Романовский Владимир. Добронега

   — Я постараюсь сделать все от меня зависящее, Гостемил, как только получу такую возможность, — сказала она. — Не могу ничего обещать. Но как только возможность представится, я все сделаю, не сомневайся. Действительно, Хелье оказал мне большую услугу однажды, и о таких вещах забывают не скоро.
   — Княжна, если ты знаешь, где его держат, скажи об этом мне, и я больше ничего у тебя не попрошу.
   — Не следует тебе, Гостемил, быть таким непримиримым, — сказала Мария, улыбаясь. — Так-таки ничего и никогда не попросишь?
   — Обращение к великим мира сего с просьбами не входит в наши родовые традиции, — холодно ответил он. — Эта просьба, княжна, первая за столетие. Кажется, кто-то из моих предков что-то просил у княгини Ольги. Если ты знаешь, где Хелье, скажи мне.
   — Не знаю, но думаю, что смогу узнать. Только не сейчас, Гостемил. Мне очень жаль, но сейчас такая обстановка в городе, что я вынуждена стараться не привлекать к себе внимание высокопоставленных особ, к которым ты просишь меня обратиться. Подожди неделю или две. Возможно за это время все и так уладится, без нашего с тобой вмешательства.
   Наверное, подумал Гостемил, именно в этот момент мне должна… как это?… кровь ударить в голову. «Все и так уладится» — это просто замечательно. А что. Убьют Хелье в темнице — вот и уладилось, вот и делать ничего не надо.
   — Как верный твой слуга, княжна, — сказал он, — спешу тебе заметить, что тебе следует носить менее обтягивающую поневу. Та, которая на тебе, не скрывает, но, напротив, подчеркивает низкую твою талию. Благодарю за прием. До свидания.
   Он поклонился и вышел до того, как Мария успела прореагировать. Мария посмотрела на Эржбету — не хихикает ли. Эржбета не хихикала.
   — Узнай, где живет этот человек, — сказала Мария мрачно. — На всякий случай.
   — А что Хелье? — спросила Эржбета.
   — Что — Хелье? Хелье придется подождать. Сейчас сюда прибудет Святополк. Хелье наверняка схватили по его приказу. А ему сейчас не до Хелье. Нужно дать Святополку время, чтобы он пришел в себя.
   — Но Хелье тем временем могут убить.
   — Эржбета, — сказала Мария, — возьми себя в руки немедленно! Решается судьба державы, моя, Неустрашимых, большие события следуют одно за другим. У меня сейчас нет времени заниматься глупостями!
   Эржбета кивнула.
   — Иди и узнай где живет этот Гостемил. Он отпрыск очень знатного рода, они были не в ладах с Владимиром, влияние у них в провинции большое, они могут нам пригодиться.
   Эржбета еще раз кивнула и вышла.

ГЛАВА ТРИДЦАТАЯ. ОТПИХНУША ПРОЧЬ

   Голова у Морковника Грыжи болела ужасно — сказывалось пойло, кое пил он за дарма, кое не в прок человеку разумному. Домой Грыжа решил пока не идти, а погулять по воздуху, дабы полегчало ему.
   Небо очистилось, воздух потеплел, солнце садилось, омывая Горку и Подол прозрачной розовостью. Грыжа спустился к Подолу и некоторое время бродил возле торга, торгующего в тот день, по понятным причинам, не очень бойко. У реки заметно было какое-то движение, какие-то ладьи, ратники, конники, и просто люди праздные. Терять Грыже было нечего, кошелек у него уже украли, поэтому он пошел в эту толчею, дабы узнать, что происходит. Оказалось, недавно к Подолу причалил Святополк с несколькими дюжинами дружинников.
   Грыже Святополк понравился больше Ярослава. Ярослав был какой-то мелкий, белесый, а Святополк — косая сажень в плечах, русоволосый, статный, настоящий князь. Да и варангов вокруг него крутилось больше, чем вокруг Ярослава, а уж варанги-то знают, кто настоящий, а кто нет. Стоящий рядом со Святополком варанг рукой показал направление. Грыжа посмотрел. С севера к Подолу шла лодка, и в ней сидели двое.
