Осеева Валентина. Динка

   Динка покачала головой и, держа во рту колбасу, пошла в кухню. Оттуда послышался крик Маруси:
   - Дывысь, яка фуфыра! Колбасу с рота выкидае... Ось, я матери скажу. Заелась, чи що?
   Динке сразу вспомнились раскосые глаза и злой голос: "Сытая морда..."
   Она глубоко вздохнула и, не допив чай, поплелась в свою комнату, но Леня взял ее за руку.
   - Макака, - ласково сказал он. - Ты уже совсем забыла меня... Вроде чужой я тебе стал...
   - Ты все с Васей... И с мамой теперь дружишь, все ей говоришь...
   - Ну, а как же мне, Макака... Ведь она для меня, как родная мать... Что тебе, то и мне... А Вася учит меня... Вот как уж попаду я в гимназию, тогда опять целые дни вместе будем, - торопливо уверял Леня.
   Динка безнадежно махнула рукой.
   - Ну, пошли в мою комнату, поговорим... Помнишь, как на утесе, бывало... И поговорим и посмеемся, - заглядывая ей в глаза и пытаясь понять, что с ней, говорил Леня.
   Динка молча вошла в комнату, тяжело вскарабкалась на подоконник и, стиснув на коленях руки, сказала:
   - Я скоро умру, Лень...
   - Тьфу ты! - побледнел Ленька. - Какие страшные слова говоришь... Да я от одних этих слов не то что умру, а прямо на твоих глазах скончаюсь! С чего это тебе в голову такая чушь лезет?
   - Это не чушь... У меня уже сердце разорвалось. Вот как у некоторых бывает ухо разорванное и кровь на нем запеклась, так и у меня... Я все равно, Лень, уже не могу жить, - тоскливо протянула Динка, глядя перед собой сухими тусклыми глазами.
   - Макака! Да ты хоть мне-то правду скажи... Ты ведь вчера все утро где-то бегала, может, в какую западню попала... Ведь если ты не велишь, я даже матери не скажу! - отчаянно взмолился испуганный мальчик.
   - Я, Лень, знаешь что тебя попрошу... Когда ты уж совсем вырастешь, тогда отомсти всем торговкам, у которых сало, и потом...
   Динка припомнила, как лавочник из соседней лавки вытолкал в спину старика, который просил у него в долг осьмушку чая... Она загнула пальцы.
   - Торговок... Потом лавочников... Ты, Лень, записывай себе, кто кого обижает.
   Динка вдруг оживилась и, незаметно для себя, рассказала всю сцену с нищими, которую она видела на базаре, потом рассказала про мальчика с разорванным ухом и про кусок сала, который она прятала в своем подоле.
   - Этот мальчик сказал еще, что у меня сытая морда, - неожиданно всхлипнула Динка. - А по-настоящему это у той торговки... сытая... морда...
   - У ней! У ней! Это он про нее и сказал! А у тебя какая же морда? Обыкновенное лицо! Ты об этом брось и думать. А этих торговок мы как вырастем, то сразу... каюк! С салом - без сала... - яростно жестикулируя, заверил Ленька.
   - И лавочника... И вообще всех подлых людей.. - подсказывала Динка.
   - Всех, всех! Об этом и говорить нечего! Мы с ними разберемся! А сейчас ты вот что... Как заметишь за кем какую подлость, так и запиши себе, ладно? И не плачь, не надрывай себе сердце, а - р-раз! И запиши! Вот, к примеру, как.
   Ленька вырвал из тетрадки лист и, подумав, написал на нем большими буквами:
   КАРАЮЩАЯ РУКА
   - Вот, - сказал он, передавай этот лист Динке. - Тут ниже ты и записывай! Вот садись к столу и запиши: "Торговка... Лавочник..." Только список свой ты до времени держи втайне. Поняла? - подняв вверх палец, торжественно внушал Леня.
   Динка быстро-быстро закивала головой.
   - А с нищими как, Лень? Вот если будет революция, то как они?
   - А какие же нищие? Откуда они возьмутся после? Каждый будет работать. А если которые дети-сироты, так этих рабочие накормят, соберут куда-нибудь в одно место. А как же иначе?
