Страница:
В столовой бегали слуги, готовя стол для обильного киевского завтрака.
— А где Годрик? — спохватился Хелье.
— Зачем тебе Годрик? Он у слуг в крыдле, — объяснил Дир. — Бедный Годрик, наконец-то он напьется, а то все это время ему приходилось быть настороже и начеку. Как тебе хозяин?
— Неплохой человек, вроде бы, — предположил Хелье неопределенным тоном.
— Страшнейший проходимец, — уверил его Дир. — Но мы с ним друзья. А с сыном не очень заговаривай. Парень хороший, но есть у него одна тема, он, раз за нее зацепившись, до утра не умолкнет.
— Что за тема?
— О том, как межи захватывают власть над всем миром и ни с кем ею не делятся.
Хелье столько слышал о киевском сале, что хотел попробовать хотя бы из любопытства. Но сало на завтрак не подали. Еды было много, и было очень вкусно. Помимо сала отсутствовало молоко, зато вино было прекрасное. Сидели все за одним столом — Авраам, обе жены, дочери, сын Яван, Анхвиса, Светланка, Дир, и Хелье. Несколько раз чья-то босая девичья нога касалась колена Хелье под столом. Он помнил, что все девушки были, садясь за стол, обуты в короткие сапожки, и заподозрил, что девушка, или девушки, дабы нечаянно коснуться его колена, специально незаметно разулись.
Дир поведал о положении в Ростове, о росте цен, о высоких налоговых сборах. Авраам весело сокрушался и смешно комментировал. Не дожидаясь окончания завтрака, он невежливо ушел по делам, не извинившись. Хелье это рассмешило. Меж тем женщины обособились у окна вдесятером, а Яван остался с гостями мужского пола.
— У отца дурные манеры, — заверил он, — но человек он хороший. Волею судеб угораздило его родиться иудеем, а это очень большая ответственность. Правда, к ответственности привыкают. Иудеи — люди умные, они давно научились перекладывать ответственность на других.
— Яван, а Яван, — попросил Дир, поморщившись, и налил себе еще бодрящего свира. — Не надо, а? Мы только приехали, надо бы отдохнуть.
— В этом-то весь замысел и есть! — провозгласил Яван, многозначительно выпучивая глаза. — Это очень остроумно все продумано. Никто не знает, к чему это все идет. Кроме иудеев.
— Ты сам иудей.
— Я иудей особенный. Мне всех остальных жалко. Вас вот мне жалко. Скоро вы все передеретесь, а потом придут персы какие-нибудь, или печенеги, и будут вами править. Или арабы.
— Так ведь и иудеями они будут править, если придут.
— Вовсе нет. Иудеям они будут платить, и иудеи будут жить очень хорошо.
Хелье засмеялся.
— Ничего смешного, — отрезал Яван, строго глядя на Хелье. — То есть, конечно, это смотря для кого. Все это придумали иудеи, и печенегов привели тоже иудеи.
Дир вздохнул.
— Это он доказывает, что иудеи будут править всем миром, — объяснил он Хелье.
— Уже правят! — возразил Яван, усмехаясь, с превосходством повсященного в голосе. — Давно правят. С тех пор, как Римскую Империю развалили. А наша местная сволочь по имени Добрыня получает от них крупные суммы, хотя доказать ничего нельзя.
— Про Добрыню я слышал, что он… — начал было Дир.
— Это не важно, что ты слышал. Хуже не придумаешь того, что есть на самом деле. И ведь все его в Киеве ненавидят, а ему хоть бы что.
По большому счету, Хелье было все равно, кто правит миром.
— Много ли в городе шапаров? — спросил он.
— Кто такие шапары? — удивился Яван.
— Яван шутит, — сообщил Дир.
— Шучу? — Яван удивленно посмотрел на него. — Нисколько я не шучу. Я вообще считаю, что шутить — праздное, бессмысленное занятие. Кто такие шапары, ответит мне кто-нибудь, или нет?
— Греки, — объяснил Хелье.
— Греки! — удивился Яван. — И кто же их так называет, будь любезен?
Хелье посмотрел на Дира.
— Все, — сказал Дир.
— Не знаю, — Яван нахмурился. — Может, в Ростове их действительно все так называют. У нас их называют бизаны.
— Где это у вас? — неприязненно осведомился Дир.
— В Киеве.
— В Киеве! — презрительно сказал Дир.
Хелье не интересовали лингвистические нюансы.
— Много их в Киеве? — спросил он. — Бизанов, шапаров, ну, в общем, греков — много?
— Представь себе, в Киеве, — подтвердил Яван, глядя в упор на Дира. — Ростовчане могут говорить все, что им угодно, но все они завидуют Киеву!
— Было бы чему завидовать! — возразил Дир.
— Ответь на вопрос! — потребовал Хелье.
— Есть чему завидовать, есть, — заверил Дира Яван.
— Вопрос!
— Какой вопрос?
— Много в Киеве греков?
Яван нехотя посмотрел на Хелье.
— Много, — и снова повернулся к Диру. — Если в Киеве так плохо, а в Ростове так хорошо, чего ж это столько ростовчан здесь околачивается?
— В дружине служат, — объявил Дир.
— Какая дружина, что ты мелешь! — Яван обидно засмеялся. — Голь перекатная голоарсельная, какие-то полу-холопья, только и смотрят, как чего украсть. Кто ж это ростовчанина в дружину возьмет!
— Ты не забывайся! — рассердился Дир.
Хелье положил ему руку на плечо.
— Тише… Сейчас не до того, — многозначительно добавил он, глядя Диру в глаза.
Дир сообразил, что речь идет о государственном деле.
— А чего он гадости говорит! — все-таки возмутился он, остывая. — Все киевляне одинаковы — что ковши, что межи! Спесь на ровном месте.
— Киев не на ровном месте, — заметил Яван насмешливо. — Холмистое место.
— А будешь оскорблять — сделаем ровное! — парировал Дир. — Всем Ростовом придем и сравняем!
— Угомонись сейчас же! — прикрикнул на него Хелье. — Мне не до глупостей нынче!
Дир замолчал, но было видно, что он очень расстроен и обижен.
— Где останавливаются в Киеве греки? — спросил Хелье.
Яван, забавляясь, смотрел на друзей.
— А где попало, — сказал он легкомысленным тоном. — По всему городу. Ушлый народ. Не такие умные, как иудеи, но тоже ушлые. Не будь иудеев, миром бы правили именно греки.
