pig when I put me name down? There's them that can't sail
with better men, like the hunters, and them that don't know, like the poor
devils of wind-jammers for'ard there. But they'll come to it, they'll come
to it, an' be sorry the day they was born. I could weep for the poor
creatures, did I but forget poor old fat Louis and the troubles before him.
But 'tis not a whisper I've dropped, mind ye, not a whisper."
-- А как это всегда находят людей на какую угодно работу, хоть на
земле, хоть на море? -- с кельтской горячностью возразил Луис. -- Разве ты
увидел бы меня на борту этой шхуны, если бы я не был пьян, как свинья, когда
подмахнул контракт? Кое-кто здесь такой народ, что им не попасть на
порядочное судно. Взять хоть наших охотников. А другие, бедняги, матросня с
бака, сами не знали, куда они нанимаются. Ну да они еще узнаютУзнают и
проклянут тот день, когда родились на свет! Жаль мне их, но я должен прежде
всего думать о толстом старом Луисе и о том, что его ждет. Только, смотри,
молчок! Я тебе ни слова не говорил.
"Them hunters is the wicked boys," he broke forth again, for he
suffered from a constitutional plethora of speech. "But wait till they get
to cutting up iv jinks and rowin' 'round. He's the boy'll fix 'em. 'Tis him
that'll put the fear of God in their rotten black hearts. Look at that
hunter iv mine, Horner. 'Jock' Horner they call him, so quiet-like an'
easy-goin', soft-spoken as a girl, till ye'd think butter wouldn't melt in
the mouth iv him. Didn't he kill his boat-steerer last year? 'Twas called a
sad accident, but I met the boat-puller in Yokohama an' the straight iv it
was given me. An' there's Smoke, the black little devil - didn't the
Roosians have him for three years in the salt mines of Siberia, for poachin'
on Copper Island, which is a Roosian preserve? Shackled he was, hand an'
foot, with his mate. An' didn't they have words or a ruction of some kind? -
for 'twas the other fellow Smoke sent up in the buckets to the top of the
mine; an' a piece at a time he went up, a leg to-day, an' to-morrow an arm,
the next day the head, an' so on."
Эти охотники -- порядочная дрянь, -- через минуту начал он снова, так
как отличался необычайной словоохотливостью. -- Дай срок, они еще разойдутся
и покажут себя. Ну да Ларсен живо их скрутит. Только он и может нагнать на
них страху. Вот, возьми хоть моего охотника Хорнера. Уж такой тихоня с виду,
спокойный да вежливый, прямо как барышня, воды, кажется, не замутит. А ведь
в прошлом году укокошил своего рулевого. Несчастный случай, и все. Но я
встретил потом в Иокогаме гребца, и он рассказал мне, как было дело. А этот
маленький чернявый проходимец Смок -- ведь он отбыл три года на сибирских
соляных копях за браконьерство: охотился в русском заповеднике на Медном
острове. Его там сковали нога с ногой и рука с рукой с другим каторжником.
Так вот на работе между ними что-то вышло, и Смок отправил своего товарища
из шахты наверх в бадьях с солью. Только отправлял он его по частям: сегодня
-- ногу, завтра -- руку, послезавтра -- голову...
"But you can't mean it!" I cried out, overcome with the horror of it.
-- Что вы такое говорите! -- в ужасе вскричал я.
"Mean what!" he demanded, quick as a flash. "'Tis nothin' I've said.
Deef I am, and dumb, as ye should be for the sake iv your mother; an' never
once have I opened me lips but to say fine things iv them an' him, God curse
his soul, an' may he rot in purgatory ten thousand years, and then go down
to the last an' deepest hell iv all!"
-- Что я говорю? -- резко прервал он меня. -- Ничего я не говорю. Я
глух и нем и другим советую помалкивать, если им жизнь дорога. Что я
говорил? Да только, что все они замечательные ребята и он тоже, чтоб его
черт побрал, чтоб ему гнить в чистилище десять тысяч лет, а потом
провалиться в самую преисподнюю!
