Страница:
ответ. -- Но почему же?
I shrugged my shoulders. "You must remember, Miss Brewster, that you
are a new inhabitant of this little world, and that you do not yet
understand the laws which operate within it. You bring with you certain fine
conceptions of humanity, manhood, conduct, and such things; but here you
will find them misconceptions. I have found it so," I added, with an
involuntary sigh.
Я пожал плечами. -- Не забывайте, мисс Брустер, что вы еще совсем
недавно попали сюда и не знаете, какие тут царят законы. Вы принесли с собой
некие высокие понятия о туманности, чести, благородстве и тому подобных
вещах. Но вы скоро убедитесь, что здесь им нет места. -- И, помолчав, я
добавил с невольным вздохом: -- Мне уже пришлось убедиться в этом.
She shook her head incredulously.
Она недоверчиво покачала головой.
"What would you advise, then?" I asked. "That I should take a knife, or
a gun, or an axe, and kill this man?"
-- Чего же вы хотите? -- спросил я. -- Чтобы я взял нож, ружье или
топор и убил этого человека?
She half started back.
Она испуганно отшатнулась.
"No, not that!"
-- Нет, только не это!
"Then what should I do? Kill myself?"
-- Так что же? Убить себя?
"You speak in purely materialistic terms," she objected. "There is such
a thing as moral courage, and moral courage is never without effect."
-- Почему вы все говорите только о физическом воздействии? -- возразила
она. -- Ведь существует еще духовное мужество, и оно всегда оказывало свое
влияние.
"Ah," I smiled, "you advise me to kill neither him nor myself, but to
let him kill me." I held up my hand as she was about to speak. "For moral
courage is a worthless asset on this little floating world. Leach, one of
the men who were murdered, had moral courage to an unusual degree. So had
the other man, Johnson. Not only did it not stand them in good stead, but it
destroyed them. And so with me if I should exercise what little moral
courage I may possess.
-- Так, -- улыбнулся я. -- Вы не хотите, чтобы я убивал его или себя,
но хотите, чтобы я позволил ему убить меня. И, не дав ей возразить, я
продолжал: -- Духовное мужество -- бесполезная добродетель в этом крохотном
плавучем мирке, куда мы с вами попали. У одного из убитых, Лича, это
мужество было развито необычайно сильно. Да и у второго, у Джонсона, --
тоже. И это не принесло им добра -- наоборот, погубило их. Такая же судьба
ждет и меня, если я вздумаю проявить то небольшое мужество, которое еще во
мне осталось.
"You must understand, Miss Brewster, and understand clearly, that this
man is a monster. He is without conscience. Nothing is sacred to him,
nothing is too terrible for him to do. It was due to his whim that I was
detained aboard in the first place. It is due to his whim that I am still
alive. I do nothing, can do nothing, because I am a slave to this monster,
as you are now a slave to him; because I desire to live, as you will desire
to live; because I cannot fight and overcome him, just as you will not be
able to fight and overcome him."
Вы должны понять, мисс Брустер, понять раз и навсегда, что Ларсен --
это не человек, а чудовище. Он лишен совести. Для него нет ничего святого.
Он не останавливается ни перед чем. По его прихоти меня насильно задержали
на этой шхуне, и только по его прихоти я пока еще цел. Я ничего не
предпринимаю и не могу предпринять, потому что я раб этого чудовища, как и
вы теперь его рабыня, потом, что я хочу жить, как и вы хотите жить и еще
потому, что я не в состоянии бороться и победить его, как и вы этого не
можете.
She waited for me to go on.
Она молчала, ожидая, что я скажу еще.
"What remains? Mine is the role of the weak. I remain silent and suffer
ignominy, as you will remain silent and suffer ignominy. And it is well. It
is the best we can do if we wish to live. The battle is not always to the
strong. We have not the strength with which to fight this man; we must
dissimulate, and win, if win we can, by craft. If you will be advised by me,
this is what you will do. I know my position is perilous, and I may say
frankly that yours is even more perilous. We must stand together, without
appearing to do so, in secret alliance. I shall not be able to side with you
openly, and, no matter what indignities may be put upon me, you are to
remain likewise silent. We must provoke no scenes with this man, nor cross
his will. And we must keep smiling faces and be friendly with him no matter
how repulsive it may be."
-- Что же остается? Я в положении слабого. Я молчу и терплю унижения,
как и вам придется молчать и терпеть. И это разумно. Это лучшее, что мы
можем сделать, если хотим жить. Победа не всегда достается сильному. У нас
не хватит сил, чтобы открыто бороться с ним. Значит, мы должны действовать
иначе и постараться победить его хитростью. И вы, если захотите последовать
моему совету, должны будете поступать так. Я знаю, что мое положение опасно,
но ваше, скажу вам откровенно, -- еще опаснее. И мы должны стоять друг за
друга и действовать сообща, но хранить наш союз в тайне. Может случиться,
что я не смогу открыто поддержать вас; точно так же и вы должны молчать при
любых оскорблениях, которые могут выпасть на мою долю. Нельзя перечить этому
человеку и раздражать его. Как бы это нам ни претило, мы должны улыбаться и
быть любезны с ним.
She brushed her hand across her forehead in a puzzled way, saying,
"Still I do not understand."
-- Все же я не понимаю... -- сказала она и с растерянным видом провела
рукой по лбу.
"You must do as I say," I interrupted authoritatively, for I saw Wolf
Larsen's gaze wandering toward us from where he paced up and down with
Latimer amidships. "Do as I say, and ere long you will find I am right."
-- Послушайтесь меня, -- решительно произнес я, заметив, что Волк
Ларсен, который расхаживал по палубе, разговаривая с Лэтимером, начал
поглядывать в нашу сторону. -- Послушайтесь меня, и вы очень скоро
убедитесь, насколько я прав.
"What shall I do, then?" she asked, detecting the anxious glance I had
shot at the object of our conversation, and impressed, I flatter myself,
with the earnestness of my manner.
-- Так что же мне все-таки делать? -- спросила она, заметив тревожный
взгляд, брошенный мною на Волка Ларсена, и, по-видимому, поддавшись силе
моих убеждений, что не могло не польстить мне.
"Dispense with all the moral courage you can," I said briskly. "Don't
arouse this man's animosity. Be quite friendly with him, talk with him,
discuss literature and art with him - he is fond of such things. You will
find him an interested listener and no fool. And for your own sake try to
avoid witnessing, as much as you can, the brutalities of the ship. It will
make it easier for you to act your part."
-- Прежде всего оставьте мысль о духовном мужестве, -- поспешно сказал
я. -- Не восстанавливайте этого зверя против себя. Держитесь с ним
приветливо, беседуйте о литературе и искусстве -- такие темы он очень любит.
Вы увидите, что он внимательный слушатель и отнюдь не дурак. И ради самой
себя старайтесь не присутствовать при всевозможных зверствах, которые
частенько повторяются на этом судне. Тогда вам легче будет играть свою роль.
"I am to lie," she said in steady, rebellious tones, "by speech and
action to lie."
-- Так я должна лгать? -- с возмущением произнесла она. -- Лгать
словами и поступками?
Wolf Larsen had separated from Latimer and was coming toward us. I was
desperate.
Волк Ларсен отошел от Лэтимера и направлялся к нам. Я был в отчаянии.
"Please, please understand me," I said hurriedly, lowering my voice.
"All your experience of men and things is worthless here. You must begin
over again. I know, - I can see it - you have, among other ways, been used
to managing people with your eyes, letting your moral courage speak out
through them, as it were. You have already managed me with your eyes,
commanded me with them. But don't try it on Wolf Larsen. You could as easily
control a lion, while he would make a mock of you. He would - I have always
been proud of the fact that I discovered him," I said, turning the
conversation as Wolf Larsen stepped on the poop and joined us. "The editors
were afraid of him and the publishers would have none of him. But I knew,
and his genius and my judgment were vindicated when he made that magnificent
hit with his 'Forge.'"