Две комнаты были отведены дорогим гостям. Дир занял большую, загнал в нее обеих своих сожительниц, и запер снаружи на засов — по, возможно, ростовскому обычаю. После чего он отбыл хлопотать о должности ратника в киевской дружине. Хелье посидел в отведенной ему комнатке на кровати, поразглядывал из окна Днепр, а потом пристегнул сверд, накинул сленгкаппу, и тоже вышел. На улице был яркий киевский полдень в конце апреля.
Если специально ищешь кого-то в большом городе, то вряд ли найдешь. На знакомых всегда натыкаются между делом. Дело, впрочем, у Хелье было. Правда, состоятельность предложения Ингегерд в жены старому князю Владимиру представлялась ему сомнительной, но тем не менее, он решил посмотреть, что к чему, как устроен в Киеве детинец, а заодно посетить и изучить Десятинную Церкву.
Киев не Сигтуна и не Новгород, еще раз убедился Хелье. Хотя бы из-за масштабов. Подъем к Десятинной занял около часа.
По пути ему встретилось много разного народу, всех мастей и сословий, мужчин и женщин, свободных и не очень. Как и в Новгороде, женщины держались независимо. Поражало количество лошадей и повозок — улицы кишели конниками и экипажами, открытыми, крытыми, с украшениями и без, грубой отделки, изящной отделки. Возможно, решил Хелье, близость Азии дает себя знать. Лошади — родом из Азии, не так ли. Куда ни посмотри — везде лошадь. В самой Азии наверное вообще ступить некуда, столько навоза кругом.
Также очень скоро Хелье уяснил, что одежда его привлекает внимание богатой молодежи, и внимание это было весьма нелестным. Богатые молодые киевляне одевались, на взгляд Хелье, слишком пестро — но дело было не в этом. Сленгкаппы и сапоги молодых мужчин были явно тонкой работы, явно новые (возможно, здесь одевали новую сленгкаппу чуть ли не каждый день), сочетание цветов тщательно подобрано, покрой изящный. По сравнению с этой молодежью, прохаживающейся группами по улице, Хелье выглядел смешным провинциалом — в своей купленной у второго волока, с чужого плеча, одежки. Хелье смутился и на взгляды старался не отвечать.
И очень много нищих. В Сигтуне нищих было ровно десять душ, всех их знали поименно, иногда подкармливали, или отмахивались от них, а они не обижались. В Риме нищих было больше, но не намного (хотя возможно Хелье, которому к моменту паломничества в Рим было девять лет, просто их не замечал). Здесь, в Киеве, нищих было огромное количество. И все просят денег, некоторые агрессивно. Денег у Хелье было — полугривна, которую он взял у Дира на непредвиденные мелкие расходы и обещал вернуть несмотря на дировы протесты. Выданное Олофом лежало на дне Балтики, и с тех пор Хелье одевался, ночевал, и столовался за чужой счет. А ведь два месяца уже прошло. Осознав это, Хелье подумал — а чем я, в таком случае, отличаюсь от нищего? И решил, что отличается тем, что у него есть дело, не имеющее отношения к собственно пропитанию. Даже два дела. Одно личное, другое государственное. Он с гордостью посмотрел на лошадь, волочащую в гору повозку с людьми и товаром. Лошади его гордость была ни к чему, она бы предпочла морковку. Морковки не было, и лошадь прошла себе дальше с таким видом, будто ничего другого от этого гордеца со свердом изначально и не ожидали. Хорошо мол еще, что не вознамерился ее оседлать и заставить ее скакать очень быстро куда-нибудь. Там, куда люди заставляют скакать лошадей, обычно совершенно нечего есть, кроме старого овса в стойле.
Внутри каменной церквы было просторно и по-византийски пестро. Всюду поблескивало золото, а лавицы отсутствовали. Да, вспомнил Хелье, в византийских церквах стоят, либо на ногах, либо на коленях. Иногда ложатся, как язычники или конунг Давид, пузом на пол. Сняв шапку, он подошел к алтарю, встал на колени, и прочел, прикрыв глаза, молитву из Нагорной Проповеди.
— Шапку надо при входе снимать.
Дядька обернулся.
— Не тебе меня учить, — сказал он. — Пойди сперва сопли высморкай.
— Если я тебя не научу, — ответствовал Илларион, — то кто тебя научит? Молодые жеребцы ни к чему почитания не имеют, слова им не скажи, не то, что в раннюю темпору. Пороть вас, олухов, некому.
Тут, по-видимому, дядька, подумав, решил прикинуться добрым.
— Тебя как зовут? — спросил он.
— Илларион.
— А меня Хелье.
— Хе-йе?
— Нет, Хелье.
— Ага, — сказал Илларион, решив отойти от этой темы.
— Повтори, — настаивал тщеславный дядька.
— Что повторить?
— Как меня зовут.
— Не могу, — Илларион переступил с ноги на ногу. — Забыл.
— Хелье.
— Хе-ли-е.
— Нет. Хелье.
— Хелье.
— Еще раз.
— Хелье.
— Молодец. Слушай, Илларион, я недавно только приехал в Киев, никого здесь не знаю, друзей у меня тут нет. А мне бы князя повидать. Как бы это сделать?
— Я его недавно повидал, — сообщил Илларион, упираясь заинтересованным взглядом в рукоять необыкновенно красивого дядькиного сверда. — Ничего интересного.
— Ну да? А как ты его повидал? Ты его знаешь?
Илларион не ответил. Сверд захватил все его внимание. Очень хотелось потрогать, но дядька, наверное, рассердится.
— Ты, Илларион, не молчи. Ты мне скажи, каким образом князя повидал.
— Меня Александр к нему водил.
Глаза дядьки по имени Хелье переместились сперва на алтарь, потом на потолок, и затем в упор посмотрели на Иллариона, но страшно не стало. Дядька, оказывается, добрый.
— Александр? — спросил дядька. — А кто он такой?
— Это сын Ипполита.
— А кто такой Ипполит?
Ну это уже совсем свинство. Илларион промолчал.
— Эй, — сказал дядька строго. — Кто такой Ипполит?
Стало ужасно обидно, и Илларион заплакал. А дядька по имени Хелье, по всей видимости, пожалел, что издевается над беззащитным и стал суетиться.
— Слушай, Илларион… Ты, эта… перестань сейчас же реветь, это никуда не годится. Такой большой солидный мужчина, а ревет, как девочка. Небольшая и несолидная. Остепенись, Илларион. Чего ты ревешь?
— Все меня, сиротинушку горькую, обижают, — сообщил Илларион.
— Я тебя не обижаю.
— Обижаешь.
— Чем? Чем я тебя обижаю?
— Кричишь на меня.