   - Конечно. Как же иначе? А помнишь, Лень, как ты мне обещал, что, когда вырастешь, построишь такой большой-большой дом для сирот, помнишь?
   - Я все помню. Мне бы только вот выучиться. - Леня кивнул на стол, заваленный книгами. - Человеком стать!
   Взяв со стола листок, Динка, уже совершенно успокоенная, сказала:
   - У меня даже зажило сердце. Ты не бойся, Лень! Я еще поживу!
   - Конечно, поживи, - согласился Ленька. - А кто тебе досадит, того я либо сразу вздую, либо уж после... "карающая рука" сама с ним расправится.
   Глава двадцать первая
   ВРЕМЯ ЦВЕТОВ И БЕЛЫХ ФАРТУКОВ
   Весна зеленым кольцом охватила Киев, весна сделала его нарядным, цветущим, но уже скоро-скоро она должна была встретиться с летом и уступить ему дорогу...
   А пока это было время изумрудной нежности молодых листьев, опьяняющих запахов земли и распускающихся цветов. Младшие классы давно отгуливали свои летние каникулы, а для старших наступило страдное время экзаменов. К Алине приходили подруги, они вместе готовились, нарезали из бумаги билетики и тащили их, стараясь заранее угадать, кому достанется какой билет... К Мышке тоже забегали подруги, но готовилась она одна. Леня вытаскивал ей на балкон мягкое кресло, и, сидя на солнышке, Мышка спокойно и не спеша повторяла пройденное.
   На балкон часто заглядывал Вася, предлагал свою помощь, но Мышка, смущаясь, говорила:
   - Все равно я выдержу на четверки, у меня никогда не бывает пятерок!
   И Вася, забывая свои строгие требования к другим, начинал уверять, что четверка - это самая нужная, самая устойчивая отметка и что ей. Мышке, при ее слабом здоровье, ни в коем случае не надо гнаться за пятерками.
   - Вы не смотрите на сестер. Алина уже взрослый человек, ей осталось учиться только две зимы... О Динке и говорить нечего - Динка здоровая девчонка, ей не пятерки, а десятки получать надо, - шутил Вася.
   В эти тревожные дни Вася Гулливер почти не уходил от Арсеньевых; кроме Мышки, его беспокоил еще и Леня.
   Мальчик сильно вытянулся и побледнел за зиму; намеченные на весну экзамены пришлось отложить на осень.
   - Он не должен казаться переростком среди своих будущих товарищей, поэтому нам придется заниматься все лето и держать сразу в пятый класс, - объяснял Вася Марине.
   Но Марина качала головой:
   - Это очень долго ждать... Посмотрите, как он тоскует!
   Леня действительно тосковал. По улицам и бульварам, оживленно жестикулируя, шумными кучками шли на экзамены учащиеся. Мелькали гимназические фуражки, надраенные до блеска пряжки реального училища; взмахивая белыми крыльями разглаженных фартуков, взволнованными стайками слетались на углах гимназистки. В городе торжественно и празднично царили вместе весна и экзамены! Дома у Лени с самого утра начиналась суматоха, мелькали те же белые фартуки, туго заплетенные косы, ленты... Один Леня никуда не спешил. Проводив сестер, мальчик долго смотрел им вслед и, волнуясь, ждал их возвращения... Он никому не завидовал, но, чувствуя себя как бы выброшенным из числа своих сверстников, одиноко бродил по дому.
   Незадолго перед экзаменами дядя Лека прислал денег и написал сестре:
   "...Сыну купи охотничью куртку, есть такая, со всеми атрибутами мужественности, а то, как разбегутся все вокруг на экзамены, он, пожалуй, почувствует себя чиновником без портфеля и сильно затоскует. Я думаю, что в этом случае охотничья куртка будет поддерживать его мужское достоинство в его собственных глазах и в глазах сестер..."
   Куртка была куплена. Леня с восторгом облачился в нее, сестры ахали, даже Алина, довольно улыбнувшись, сказала:
   - В ней можно пойти в Купеческий сад!