-- Умоляю вас, поймите меня, -- торопливо проговорил я, понизив голос.
-- Весь ваш жизненный опыт здесь ничего не стоит. Вы должны все начинать
сызнова. Да, я знаю, я вижу, что вы привыкли взглядом подчинять себе людей.
Я читаю в ваших глазах большое духовное мужество, и вы уже подчиняли себе
меня, повелевали мной. Но не пытайтесь воздействовать таким путем на Волка
Ларсена, -- он только посмеется над вами. Скорее вам удалось бы укротить
льва. Он станет... Я всегда гордился тем, что открыл этот талант, --
поспешно свернул я разговор на другое, заметив, что Ларсен уже поднялся на
ют и приближается к нам. -- Редакторы побаивались его, издатели слышать о
нем не хотели. Но я оценил его сразу и не ошибся: его гений показал себя в
полном блеске, когда он выступил со своей "Кузницей".
"And it was a newspaper poem," she said glibly.
-- И подумать только, что это газетные стихи! -- ловко подхватила мисс
Брустер.
"It did happen to see the light in a newspaper," I replied, "but not
because the magazine editors had been denied a glimpse at it."
-- Да, они действительно впервые увидели свет в газете, -- подтвердил
я, -- но отнюдь не потому, что редакторам журналов не удалось заранее
познакомиться с ними.
"We were talking of Harris," I said to Wolf Larsen.
-- Мы толковали о Гаррисе, -- пояснил я, обращаясь к Волку Ларсену.
"Oh, yes," he acknowledged. "I remember the 'Forge.' Filled with pretty
sentiments and an almighty faith in human illusions. By the way, Mr. Van
Weyden, you'd better look in on Cooky. He's complaining and restless."
-- А! -- проронил он. -- Помню я эту "Кузницу". Всякие красивые чувства
и несокрушимая вера в иллюзии. Кстати, мистер Ван-Вейден, заглянули бы вы к
нашему коку. Он воет от боли и мечется на койке.
Thus was I bluntly dismissed from the poop, only to find Mugridge
sleeping soundly from the morphine I had given him. I made no haste to
return on deck, and when I did I was gratified to see Miss Brewster in
animated conversation with Wolf Larsen. As I say, the sight gratified me.
She was following my advice. And yet I was conscious of a slight shock or
hurt in that she was able to do the thing I had begged her to do and which
she had notably disliked.
Так меня бесцеремонно спровадили с юта к Магриджу; Магридж лежал,
погруженный в крепкий сон после хорошей дозы морфия, которую я сам же ему
дал. Но я не стал торопиться обратно на палубу, а когда поднялся, то
почувствовал некоторое удовлетворение, увидев, что мисс Брустер оживленно
беседует с капитаном. Значит, она все-таки последовала моему совету.
Повторяю, я был доволен. И вместе с тем несколько огорчен и уязвлен: итак,
она оказалась способной на то, о чем я ее просил и что так явно претило ей!
Brave winds, blowing fair, swiftly drove the Ghost northward into the
seal herd. We encountered it well up to the forty-fourth parallel, in a raw
and stormy sea across which the wind harried the fog-banks in eternal
flight. For days at a time we could never see the sun nor take an
observation; then the wind would sweep the face of the ocean clean, the
waves would ripple and flash, and we would learn where we were. A day of
clear weather might follow, or three days or four, and then the fog would
settle down upon us, seemingly thicker than ever.
Крепкий попутный ветер дул ровно и гнал "Призрак" к северу, прямо на
стада котиков. Мы встретились с ними почти у самой сорок четвертой
параллели, в бурных холодных водах, над которыми ветер вечно терзает и рвет
густую пелену тумана. Иногда мы целыми днями не видели солнца и не могли
делать наблюдений. Потом ветер разгонял туман, вокруг нас снова искрились и
сверкали волны, и мы могли определять свои координаты. Но после двух-трех
дней ясной погоды туман опять стлался над морем и, казалось, еще более
густой, чем прежде.
The hunting was perilous; yet the boats, lowered day after day, were
swallowed up in the grey obscurity, and were seen no more till nightfall,
and often not till long after, when they would creep in like sea-wraiths,
one by one, out of the grey. Wainwright - the hunter whom Wolf Larsen had
stolen with boat and men - took advantage of the veiled sea and escaped. He
disappeared one morning in the encircling fog with his two men, and we never
saw them again, though it was not many days when we learned that they had
passed from schooner to schooner until they finally regained their own.
Охота была опасной. Но каждое утро шлюпки спускались на воду, туман тут
же поглощал их, и мы уже не видели их до самого вечера, а то и до ночи,
когда они, одна за другой, появлялись наконец из серой мглы, словно вереница
морских призраков. Уэйнрайт -- охотник, захваченный Волком Ларсеном вместе
со шлюпкой и двумя матросами, -- воспользовался туманом и бежал. Как-то
утром он скрылся за плотной пеленой тумана вместе со своими людьми, и больше
мы их не видели. Вскоре мы узнали, что они, переходя со шхуны на шхуну,
благополучно добрались до своего судна.
This was the thing I had set my mind upon doing, but the opportunity
never offered. It was not in the mate's province to go out in the boats, and
though I manoeuvred cunningly for it, Wolf Larsen never granted me the
privilege. Had he done so, I should have managed somehow to carry Miss
Brewster away with me. As it was, the situation was approaching a stage
which I was afraid to consider. I involuntarily shunned the thought of it,
and yet the thought continually arose in my mind like a haunting spectre.
Я твердо решил последовать их примеру, но удобного случая все не
представлялось. Помощнику капитана не положено выходить на шлюпке, и, хотя я
всячески пытался обойти это правило. Волк Ларсен не изменил заведенного
порядка. Если бы этот план мне удался, я так или иначе сумел бы увезти с
собой и мисс Брустер. Ее положение на шхуне все более усложнялось, и я со
страхом думал о том, к чему это может привести. Как ни старался я гнать от
себя эти мысли, они неотступно преследовали меня.
I had read sea-romances in my time, wherein figured, as a matter of
course, the lone woman in the midst of a shipload of men; but I learned,
now, that I had never comprehended the deeper significance of such a
situation - the thing the writers harped upon and exploited so thoroughly.
And here it was, now, and I was face to face with it. That it should be as
vital as possible, it required no more than that the woman should be Maud
Brewster, who now charmed me in person as she had long charmed me through
her work.
В свое время я перечитал немало морских романов, в которых неизменно
фигурировала женщина -- одна на корабле среди матросов, -- но только теперь
я понял, что никогда, в сущности, не вдумывался в эту ситуацию, хотя авторы
и обыгрывали ее со всех сторон. И вот я сам столкнулся с таким же положением
лицом к лицу и переживал его чрезвычайно остро. Ведь героиней была Мод
Брустер -- та самая Мод Брустер, чьи книги уже давно очаровывали меня, а
теперь я испытывал на себе и всю силу ее личного обаяния.
No one more out of environment could be imagined. She was a delicate,
ethereal creature, swaying and willowy, light and graceful of movement. It
never seemed to me that she walked, or, at least, walked after the ordinary
manner of mortals. Hers was an extreme lithesomeness, and she moved with a
certain indefinable airiness, approaching one as down might float or as a
bird on noiseless wings.
Трудно было представить себе существо, более чуждое этой грубой среде.