— Это я от волнения. И вовсе не на тебя.
Он и вправду не хотел меня обидеть, подумал Илларион. Но все равно обидно. Нет хороших взрослых на свете подлунном.
— Все знают, кто такой Ипполит, — пожаловался он. — А ты вон дразнишься.
— Но я действительно не знаю. Я же тебе сказал, я не местный. Я из дальних стран прибывший.
— Таких дальних стран, чтобы не знать Ипполита, не бывает. Его все знают.
— Даже фараоны египетские?
Ипполит не понял, кто такие египетские фараоны, и промолчал.
— Так все-таки, кто такой Ипполит?
— Священник. Я у него обучаюсь премудростям наук.
— А сын его каков собой?
Илларион молчал.
— Как выглядит? — настаивал Хелье. — Большой, маленький, худой, толстый?
— Старый. — Подумав, Илларион добавил: — Костлявый. И веселый. Хороший. А Ипполит плохой.
— А у Александра есть жена?
— Есть.
Сердце Хелье застучало сильнее.
— Красивая?
— Не очень.
— Добрая?
— Не знаю.
— Умная?
— Нет. Она по-славянски не говорит. По-гречески тоже. Лопочет непонятно, и потом меня по голове треплет.
— А как лопочет?
Не может быть, думал Хелье. Не может быть все так просто.
— Ну так. Как. Доата верис уитлил чайлдин дид. Вроде так.
Хелье прикинул, что может означать фраза, и вдруг понял. Thou art a very sweet little child indeed. Действительно, Матильда никогда не умела ладить с детьми, очень их стеснялась, и пыталась с ними общаться с помощью снисходительных, глупых, ничего не означающих фраз.
Вот, в общем, и все — можно идти забирать невесту.
А также можно повременить. Поскольку сперва следует все-таки поговорить с князем, чтобы совесть была чиста. Потом вернуться в дом Авраама и одолжить у Дира некую сумму денег. И только после этого забирать Матильду и ехать с нею — куда? Ну, допустим, в Константинополь. Город старый и развратный, но есть у него одно значительное преимущество перед Киевом, а именно — среди множества константинопольских греков по имени Александр нет ни одного знакомого.
А когда кончатся деньги? И как отдавать долг? Ну, это просто. Нужно найти источник дохода. Например, учить сыновей богатых вельмож искусству правильного свердомахания. Он где-то слышал, что такое в Константинополе бывает, и даже в некотором смысле модно в данный момент.
Хороший план. Значит, сначала — к Владимиру.
Хелье почувствовал прилив дикой, первобытной тоски. Нет уж. Полгода я ее не видел. Владимир подождет. Олоф подождет. Дура Ингегерд подождет. Полдня ничего не решают в любом случае.
— Вот что, Илларион, — сказал он. — Не в службу, а в дружбу. Мне нужно посмотреть, хоть бы издали, на жену этого мерзав… на жену Александра. Ты меня проведи, а я тебе за это дам поиграть свердом.
— Правда? — недоверчиво спросил Илларион.
— А зачем мне врать? Конечно правда. А по пути мы тебе пряник купим.
— Один?
— А сколько ты хочешь? Сколько хочешь, столько и купим.
Илларион был готов вести Хелье хоть на край света, который, как известно, располагается на юго-востоке Индии, то есть очень далеко.
ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ. РАЗМОЛВКА
— А где Годрик? — спохватился Хелье.
— Зачем тебе Годрик? Он у слуг в крыдле, — объяснил Дир. — Бедный Годрик, наконец-то он напьется, а то все это время ему приходилось быть настороже и начеку. Как тебе хозяин?
— Неплохой человек, вроде бы, — предположил Хелье неопределенным тоном.
— Страшнейший проходимец, — уверил его Дир. — Но мы с ним друзья. А с сыном не очень заговаривай. Парень хороший, но есть у него одна тема, он, раз за нее зацепившись, до утра не умолкнет.
— Что за тема?
— О том, как межи захватывают власть над всем миром и ни с кем ею не делятся.
Хелье столько слышал о киевском сале, что хотел попробовать хотя бы из любопытства. Но сало на завтрак не подали. Еды было много, и было очень вкусно. Помимо сала отсутствовало молоко, зато вино было прекрасное. Сидели все за одним столом — Авраам, обе жены, дочери, сын Яван, Анхвиса, Светланка, Дир, и Хелье. Несколько раз чья-то босая девичья нога касалась колена Хелье под столом. Он помнил, что все девушки были, садясь за стол, обуты в короткие сапожки, и заподозрил, что девушка, или девушки, дабы нечаянно коснуться его колена, специально незаметно разулись.
Дир поведал о положении в Ростове, о росте цен, о высоких налоговых сборах. Авраам весело сокрушался и смешно комментировал. Не дожидаясь окончания завтрака, он невежливо ушел по делам, не извинившись. Хелье это рассмешило. Меж тем женщины обособились у окна вдесятером, а Яван остался с гостями мужского пола.
— У отца дурные манеры, — заверил он, — но человек он хороший. Волею судеб угораздило его родиться иудеем, а это очень большая ответственность. Правда, к ответственности привыкают. Иудеи — люди умные, они давно научились перекладывать ответственность на других.
— Яван, а Яван, — попросил Дир, поморщившись, и налил себе еще бодрящего свира. — Не надо, а? Мы только приехали, надо бы отдохнуть.
— В этом-то весь замысел и есть! — провозгласил Яван, многозначительно выпучивая глаза. — Это очень остроумно все продумано. Никто не знает, к чему это все идет. Кроме иудеев.
— Ты сам иудей.
— Я иудей особенный. Мне всех остальных жалко. Вас вот мне жалко. Скоро вы все передеретесь, а потом придут персы какие-нибудь, или печенеги, и будут вами править. Или арабы.
— Так ведь и иудеями они будут править, если придут.
— Вовсе нет. Иудеям они будут платить, и иудеи будут жить очень хорошо.
Хелье засмеялся.
— Ничего смешного, — отрезал Яван, строго глядя на Хелье. — То есть, конечно, это смотря для кого. Все это придумали иудеи, и печенегов привели тоже иудеи.
Дир вздохнул.
— Это он доказывает, что иудеи будут править всем миром, — объяснил он Хелье.
— Уже правят! — возразил Яван, усмехаясь, с превосходством повсященного в голосе. — Давно правят. С тех пор, как Римскую Империю развалили. А наша местная сволочь по имени Добрыня получает от них крупные суммы, хотя доказать ничего нельзя.
— Про Добрыню я слышал, что он… — начал было Дир.