   Но Леня решительно снял куртку и отдал матери.
   - Приберите, - коротко сказал он. - Не заслужил я еще этой куртки... Ведь сам же дядя Лека рассказывал анекдот, как одна нежная мамаша разодела свою дочку-гимназистку в пух и прах, а один подошел и спрашивает девчонку:
   "Скажите, пожалуйста, вы актриса?"
   "Нет".
   "Тогда, может, художница, известная певица, может, вы Вера Холодная?"
   "Да нет, нет!" - Дочка даже взревела от досады.
   "Ну, тогда вы просто дурочка! Не может умная девочка подчеркивать этими дорогими тряпками свое ничтожество", Что? Не помните? Сам дядя Лека рассказывал! Нет уж, мне еще рано наряжаться! - решительно закончил Леня.
   Для Васи тоже наступало трудное время зачетов. Чтобы отвлечь своего ученика от печальных мыслей, он брал его с собой в Ботанический сад, и оба они часами молча сидели на разных концах скамейки, занимаясь каждый своим делом.
   - Если что тебе непонятно, спроси. Мне это не помешает, - великодушно говорил Вася.
   Леня не только упорно занимался, по совету Васи он определил себе два часа в день для чтения и всячески старался исправлять свою речь, засоренную уличными словечками, неправильными ударениями и тем неуловимым оттенком, который Алина называла "неинтеллигентной интонацией". Вася зорко следил за своим учеником, не пропуская ни одной из его погрешностей; на сестер Леня очень обижался, если они забывали указывать ему на ошибки,
   - Вот останусь косноязычным, сами же будете стесняться братом называть, упрекал он девочек.
   Охотнее всех откликалась на его просьбу Алина; она поправляла его речь обстоятельно, как учительница. Мышка - робко, боясь обидеть, а Динка, не придавая этому никакого значения, еще и сама норовила перенять у Лени какое-нибудь словечко.
   Но время шло; для Лени оно не шло, а летело... Заложив пальцем учебник, он, словно загипнотизированный, смотрел на уходящие вниз причудливые аллеи Ботанического сада, на заросшие густой травой и кустарником овраги, на степенные ветви столетних деревьев, распростершиеся над его головой. Мальчик переводил благодарный взгляд на долговязую фигуру своего репетитора, на его старенькую куртку, заштопанную неумелыми руками девочек, и на тонком лице Лени появлялось упорное, настойчивое выражение. Осенью он выдержит экзамен, он будет первым учеником, возьмет уроки, поможет матери... Вечерами они с Макакой будут ходить гулять, опять вместе. Совсем забросил он девчонку... И никому до нее дела нет, все заняты по горло, а она и рада. Вон в какую катавасию влезла на базаре, привыкла уже ходить одна... А бывало, уцепится за его руку и не отойдет...
   Мальчик с глубокой тоской ощущает в своей руке маленькую твердую руку... с беспокойством оглядывается вокруг... "Ведь вот где она сейчас, эта Макака? Город большой, улицы залиты солнцем; движутся, словно плывут в солнечном свете, толпы людей... А Макаке больше ничего и не надо. Ей бы только нырять и плавать в этой людской гуще, как маленькой рыбешке; она ведь не разбирает, кто свой, кто чужой, - ей все свои... Не завел бы кто-нибудь куда", - с тревогой думает Леня.
   Щедро цветет сирень. На соседней скамейке, рассыпав на коленях мохнатые ветки, девушки, смеясь, ищут счастья...
   - Пять лепестков! Пять лепестков!
   Леня с жадностью хватается за учебник; у него свои мысли, свои мечты...
   "Учиться надо, учиться... Пустозвоном к людям не пойдешь. Вон мать у Ивана в кружке доклад делала... Вася говорит, тишина стояла, слышно было, как муха пролетит... А что я сейчас? Недоросль! Полный неуч!.."
   Подолгу над каждой страницей корпит Леня... А по аллее мимо него, вспархивая белыми крылышками, идут и идут на экзамены гимназистки.
   "Настанет ли когда-нибудь и мой час?" - с тоской думает мальчик.