Johnson, the man who had chafed me raw when I first came aboard, seemed
the least equivocal of the men forward or aft. In fact, there was nothing
equivocal about him. One was struck at once by his straightforwardness and
manliness, which, in turn, were tempered by a modesty which might be
mistaken for timidity. But timid he was not. He seemed, rather, to have the
courage of his convictions, the certainty of his manhood. It was this that
made him protest, at the commencement of our acquaintance, against being
called Yonson. And upon this, and him, Louis passed judgment and prophecy.
Джонсон, матрос, который чуть не содрал с меня кожу, когда я впервые
попал на борт, казался мне наиболее прямодушным из всей команды. Это была
простая, открытая натура. Его честность и мужественность бросались в глаза,
и в то же время он был очень скромен, почти робок. Однако робким его все же
нельзя было назвать. Чувствовалось, что он способен отстаивать свои взгляды
и обладает чувством собственного достоинства. Мне запомнилась моя первая
встреча с ним и то, как он не пожелал, чтобы коверкали его фамилию. О нем и
об этих его особенностях Луис высказался так (слова его звучали
пророчеством):
"'Tis a fine chap, that squarehead Johnson we've for'ard with us," he
said. "The best sailorman in the fo'c'sle. He's my boat- puller. But it's to
trouble he'll come with Wolf Larsen, as the sparks fly upward. It's meself
that knows. I can see it brewin' an' comin' up like a storm in the sky. I've
talked to him like a brother, but it's little he sees in takin' in his
lights or flyin' false signals. He grumbles out when things don't go to suit
him, and there'll be always some tell-tale carryin' word iv it aft to the
Wolf. The Wolf is strong, and it's the way of a wolf to hate strength, an'
strength it is he'll see in Johnson - no knucklin' under, and a 'Yes, sir,
thank ye kindly, sir,' for a curse or a blow. Oh, she's a-comin'! She's
a-comin'! An' God knows where I'll get another boat-puller! What does the
fool up an' say, when the old man calls him Yonson, but 'Me name is Johnson,
sir,' an' then spells it out, letter for letter. Ye should iv seen the old
man's face! I thought he'd let drive at him on the spot. He didn't, but he
will, an' he'll break that squarehead's heart, or it's little I know iv the
ways iv men on the ships iv the sea."
-- Славный малый этот швед Джонсон, лучший матрос на баке. Он гребцом у
нас на шлюпке. Но с Волком Ларсеном у него дойдет до беды, это как пить
дать. Уж я-то знаю! Я вижу, как надвигается буря. Я говорил с Джонсоном
по-братски, но он не желает тушить огни и вывешивать фальшивые сигналы. Чуть
что не по нем, начинает ворчать, а на судне всегда найдется гад, который
донесет на него. Волк силен, а эта волчья порода не терпит силы в других. Он
видит, что и Джонсон силен и его не согнуть, -- этот не станет благодарить и
кланяться, если его обложат или влепят по морде. Эх, быть бедеБыть беде! И
бог весть, где я возьму тогда другого гребца! Вы знаете, что сделал этот
дурак, когда старик назвал его "Ионсон". "Меня зовут Джефконсон, сэр", --
поправляет он капитана да еще начинает выговаривать это буква за буквой. Вы
бы поглядели на старика! Я думал, он пристукнет его на месте. Ну, на этот
раз он его не убил, но он еще обломает этого шведа, или я мало смыслю в том,
что бывает у нас на море.
Thomas Mugridge is becoming unendurable. I am compelled to Mister him
and to Sir him with every speech. One reason for this is that Wolf Larsen
seems to have taken a fancy to him. It is an unprecedented thing, I take it,
for a captain to be chummy with the cook; but this is certainly what Wolf
Larsen is doing. Two or three times he put his head into the galley and
chaffed Mugridge good-naturedly, and once, this afternoon, he stood by the
break of the poop and chatted with him for fully fifteen minutes. When it
was over, and Mugridge was back in the galley, he became greasily radiant,
and went about his work, humming coster songs in a nerve- racking and
discordant falsetto.