— Это не важно, что ты слышал. Хуже не придумаешь того, что есть на самом деле. И ведь все его в Киеве ненавидят, а ему хоть бы что.
По большому счету, Хелье было все равно, кто правит миром.
— Много ли в городе шапаров? — спросил он.
— Кто такие шапары? — удивился Яван.
— Яван шутит, — сообщил Дир.
— Шучу? — Яван удивленно посмотрел на него. — Нисколько я не шучу. Я вообще считаю, что шутить — праздное, бессмысленное занятие. Кто такие шапары, ответит мне кто-нибудь, или нет?
— Греки, — объяснил Хелье.
— Греки! — удивился Яван. — И кто же их так называет, будь любезен?
Хелье посмотрел на Дира.
— Все, — сказал Дир.
— Не знаю, — Яван нахмурился. — Может, в Ростове их действительно все так называют. У нас их называют бизаны.
— Где это у вас? — неприязненно осведомился Дир.
— В Киеве.
— В Киеве! — презрительно сказал Дир.
Хелье не интересовали лингвистические нюансы.
— Много их в Киеве? — спросил он. — Бизанов, шапаров, ну, в общем, греков — много?
— Представь себе, в Киеве, — подтвердил Яван, глядя в упор на Дира. — Ростовчане могут говорить все, что им угодно, но все они завидуют Киеву!
— Было бы чему завидовать! — возразил Дир.
— Ответь на вопрос! — потребовал Хелье.
— Есть чему завидовать, есть, — заверил Дира Яван.
— Вопрос!
— Какой вопрос?
— Много в Киеве греков?
Яван нехотя посмотрел на Хелье.
— Много, — и снова повернулся к Диру. — Если в Киеве так плохо, а в Ростове так хорошо, чего ж это столько ростовчан здесь околачивается?
— В дружине служат, — объявил Дир.
— Какая дружина, что ты мелешь! — Яван обидно засмеялся. — Голь перекатная голоарсельная, какие-то полу-холопья, только и смотрят, как чего украсть. Кто ж это ростовчанина в дружину возьмет!
— Ты не забывайся! — рассердился Дир.
Хелье положил ему руку на плечо.
— Тише… Сейчас не до того, — многозначительно добавил он, глядя Диру в глаза.
Дир сообразил, что речь идет о государственном деле.
— А чего он гадости говорит! — все-таки возмутился он, остывая. — Все киевляне одинаковы — что ковши, что межи! Спесь на ровном месте.
— Киев не на ровном месте, — заметил Яван насмешливо. — Холмистое место.
— А будешь оскорблять — сделаем ровное! — парировал Дир. — Всем Ростовом придем и сравняем!
— Угомонись сейчас же! — прикрикнул на него Хелье. — Мне не до глупостей нынче!
Дир замолчал, но было видно, что он очень расстроен и обижен.
— Где останавливаются в Киеве греки? — спросил Хелье.
Яван, забавляясь, смотрел на друзей.
— А где попало, — сказал он легкомысленным тоном. — По всему городу. Ушлый народ. Не такие умные, как иудеи, но тоже ушлые. Не будь иудеев, миром бы правили именно греки.
Две комнаты были отведены дорогим гостям. Дир занял большую, загнал в нее обеих своих сожительниц, и запер снаружи на засов — по, возможно, ростовскому обычаю. После чего он отбыл хлопотать о должности ратника в киевской дружине. Хелье посидел в отведенной ему комнатке на кровати, поразглядывал из окна Днепр, а потом пристегнул сверд, накинул сленгкаппу, и тоже вышел. На улице был яркий киевский полдень в конце апреля.
Если специально ищешь кого-то в большом городе, то вряд ли найдешь. На знакомых всегда натыкаются между делом. Дело, впрочем, у Хелье было. Правда, состоятельность предложения Ингегерд в жены старому князю Владимиру представлялась ему сомнительной, но тем не менее, он решил посмотреть, что к чему, как устроен в Киеве детинец, а заодно посетить и изучить Десятинную Церкву.
Киев не Сигтуна и не Новгород, еще раз убедился Хелье. Хотя бы из-за масштабов. Подъем к Десятинной занял около часа.
По пути ему встретилось много разного народу, всех мастей и сословий, мужчин и женщин, свободных и не очень. Как и в Новгороде, женщины держались независимо. Поражало количество лошадей и повозок — улицы кишели конниками и экипажами, открытыми, крытыми, с украшениями и без, грубой отделки, изящной отделки. Возможно, решил Хелье, близость Азии дает себя знать. Лошади — родом из Азии, не так ли. Куда ни посмотри — везде лошадь. В самой Азии наверное вообще ступить некуда, столько навоза кругом.
Также очень скоро Хелье уяснил, что одежда его привлекает внимание богатой молодежи, и внимание это было весьма нелестным. Богатые молодые киевляне одевались, на взгляд Хелье, слишком пестро — но дело было не в этом. Сленгкаппы и сапоги молодых мужчин были явно тонкой работы, явно новые (возможно, здесь одевали новую сленгкаппу чуть ли не каждый день), сочетание цветов тщательно подобрано, покрой изящный. По сравнению с этой молодежью, прохаживающейся группами по улице, Хелье выглядел смешным провинциалом — в своей купленной у второго волока, с чужого плеча, одежки. Хелье смутился и на взгляды старался не отвечать.
И очень много нищих. В Сигтуне нищих было ровно десять душ, всех их знали поименно, иногда подкармливали, или отмахивались от них, а они не обижались. В Риме нищих было больше, но не намного (хотя возможно Хелье, которому к моменту паломничества в Рим было девять лет, просто их не замечал). Здесь, в Киеве, нищих было огромное количество. И все просят денег, некоторые агрессивно. Денег у Хелье было — полугривна, которую он взял у Дира на непредвиденные мелкие расходы и обещал вернуть несмотря на дировы протесты. Выданное Олофом лежало на дне Балтики, и с тех пор Хелье одевался, ночевал, и столовался за чужой счет. А ведь два месяца уже прошло. Осознав это, Хелье подумал — а чем я, в таком случае, отличаюсь от нищего? И решил, что отличается тем, что у него есть дело, не имеющее отношения к собственно пропитанию. Даже два дела. Одно личное, другое государственное. Он с гордостью посмотрел на лошадь, волочащую в гору повозку с людьми и товаром. Лошади его гордость была ни к чему, она бы предпочла морковку. Морковки не было, и лошадь прошла себе дальше с таким видом, будто ничего другого от этого гордеца со свердом изначально и не ожидали. Хорошо мол еще, что не вознамерился ее оседлать и заставить ее скакать очень быстро куда-нибудь. Там, куда люди заставляют скакать лошадей, обычно совершенно нечего есть, кроме старого овса в стойле.