   — Я же говорил тебе, — сказал Эймунд.
   — Говорил, — ответил Святополк. — Ты мне много разного говорил.
   Толпа густела, и вскоре дружинникам пришлось ее сдерживать, чтобы не упасть вместе с князем в Днепр. Лодка причалила к берегу. Один из гребцов, варанг из команды Эймунда, выпрыгнул на берег, другой остался в лодке. Святополк, Дир, Эймунд и Рагнвальд подошли ближе.
   — Это что? — недоуменно спросил Святополк, кивком указывая на то, что лежало в лодке.
   — Это Борис, — сказал Рагнвальд.
   Эймунд промолчал.
   — Это такая шутка? — осведомился Святополк. — Где же голова?
   — Ее отрезали, — ответил сидящий в лодке. — Голову.
   — Не болтай попусту, — сказал Святополк. — А ну, добры молодцы, везите это… то, что в лодке… подальше отсюда.
   — Куда ж мы его повезем к ночи, — удивился варанг в лодке. — Нет уж, надо бы захоронить… по чести, все-таки князь…
   Киевляне из тех, кто стоял ближе, вытягивали шеи, пытаясь разглядеть, что лежит в лодке. Держались они как-то странно. Странная выправка. Будь Грыжа чуть сообразительнее, он заподозрил бы, что большинство здесь стоящих киевлян на самом деле — те же дружинники, только переодетые.
   Святополк повернулся к народу.
   — Киевляне, — сказал он. — Вот эти люди уверяют меня, что то, что в лодке — убиенный Борис, хотя одежда на нем как у варанга, недавно прибывшего из Норвегии. Они хотят, чтобы мы то, что лежит в лодке, захоронили в Десятинной.
   — Нет, примета плохая! — крикнул кто-то.
   Толпа тотчас загудела.
   — Нельзя без головы!
   — Это не Борис!
   — Какой там Борис! Это святотатство!
   — Нельзя в Десятинной такое хоронить, будет голод и мор!
   — Вот же времечко наступило, час от часу не легче!
   Возгласы раздавались через безупречно равные интервалы. В обычной толпе так не бывает.
   — Везите его отсюда, — приказал Святополк. — Никакой это не Борис. Это и есть твое доказательство? — обратился он к Эймунду.
   — Если я скажу да, могу я считать себя свободным? — спросил Эймунд мрачно, глянув на Дира.
   — Да, конечно.
   — Хорошо. Да. Это оно, доказательство.
   — Очень хорошо. Вези его.
   — Нет.
   — Эй, ребята, — сказал Святополк, обращаясь к народу. — Оттолкните-ка эту посудину от берега. Вместе с варангом.
   Несколько пар крепких рук схватились за борта лодки и оттолкнули ее от берега. Варанг попытался выскочить, но ему не дали.
   — А токмо нехорошо это! — возразил вдруг кто-то. — Какой бы он не был, с головой или без головы, он сын Владимира, и негоже его вот так вот отталкивать от берега!
   Святополк обернулся.
   — А ну, пойди сюда, милый человек, — попросил он.
   Морковник Грыжа хотел было смешаться с толпой, но толпа отказывалась принимать его в себя и смыкаться вокруг — напротив, удерживала его от отступления, действуя согласованно, как по команде военачальника. Дир протянул руку и, схватив Грыжу за шиворот, подвел к князю.
   — Откуда тебе знать, кто это? — спросил Святополк.
   — Это Борис, — ответил Грыжа, оглядываясь на странную толпу.
   — Откуда ты знаешь?
   — Знаю.
   — Ты не чародей ли? Или ясновидящий?
   — Нет, я морковник. У меня давеча кошелек украли, церковники плохо народ наставляют, а возмещать не хотят.