Это было нежное, эфирное создание. Тоненькая и гибкая, как тростинка, она
отличалась удивительной легкостью и грацией движений. Мне чудилось, что эта
девушка совсем не ступает по земле, -- такой она казалась невесомой. Когда
Мод Брустер приближалась ко мне, у меня всякий раз создавалось впечатление,
что она не идет, а скользит по воздуху, как пушинка, или парит бесшумно, как
птица.
She was like a bit of Dresden china, and I was continually impressed
with what I may call her fragility. As at the time I caught her arm when
helping her below, so at any time I was quite prepared, should stress or
rough handling befall her, to see her crumble away. I have never seen body
and spirit in such perfect accord. Describe her verse, as the critics have
described it, as sublimated and spiritual, and you have described her body.
It seemed to partake of her soul, to have analogous attributes, and to link
it to life with the slenderest of chains. Indeed, she trod the earth
lightly, and in her constitution there was little of the robust clay.
Нежная и хрупкая, она походила на дрезденскую фарфоровую статуэтку, и
было в этом что-то необычайно трогательное. С той минуты, когда я,
поддерживая ее под локоть, помог ей спуститься в каюту, мне постоянно
казалось, что одно грубое прикосновение -- и ее не станет. Никогда я не
видел более полной гармонии тела и духа. Ее стихи называли утонченными и
одухотворенными, но то же самое можно было сказать и о ее внешности.
Казалось, ее тело переняло свойства ее души, приобрело те же качества и
служило лишь тончайшей нитью, связующей ее с реальной жизнью. Воистину легки
были ее шаги по земле, и мало было в ней от сосуда скудельного.
She was in striking contrast to Wolf Larsen. Each was nothing that the
other was, everything that the other was not. I noted them walking the deck
together one morning, and I likened them to the extreme ends of the human
ladder of evolution - the one the culmination of all savagery, the other the
finished product of the finest civilization. True, Wolf Larsen possessed
intellect to an unusual degree, but it was directed solely to the exercise
of his savage instincts and made him but the more formidable a savage. He
was splendidly muscled, a heavy man, and though he strode with the certitude
and directness of the physical man, there was nothing heavy about his
stride. The jungle and the wilderness lurked in the uplift and downput of
his feet. He was cat-footed, and lithe, and strong, always strong. I likened
him to some great tiger, a beast of prowess and prey. He looked it, and the
piercing glitter that arose at times in his eyes was the same piercing
glitter I had observed in the eyes of caged leopards and other preying
creatures of the wild.
Она являла разительный контраст Волку Ларсену. Между ними не только не
было ничего общего, но они во всем были резко противоположны друг другу.
Как-то утром, когда они гуляли вдвоем по палубе, я, глядя на них,
подумал, что они стоят на крайних ступенях эволюции человеческого общества.
Ларсен воплощал в себе первобытную дикость. Мод Брустер -- всю утонченность
современной цивилизации. Правда, Ларсен обладал необычайно развитым для
дикаря интеллектом, но этот интеллект был целиком направлен на
удовлетворение его звериных инстинктов и делал его еще более страшным
дикарем. У него была великолепная мускулатура, мощное тело, но, несмотря на
его грузность, шагал он легко и уверенно. В том, как он поднимал и ставил
ногу, было что-то напоминавшее хищника в джунглях. Все его движения
отличались кошачьей мягкостью и упругостью, но превыше всего в нем
чувствовалась сила. Я сравнивал этого человека с огромным тигром,
бесстрашным и хищным зверем. Да, он, несомненно, походил на тигра, и в
глазах у него часто вспыхивали такие же свирепые огоньки, какие мне
доводилось видеть в глазах у леопардов и других хищников, посаженных в
клетку.
But this day, as I noted them pacing up and down, I saw that it was she
who terminated the walk. They came up to where I was standing by the
entrance to the companion-way. Though she betrayed it by no outward sign, I
felt, somehow, that she was greatly perturbed. She made some idle remark,
looking at me, and laughed lightly enough; but I saw her eyes return to his,
involuntarily, as though fascinated; then they fell, but not swiftly enough
to veil the rush of terror that filled them.
Сегодня, наблюдая за Ларсеном и мисс Брустер, когда они прохаживались
взад и вперед по палубе, я заметил, что не он, а она положила конец
прогулке. Они прошли мимо меня, направляясь к трапу в каюткомпанию, и я
сразу почувствовал, что мисс Брустер чем-то крайне встревожена, хотя и не
подает виду. Взглянув на меня, она произнесла несколько ничего не значащих
слов и рассмеялась довольно непринужденно, но глаза ее, словно помимо воли,
обратились на Волка Ларсена, и, хотя она тотчас опустила их, я успел
заметить промелькнувший в них ужас.
It was in his eyes that I saw the cause of her perturbation. Ordinarily
grey and cold and harsh, they were now warm and soft and golden, and all
a-dance with tiny lights that dimmed and faded, or welled up till the full
orbs were flooded with a glowing radiance. Perhaps it was to this that the
golden colour was due; but golden his eyes were, enticing and masterful, at
the same time luring and compelling, and speaking a demand and clamour of
the blood which no woman, much less Maud Brewster, could misunderstand.
Разгадку этого я прочел в его глазах. Серые, холодные, жестокие, глаза
эти теплились сейчас мягким, золотистым светом. Казалось, в них пляшут
крохотные искорки, которые то меркнут и затухают, то разгораются так, что
весь зрачок полнится лучистым сиянием. Оттого, быть может, в них и был этот
золотистый свет. Они манили и повелевали, говорили о волнении в крови. В них
горело желание -- какая женщина могла бы этого не понятьТолько не Мод
Брустер!
Her own terror rushed upon me, and in that moment of fear - the most
terrible fear a man can experience - I knew that in inexpressible ways she
was dear to me. The knowledge that I loved her rushed upon me with the
terror, and with both emotions gripping at my heart and causing my blood at
the same time to chill and to leap riotously, I felt myself drawn by a power
without me and beyond me, and found my eyes returning against my will to
gaze into the eyes of Wolf Larsen. But he had recovered himself. The golden
colour and the dancing lights were gone. Cold and grey and glittering they
were as he bowed brusquely and turned away.
Ее испуг передался мне, и в этот миг самого отчаянного страха, какой
может испытать мужчина, я понял, как она мне дорога. И вместе с нахлынувшим
на меня страхом росло сознание, что я люблю ее. Страх и любовь терзали мое
сердце, заставляли кровь то леденеть, то бурно кипеть в жилах, и в то же
время какая-то сила, над которой я был не властен, приковывала мой взгляд к
Волку Ларсену. Но он уже овладел собой. Золотистый свет и пляшущие искорки
погасли в его глазах, взгляд снова стал холодным и жестким. Он сухо
поклонился и ушел.
"I am afraid," she whispered, with a shiver. "I am so afraid."
-- Мне страшно, -- прошептала Мод Брустер, и по телу ее пробежала
дрожь. -- Как мне страшно!
I, too, was afraid, and what of my discovery of how much she meant to
me my mind was in a turmoil; but, I succeeded in answering quite calmly:
Мне тоже было страшно, и я был в полном смятении, поняв, как много она
для меня значит. Все же, сделав над собой усилие, я ответил спокойно:
"All will come right, Miss Brewster. Trust me, it will come right."
-- Все обойдется, мисс Брустер! Все обойдется, поверьте!
She answered with a grateful little smile that sent my heart pounding,
and started to descend the companion-stairs.
Она взглянула на меня с благодарной улыбкой, от которой сердце мое
затрепетало, и начала спускаться по трапу.
For a long while I remained standing where she had left me. There was
imperative need to adjust myself, to consider the significance of the
changed aspect of things. It had come, at last, love had come, when I least
expected it and under the most forbidding conditions. Of course, my
philosophy had always recognized the inevitableness of the love-call sooner
or later; but long years of bookish silence had made me inattentive and
unprepared.