Внутри каменной церквы было просторно и по-византийски пестро. Всюду поблескивало золото, а лавицы отсутствовали. Да, вспомнил Хелье, в византийских церквах стоят, либо на ногах, либо на коленях. Иногда ложатся, как язычники или конунг Давид, пузом на пол. Сняв шапку, он подошел к алтарю, встал на колени, и прочел, прикрыв глаза, молитву из Нагорной Проповеди.
* * *
С детьми легче контактировать, чем со взрослыми, если умеешь.* * *
Какой-то дядька со свердом, не очень старый еще, вперся прямо к алтарю, и только перед алтарем снял шапку. Илларион, повидавший уже местного священника Анастаса и передавший ему поручение Ипполита, вышел из угла и произнес сурово:— Шапку надо при входе снимать.
Дядька обернулся.
— Не тебе меня учить, — сказал он. — Пойди сперва сопли высморкай.
— Если я тебя не научу, — ответствовал Илларион, — то кто тебя научит? Молодые жеребцы ни к чему почитания не имеют, слова им не скажи, не то, что в раннюю темпору. Пороть вас, олухов, некому.
Тут, по-видимому, дядька, подумав, решил прикинуться добрым.
— Тебя как зовут? — спросил он.
— Илларион.
— А меня Хелье.
— Хе-йе?
— Нет, Хелье.
— Ага, — сказал Илларион, решив отойти от этой темы.
— Повтори, — настаивал тщеславный дядька.
— Что повторить?
— Как меня зовут.
— Не могу, — Илларион переступил с ноги на ногу. — Забыл.
— Хелье.
— Хе-ли-е.
— Нет. Хелье.
— Хелье.
— Еще раз.
— Хелье.
— Молодец. Слушай, Илларион, я недавно только приехал в Киев, никого здесь не знаю, друзей у меня тут нет. А мне бы князя повидать. Как бы это сделать?
— Я его недавно повидал, — сообщил Илларион, упираясь заинтересованным взглядом в рукоять необыкновенно красивого дядькиного сверда. — Ничего интересного.
— Ну да? А как ты его повидал? Ты его знаешь?
Илларион не ответил. Сверд захватил все его внимание. Очень хотелось потрогать, но дядька, наверное, рассердится.
— Ты, Илларион, не молчи. Ты мне скажи, каким образом князя повидал.
— Меня Александр к нему водил.
Глаза дядьки по имени Хелье переместились сперва на алтарь, потом на потолок, и затем в упор посмотрели на Иллариона, но страшно не стало. Дядька, оказывается, добрый.
— Александр? — спросил дядька. — А кто он такой?
— Это сын Ипполита.
— А кто такой Ипполит?
Ну это уже совсем свинство. Илларион промолчал.
— Эй, — сказал дядька строго. — Кто такой Ипполит?
Стало ужасно обидно, и Илларион заплакал. А дядька по имени Хелье, по всей видимости, пожалел, что издевается над беззащитным и стал суетиться.
— Слушай, Илларион… Ты, эта… перестань сейчас же реветь, это никуда не годится. Такой большой солидный мужчина, а ревет, как девочка. Небольшая и несолидная. Остепенись, Илларион. Чего ты ревешь?
— Все меня, сиротинушку горькую, обижают, — сообщил Илларион.
— Я тебя не обижаю.
— Обижаешь.
— Чем? Чем я тебя обижаю?
— Кричишь на меня.
— Это я от волнения. И вовсе не на тебя.
Он и вправду не хотел меня обидеть, подумал Илларион. Но все равно обидно. Нет хороших взрослых на свете подлунном.
— Все знают, кто такой Ипполит, — пожаловался он. — А ты вон дразнишься.
— Но я действительно не знаю. Я же тебе сказал, я не местный. Я из дальних стран прибывший.
— Таких дальних стран, чтобы не знать Ипполита, не бывает. Его все знают.
— Даже фараоны египетские?
Ипполит не понял, кто такие египетские фараоны, и промолчал.
— Так все-таки, кто такой Ипполит?
— Священник. Я у него обучаюсь премудростям наук.
— А сын его каков собой?
Илларион молчал.
— Как выглядит? — настаивал Хелье. — Большой, маленький, худой, толстый?
— Старый. — Подумав, Илларион добавил: — Костлявый. И веселый. Хороший. А Ипполит плохой.
* * *
Александр, водящий детей на экскурсию в детинец — это просто удача. Везение. Провидение. Неужто это мою молитву услышал Бог? Интересно, в глазах Бога Матильда — чья жена, моя, или Александра? А как Он относится к моей роли… э… свахи? Сваха я или уличный сводник? Или хуже, женокрад?— А у Александра есть жена?
— Есть.
Сердце Хелье застучало сильнее.
— Красивая?
— Не очень.
— Добрая?
— Не знаю.
— Умная?
— Нет. Она по-славянски не говорит. По-гречески тоже. Лопочет непонятно, и потом меня по голове треплет.
— А как лопочет?
Не может быть, думал Хелье. Не может быть все так просто.
— Ну так. Как. Доата верис уитлил чайлдин дид. Вроде так.
Хелье прикинул, что может означать фраза, и вдруг понял. Thou art a very sweet little child indeed. Действительно, Матильда никогда не умела ладить с детьми, очень их стеснялась, и пыталась с ними общаться с помощью снисходительных, глупых, ничего не означающих фраз.
Вот, в общем, и все — можно идти забирать невесту.
А также можно повременить. Поскольку сперва следует все-таки поговорить с князем, чтобы совесть была чиста. Потом вернуться в дом Авраама и одолжить у Дира некую сумму денег. И только после этого забирать Матильду и ехать с нею — куда? Ну, допустим, в Константинополь. Город старый и развратный, но есть у него одно значительное преимущество перед Киевом, а именно — среди множества константинопольских греков по имени Александр нет ни одного знакомого.
А когда кончатся деньги? И как отдавать долг? Ну, это просто. Нужно найти источник дохода. Например, учить сыновей богатых вельмож искусству правильного свердомахания. Он где-то слышал, что такое в Константинополе бывает, и даже в некотором смысле модно в данный момент.
Хороший план. Значит, сначала — к Владимиру.
Хелье почувствовал прилив дикой, первобытной тоски. Нет уж. Полгода я ее не видел. Владимир подождет. Олоф подождет. Дура Ингегерд подождет. Полдня ничего не решают в любом случае.