   Глава двадцать вторая
   КОЛОКОЛА И ПИРОГИ
   Утром Леня отозвал Динку в свою комнату и тихо сказал:
   - Слышь, Макака, я тебе помажу хлеб маслом и сахаром присыплю, а колбаску ты не тронь. Пусть будет Мышке и Алине, они на экзамен идут.
   Динка надулась.
   - Я тоже хочу колбаски, - шепотом сказала она.
   - Ну, бери... Только ты ведь любишь и хлеб с горчицей.
   - "Любишь, любишь"... Это если в охотку, а поневоле кто ее любит? заворчала Динка, но, увидев удрученное лицо мальчика, махнула рукой: - Ну ладно! Только принеси сюда хлеб с горчичкой и погуще сахарком присыпь, скомандовала она, усаживаясь на свое любимое место на подоконнике. - И молока мне принеси!
   - Какого молока? Кто это горчицу молоком запивает?
   - Ну, чаю принеси.
   - Да чего это я буду чаи по комнатам разносить?. - возмутился Леня. - Иди к столу и напейся!
   - А там же колбаска!..
   - Тьфу ты! С тобой свяжешься, так не рад будешь! Говори сразу, чего тебе еще?
   - Мантильку!
   - Чего?
   - Мантильку... Мантильку... - хохотала Динка, глядя на недоумевающее и расстроенное лицо друга.
   - Да ты что? То ридикюль какой-то допотопный вытащила, то теперь какую-то мантильку спрашиваешь? Да с тобой не заметишь, как с ума сойдешь!
   - Ха-ха-ха! Да это я так свой плащ называю! Ну, тот, что папа прислал, с клетчатым капюшоном! А ты уж испугался, даже лоб у тебя мокрый стал! Подумаешь, из-за какой-то мантильки! - хохотала Динка.
   - Да мало ли каким пугалом ты захочешь вырядиться! - засмеялся и Леня.
   Через минуту, облачившись в свой роскошный плащ с шелковым клетчатым капюшоном, Динка вышла на улицу. В своих походах она редко задавала себе вопрос, куда идти. Она шла туда, где синела полоска неба, где виднелся длинный ряд деревьев и пели птицы...
   Но в это утро Динка не слышала птиц, над городом плыл колокольный звон... Он разбивался на многие голоса, могучие, мощные. Они долго дрожали в воздухе, а мелкие звенели, рассыпались колокольчиками над самой головой, потом их снова заглушал могучий удар большого колокола, и над городом плыл долгий-долгий, медленно затихающий звук... Динка шла за колокольным звоном, И чем дальше она шла, тем волшебнее становились расцвеченные утренним солнцем сады и сильнее пахла распустившаяся за ночь сирень.
   Динка шла с распахнутым настежь сердцем, полным любви ко всему живому, ко всему, что дышит и радуется жизни, ко всему, что растет, цветет и зеленеет...
   Однажды Динка увидела перед Владимирским собором богатую свадьбу: невеста, окутанная воздушным облаком фаты, розовела, как цветущая яблоня. Киев с облетающими лепестками сирени, с дымчато-белыми каштанами тоже казался Динке окутанным воздушным облаком фаты.
   "Киев заневестился", - ласково думала Динка, и ей казалось, что сама она в это чудесное утро не шла, а плыла по воздуху вслед за сильным и нежным перезвоном колоколов, как дорогая гостья на чьей-то богатой свадьбе...
   Колокольный звон выпел ее на незнакомую старинную улицу, к воротам Киево Печерской, лавры. Здесь Динка оробела и остановилась. Она вспомнила, как Алина, которая ходила в лавру вместе со своим классом, рассказывала, что они спускались в узкие и темные пещеры, что там в затхлом воздухе тоненькими язычками освещали им дорогу церковные свечи, что с каменного потолка и стен сползали капли воды, а в гробах лежали мощи, к которым некоторые девочки прикладывались губами... Алина с ужасом вспоминала, как на низких, выдолбленных из камня потолках от зажженных свечей колебались какие-то причудливые тени, и на каждом повороте у гробов с мощами стояли, как привидения, черные монахи и каждому подносили ко рту глубокие чаши в виде крестов, наполненные "святой" водой... Алина сказала, что никогда в жизни не пойдет больше в эти пещеры.