Томас Магридж становится невыносим. Я должен величать его "мистер" и
"сэр", прибавлять это к каждому слову. Обнаглел он так отчасти потому, что
Волк Ларсен, по-видимому, к нему благоволит. Вообще Ото неслыханная вещь, на
мой взгляд, чтобы капитан водил дружбу с коком, но таков каприз Волка
Ларсена. Он два или три раза случалось, что он просовывал голову в камбуз и
принимался благодушно поддразнивал кока. А сегодня после обеда минут
пятнадцать болтал с ним на юте. После этой беседы Магридж ринулся в камбуз,
сияя и гадко ухмыляясь во весь рот, и за работой все время напевал себе под
нос какие-то уличные песенки чудовищно гнусавым фальцетом.
"I always get along with the officers," he remarked to me in a
confidential tone. "I know the w'y, I do, to myke myself uppreci- yted.
There was my last skipper - w'y I thought nothin' of droppin' down in the
cabin for a little chat and a friendly glass. 'Mugridge,' sez 'e to me,
'Mugridge,' sez 'e, 'you've missed yer vokytion.' 'An' 'ow's that?' sez I.
'Yer should 'a been born a gentleman, an' never 'ad to work for yer livin'.'
God strike me dead, 'Ump, if that ayn't wot 'e sez, an' me a-sittin' there
in 'is own cabin, jolly-like an' comfortable, a-smokin' 'is cigars an'
drinkin' 'is rum."
-- Я умею ладить с начальством, -- разоткровенничался он со мной. --
Знаю, как себя с ним вести, и меня всюду ценят. Вот хотя бы с последним
шкипером -- я, когда хотел, запросто заходил к нему в каюту поболтать и
пропустить стаканчик. "Магридж, -- говорил он мне, -- Магридж, а ведь ты
ошибся в своем призвании!" "А что это за призвание?" -- спрашиваю. "Ты
должен был родиться джентльменом, чтобы тебе никогда не пришлось своим
трудом зарабатывать на жизнь". Убей меня бог, Хэмп, если он не сказал так --
слово в слово! А я слушаю его и сижу у него в каюте, как у себя дома, курю
его сигары и пью его ром!
This chitter-chatter drove me to distraction. I never heard a voice I
hated so. His oily, insinuating tones, his greasy smile and his monstrous
self-conceit grated on my nerves till sometimes I was all in a tremble.
Positively, he was the most disgusting and loathsome person I have ever met.
The filth of his cooking was indescribable; and, as he cooked everything
that was eaten aboard, I was compelled to select what I ate with great
circumspection, choosing from the least dirty of his concoctions.
Эта болтовня доводила меня до исступления. Никогда еще ничей голос не
был мне так ненавистен. Масленый, вкрадчивый тон кока, его гаденькая
улыбочка, его невероятное самомнение так действовали мне на нервы, что меня
бросало в дрожь. Это была, безусловно, самая омерзительная личность, какую я
когда-либо встречал. К тому же он был неописуемо нечистоплотен, а так как
вся пища проходила через его руки, то я, мучимый брезгливостью, старался
есть то, к чему он меньше прикасался.
My hands bothered me a great deal, unused as they were to work. The
nails were discoloured and black, while the skin was already grained with
dirt which even a scrubbing-brush could not remove. Then blisters came, in a
painful and never-ending procession, and I had a great burn on my forearm,
acquired by losing my balance in a roll of the ship and pitching against the
galley stove. Nor was my knee any better. The swelling had not gone down,
and the cap was still up on edge. Hobbling about on it from morning till
night was not helping it any. What I needed was rest, if it were ever to get
well.
Мои руки, не привыкшие к грубой работе, доставляли мне много мучений.
Грязь так въелась в кожу, что я не мог отмыть ее даже щеткой. Ногти
почернели и обломались, на ладонях вскочили волдыри, а однажды, потеряв
равновесие во время качки и привалившись к плите, я сильно обжег себе
локоть. Колено тоже продолжало болеть. Опухоль держалась, и коленная чашечка
все еще не стала на место. С утра до ночи я должен был ковылять по кораблю,
и это отнюдь не приносило пользы моей искалеченной ноге. Я знал, что ей
необходим отдых.