А я долго стоял там, где она оставила меня. Я должен был разобраться в
происшедшем, понять значение совершившейся в моей жизни перемены. Итак,
любовь наконец пришла ко мне, пришла, когда я менее всего ее ждал, когда все
запрещало мне даже помышлять о ней. Раздумывая над жизнью, я, разумеется,
всегда признавал, что любовь рано или поздно постучится и ко мне. Но долгие
годы, проведенные в одиночестве, среди книг, не могли подготовить меня к
встрече с нею.
And now it had come! Maud Brewster! My memory flashed back to that
first thin little volume on my desk, and I saw before me, as though in the
concrete, the row of thin little volumes on my library shelf. How I had
welcomed each of them! Each year one had come from the press, and to me each
was the advent of the year. They had voiced a kindred intellect and spirit,
and as such I had received them into a camaraderie of the mind; but now
their place was in my heart.
И вот любовь пришла! Мод БрустерПамять мгновенно перенесла меня к тому
дню, когда первый тоненький томик ее стихов появился на моем письменном
столе. Как наяву, встал предо мной и весь ряд таких же томиков,
выстроившихся на моей книжной полке. Как я приветствовал появление каждого
из них! Они выходили по одному в год и как бы знаменовали для меня
наступление нового года. Я находил в них родственные мне мысли и чувства, и
они стали постоянными спутниками моей духовной жизни. А теперь заняли место
и в моем сердце.
My heart? A revulsion of feeling came over me. I seemed to stand
outside myself and to look at myself incredulously. Maud Brewster! Humphrey
Van Weyden, "the cold-blooded fish," the "emotionless monster," the
"analytical demon," of Charley Furuseth's christening, in love! And then,
without rhyme or reason, all sceptical, my mind flew back to a small
biographical note in the red-bound WHO'S WHO, and I said to myself, "She was
born in Cambridge, and she is twenty-seven years old." And then I said,
"Twenty-seven years old and still free and fancy free?" But how did I know
she was fancy free? And the pang of new-born jealousy put all incredulity to
flight. There was no doubt about it. I was jealous; therefore I loved. And
the woman I loved was Maud Brewster.
В сердце? Внезапно мои мысли приняли другое направление. Я словно
взглянул на себя со стороны и усомнился в себе. Мод Брустер... Я -- Хэмфри
Ван-Вейден, которого Чарли Фэрасет окрестил "рыбой", "бесчувственным
чудовищем", "демоном анализа", -- влюблен! И тут же, без всякой видимой
связи, мне пришла на память маленькая заметка в биографическом справочнике,
и я сказал себе: "Она родилась в Кембридже, ей двадцать семь лет". И
мысленно воскликнул: "Двадцать семь лет, и она все еще свободна и не
влюблена!" Но откуда я мог знать, что она не влюблена? Боль от внезапно
вспыхнувшей ревности подавила остатки сомнений. В чем тут еще сомневатьсяЯ
ревную -- значит, люблю. И женщина, которую я люблю, -- Мод Брустер!
I, Humphrey Van Weyden, was in love! And again the doubt assailed me.
Not that I was afraid of it, however, or reluctant to meet it. On the
contrary, idealist that I was to the most pronounced degree, my philosophy
had always recognized and guerdoned love as the greatest thing in the world,
the aim and the summit of being, the most exquisite pitch of joy and
happiness to which life could thrill, the thing of all things to be hailed
and welcomed and taken into the heart. But now that it had come I could not
believe. I could not be so fortunate. It was too good, too good to be true.
Symons's lines came into my head:
Как? Я, Хэмфри Ван-Вейден, влюблен? Сомнения снова овладели мной. Не то
чтобы я боялся любви или был ей не рад. Напротив, убежденный идеалист, я
всегда восхвалял любовь, считал ее величайшим благом на земле, целью и
венцом существования, самой яркой радостью и самым большим счастьем, которое
следует призывать и встречать с открытой душой. Но когда любовь пришла, я не
мог этому поверить. Такое счастье не для меня. Это слишком невероятно. Мне
невольно припомнились стихи Саймонса:
"I wandered all these years among A world of women, seeking you."
Средь сонма женщин много долгих лет
Блуждал я, но искал тебя одну
And then I had ceased seeking. It was not for me, this greatest thing
in the world, I had decided. Furuseth was right; I was abnormal, an
"emotionless monster," a strange bookish creature, capable of pleasuring in
sensations only of the mind. And though I had been surrounded by women all
my days, my appreciation of them had been aesthetic and nothing more. I had
actually, at times, considered myself outside the pale, a monkish fellow
denied the eternal or the passing passions I saw and understood so well in
others. And now it had come! Undreamed of and unheralded, it had come. In
what could have been no less than an ecstasy, I left my post at the head of
the companion-way and started along the deck, murmuring to myself those
beautiful lines of Mrs. Browning:
А я давно перестал искать, решив, что "величайшее благо", как видно, не
для меня и Фэрасет прав: я не такой, как все нормальные люди, я --
"бесчувственное чудовище", книжный червь, живущий только разумом и только в
этом способный находить усладу. И хотя всю жизнь я был окружен женщинами, но
воспринимал их чисто эстетически. По временам мне и самому начинало
казаться, что я из другого теста, нежели все, и обречен жить монахом, и не
дано мне испытать те вечные или преходящие страсти, которые я наблюдал и так
хорошо понимал в других. И вот страсть пришла. Пришла нежданно-негаданно. В
каком-то экстазе я побрел по палубе, бормоча про себя прелестные стихи
Элизабет Браунинг [13]:
"I lived with visions for my company Instead of men and women years
ago, And found them gentle mates, nor thought to know A sweeter music than
they played to me."
Когда-то я покинул мир людей
И жил один среди моих видений.
Я не знавал товарищей милей
И музыки нежней их песнопений.
But the sweeter music was playing in my ears, and I was blind and
oblivious to all about me. The sharp voice of Wolf Larsen aroused me.
Но еще более нежная музыка звучала теперь в моих ушах, и я был глух и
слеп ко всему окружающему. Резкий окрик Волка Ларсена заставил меня
очнуться.
"What the hell are you up to?" he was demanding.
-- Какого черта вам тут нужно? -- рявкнул он.
I had strayed forward where the sailors were painting, and I came to
myself to find my advancing foot on the verge of overturning a paint-pot.
Я набрел на матросов, красивших борт шхуны, и чуть не опрокинул ведро с
краской.
"Sleep-walking, sunstroke, - what?" he barked.
-- Вы что, очумели? Может, у вас солнечный удар? -- продолжал он
бушевать.
"No; indigestion," I retorted, and continued my walk as if nothing
untoward had occurred.
-- Нет, расстройство желудка, -- отрезал я и как ни в чем не бывало
зашагал дальше.
Among the most vivid memories of my life are those of the events on the
Ghost which occurred during the forty hours succeeding the discovery of my
love for Maud Brewster. I, who had lived my life in quiet places, only to
enter at the age of thirty-five upon a course of the most irrational
adventure I could have imagined, never had more incident and excitement
crammed into any forty hours of my experience. Nor can I quite close my ears
to a small voice of pride which tells me I did not do so badly, all things
considered.
События, разыгравшиеся на "Призраке" вскоре после того, как я сделал
открытие, что влюблен в Мод Брустер, останутся навсегда одним из самых
волнующих воспоминаний моей жизни. Все произошло на протяжении каких-нибудь
сорока часов. Прожив тридцать пять лет в тиши и уединении, я неожиданно
попал в полосу самых невероятных приключений. Никогда не доводилось мне
I shrugged my shoulders. "You must remember, Miss Brewster, that you
are a new inhabitant of this little world, and that you do not yet
understand the laws which operate within it. You bring with you certain fine
conceptions of humanity, manhood, conduct, and such things; but here you
will find them misconceptions. I have found it so," I added, with an
involuntary sigh.