— Вот что, Илларион, — сказал он. — Не в службу, а в дружбу. Мне нужно посмотреть, хоть бы издали, на жену этого мерзав… на жену Александра. Ты меня проведи, а я тебе за это дам поиграть свердом.
— Правда? — недоверчиво спросил Илларион.
— А зачем мне врать? Конечно правда. А по пути мы тебе пряник купим.
— Один?
— А сколько ты хочешь? Сколько хочешь, столько и купим.
Илларион был готов вести Хелье хоть на край света, который, как известно, располагается на юго-востоке Индии, то есть очень далеко.
ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ. РАЗМОЛВКА
Из всех возможных маршрутов Илларион, как большинство людей его возраста, выбирал всегда самые короткие, не задумываясь по недостатку опыта о том, что такие маршруты могут оказаться неудобными для спутников, и спутники могут выразить недовольство. Дважды он и Хелье продирались сквозь какие-то заросли, один раз перемахнули через шаткий и грязный забор, один раз прошли замысловатым дугообразным лазом, в котором пахло гадко и затхло и назначение которого осталось для Хелье неясным. В узком проходе между двумя домами Хелье пришлось выдирать из щели попавших в нее сленгкаппу и сверд. Неожиданно они оказались на широкой улице, мощеной, как легендарные древнеримские хувудваги, гладким камнем и известкой. Сточная канава вдоль улицы была местами перекрыта сверху настилом. Каштаны вдоль одной из сторон росли на одинаковом друг от друга расстоянии. Дома были каменные. Подобные улицы Хелье видел в Риме, но там они были покрыты пылью веков, гарью набегов, и плесенью, а здесь архитектурное великолепие, по-византийски пестрое, подчеркивалось новизной и ухоженностью построек. Понятия особняк в те времена еще не существовало, но дом, к которому Илларион подвел притихшего вдруг Хелье, являлся явным предшественником будущих богатых городских особняков. Тремя месяцами ранее Александр и его жена переехали сюда из церковной пристройки, дабы чувствовать себя свободнее, иметь возможность устраивать приемы, и не стеснять Ипполита.
Илларион, смелеющий по мере того, как робел и все больше томился духом Хелье, подвел порученца к резным дубовым дверям и, взявшись за рукоять сверда своего нового друга, действительно купившего ему целых шесть пряников по пути (лаз вывел их в переулок, прямо к лотку торговца, и Хелье подумалось, что цели у них с проводником разные, и короткий путь короток только в понимании Иллариона и в свете его, илларионовой, цели) стукнул поммелем в дверь несколько раз.
Холоп, пришедший открывать, выглядел молодо и щеголевато. Он улыбнулся Иллариону и с оттенком подозрительности (и даже, показалось Хелье, презрения) оглядел порученца.
— Хозяин ушел, но вернется.
— Мы подождем, — ответил Илларион, отстраняя холопа и таща Хелье за собою за руку.
Обстановка и убранство особняка лишили Хелье на какое-то время дара речи. В Риме и Венеции он был ребенком, да и не захаживал внутрь богатых домов, а римские церкви, несмотря на роскошь, отличались строгостью и аскетизмом планировки, и даже изящные мраморные узоры и золотые орнаменты лишь подчеркивали торжественное строгое величие интерьеров, на фоне которого значение собственно богатства казалось ничтожным. Здесь, на Руси, в Киеве, в лучах византийского просвещения, роскошь ослепляла и подавляла тех, кто не находился с нею в ежедневном общении. Вдобавок, роскошь дома Александра сочеталась с превосходным вкусом. Мраморный пол вестибюля, арки, колоннады, золотые светильники, вогнутый свод, мраморные карнизы, бархат, золоченые скаммели — Хелье, в его глупых, почти нищенских тряпках, со свалявшимися волосами (почему я их не расчесал!), в пропотелой рубахе, в грубых сапогах, с мозолями на руках и ногах, Хелье, не знавший, что дом куплен Александром давеча вместе с интерьером у знакомого византийца, чувствовал себя смешным бедным провинциалом. Что я здесь делаю, подумал он. Обитатели этого дома позовут сейчас холопьев, и те, взяв меня под локти, брезгливо выставят на улицу — и будут правы. Хорла, мне даже не пришло в голову купить чистую новую одежду, я вперся сюда, как какой-то лесной житель, какой-то Эттин ирландский, не подумав, что, быть может, здесь это воспримется, как неуважение к хозяевам — и правильно! Конечно же — неуважение! Кому какое дело, что я кузен какой-то дикой лесной принцессы и доверенный первобытного князька, живущего в срубе, который он именует замком! Кого здесь интересует промозглая крошечная Сигтуна, продуваемая влажным соленым ветром, куда даже бродячие актеры заезжают в лучшем случае два раза в году! Кому интересны невежественные грубые викинги из Старой Рощи, большинство которых не умеет читать! Кому интересно славное прошлое Скандинавии, фермеры и ремесленники которой четыре века кряду дрожали озерной рябью при мысли, что на них вот-вот нападут их соплеменники — викинги всегда были больше разбойники, чем воины! И кому здесь нужен этот старый торговый путь в Византию, на который те же дикие викинги выходили с одной целью — наловить в лесах как можно больше местного народу, свезти в Константинополь, и продать в рабство? Ковши, они же киевские славяне — не помнят об этом, или стараются не помнить, а коли вспомнят, то сотрут всю Скандинавию с лица земли. Эка домик. Дворец, а не дом — да что дворец! Императорские хоромы. Да ни один скандинавский конунг и мечтать о таком не может — а ведь это всего лишь частный дом на околоокраинной улице!
Илларион куда-то делся, но Хелье не обратил на исчезновение своего проводника внимания. Здесь живет теперь Матильда, думал он. В этом вот доме. Что я за дурак. Что мне ей сказать, что предложить? Какой-нибудь сарай в Хардангер-Фьорде? Ах, да, я же собирался в Константинополь. Давать уроки свердомахания.
Озираясь, он прошел под связывающий две залы аркой. Понятия салон в те времена не было, как и понятия особняк, но именно салонной и оказалась следующая комната. Назвать ее просто гридницей было бы глупо. Пахло чистотой и незнакомыми фрагранциями.
Наличествовали скаммели, ховлебенки, какие-то стилизованные под упадок Римской Империи лежаки. Три статуи — одна мраморная, две из глины — торчали впереди, чуть слева. На изящном возвышении располагалось то, что в более поздние века назвали бы диваном. А на диване этом сидела, поджав ноги — фолиант в тонких руках с длинными саксонскими пальцами — рыжеватая Матильда.