Rest! I never before knew the meaning of the word. I had been resting
all my life and did not know it. But now, could I sit still for one
half-hour and do nothing, not even think, it would be the most pleasurable
thing in the world. But it is a revelation, on the other hand. I shall be
able to appreciate the lives of the working people hereafter. I did not
dream that work was so terrible a thing. From half-past five in the morning
till ten o'clock at night I am everybody's slave, with not one moment to
myself, except such as I can steal near the end of the second dog- watch.
Let me pause for a minute to look out over the sea sparkling in the sun, or
to gaze at a sailor going aloft to the gaff-topsails, or running out the
bowsprit, and I am sure to hear the hateful voice, "'Ere, you, 'Ump, no
sodgerin'. I've got my peepers on yer."
ОтдыхРаньше я не понимал по-настоящему значения этого слова. Ведь я всю
свою жизнь отдыхал, сам того не сознавая. А теперь, если бы мне удалось
посидеть полчасика, ничего не делая, не думая ни о чем, -- это показалось бы
мне величайшим блаженством на свете. Зато все это явилось для меня как бы
откровением. Да, теперь я знаю, каково приходится трудовому люду! Мне и не
снилось, что работа может быть так чудовищно тяжела. С половины шестого утра
и до десяти вечера я раб всех и каждого и не имею ни минуты для себя, кроме
тех кратких мгновений, которые удается урвать в конце вечерней вахты. Стоит
мне залюбоваться на миг сверкающим на солнце морем или заглядеться, как один
матрос бежит по бушприту, а другой карабкается наверх по вантам, и тотчас за
моей спиной раздается ненавистный голос: "Эй, Хэмп! Ты что там рот
разинулДумаешь, не вижу?"
There are signs of rampant bad temper in the steerage, and the gossip
is going around that Smoke and Henderson have had a fight. Henderson seems
the best of the hunters, a slow-going fellow, and hard to rouse; but roused
he must have been, for Smoke had a bruised and discoloured eye, and looked
particularly vicious when he came into the cabin for supper.
В кубрике у охотников заметно растет недовольство, и я слышал, что Смок
и Гендерсон подрались. Гендерсон самый опытный из охотников. Это
флегматичный парень, и его трудно раскачать, но, верно, уж его раскачали,
потому что Смок ходит с подбитым глазом и сегодня за ужином смотрел зверем.
A cruel thing happened just before supper, indicative of the
callousness and brutishness of these men. There is one green hand in the
crew, Harrison by name, a clumsy-looking country boy, mastered, I imagine,
by the spirit of adventure, and making his first voyage. In the light
baffling airs the schooner had been tacking about a great deal, at which
times the sails pass from one side to the other and a man is sent aloft to
shift over the fore- gaff-topsail. In some way, when Harrison was aloft, the
sheet jammed in the block through which it runs at the end of the gaff. As I
understood it, there were two ways of getting it cleared, - first, by
lowering the foresail, which was comparatively easy and without danger; and
second, by climbing out the peak-halyards to the end of the gaff itself, an
exceedingly hazardous performance.
Перед ужином я был свидетелем жестокого зрелища, изобличающего грубость
и черствость этих людей. В нашей команде есть новичок, по имени Гаррисон,
неуклюжий деревенский парень, которого, должно быть, толкнула на это первое
плавание жажда приключений. При слабом и часто меняющемся противном ветре
шхуне приходится много лавировать. В таких случаях паруса переносят с одного
борта на другой, а наверх посылают матроса -- перенести фор-топсель.
Гаррисон был наверху, когда шкот заело в блоке, через который он проходит на
ноке гафеля. Насколько я понимаю, было два способа очистить шкот: либо
спустить фок, что было сравнительно легко и не сопряжено с опасностью, либо
добраться по дирик-фалу до нока гафеля -- предприятие весьма рискованное.
Johansen called out to Harrison to go out the halyards. It was patent
to everybody that the boy was afraid. And well he might be, eighty feet
above the deck, to trust himself on those thin and jerking ropes. Had there
been a steady breeze it would not have been so bad, but the Ghost was
rolling emptily in a long sea, and with each roll the canvas flapped and
boomed and the halyards slacked and jerked taut. They were capable of
snapping a man off like a fly from a whip-lash.