Я пожал плечами. -- Не забывайте, мисс Брустер, что вы еще совсем
недавно попали сюда и не знаете, какие тут царят законы. Вы принесли с собой
некие высокие понятия о туманности, чести, благородстве и тому подобных
вещах. Но вы скоро убедитесь, что здесь им нет места. -- И, помолчав, я
добавил с невольным вздохом: -- Мне уже пришлось убедиться в этом.
She shook her head incredulously.
Она недоверчиво покачала головой.
"What would you advise, then?" I asked. "That I should take a knife, or
a gun, or an axe, and kill this man?"
-- Чего же вы хотите? -- спросил я. -- Чтобы я взял нож, ружье или
топор и убил этого человека?
She half started back.
Она испуганно отшатнулась.
"No, not that!"
-- Нет, только не это!
"Then what should I do? Kill myself?"
-- Так что же? Убить себя?
"You speak in purely materialistic terms," she objected. "There is such
a thing as moral courage, and moral courage is never without effect."
-- Почему вы все говорите только о физическом воздействии? -- возразила
она. -- Ведь существует еще духовное мужество, и оно всегда оказывало свое
влияние.
"Ah," I smiled, "you advise me to kill neither him nor myself, but to
let him kill me." I held up my hand as she was about to speak. "For moral
courage is a worthless asset on this little floating world. Leach, one of
the men who were murdered, had moral courage to an unusual degree. So had
the other man, Johnson. Not only did it not stand them in good stead, but it
destroyed them. And so with me if I should exercise what little moral
courage I may possess.
-- Так, -- улыбнулся я. -- Вы не хотите, чтобы я убивал его или себя,
но хотите, чтобы я позволил ему убить меня. И, не дав ей возразить, я
продолжал: -- Духовное мужество -- бесполезная добродетель в этом крохотном
плавучем мирке, куда мы с вами попали. У одного из убитых, Лича, это
мужество было развито необычайно сильно. Да и у второго, у Джонсона, --
тоже. И это не принесло им добра -- наоборот, погубило их. Такая же судьба
ждет и меня, если я вздумаю проявить то небольшое мужество, которое еще во
мне осталось.
"You must understand, Miss Brewster, and understand clearly, that this
man is a monster. He is without conscience. Nothing is sacred to him,
nothing is too terrible for him to do. It was due to his whim that I was
detained aboard in the first place. It is due to his whim that I am still
alive. I do nothing, can do nothing, because I am a slave to this monster,
as you are now a slave to him; because I desire to live, as you will desire
to live; because I cannot fight and overcome him, just as you will not be
able to fight and overcome him."
Вы должны понять, мисс Брустер, понять раз и навсегда, что Ларсен --
это не человек, а чудовище. Он лишен совести. Для него нет ничего святого.
Он не останавливается ни перед чем. По его прихоти меня насильно задержали
на этой шхуне, и только по его прихоти я пока еще цел. Я ничего не
предпринимаю и не могу предпринять, потому что я раб этого чудовища, как и
вы теперь его рабыня, потом, что я хочу жить, как и вы хотите жить и еще
потому, что я не в состоянии бороться и победить его, как и вы этого не
можете.
She waited for me to go on.
Она молчала, ожидая, что я скажу еще.
"What remains? Mine is the role of the weak. I remain silent and suffer
ignominy, as you will remain silent and suffer ignominy. And it is well. It
is the best we can do if we wish to live. The battle is not always to the
strong. We have not the strength with which to fight this man; we must
dissimulate, and win, if win we can, by craft. If you will be advised by me,
this is what you will do. I know my position is perilous, and I may say
frankly that yours is even more perilous. We must stand together, without
appearing to do so, in secret alliance. I shall not be able to side with you
openly, and, no matter what indignities may be put upon me, you are to
remain likewise silent. We must provoke no scenes with this man, nor cross
his will. And we must keep smiling faces and be friendly with him no matter
how repulsive it may be."
-- Что же остается? Я в положении слабого. Я молчу и терплю унижения,
как и вам придется молчать и терпеть. И это разумно. Это лучшее, что мы
можем сделать, если хотим жить. Победа не всегда достается сильному. У нас
не хватит сил, чтобы открыто бороться с ним. Значит, мы должны действовать
иначе и постараться победить его хитростью. И вы, если захотите последовать
моему совету, должны будете поступать так. Я знаю, что мое положение опасно,
но ваше, скажу вам откровенно, -- еще опаснее. И мы должны стоять друг за
друга и действовать сообща, но хранить наш союз в тайне. Может случиться,
что я не смогу открыто поддержать вас; точно так же и вы должны молчать при
любых оскорблениях, которые могут выпасть на мою долю. Нельзя перечить этому
человеку и раздражать его. Как бы это нам ни претило, мы должны улыбаться и
быть любезны с ним.
She brushed her hand across her forehead in a puzzled way, saying,
"Still I do not understand."
-- Все же я не понимаю... -- сказала она и с растерянным видом провела
рукой по лбу.
"You must do as I say," I interrupted authoritatively, for I saw Wolf
Larsen's gaze wandering toward us from where he paced up and down with
Latimer amidships. "Do as I say, and ere long you will find I am right."
-- Послушайтесь меня, -- решительно произнес я, заметив, что Волк
Ларсен, который расхаживал по палубе, разговаривая с Лэтимером, начал
поглядывать в нашу сторону. -- Послушайтесь меня, и вы очень скоро
убедитесь, насколько я прав.
"What shall I do, then?" she asked, detecting the anxious glance I had
shot at the object of our conversation, and impressed, I flatter myself,
with the earnestness of my manner.
-- Так что же мне все-таки делать? -- спросила она, заметив тревожный
взгляд, брошенный мною на Волка Ларсена, и, по-видимому, поддавшись силе
моих убеждений, что не могло не польстить мне.
"Dispense with all the moral courage you can," I said briskly. "Don't
arouse this man's animosity. Be quite friendly with him, talk with him,
discuss literature and art with him - he is fond of such things. You will
find him an interested listener and no fool. And for your own sake try to
avoid witnessing, as much as you can, the brutalities of the ship. It will
make it easier for you to act your part."
-- Прежде всего оставьте мысль о духовном мужестве, -- поспешно сказал
я. -- Не восстанавливайте этого зверя против себя. Держитесь с ним
приветливо, беседуйте о литературе и искусстве -- такие темы он очень любит.
Вы увидите, что он внимательный слушатель и отнюдь не дурак. И ради самой
себя старайтесь не присутствовать при всевозможных зверствах, которые
частенько повторяются на этом судне. Тогда вам легче будет играть свою роль.
"I am to lie," she said in steady, rebellious tones, "by speech and
action to lie."
-- Так я должна лгать? -- с возмущением произнесла она. -- Лгать
словами и поступками?
Wolf Larsen had separated from Latimer and was coming toward us. I was
desperate.
Волк Ларсен отошел от Лэтимера и направлялся к нам. Я был в отчаянии.
"Please, please understand me," I said hurriedly, lowering my voice.
"All your experience of men and things is worthless here. You must begin
over again. I know, - I can see it - you have, among other ways, been used
to managing people with your eyes, letting your moral courage speak out
through them, as it were. You have already managed me with your eyes,
commanded me with them. But don't try it on Wolf Larsen. You could as easily
control a lion, while he would make a mock of you. He would - I have always
been proud of the fact that I discovered him," I said, turning the
conversation as Wolf Larsen stepped on the poop and joined us. "The editors
were afraid of him and the publishers would have none of him. But I knew,
and his genius and my judgment were vindicated when he made that magnificent
hit with his 'Forge.'"