   — Ну раз ты так уверен…
   Надо скорей разделаться со всем этим, подумал Святополк. Сборище затянулось, сейчас посыплются несанкционированные вопросы, все-таки здесь слишком много простых горожан.
   — Кошелек, говоришь, украли?
   — Украли, князь.
   — Сколько в нем было?
   — Четыре гривны, князь.
   — Вот тебе, добрый человек, пять гривен, — сказал Святополк. — Садись в лодку и езжайте вместе с варангом куда-нибудь… похороните это… где-нибудь. Понял?
   Грыжа сунул деньги в карман, кивнул, и помахал варангу в лодке рукой. Варанг взял весло и подогнал лодку ближе к берегу. Грыжа, крякнув, запрыгнул в лодку, наступил на обезглавленный труп, вскрикнул, перекрестился, сел, и взялся за второе весло.
   — Куда это он? — спросил Дир тихо. — Куда везти собрался?
   Святополк промолчал. Дир хотел было спросить Грыжу, но князь остановил его взглядом.
   — Скинет небось в реку где-нибудь, — сквозь зубы сказал Эймунд.
   Толпа молча, как в строю, смотрела, как отъезжает лодка, как гребут Грыжа и варанг против течения на север.

ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ПЕРВАЯ. НОЧЬЮ ЗА ГОРОДОМ

   По пути домой Гостемил зашел в Михайловский Храм и провел там четверть часа. Как большинство эпикурейцев, он не был набожным человеком, считая, что часто докучать Создателю — неприлично. Но долго не заходить в дом Создателя — тоже плохо, невежливо. Извинившись перед Создателем за свой не слишком опрятный (по его, Гостемила, меркам) вид, он помолился, перекрестился на алтарь, и, бросив в кружку две золотые монеты на содержание штата обслуги, снова вышел на улицу.
   Придя домой, Гостемил обнаружил, что Годрик собирает какие-то свои вещи в походный мешок.
   — Ты чего это, Геракл?
   — Хозяин мой вернулся, — сообщил Годрик. — В детинце будем жить.
   — То, что он вернулся — прекрасно, но где мой обед?
   — Повар куда-то сбежал. Я его выдрал, как ты велел, а ему не понравилось.
   — Следовало нанять другого. Не могу же я все время по крогам ходить. Домашняя пища здоровее.
   — Это как тебе угодно.
   Гостемил настроился было немного поворчать, но неожиданная мысль осенила его.
   — Позволь! Дир вернулся?
   — Да.
   — В детинце жить?
   — Да.
   — Значит, он состоит в охране или в дружине или в чем-то там таком?
   — Да. Кошелька придержатель в большой милости у нового князя.
   — Значит, надо пойти к Диру! Он может попросить помощи у князя. Или просто поможет мне сам.
   — Нет.
   — Зачем же нет?
   — Он отбыл по особо важному поручению.
   — Куда?
   — Неизвестно. Это тайна.
   — Когда будет обратно?
   — Через неделю. Так он мне сказал.
   Гостемил подумал, не дать ли Годрику по уху, но решил, что сейчас не до этого. Он все-таки поел — хлеба и сыра, и запил вином, поскольку в глубине души был человек практический и знал, что действия, предпринимаемые на голодный желудок, страдают невразумительностью и излишним экстремизмом. Свой походный мешок он собрал сам, скинул в него все деньги, которые получил от Александра, все свои планируемые шесть месяцев безбедного существования — они могли теперь понадобится, все без остатка, для подкупа и получения необходимой информации — натянул новые сапоги, опоясался свердом, и был совсем уже готов к выступлению, когда в дом постучались.
   — Геракл! — позвал Гостемил.
   — Некогда мне! — отозвался Годрик откуда-то из глубин дома.
   — Сволочь, mangy cur, — пробормотал Гостемил, шагая к входной двери.
   На пороге стояла Эржбета в мужском костюме.
   — Чем обязан? — хмуро спросил Гостемил.
   — Свободой и жизнью, — просто ответила она. — Пройдем в гридницу, мне нужно кое-что тебе показать.
