Страница:
— Помимо этого, войском управляет безродная шваль.
— Разве? — спросил Ярослав заинтересованно. — И кто же эта шваль, управляющая, как ты выразил, войском, хотя, вроде бы, для войска у нас недостаточно людей, две дружины всего.
— Я имею в виду подхалимов и оппортунистов, безродных чужаков, а по именам их называть — ниже достоинства благородного человека.
— Но ты все-таки назови, сделай милость, чтобы я знал, о ком идет речь.
— Эймунд и галльская сволочь Жискар.
— Он не галльская сволочь, — поправил воеводу Ярослав. — Он франкская сволочь. И почему он безродная шваль, с чего ты взял? Он ведь, вроде бы, потомок Шарлеманя. Косвенный. Во всяком случае, он так говорит. Что именно это означает, я не знаю.
— Какое нам дело до Шарлеманя! Шарлемань давно умер.
— Ну хорошо. А что же Эймунд? Ведь он как-то раз даже отказался быть конунгом. Куда уж благороднее.
— Иноземцы они, князь. Погубят они нас, потому что о нас совсем не радеют. Да и как они могут о нас радеть? Ведь нездешние они.
— А мне не очень-то и нужно, чтобы они радели, — возразил Ярослав. — Радею здесь я. А они пусть просто знают свое дело. Эймунда слушаются варанги, а их в дружинах треть. Жискар отличается трезвостию мысли, а это такая редкость в государственных делах, и особенно в делах военных.
— А я что же?
— А ты для представительства. Должен же быть в славянском войске хоть один воевода-славянин. Иначе просто неприлично. Я бы, конечно, предпочел бы более умелых воевод-славян, не лезущих к князю с глупостями, но они почему-то все у Святополка остались. Возможно потому, что присягали ему.
Ляшко побагровел.
— Я тоже, — сказал он. — Но я нарушил присягу, потому что Святополк погубит нас.
— То Жискар нас погубит, то Святополк. Тебя не поймешь.
— Князь, я пришел к тебе по доброй воле. Я верю в тебя, князь!
— А вот это хорошо, — одобрил Ярослав. — Это очень даже хорошо. Ты и дальше в меня верь. А в Святополка не верь, он нас погубит всех к свиньям.
— Князь, либо набери себе воевод-славян, либо возвысь меня над чужеземцами.
— Как же я тебя возвышу? А, знаю. Ты, когда вы втроем с чужеземцами собираетесь, вставай всегда на какое-нибудь возвышение. На бугорок какой-нибудь, или холм. А когда вы перед дружинами ерепенитесь, ты всегда выбирай себе лошадь покрупнее, чтобы сидеть повыше. И шлем себе заведи с высокой такой спицей на макушке. А на спицу повяжи ленту поярче. Это очень красиво, я видел такие шлемы. А на привале спицей можно в зубах ковырять, сняв предварительно ленту. Некоторые, правда, не снимают, но они шваль.
В конце октября выдалась очень холодная ночь. Войско Ярослава жгло костры и приплясывало. Спьены, ходившие окружным путем, заприметили большой обоз, следующий к Святополку и содержащий в основном брагу. И Ярослав решился.
Подождав до середины ночи, чтобы дать противнику выпить достаточно браги для согрева, он передвинул большую часть войска выше по течению, погрузил на лодки, и переправил на другую сторону. Ляшко и сам Ярослав переправились на ладье, держа коней под узцы. Высадившись, Ляшко помедлил, а потом сказал:
— Надо бы оттолкнуть лодки.
— Я тебе оттолкну! — грозно рыкнул Ярослав.
— Нет, надо, чтобы не думали, что можно обратный ход дать. Такая традиция есть, очень старая, — добавил он, не улавливая двусмысленности собственных слов.
— Займись делом, — велел Ярослав. — Тебя воины ждут.
Упрямый Ляшко, подождав, пока Ярослав займется отдачей приказаний другим воеводам, послал десять ратников обратно — отталкивать лодки.
Развеселившееся войско Святополка очень удивилось, когда в него вошли немецкого типа клином Ляшко и десять конников, и удивление возросло, когда подоспела пехота. Лучники не успели построиться, кто-то искал топор, кто-то в голос проклинал подлых астеров, кто-то хватался за сверд и грозился всех отметелить, и тут же падал, раненый или убитый. Справа и слева мутные пруды, подернутые ледяной коркой, мешали перегруппированию, а печенеги, дислоцированные за прудами, следили за схваткой, решив пока что не встревать. За конниками Ляшко прибежала пехота, и один из ее командующих крикнул хриплым баритоном, устрашающе непонятно:
— Вивь ля Франс! Путан бордель!
И Святополк дрогнул. Сперва стали отступать, а потом и побежали — к дышащей холодной влагой Буче и в другие стороны. Войско редело, частично погибая, частично рассредоточиваясь по территории.