-- Умоляю вас, поймите меня, -- торопливо проговорил я, понизив голос.
-- Весь ваш жизненный опыт здесь ничего не стоит. Вы должны все начинать
сызнова. Да, я знаю, я вижу, что вы привыкли взглядом подчинять себе людей.
Я читаю в ваших глазах большое духовное мужество, и вы уже подчиняли себе
меня, повелевали мной. Но не пытайтесь воздействовать таким путем на Волка
Ларсена, -- он только посмеется над вами. Скорее вам удалось бы укротить
льва. Он станет... Я всегда гордился тем, что открыл этот талант, --
поспешно свернул я разговор на другое, заметив, что Ларсен уже поднялся на
ют и приближается к нам. -- Редакторы побаивались его, издатели слышать о
нем не хотели. Но я оценил его сразу и не ошибся: его гений показал себя в
полном блеске, когда он выступил со своей "Кузницей".
"And it was a newspaper poem," she said glibly.
-- И подумать только, что это газетные стихи! -- ловко подхватила мисс
Брустер.
"It did happen to see the light in a newspaper," I replied, "but not
because the magazine editors had been denied a glimpse at it."
-- Да, они действительно впервые увидели свет в газете, -- подтвердил
я, -- но отнюдь не потому, что редакторам журналов не удалось заранее
познакомиться с ними.
"We were talking of Harris," I said to Wolf Larsen.
-- Мы толковали о Гаррисе, -- пояснил я, обращаясь к Волку Ларсену.
"Oh, yes," he acknowledged. "I remember the 'Forge.' Filled with pretty
sentiments and an almighty faith in human illusions. By the way, Mr. Van
Weyden, you'd better look in on Cooky. He's complaining and restless."
-- А! -- проронил он. -- Помню я эту "Кузницу". Всякие красивые чувства
и несокрушимая вера в иллюзии. Кстати, мистер Ван-Вейден, заглянули бы вы к
нашему коку. Он воет от боли и мечется на койке.
Thus was I bluntly dismissed from the poop, only to find Mugridge
sleeping soundly from the morphine I had given him. I made no haste to
return on deck, and when I did I was gratified to see Miss Brewster in
animated conversation with Wolf Larsen. As I say, the sight gratified me.
She was following my advice. And yet I was conscious of a slight shock or
hurt in that she was able to do the thing I had begged her to do and which
she had notably disliked.
Так меня бесцеремонно спровадили с юта к Магриджу; Магридж лежал,
погруженный в крепкий сон после хорошей дозы морфия, которую я сам же ему
дал. Но я не стал торопиться обратно на палубу, а когда поднялся, то
почувствовал некоторое удовлетворение, увидев, что мисс Брустер оживленно
беседует с капитаном. Значит, она все-таки последовала моему совету.
Повторяю, я был доволен. И вместе с тем несколько огорчен и уязвлен: итак,
она оказалась способной на то, о чем я ее просил и что так явно претило ей!
Brave winds, blowing fair, swiftly drove the Ghost northward into the
seal herd. We encountered it well up to the forty-fourth parallel, in a raw
and stormy sea across which the wind harried the fog-banks in eternal
flight. For days at a time we could never see the sun nor take an
observation; then the wind would sweep the face of the ocean clean, the
waves would ripple and flash, and we would learn where we were. A day of
clear weather might follow, or three days or four, and then the fog would
settle down upon us, seemingly thicker than ever.
Крепкий попутный ветер дул ровно и гнал "Призрак" к северу, прямо на
стада котиков. Мы встретились с ними почти у самой сорок четвертой
параллели, в бурных холодных водах, над которыми ветер вечно терзает и рвет
густую пелену тумана. Иногда мы целыми днями не видели солнца и не могли
делать наблюдений. Потом ветер разгонял туман, вокруг нас снова искрились и
сверкали волны, и мы могли определять свои координаты. Но после двух-трех
дней ясной погоды туман опять стлался над морем и, казалось, еще более
густой, чем прежде.
The hunting was perilous; yet the boats, lowered day after day, were
swallowed up in the grey obscurity, and were seen no more till nightfall,
and often not till long after, when they would creep in like sea-wraiths,
one by one, out of the grey. Wainwright - the hunter whom Wolf Larsen had
stolen with boat and men - took advantage of the veiled sea and escaped. He
disappeared one morning in the encircling fog with his two men, and we never
saw them again, though it was not many days when we learned that they had
passed from schooner to schooner until they finally regained their own.
Охота была опасной. Но каждое утро шлюпки спускались на воду, туман тут
же поглощал их, и мы уже не видели их до самого вечера, а то и до ночи,
когда они, одна за другой, появлялись наконец из серой мглы, словно вереница
морских призраков. Уэйнрайт -- охотник, захваченный Волком Ларсеном вместе
со шлюпкой и двумя матросами, -- воспользовался туманом и бежал. Как-то
утром он скрылся за плотной пеленой тумана вместе со своими людьми, и больше
мы их не видели. Вскоре мы узнали, что они, переходя со шхуны на шхуну,
благополучно добрались до своего судна.
This was the thing I had set my mind upon doing, but the opportunity
never offered. It was not in the mate's province to go out in the boats, and
though I manoeuvred cunningly for it, Wolf Larsen never granted me the
privilege. Had he done so, I should have managed somehow to carry Miss
Brewster away with me. As it was, the situation was approaching a stage
which I was afraid to consider. I involuntarily shunned the thought of it,
and yet the thought continually arose in my mind like a haunting spectre.
Я твердо решил последовать их примеру, но удобного случая все не
представлялось. Помощнику капитана не положено выходить на шлюпке, и, хотя я
всячески пытался обойти это правило. Волк Ларсен не изменил заведенного
порядка. Если бы этот план мне удался, я так или иначе сумел бы увезти с
собой и мисс Брустер. Ее положение на шхуне все более усложнялось, и я со
страхом думал о том, к чему это может привести. Как ни старался я гнать от
себя эти мысли, они неотступно преследовали меня.
I had read sea-romances in my time, wherein figured, as a matter of
course, the lone woman in the midst of a shipload of men; but I learned,
now, that I had never comprehended the deeper significance of such a
situation - the thing the writers harped upon and exploited so thoroughly.
And here it was, now, and I was face to face with it. That it should be as
vital as possible, it required no more than that the woman should be Maud
Brewster, who now charmed me in person as she had long charmed me through
her work.
В свое время я перечитал немало морских романов, в которых неизменно
фигурировала женщина -- одна на корабле среди матросов, -- но только теперь
я понял, что никогда, в сущности, не вдумывался в эту ситуацию, хотя авторы
и обыгрывали ее со всех сторон. И вот я сам столкнулся с таким же положением
лицом к лицу и переживал его чрезвычайно остро. Ведь героиней была Мод
Брустер -- та самая Мод Брустер, чьи книги уже давно очаровывали меня, а
теперь я испытывал на себе и всю силу ее личного обаяния.
No one more out of environment could be imagined. She was a delicate,
ethereal creature, swaying and willowy, light and graceful of movement. It
never seemed to me that she walked, or, at least, walked after the ordinary
manner of mortals. Hers was an extreme lithesomeness, and she moved with a
certain indefinable airiness, approaching one as down might float or as a
bird on noiseless wings.
Трудно было представить себе существо, более чуждое этой грубой среде.