   — Мне некогда.
   — Уверяю тебя, не пожалеешь.
   — Нельзя ли потом?
   — Никак нельзя. Ты поймешь, что нельзя. Пойдем.
   В гриднице Эржбета вытащила из мешка хартию и разложила на столе. Оказалось — карта какой-то местности, не очень искусно составленная.
   — Ну? — спросил Гостемил.
   — Вот здесь, — сказала Эржбета, указывая красивым длинным пальцем на какое-то место на карте, — содержится под стражей Хелье.
   Гостемил внимательно посмотрел на нее.
   — Позволь, позволь, — сказал он. — Как это я раньше не сообразил. Ты — приближенная Марии?
   — Да.
   — Тебя зовут Эржбета?
   — Да.
   — Мне про тебя рассказывали.
   — Что именно?
   — Разное. Мельком. Ну да ладно. Почему я должен тебе верить?
   — А у тебя выхода нет. Ты будешь расспрашивать, подкупать, угрожать, и провозишься две недели. А время ограничено.
   Ловушка, подумал Гостемил. Или нет?
   — Хорошо, — сказал он. — Где это все? — он кивком указал на карту.
   — Пятнадцать аржей на запад. Вот здесь, видишь, две реки, Буча и Ирпень. В этом вот месте Ирпень можно перейти вброд. Темница надземная, охраняется дюжиной ратников. Раньше это был перевалочный пункт с подставой.
   — Неустрашимые? — спросил Гостемил, морщась.
   — Да.
   Некоторое время Гостемил напряженно думал.
   — А тебе-то что до всего этого? — спросил он.
   Она улыбнулась зловещей улыбкой. Захотелось ее задушить.
   — Хелье спас мне жизнь, — сказала она.
   — O mamma mia, — пробормотал Гостемил. — Неоценимый человек. Такое впечатление, что если бы он не приехал на Русь из Сигтуны, половины населения Руси не было бы в живых.
   — Я не шучу.
   — Я тоже не шучу. Ты поедешь со мной.
   — Нет.
   — Поедешь.
   — Это ты поедешь со мной. И, кстати говоря, у тебя есть еще время и возможность отказаться.
   — Ты почти с меня ростом, — сказал он, недружелюбно на нее глядя. — А я не из мелких. Неестественно высокие женщины бывают порой так нелепы в своих побуждениях. Геракл! Геракл, сейчас же иди сюда, скотина бриттская!
   Раздались шаги, Годрик вошел в гридницу. Увидев Эржбету, он поклонился и помрачнел.
   — Ты сменил имя, Годрик? — спросила Эржбета.
   — Я был несправедливо передан во временное пользование этому господину, — сообщил Годрик. — Кошелька придержатель временно не нуждался в моих услугах, но теперь нуждается в них сызнова.
   — Ты ее знаешь? — удивился Гостемил.
   — Знаю, господин.
   — Ей можно доверять?
   — Ежели с утра, то не очень, особенно пока она не поссала. Она, как поссыт, за корму арсель выставив и за снасти держась, так сразу добреет, — доверительно сообщил Годрик.
   Гостемил захохотал и был вынужден сесть на стул.
   — Крыса ты холопская, — сказала Эржбета.
   — Мы с ней едем выручать Хелье, — объяснил Гостемил, переставая смеяться. — Не хочешь ли с нами проехаться?
   — Нет, не могу.
   — А если я тебе приказываю?
   — Одолженный холоп, — наставительно сказал Годрик, — не есть холоп совершенный. Он имеет право отказать.
   — А если я тебя выпорю?
   — Не выпорешь.
   Гостемил пожал плечами.
   — Что ж, — сказал он Эржбете. — Поедем.