Помня, что выглядит глупо и жалко, мучаясь, Хелье проследовал к возвышению. Тут еще плохо закрепленная пряжка отказалась вдруг выполнять свои функции и ее пришлось ловить одной рукой, и придерживать сленгкаппу другой, что и привлекло внимание Матильды. Оторвавшись от фолианта, она направила взгляд своих изумрудных глаз на стоящего перед нею Хелье. Она было испугалась, но узнав гостя, тотчас совладала собой.
— Я сейчас, — объяснил Хелье, прилаживая пряжку и оправляя сленгкаппу. — Я вот, пришел. Сейчас.
Пряжка звякнула. Он нагнулся ее подобрать. Сленгкаппа соскользнула с плеч и упал на пол. Тогда Хелье просто сунул пряжку в карман, а сленгкаппу, подхватив, перекинул через руку. Рубаха в сальных пятнах, мятая, с дырами, с дирова плеча, подобранная и подвязанная гашником, выглядела не более глупо, чем потертая сленгкаппа. Только бы не развязался гашник, подумал Хелье. Рубаха опустится до пят, хорла.
— Здравствуй. — Матильда улыбнулась.
— И ты здравствуй, — отозвался Хелье. — Вот он я. Ты меня пригласила за тобой приехать. Вот я и приехал. За тобой.
Она сильно изменилась за полгода. Платье итальянского аристократического покроя, на ногах стилизованные под античность изящные сандалии — но дело было не в этом. Что-то совершенно незнакомое наметилось в ее осанке, взгляде, повороте головы. Что-то новое, ранее не виденное, не очень сложное, и неприятное.
— Что читаешь? — спросил Хелье, не подходя ближе, не обнимая ее, не целуя.
— Одиссею. Гомера.
— Оригинал?
— Латинский перевод. Недавний. Ты читал?
И голос ее тоже был другой, слишком монотонный и, кажется, скрипучий.
— Да, — ответил Хелье. — Так себе. Старина болотная. Семнадцать веков прошло.
— Тем не менее, я вижу в этом произведении много такого, что находит отклик в моей душе, и много похожего на события в моей собственной жизни, — объяснила Матильда.
Напыщенность сказанного показалась Хелье смешной, и он сразу почувствовал себя легче. Эта женщина была вовсе не его Матильда. Да и в Сигтуне, вспомнил он вдруг со стыдом, он старательно не обращал внимания на несоответствия ее, тогдашней, с тем образом, который он себе представлял, когда ее не было рядом. Неужто я себе ее придумал, подумал он. Не может быть.
— Ну, ежели ты Одиссей, то кто же тогда этот твой грек? — спросил он. — Нимфа Калипсо? Или все-таки Пенелопа? Или же, чего доброго, Афина Паллада с алебардой?
Что это я такое плету, подумал он. Что за саркастический тон.
Он сделал шаг вперед. Матильда побледнела. Хелье остановился.
Она не то, чтобы разительно изменилась, а как-то округлела и огрубела щеками. На левой скуле красовался пурпурный прыщ немалых размеров. Наивный испуг в глазах. Веснушки не умиляли. Шея не показалась лебединой. Рыжие волосы выглядели жестковатыми. Подбородок чересчур выдавался вперед. Евлампия, по которой он тосковал, боясь самому себе в этом признаться, Евлампия, погибшая по его вине, ничего от него не ждала и не требовала. А у этой вот женщины, ни разу за все время, что они знали друг друга не позволившей себя поцеловать, и только что отшатнувшейся от него, готовой закричать, всегда были какие-то скрытые помыслы, показавшиеся ему теперь глупыми, никчемными, и безобразно корыстными, какие-то примитивные пошлые секреты, недомолвки, мешающие общению, какие-то мелочные амбиции. Передвинувшись на диване, Матильда не успела, или не подумала, оправить платье соответствующим образом, и среди тяжелых складок показался обтянутый тканью круглый вздувшийся живот. Хелье выпрямился и отступил на шаг.
Стало быть, пока он болтался в Лапландской Луже, вцепившись в обломок мачты, пока пытался передавать поручения в Новгороде, убегал, дрался, и так далее — она тут со своим греком времени не теряла. И теперь, стало быть, беременна. Приезжай, Хелье, в Киев, увози меня, Хелье любимый, будем мы с тобой жить в хижине над фьордом.
Илларион, смелеющий по мере того, как робел и все больше томился духом Хелье, подвел порученца к резным дубовым дверям и, взявшись за рукоять сверда своего нового друга, действительно купившего ему целых шесть пряников по пути (лаз вывел их в переулок, прямо к лотку торговца, и Хелье подумалось, что цели у них с проводником разные, и короткий путь короток только в понимании Иллариона и в свете его, илларионовой, цели) стукнул поммелем в дверь несколько раз.
Холоп, пришедший открывать, выглядел молодо и щеголевато. Он улыбнулся Иллариону и с оттенком подозрительности (и даже, показалось Хелье, презрения) оглядел порученца.
— Хозяин ушел, но вернется.
— Мы подождем, — ответил Илларион, отстраняя холопа и таща Хелье за собою за руку.
Обстановка и убранство особняка лишили Хелье на какое-то время дара речи. В Риме и Венеции он был ребенком, да и не захаживал внутрь богатых домов, а римские церкви, несмотря на роскошь, отличались строгостью и аскетизмом планировки, и даже изящные мраморные узоры и золотые орнаменты лишь подчеркивали торжественное строгое величие интерьеров, на фоне которого значение собственно богатства казалось ничтожным. Здесь, на Руси, в Киеве, в лучах византийского просвещения, роскошь ослепляла и подавляла тех, кто не находился с нею в ежедневном общении. Вдобавок, роскошь дома Александра сочеталась с превосходным вкусом. Мраморный пол вестибюля, арки, колоннады, золотые светильники, вогнутый свод, мраморные карнизы, бархат, золоченые скаммели — Хелье, в его глупых, почти нищенских тряпках, со свалявшимися волосами (почему я их не расчесал!), в пропотелой рубахе, в грубых сапогах, с мозолями на руках и ногах, Хелье, не знавший, что дом куплен Александром давеча вместе с интерьером у знакомого византийца, чувствовал себя смешным бедным провинциалом. Что я здесь делаю, подумал он. Обитатели этого дома позовут сейчас холопьев, и те, взяв меня под локти, брезгливо выставят на улицу — и будут правы. Хорла, мне даже не пришло в голову купить чистую новую одежду, я вперся сюда, как какой-то лесной житель, какой-то Эттин ирландский, не подумав, что, быть может, здесь это воспримется, как неуважение к хозяевам — и правильно! Конечно же — неуважение! Кому какое дело, что я кузен какой-то дикой лесной принцессы и доверенный первобытного князька, живущего в срубе, который он именует замком! Кого здесь интересует промозглая крошечная Сигтуна, продуваемая влажным соленым ветром, куда даже бродячие актеры заезжают в лучшем случае два раза в году! Кому интересны невежественные грубые викинги из Старой Рощи, большинство которых не умеет читать! Кому интересно славное прошлое Скандинавии, фермеры и ремесленники которой четыре века кряду дрожали озерной рябью при мысли, что на них вот-вот нападут их соплеменники — викинги всегда были больше разбойники, чем воины! И кому здесь нужен этот старый торговый путь в Византию, на который те же дикие викинги выходили с одной целью — наловить в лесах как можно больше местного народу, свезти в Константинополь, и продать в рабство? Ковши, они же киевские славяне — не помнят об этом, или стараются не помнить, а коли вспомнят, то сотрут всю Скандинавию с лица земли. Эка домик. Дворец, а не дом — да что дворец! Императорские хоромы. Да ни один скандинавский конунг и мечтать о таком не может — а ведь это всего лишь частный дом на околоокраинной улице!