Это было нежное, эфирное создание. Тоненькая и гибкая, как тростинка, она
отличалась удивительной легкостью и грацией движений. Мне чудилось, что эта
девушка совсем не ступает по земле, -- такой она казалась невесомой. Когда
Мод Брустер приближалась ко мне, у меня всякий раз создавалось впечатление,
что она не идет, а скользит по воздуху, как пушинка, или парит бесшумно, как
птица.
She was like a bit of Dresden china, and I was continually impressed
with what I may call her fragility. As at the time I caught her arm when
helping her below, so at any time I was quite prepared, should stress or
rough handling befall her, to see her crumble away. I have never seen body
and spirit in such perfect accord. Describe her verse, as the critics have
described it, as sublimated and spiritual, and you have described her body.
It seemed to partake of her soul, to have analogous attributes, and to link
it to life with the slenderest of chains. Indeed, she trod the earth
lightly, and in her constitution there was little of the robust clay.
Нежная и хрупкая, она походила на дрезденскую фарфоровую статуэтку, и
было в этом что-то необычайно трогательное. С той минуты, когда я,
поддерживая ее под локоть, помог ей спуститься в каюту, мне постоянно
казалось, что одно грубое прикосновение -- и ее не станет. Никогда я не
видел более полной гармонии тела и духа. Ее стихи называли утонченными и
одухотворенными, но то же самое можно было сказать и о ее внешности.
Казалось, ее тело переняло свойства ее души, приобрело те же качества и
служило лишь тончайшей нитью, связующей ее с реальной жизнью. Воистину легки
были ее шаги по земле, и мало было в ней от сосуда скудельного.
She was in striking contrast to Wolf Larsen. Each was nothing that the
other was, everything that the other was not. I noted them walking the deck
together one morning, and I likened them to the extreme ends of the human
ladder of evolution - the one the culmination of all savagery, the other the
finished product of the finest civilization. True, Wolf Larsen possessed
intellect to an unusual degree, but it was directed solely to the exercise
of his savage instincts and made him but the more formidable a savage. He
was splendidly muscled, a heavy man, and though he strode with the certitude
and directness of the physical man, there was nothing heavy about his
stride. The jungle and the wilderness lurked in the uplift and downput of
his feet. He was cat-footed, and lithe, and strong, always strong. I likened
him to some great tiger, a beast of prowess and prey. He looked it, and the
piercing glitter that arose at times in his eyes was the same piercing
glitter I had observed in the eyes of caged leopards and other preying
creatures of the wild.
Она являла разительный контраст Волку Ларсену. Между ними не только не
было ничего общего, но они во всем были резко противоположны друг другу.
Как-то утром, когда они гуляли вдвоем по палубе, я, глядя на них,
подумал, что они стоят на крайних ступенях эволюции человеческого общества.
Ларсен воплощал в себе первобытную дикость. Мод Брустер -- всю утонченность
современной цивилизации. Правда, Ларсен обладал необычайно развитым для
дикаря интеллектом, но этот интеллект был целиком направлен на
удовлетворение его звериных инстинктов и делал его еще более страшным
дикарем. У него была великолепная мускулатура, мощное тело, но, несмотря на
его грузность, шагал он легко и уверенно. В том, как он поднимал и ставил
ногу, было что-то напоминавшее хищника в джунглях. Все его движения
отличались кошачьей мягкостью и упругостью, но превыше всего в нем
чувствовалась сила. Я сравнивал этого человека с огромным тигром,
бесстрашным и хищным зверем. Да, он, несомненно, походил на тигра, и в
глазах у него часто вспыхивали такие же свирепые огоньки, какие мне
доводилось видеть в глазах у леопардов и других хищников, посаженных в
клетку.
But this day, as I noted them pacing up and down, I saw that it was she
who terminated the walk. They came up to where I was standing by the
entrance to the companion-way. Though she betrayed it by no outward sign, I
felt, somehow, that she was greatly perturbed. She made some idle remark,
looking at me, and laughed lightly enough; but I saw her eyes return to his,
involuntarily, as though fascinated; then they fell, but not swiftly enough
to veil the rush of terror that filled them.
Сегодня, наблюдая за Ларсеном и мисс Брустер, когда они прохаживались
взад и вперед по палубе, я заметил, что не он, а она положила конец
прогулке. Они прошли мимо меня, направляясь к трапу в каюткомпанию, и я
сразу почувствовал, что мисс Брустер чем-то крайне встревожена, хотя и не
подает виду. Взглянув на меня, она произнесла несколько ничего не значащих
слов и рассмеялась довольно непринужденно, но глаза ее, словно помимо воли,
обратились на Волка Ларсена, и, хотя она тотчас опустила их, я успел
заметить промелькнувший в них ужас.
It was in his eyes that I saw the cause of her perturbation. Ordinarily
grey and cold and harsh, they were now warm and soft and golden, and all
a-dance with tiny lights that dimmed and faded, or welled up till the full
orbs were flooded with a glowing radiance. Perhaps it was to this that the
golden colour was due; but golden his eyes were, enticing and masterful, at
the same time luring and compelling, and speaking a demand and clamour of
the blood which no woman, much less Maud Brewster, could misunderstand.
Разгадку этого я прочел в его глазах. Серые, холодные, жестокие, глаза
эти теплились сейчас мягким, золотистым светом. Казалось, в них пляшут
крохотные искорки, которые то меркнут и затухают, то разгораются так, что
весь зрачок полнится лучистым сиянием. Оттого, быть может, в них и был этот
золотистый свет. Они манили и повелевали, говорили о волнении в крови. В них
горело желание -- какая женщина могла бы этого не понятьТолько не Мод
Брустер!
Her own terror rushed upon me, and in that moment of fear - the most
terrible fear a man can experience - I knew that in inexpressible ways she
was dear to me. The knowledge that I loved her rushed upon me with the
terror, and with both emotions gripping at my heart and causing my blood at
the same time to chill and to leap riotously, I felt myself drawn by a power
without me and beyond me, and found my eyes returning against my will to
gaze into the eyes of Wolf Larsen. But he had recovered himself. The golden
colour and the dancing lights were gone. Cold and grey and glittering they
were as he bowed brusquely and turned away.
Ее испуг передался мне, и в этот миг самого отчаянного страха, какой
может испытать мужчина, я понял, как она мне дорога. И вместе с нахлынувшим
на меня страхом росло сознание, что я люблю ее. Страх и любовь терзали мое
сердце, заставляли кровь то леденеть, то бурно кипеть в жилах, и в то же
время какая-то сила, над которой я был не властен, приковывала мой взгляд к
Волку Ларсену. Но он уже овладел собой. Золотистый свет и пляшущие искорки
погасли в его глазах, взгляд снова стал холодным и жестким. Он сухо
поклонился и ушел.
"I am afraid," she whispered, with a shiver. "I am so afraid."
-- Мне страшно, -- прошептала Мод Брустер, и по телу ее пробежала
дрожь. -- Как мне страшно!
I, too, was afraid, and what of my discovery of how much she meant to
me my mind was in a turmoil; but, I succeeded in answering quite calmly:
Мне тоже было страшно, и я был в полном смятении, поняв, как много она
для меня значит. Все же, сделав над собой усилие, я ответил спокойно:
"All will come right, Miss Brewster. Trust me, it will come right."
-- Все обойдется, мисс Брустер! Все обойдется, поверьте!
She answered with a grateful little smile that sent my heart pounding,
and started to descend the companion-stairs.
Она взглянула на меня с благодарной улыбкой, от которой сердце мое
затрепетало, и начала спускаться по трапу.
For a long while I remained standing where she had left me. There was
imperative need to adjust myself, to consider the significance of the
changed aspect of things. It had come, at last, love had come, when I least
expected it and under the most forbidding conditions. Of course, my
philosophy had always recognized the inevitableness of the love-call sooner
or later; but long years of bookish silence had made me inattentive and
unprepared.