   Динка вспомнила еще, что потом в этой самой лавре, прямо во дворе, за длинными столами Алину и девочек ее класса кормили постным борщом с рыбой и горячими пирогами. Это последнее воспоминание пришлось Динке по душе. После своего скромного завтрака она давно уже хотела есть и теперь, представив себе горячие пышные пироги, набралась храбрости и вошла в раскрытые настежь ворота. Конечно, если лавра считается божьим домом, так всех верующих кормят бесплатно...
   Динка неверующая, но ей тоже хочется есть, с этим уже богу нечего считаться, тем более что зачем богу деньги, что ему - тянучки, что ли, покупать в лавочке? Но все-таки лучше спросить, ведь у Динки нет ни гроша в кармане.
   - Скажите, пожалуйста, людына, - вежливо обращается Динка к проходящей женщине в платке, - в лавре всех кормят?
   Женщина удивленным взглядом окидывает маленькую фигурку в нарядном плаще.
   - Ну, а як же не кормят? Монахи ж сами и стряпают и подают... - Она хочет еще о чем-то поговорить с барышней, но та весело кивает ей головой и прибавляет шагу, женщина недоумевающе смотрит ей вслед.
   Перед Динкой широкий мощеный двор лавры. Она расположена в очень красивом, высоком месте над Днепром. Старинная церковь упирается в небо сияющим на солнце золотым крестом, а под горой, на берегу реки, монахи ловят неводом рыбу...
   Динка уже шествует за людьми по широкому двору лавры.
   Теперь звон колоколов бьет ей прямо в лицо и уши! Глаза с жадным любопытством ощупывают лица богомольных старух, слепых и зрячих, бедных, богатых, крестьянок и барынь, скрывающих лица под темными вуалями, , женщин с хилыми, золотушными детьми, нищих и калек, постукивающих по камням обитыми железом костылями...
   Динка внимательно оглядывает двор, она боится как-нибудь нечаянно провалиться в пещеры, о которых говорила Алина. Но все люди идут и идут... Никто не проваливается, а неподалеку от церкви под деревянным навесом стоят длинные столы и такие же длинные скамейки. От столов подымается душистый пар, верующие едят горячий постный борщ... Динка сглатывает набежавшую слюну и нерешительно направляется к скамье. Прямо перед ней вдруг возникает длинная фигура монаха; черная ряса его стянута широким поясом, На голове монашеский клобук. Монах, ловко балансируя между верующими, ставит на стол целое блюдо румяных, горячих пирогов... Тихое умиление сходит на душу Динки.
   "Вот как здесь угощают! И борщом и пирогами!" - растроганно думает она и с полным правом голодного, нуждающегося в пище человека берет с блюда пирог, залезает за стол и, придвинув к себе миску борща, уписывает его за обе щеки...
   Углубившись в это занятие, она не видит, как монах обходит сидящих за столом с кружкой, в которую каждый бросает свою лепту за съеденный обед.
   Монах останавливается перед Динкой и ждет... Динка испуганно отодвигается от него и, положив ложку, молча мотает головой. Но монах неотступно стоит перед ней и ждет... По длинному, унылому лицу его землистого цвета ползут крупные капли пота, из-под монашеского клобука свисают на плечи грязно-желтые волосы.
   - У меня нет денег... - с ужасом глядя на него, тихо говорит Динка.
   Монах долго смотрит на нее тусклым взглядом бесцветных маленьких глаз и, словно нехотя, побренчав кружкой, отходит, а за столом раздаются возмущенные голоса:
   - Что же ты, девочка, за чистый стол села? Шла бы вон к убогеньким, там и даром кормят... Али так кто копеечку на пирожок подаст...
   - А это, видать, чья-то девочка... не из простых...
   Седая женщина в черной шляпке с вуалью укоризненно качает головой:
   - Нехорошо, дитя мое, обманывать бога.
   - Но ведь бог знал, что я хочу есть и что у меня нет денег, - дрожащим голосом оправдывается Динка. - Я думала, что бог кормит всех бесплатно...