   У Эржбеты оказалась своя лошадь. Сама Эржбета, как выяснилось, была прекрасной наездницей. Наверное, ездить верхом женщинам вредно. Впрочем, мужчинам тоже вредно, и делать это надо только в самых крайних случаях. Так думал Гостемил, следуя за Эржбетой сперва на север, а затем на северо-запад, через Липецкие Ворота, в рощи и степь. Солнце зашло, но вскоре взошедшая луна неплохо освещала хувудваг. К седлу Эржбеты пристегнут был колчан стрел и небольшой охотничий лук, а за гашником у нее висел теперь топор. На выходе из дома Гостемил хотел прихватить второй сверд — для Хелье — но Эржбета посоветовала ему не отягощать себя. Сверд, объяснила она, нужно будет отобрать у одного из стражей. Были и еще инструкции, не менее утомительные, но Гостемил не очень слушал. Западня или нет, думал он. И решил, что нет. Если бы меня хотели убить или схватить, а хоть бы и поместить в темницу по соседству с Хелье, все это можно было бы произвести гораздо более простым способом.

* * *

   Униженный и злой, Эймунд выехал из Киева в сопровождении дюжины варангов — отряд Рагнвальда и ратники из ставки Неустрашимых — и шагом заступил на северо-западный хувудваг. Торопиться было некуда.
   После неприятного разговора со Святополком сделался неприятный разговор с Марией. Княжну словно подменили — она была с ним холодна и надменна. Несправедливо! Да, он нарушил устав Неустрашимых, ввязавшись в несанкционированную советом Содружества авантюру. Да, он просчитался и проиграл. Да, грамоты о срочной встрече и выборах нового предводителя наверняка уже разосланы во все концы света. Это еще не повод отворачиваться от него! Шесть лет руководил он Содружеством. До его прихода к власти Неустрашимые были всего лишь одним из дурных бессмысленных тайных обществ, какими всегда полон мир, играли себе скромно в политику, интриговали. За шесть лет он превратил Содружество в могущественную силу. И вот — благодарность! Ради Содружества он пожертвовал властью над Норвегией, отказался от титула, которого много лет безуспешно добивается в своей Полонии суровый воин Болеслав, ради Содружества он пошел на разрыв с Хайнрихом Вторым, с которым дружил долгое время. Пользуясь властью, он дал Марие власть и влияние. Он освободил Святополка из темницы, прямо из под носа у Владимира! Он сблизил Святополка и Болеслава! Он женил Святополка на дочери Болеслава. Кстати, какая сволочь ее отравила? Мальчишка-плотник наверняка знает. Уж я из него все выну, что он знает. И кто его нанял, и кто действует против меня, и кто интригует против Содружества. И, кстати, все это можно будет потом представить на суд Неустрашимых. Неустрашимые не могут без меня обойтись! Ибо дела их плохи. Воспользовавшись передышкой на польском фронте, связанной с любовными похождениями Болеслава в Киеве, Хайнрих бросил войска в Италию и нанес норманнам и дураку Олафу сокрушительное поражение, от которого они не скоро оправятся. Положение придется долго исправлять — у Неустрашимых нет лучшего человека для этого, чем я.
   Хувудваг загибался в сторону, обходя холм, и деревьев вокруг было мало. Что-то не понравилось Эймунду в контрастах лунного света и тени. Он поднял руку, и всадники остановились.
   — Ховрег мне, — сказал Эймунд.
   Один из варангов запалил ховрег и протянул ему. Эймунд спешился, бросил Рагнвальду поводья, и прошел чуть вперед, иногда пригибаясь и изучая поверхность хувудвага.
   Земля не успела как следует просохнуть после давешнего дождя и пасмурного дня, и следы отпечатывались на ней отчетливо. Свежие. Две лошади, скачущие почти рядом. Рысью.
   Половина Киева разъехалась кто куда в связи с переменами обстановки, и скоро вернется, но на поселение, пусть временное, уезжают все-таки на телегах, а чаще идут пешком. Следов от колес телеги не было.
   Какая-то часть людей военных тоже расползлась по близлежащим селениям и весям, но это не только что случилось, и конники, а коней в Киеве все-таки мало, это не Константинополь, едут обычно шагом, а не рысью. Да и куда ехать по северо-западному хувудвагу? Речка Буча, за ней на много аржей ничего, кроме болот, какие-то домики нищие, хилые огороды, и так до самой Литвы.