А я долго стоял там, где она оставила меня. Я должен был разобраться в
происшедшем, понять значение совершившейся в моей жизни перемены. Итак,
любовь наконец пришла ко мне, пришла, когда я менее всего ее ждал, когда все
запрещало мне даже помышлять о ней. Раздумывая над жизнью, я, разумеется,
всегда признавал, что любовь рано или поздно постучится и ко мне. Но долгие
годы, проведенные в одиночестве, среди книг, не могли подготовить меня к
встрече с нею.
And now it had come! Maud Brewster! My memory flashed back to that
first thin little volume on my desk, and I saw before me, as though in the
concrete, the row of thin little volumes on my library shelf. How I had
welcomed each of them! Each year one had come from the press, and to me each
was the advent of the year. They had voiced a kindred intellect and spirit,
and as such I had received them into a camaraderie of the mind; but now
their place was in my heart.
И вот любовь пришла! Мод БрустерПамять мгновенно перенесла меня к тому
дню, когда первый тоненький томик ее стихов появился на моем письменном
столе. Как наяву, встал предо мной и весь ряд таких же томиков,
выстроившихся на моей книжной полке. Как я приветствовал появление каждого
из них! Они выходили по одному в год и как бы знаменовали для меня
наступление нового года. Я находил в них родственные мне мысли и чувства, и
они стали постоянными спутниками моей духовной жизни. А теперь заняли место
и в моем сердце.
My heart? A revulsion of feeling came over me. I seemed to stand
outside myself and to look at myself incredulously. Maud Brewster! Humphrey
Van Weyden, "the cold-blooded fish," the "emotionless monster," the
"analytical demon," of Charley Furuseth's christening, in love! And then,
without rhyme or reason, all sceptical, my mind flew back to a small
biographical note in the red-bound WHO'S WHO, and I said to myself, "She was
born in Cambridge, and she is twenty-seven years old." And then I said,
"Twenty-seven years old and still free and fancy free?" But how did I know
she was fancy free? And the pang of new-born jealousy put all incredulity to
flight. There was no doubt about it. I was jealous; therefore I loved. And
the woman I loved was Maud Brewster.
В сердце? Внезапно мои мысли приняли другое направление. Я словно
взглянул на себя со стороны и усомнился в себе. Мод Брустер... Я -- Хэмфри
Ван-Вейден, которого Чарли Фэрасет окрестил "рыбой", "бесчувственным
чудовищем", "демоном анализа", -- влюблен! И тут же, без всякой видимой
связи, мне пришла на память маленькая заметка в биографическом справочнике,
и я сказал себе: "Она родилась в Кембридже, ей двадцать семь лет". И
мысленно воскликнул: "Двадцать семь лет, и она все еще свободна и не
влюблена!" Но откуда я мог знать, что она не влюблена? Боль от внезапно
вспыхнувшей ревности подавила остатки сомнений. В чем тут еще сомневатьсяЯ
ревную -- значит, люблю. И женщина, которую я люблю, -- Мод Брустер!
I, Humphrey Van Weyden, was in love! And again the doubt assailed me.
Not that I was afraid of it, however, or reluctant to meet it. On the
contrary, idealist that I was to the most pronounced degree, my philosophy
had always recognized and guerdoned love as the greatest thing in the world,
the aim and the summit of being, the most exquisite pitch of joy and
happiness to which life could thrill, the thing of all things to be hailed
and welcomed and taken into the heart. But now that it had come I could not
believe. I could not be so fortunate. It was too good, too good to be true.
Symons's lines came into my head:
Как? Я, Хэмфри Ван-Вейден, влюблен? Сомнения снова овладели мной. Не то
чтобы я боялся любви или был ей не рад. Напротив, убежденный идеалист, я
всегда восхвалял любовь, считал ее величайшим благом на земле, целью и
венцом существования, самой яркой радостью и самым большим счастьем, которое
следует призывать и встречать с открытой душой. Но когда любовь пришла, я не
мог этому поверить. Такое счастье не для меня. Это слишком невероятно. Мне
невольно припомнились стихи Саймонса:
"I wandered all these years among A world of women, seeking you."
Средь сонма женщин много долгих лет
Блуждал я, но искал тебя одну
And then I had ceased seeking. It was not for me, this greatest thing
in the world, I had decided. Furuseth was right; I was abnormal, an
"emotionless monster," a strange bookish creature, capable of pleasuring in
sensations only of the mind. And though I had been surrounded by women all
my days, my appreciation of them had been aesthetic and nothing more. I had
actually, at times, considered myself outside the pale, a monkish fellow
denied the eternal or the passing passions I saw and understood so well in
others. And now it had come! Undreamed of and unheralded, it had come. In
what could have been no less than an ecstasy, I left my post at the head of
the companion-way and started along the deck, murmuring to myself those
beautiful lines of Mrs. Browning:
А я давно перестал искать, решив, что "величайшее благо", как видно, не
для меня и Фэрасет прав: я не такой, как все нормальные люди, я --
"бесчувственное чудовище", книжный червь, живущий только разумом и только в
этом способный находить усладу. И хотя всю жизнь я был окружен женщинами, но
воспринимал их чисто эстетически. По временам мне и самому начинало
казаться, что я из другого теста, нежели все, и обречен жить монахом, и не
дано мне испытать те вечные или преходящие страсти, которые я наблюдал и так
хорошо понимал в других. И вот страсть пришла. Пришла нежданно-негаданно. В
каком-то экстазе я побрел по палубе, бормоча про себя прелестные стихи
Элизабет Браунинг [13]:
"I lived with visions for my company Instead of men and women years
ago, And found them gentle mates, nor thought to know A sweeter music than
they played to me."
Когда-то я покинул мир людей
И жил один среди моих видений.
Я не знавал товарищей милей
И музыки нежней их песнопений.
But the sweeter music was playing in my ears, and I was blind and
oblivious to all about me. The sharp voice of Wolf Larsen aroused me.
Но еще более нежная музыка звучала теперь в моих ушах, и я был глух и
слеп ко всему окружающему. Резкий окрик Волка Ларсена заставил меня
очнуться.
"What the hell are you up to?" he was demanding.
-- Какого черта вам тут нужно? -- рявкнул он.
I had strayed forward where the sailors were painting, and I came to
myself to find my advancing foot on the verge of overturning a paint-pot.
Я набрел на матросов, красивших борт шхуны, и чуть не опрокинул ведро с
краской.
"Sleep-walking, sunstroke, - what?" he barked.
-- Вы что, очумели? Может, у вас солнечный удар? -- продолжал он
бушевать.
"No; indigestion," I retorted, and continued my walk as if nothing
untoward had occurred.
-- Нет, расстройство желудка, -- отрезал я и как ни в чем не бывало
зашагал дальше.
Among the most vivid memories of my life are those of the events on the
Ghost which occurred during the forty hours succeeding the discovery of my
love for Maud Brewster. I, who had lived my life in quiet places, only to
enter at the age of thirty-five upon a course of the most irrational
adventure I could have imagined, never had more incident and excitement
crammed into any forty hours of my experience. Nor can I quite close my ears
to a small voice of pride which tells me I did not do so badly, all things
considered.
События, разыгравшиеся на "Призраке" вскоре после того, как я сделал
открытие, что влюблен в Мод Брустер, останутся навсегда одним из самых
волнующих воспоминаний моей жизни. Все произошло на протяжении каких-нибудь
сорока часов. Прожив тридцать пять лет в тиши и уединении, я неожиданно
попал в полосу самых невероятных приключений. Никогда не доводилось мне