   - Бог-то кормит, милушка; вон сколько калечных да убогеньких сидит, подаяниями добрых людей да милостью божьей питаются. Бог-то кормит, а только людям тоже совесть надо иметь, а ты с этаких лет да в такой одеже...
   Динка не в силах больше слушать, что ей говорят верующие; с трудом вылезает она из-за стола, уши ее горят, ноги отяжелели... "Только бы уйти, только бы скорей уйти", - думает она и почти бежит к воротам, а колокольный звон бьет ее по голове, гонит на улицу... Динка уже не видит, что над ее головой цветут каштаны, что высокие бело-розовые цветы их стоят так стройно и прямо, как перевитая золотом свеча у нарядной невесты, ей уже не кажется, что окутанный воздушным облаком Киев заневестился... Динка не чувствует, как из палисадников, перегнувшись ветками через забор, сирень дружески хватает ее за рукав... Ничего этого не видит больше Динка. В ушах ее бренчит кружка монаха, в глазах неотступно стоит его длинная черная фигура и грязно-желтые космы, свисающие вдоль унылого лица. Домой! Домой!..
   Но у ворот дома ее задерживает Хохолок.
   - Я уже выдержал два экзамена... Хочешь, я повезу тебя опять за цветами?
   - Нет, - качает головой Динка. - Я не хочу... Ведь тогда это были первые цветы, а сейчас их много, и мне не надо.
   Хохолок с сожалением смотрит ей вслед... В классе у него много товарищей, но дома он всегда один. И хотя эта девочка младше его на два года, он хотел бы дружить с ней. Но она уходит, не оглядываясь. Она очень скучная сегодня, эта нескучная девочка...
   У крыльца Динка неожиданно замедляет шаг, оглядывается. Ей вдруг неудержимо хочется рассказать кому-то о том, что с ней произошло, освободиться от тяжелого, противного груза на сердце.
   - Хохолок! - зовет Динка.
   Мальчик одним прыжком достигает крыльца.
   - У тебя длинный язык? - строго спрашивает Динка.
   - Короткий.
   - Значит, ты умеешь молчать?
   Мальчик пожимает плечами и отвечает тихим, серьезным голосом, слегка заикаясь:
   - Я луч-ше уме-ю молчать, чем го-ворить. Динка нетерпеливо кивает головой и, схватив его за руку, отбегает к воротам. Там, жестикулируя и захлебываясь словами, она рассказывает ему про свое путешествие в лавру. Прижав руку к животу и глотая слюну, жалуется на то, как ей хотелось есть, как она уплетала за обе щеки горячий борщ и пирог и как черный монах с длинным лицом и желтыми космами бренчал перед ней железной кружкой... И как она еле-еле выбралась из-за стола. Но тут Хохолок, прижавшись спиной к воротам, вдруг съезжает на землю, беззвучно хохоча и дрыгая ногами. Динка на мгновение замолкает, но смех товарища, прорвавшись сквозь тяжелое ощущение стыда, вдруг словно освобождает ее душу; она видит себя, Динку, где-то со стороны, и непобедимый целительный смех возвращает ей радость этого дня.
   - Я же вправду... думала... что задаром. Хорошо, что я у боженьки только один пирог съела... - заикаясь от смеха, добавляет она. - Я еще хотела кваску...
   Глава двадцать третья
   ЕМШАН-ПУЧОК ТРАВЫ СТЕПНОЙ...
   Давно остались позади тревожные дни экзаменов. Алина и Мышка благополучно перешли в следующие классы. Мышка со своими четверками спокойно перебралась в пятый класс, а Алина, с горящими щеками, растревоженная и разволнованная собственными успехами, с блеском заняла подобающее ей место в седьмом классе. Вася тоже сдал свои зачеты и перешел на второй курс. Один Леня оставался еще только учеником своего репетитора.
   В семье Арсеньевых наступило затишье.
   Марина с трудом сводила концы с концами, от мужа не было никаких известий, брат тоже молчал. Катя написала коротенькое письмецо и жаловалась, что ребенок внес раздор между нею и Костей.