   Есть наверняка какие-нибудь беглые, но они ходят пешком. Есть беглецы от гнева Святополка, но они наверняка умотались неделю назад еще, в основном по воде.
   Кто же это скачет к Буче, да еще так резво? Что за вылазки среди ночи на добрых конях? Не управился ли Святополк меня опередить и взять плотника себе? Но тогда почему только двоих послал он, а не две или три дюжины? Власть Святополка не распространяется на охрану у Бучи, охрана подчиняется лично мне.
   Он вернулся, передал ховрег Рагнвальду, вскочил в седло, и махнул рукой энергично. Отряд взял с места резво, и пошел по хувудвагу сперва рысью, а потом галопом.

* * *

   Спать, привалившись к стене — неудобно и противно. Но на земляном полу еще хуже. Удивительное дело — человек полночи проторчал в ледяной Балтике, стучал зубами от холода на продувных ветрах вдоль Днепра, нырял в этот самый Днепр в марте, а до этого все детство почти провел в промозглом слоистом тумане побережья Северного Моря — и ничего. А тут — одну ночь поспал на жирной киевской земле, в июле — и на тебе, озноб, кашель, в башке звенит, кровь горит в жилах. Старею, подумал Хелье, кашляя. Чтоб им всем лопнуть.
   Кашель был непривычным в его жизни явлением. Он кашлял в детстве, раза два, и с тех пор забыл, как это противно. И дышится с хрипом. Задерживаешь дыхание — кашляешь громче и больнее. Просто сидишь, дышишь обычно — кашляешь. Стоишь — кашляешь. Ложишься — кашляешь и чихаешь, аж все тело передергивает. Ужас.
   Сны сняться дурацкие, и сквозь сон слышишь собственный кашель. Ахха-ахха-ахха-ахха, кха. Фу, гадость какая. Вот вижу я во сне, как, вроде, какое-то поселение, и сижу я в окружении трех толстых и теплых баб, вальяжных таких, и они меня поят чем-то горячим и ласкают. Это хорошо, когда тебя ласкают. Поскольку не все ж мужчина должен стараться, иногда и бабам следует чего-нибудь такое, предпринять, пока мужчина развалился и лежит себе. Не всегда, но иногда. Для разнообразия. И все это на теплой лужайке перед каким-то домом с верандой. С террасой. Дом почему-то каменный, очень римского типа. Вдруг ни с того ни с сего без всякого шума из ближнего леса выезжает конница, а у командира на шлеме красное перо, и летят они на нас отважным таким галопом, а я не могу рукой двинуть, а бабы-то вдруг куда-то исчезли. Я кое-как поднимаюсь на ноги, а командир, полководец Ликургус, сверкает очами, машет топором (командир — топором? глупость какая), и вдруг спрыгивает с коня. Я выставляю вперед кулаки, а он вдруг говорит, ты что, Хелье, совсем озверел в этой глуши, это же я, Яван! А я ему говорю, а почему перо красное, это нечестно! А он говорит — это общемировой заговор межей против тебя. Тут вдруг откуда-то справа выбегает Дир, хохочет, и кричит — межи, межи! А потом вдруг спрашивает — ты зачем с Анхвисой спишь? И тут я соображаю, что две из трех баб — действительно Анхвиса и Светланка, только выглядят по-другому, и добрее. Я начинаю смеяться, кашляю, и просыпаюсь. Вокруг тьма, но в щели кое-какой свет пробивается. Хоть бы соломы постелили, что ли.
   Длинный амбар, бывший перевалочный пункт, разделен был на четыре отсека, в каждом из которых имелось достаточно места, чтобы лечь, и каждый из которых имел отдельную дверь наружу. Окна отсутствовали. Дверь запиралась на засовы — снаружи, естественно. Стены прочные — сруб, по краям в обло, секции в лапу. Потолок тоже прочный, поперечные балки уложены часто, сверху перекрыто чем-то тяжелым, чуть ли не черепицей, будто городской престижный дом. Какой-то киевский рантье строил себе загородную резиденцию, но разорился, а Неустрашимые перекупили.