Илларион куда-то делся, но Хелье не обратил на исчезновение своего проводника внимания. Здесь живет теперь Матильда, думал он. В этом вот доме. Что я за дурак. Что мне ей сказать, что предложить? Какой-нибудь сарай в Хардангер-Фьорде? Ах, да, я же собирался в Константинополь. Давать уроки свердомахания.
Озираясь, он прошел под связывающий две залы аркой. Понятия салон в те времена не было, как и понятия особняк, но именно салонной и оказалась следующая комната. Назвать ее просто гридницей было бы глупо. Пахло чистотой и незнакомыми фрагранциями.
Наличествовали скаммели, ховлебенки, какие-то стилизованные под упадок Римской Империи лежаки. Три статуи — одна мраморная, две из глины — торчали впереди, чуть слева. На изящном возвышении располагалось то, что в более поздние века назвали бы диваном. А на диване этом сидела, поджав ноги — фолиант в тонких руках с длинными саксонскими пальцами — рыжеватая Матильда.
Помня, что выглядит глупо и жалко, мучаясь, Хелье проследовал к возвышению. Тут еще плохо закрепленная пряжка отказалась вдруг выполнять свои функции и ее пришлось ловить одной рукой, и придерживать сленгкаппу другой, что и привлекло внимание Матильды. Оторвавшись от фолианта, она направила взгляд своих изумрудных глаз на стоящего перед нею Хелье. Она было испугалась, но узнав гостя, тотчас совладала собой.
— Я сейчас, — объяснил Хелье, прилаживая пряжку и оправляя сленгкаппу. — Я вот, пришел. Сейчас.
Пряжка звякнула. Он нагнулся ее подобрать. Сленгкаппа соскользнула с плеч и упал на пол. Тогда Хелье просто сунул пряжку в карман, а сленгкаппу, подхватив, перекинул через руку. Рубаха в сальных пятнах, мятая, с дырами, с дирова плеча, подобранная и подвязанная гашником, выглядела не более глупо, чем потертая сленгкаппа. Только бы не развязался гашник, подумал Хелье. Рубаха опустится до пят, хорла.
— Здравствуй. — Матильда улыбнулась.
— И ты здравствуй, — отозвался Хелье. — Вот он я. Ты меня пригласила за тобой приехать. Вот я и приехал. За тобой.
Она сильно изменилась за полгода. Платье итальянского аристократического покроя, на ногах стилизованные под античность изящные сандалии — но дело было не в этом. Что-то совершенно незнакомое наметилось в ее осанке, взгляде, повороте головы. Что-то новое, ранее не виденное, не очень сложное, и неприятное.
— Что читаешь? — спросил Хелье, не подходя ближе, не обнимая ее, не целуя.
— Одиссею. Гомера.
— Оригинал?
— Латинский перевод. Недавний. Ты читал?
И голос ее тоже был другой, слишком монотонный и, кажется, скрипучий.
— Да, — ответил Хелье. — Так себе. Старина болотная. Семнадцать веков прошло.
— Тем не менее, я вижу в этом произведении много такого, что находит отклик в моей душе, и много похожего на события в моей собственной жизни, — объяснила Матильда.
Напыщенность сказанного показалась Хелье смешной, и он сразу почувствовал себя легче. Эта женщина была вовсе не его Матильда. Да и в Сигтуне, вспомнил он вдруг со стыдом, он старательно не обращал внимания на несоответствия ее, тогдашней, с тем образом, который он себе представлял, когда ее не было рядом. Неужто я себе ее придумал, подумал он. Не может быть.
— Ну, ежели ты Одиссей, то кто же тогда этот твой грек? — спросил он. — Нимфа Калипсо? Или все-таки Пенелопа? Или же, чего доброго, Афина Паллада с алебардой?
Что это я такое плету, подумал он. Что за саркастический тон.
Он сделал шаг вперед. Матильда побледнела. Хелье остановился.
Она не то, чтобы разительно изменилась, а как-то округлела и огрубела щеками. На левой скуле красовался пурпурный прыщ немалых размеров. Наивный испуг в глазах. Веснушки не умиляли. Шея не показалась лебединой. Рыжие волосы выглядели жестковатыми. Подбородок чересчур выдавался вперед. Евлампия, по которой он тосковал, боясь самому себе в этом признаться, Евлампия, погибшая по его вине, ничего от него не ждала и не требовала. А у этой вот женщины, ни разу за все время, что они знали друг друга не позволившей себя поцеловать, и только что отшатнувшейся от него, готовой закричать, всегда были какие-то скрытые помыслы, показавшиеся ему теперь глупыми, никчемными, и безобразно корыстными, какие-то примитивные пошлые секреты, недомолвки, мешающие общению, какие-то мелочные амбиции. Передвинувшись на диване, Матильда не успела, или не подумала, оправить платье соответствующим образом, и среди тяжелых складок показался обтянутый тканью круглый вздувшийся живот. Хелье выпрямился и отступил на шаг.
Стало быть, пока он болтался в Лапландской Луже, вцепившись в обломок мачты, пока пытался передавать поручения в Новгороде, убегал, дрался, и так далее — она тут со своим греком времени не теряла. И теперь, стало быть, беременна. Приезжай, Хелье, в Киев, увози меня, Хелье любимый, будем мы с тобой жить в хижине над фьордом.