   "...Костя дрожит над сыном и требует, чтобы я уехала с ним к вам, потому что зима тут суровая, изба, в которой мы живем, промерзает насквозь, бревенчатые стены изнутри покрываются инеем. Купаем Женьку и пеленаем только на русской печке. И все же я не соглашаюсь уехать, здоровье Кости подорвано, он затоскует и погибнет один... Мы часто спорим, и это очень тяжело..."
   Письмо Кати огорчило Марину, она перечитывала его и потихоньку от всех плакала. Чаще всего получались письма от Лины. После низких поклонов Лина сообщила, что Иван Иванович поступил на железную дорогу и мечтает выучиться на машиниста, а насчет Никича Лина в каждом письме повторяла одно и то же:
   "...Не трогайте вы с места старика, за ним здесь хороший уход, а у вас ходить за ним некому, намучаетесь вы с ним..."
   Письма Лины только подстегивали Арсеньевых.
   - Ax, боже мой! Надо же скорей его брать, что это Лина выдумывает! волновалась Марина.
   Никичу давно уже были посланы письма, в которых Марина и дети настойчиво звали его к себе, но в последнее время Никич тоже молчал.
   Все это очень угнетало Марину, она осунулась, побледнела и по вечерам, опустив на руку голову и помешивая ложечкой чай, грустно задумывалась.
   - Я еще никогда не видела маму такой... - с тревогой говорила сестрам Мышка.
   - А вы поменьше жалуйтесь, что вам жарко и душно, все равно мама ничем не может помочь! Особенно ты, Динка! - возмущенно говорила Алина.
   - А что я? Разве я жалуюсь? Это Мышка вытянулась, как ниточка, и все время попадается маме на глаза со своими острыми лопатками! - сердито бурчала Динка.
   Она не чувствовала себя виноватой потому, что после двух неудачных походов нашла в себе силу воли честно сказать матери:
   - Мама! Передари мне что-нибудь другое, потому что я все время расширяюсь, у меня такая плохая зона, что один раз я даже расширилась на лавровые пироги...
   Заодно Динка рассказала и про торговку на базаре. Мама слушала и смотрела на дочку такими грустными, утомленными глазами, что Динка бросилась к ней на шею с глубоким раскаянием.
   - Мама, я больше никуда не уйду! Мама, ты из-за меня такая грустная, да, мама? Из-за меня?
   - Нет, Диночка... Просто я думаю, как бы мне вас чаще отправлять за город? Может, хоть по воскресеньям будем ездить куда-нибудь!..
   Хохолок, который теперь часто заходил к Арсеньевым, предлагал возить Динку за город на своем велосипеде, но Леня строго-настрого запретил это.
   - Смотри, Андрей, не вздумай и правда брать ее, а то, если что случится, ты со мной век не рассчитаешься, - сурово предупредил он. - Жара, духота, а я как безрукий сижу, никуда не могу сестер свозить! - с отчаянием жаловался Леня своему репетитору.
   - Ну-ну! Этим летом ты и безрукий и безногий, нам нельзя терять ни одного дня. Пусть ездят с Алиной.
   Но поездка с Алиной была мучением для всех троих. Алина ежеминутно дергала сестер, боялась, что они потеряются, сядут не на тот поезд, и бог знает чего еще она боялась, только щеки у нее всю дорогу пылали, а испуганные голубые глаза так тревожно смотрели по сторонам, словно она вывезла своих сестер не на прогулку, а на передовые позиции под обстрел неприятеля. О поездке на Днепр не могло быть и речи; куда-нибудь в лес они тоже не попадали. Приехав на ближайшую станцию, Алина добиралась с сестрами до какой-нибудь рощи или до опушки леса и, разостлав на траве плед, усаживалась с книжкой, ежеминутно командуя:
   - Дина, не бегай далеко! Дина, не заглядывай за чужой забор, это неприлично!
   Мышка, жалея старшую сестру, ходила как тень за Динкой, и, промучившись до обеда, все трое с удовольствием возвращались домой. В конце концов они начали устраивать эти поездки не для себя, а только для мамы, чтобы она не беспокоилась.