   Положение выглядело более или менее безвыходным. Некоторое время Хелье пытался заговорить охранникам зубы, но охранники соображали с трудом, отвечали с неохотой, и интереса к судьбе пленника не проявляли. Кормили его, кидая через смотровую щель в стене, заменявшую окно, влажный хлеб, и три раза в день поили водой из лейки — нужно было подставить под струю рот. Сколько он еще просидит здесь — неизвестно. Понятно, что в живых его скорее всего не оставят, но только бы не мучили. Только бы не пытали. Ему очень не хотелось предавать Александра, и особенно Гостемила, но он знал совершенно точно, что рано или поздно, под пытками, он это сделает. Любой сделает. Для того, чтобы пытать правильно, не нужно быть специалистом. Человек — существо очень нежное, и границы, в которых он остается верным себе, узки и зыбки.
   Утром и вечером Хелье молился, не истерически, но смиренно, прочитывая лишь Te Deum, дабы не надоедать Создателю многословием. В счастливые минуты жизни своей он вспоминал о Боге редко, и обращаться к Нему непрерывно теперь было бы просто богохульством, говорило бы, думал Хелье, о неискренности. Ага, мол, как прижали тебя покрепче, так сразу прибежал. А где был раньше. При этих мыслях Хелье краснел и чувствовал себя ужасно несчастным. Бог милостив, думал он. Это я бы так сказал, а Он так не скажет. Забывал раньше — дети иногда так забывчивы. Прости меня.
   Кто за меня вступится, думал Хелье, дрожа всем телом, кашляя, прижимая подбородок к коленям. Никто. Мария давно и имя мое забыла. Дир ничего не знает. Александр тоже. Гостемил не найдет. Гостемил может найти Александра и сказать ему, что я исчез. И что же? Вряд ли Александр знает, где находится перевалочный пункт Неустрашимых. Мария знает. Может, Гостемил сходит к Марие? Я достаточно ему рассказал, чтобы он что-то понял про нас с Марией. Про «нас с Марией», надо же! Зазнался я совсем. Ну, хорошо, допустим Гостемил забеспокоился и действительно пошел к Марие. Именно к ней. Не поленился, не махнул на все рукой, не заинтересовался свежеприобретенным фолиантом. Пошел. Допустим, его туда впустили. Допустим, Мария нашла несколько минут для разговора с ним. Возмущенная, гневная, отдает она приказ о немедленном освобождении верного ее пажа. Гостемил, удовлетворенный удачным исходом дела, идет домой — наслаждаться деликатесами, читать фолианты, принимать омовения с благовониями, ругать чернь. Ходить по хорловым теремам. Неустрашимые ставят в известность о приказе Марии главного, и главный поспешает сюда. А главный — как раз тот самый и есть, который меня сюда засадил. Да, неприятно…
   Недостижима покинувшая сей мир Евлампия, и почти также недостижима Корсунь. Хороший город Корсунь. Впрочем, политики злопамятны, а Неустрашимые злопамятны вдвойне. И ничего не стоит послать в Корсунь, город изгнанников, человека с колчаном стрел. И будь ты хоть самый лучший свердомахатель в мире, и охраняй тебя хоть все мужское население Корсуни, и половина женского — от стрелы, метко посланной с расстояния ста шагов, никто еще никогда не уворачивался. Есть в Корсуни дома, а у домов есть крыши, с которых так удобно следить за тем, что происходит на улице.
   Вот сказал я Гостемилу — лучше бы ты отступил от моих методов и прикончил бы гада этого на месте… Как в воду глядел! Был бы на месте Гостемила Дир, или даже Яван — не сидел бы я теперь, кашляя, в этом сарае. И ухо болит — крепко, однако, приложились кулачищем волосатым. Сволочи.