Вот уже Ляшко и Эймунд преследовали Святополка, готовы были схватить его, скачущего галопом вдоль Бучи к мелкому месту — их кони были лучше, и считанные мгновения оставались до того, как кто-то из них протянет руку, вцепится в край княжеского корзно, и стащот князя с коня, но неожиданно сбоку на них налетел всадник без кольчуги, без шлема, на гнедой кобыле, и, вышибив Эймунда из седла прямо в Бучу, навалился на Ляшко. Болярский сын неминуемо погиб бы, если бы Святополк, повернув к реке и направив коня в воду, не крикнул:
— Дир! Брось его! Сюда, быстро!
Дир ограничился тем, что выволок Ляшко из седла, держа за горло, и отпустил. Ляшко рухнул наземь, а Дир поспешил за Святополком.
Громить стало некого. Малая часть войска Святополка переправилась через Бучу и пропала из виду, остальные части либо разбежались, либо просили взять их в полон и не выпускать до окончания всего этого, и хорошо бы у костра погреться. Киевский хувудваг стоял приглашающе открытый. В этот момент начался рассвет.
Осветились вершины сосен и кленов, сверкнула ледяная корка на близлежащем поле, и множество глаз посмотрело по направлению к киевскому хувудвагу. Ровным хорошим ходом со стороны Киева к Буче шла польская конница.
Ярослав, рассеянно следя за тем, как Ляшко спешно собирает, строит и приводит в готовность увлекшихся погоней и предвкушающих славный победный пир ратников, понял, что дело плохо.
Передовой отряд Болеслава был небольшой — тысяча человек, может быть, но подкрепление наверняка идет по пятам. Ярослав оглянулся. Да, совсем плохо.
Поляки подъехали к самому берегу и частично спешились, и Ярослав, обдумывающий дипломатические ходы, прозевал очередное проявление активности со стороны Ляшко.
— А, толстый польский боров, иди сюда, я тебе, хорла, по пузу-то надаю! — патриотически закричал Ляшко.
— Заткнись! — запоздало рыкнул Ярослав.
Но было поздно. Болеслав на другом берегу сразу вспомнил все обиды, вспомнил, что ему не отдали Предславу и послали в хвиту, вспомнил, что подписал давеча позорный мир с Хайнрихом, а Папа Римский в очередной раз отказал ему в титуле короля, а тут еще и несварение сделалось, и разозлился основательно.
— А ну, те, кто не трусит, за мной, а нет, так я один буду драться! — крикнул он по-польски, рассчитывая, что остальным переведут, и, вскочив в седло, погнал коня в воду. Конь очень не хотел идти, упирался, ржал, и брезгливо возил копытами, пытаясь отступить от кромки, но Болеслав шлепнул его хлыстом несколько раз и конь, выражая неудовольствие ржанием, полез в реку. Помедлив, несколько конников присоединились к Болеславу, и вскоре почти вся команда забралась в Бучу. Задний ряд прикрывал наступление стрельбой из лука.
— Ага! — крикнул Ляшко воодушевленно.
Ярослав, повернувшись к Эймунду, показал рукой на неприкрытый тыл. Эймунд пожал плечами, но повиновался. Часть воинства развернулась к тылу — очень вовремя, поскольку именно в этот момент с тыла ударили печенеги Талеца.
Даже Ляшко наконец понял, что дело плохо.
— Лучники! — крикнул он.
Ярослав, подъехав близко, сказал:
— До того, как сдаться в плен, крикни, если тебя не затруднит, «Спасайся кто может!» Эту честь, в виду твоих выдающихся заслуг перед страной и воинством, я предоставляю тебе.
— Где Рагнвальд? — спросил Ярослав.
— Не знаю, — честно ответил Эймунд.
На верном коне подлетел Ляшко, везя пленного, помещенного поперек седла.
— Что тебе нужно? Почему ты не сдался? — зло крикнул Ярослав.
— Я не из тех, кто сдается, — гордо и прямолинейно ответствовал Ляшко. — Вот, польского военачальника пленил.
— Чем же ты его пленил? — спросил Ярослав, забираясь в лодку.
Ляшко понял так, что это шутка такая, и отвечать не стал. Он не любил шутки.
— Не мучить и вообще не трогать, — сказал Ярослав, подходя к детинцу. — Скоро прибудет парламентер.
Никто не понял, о чем говорит князь, но возражать на всякий случай не стали.
ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ПЯТАЯ. НАСТОЯЩИЙ ВОИН ДОЛЖЕН УМЕТЬ.
Игумен Иоанн, суровый грек, в молодости мессионерствовал в Скандинавии и теперь неплохо говорил по-шведски.
— Здравствуй, — сказал он.
Хелье поклонился. В теплой шерстяной монашеской робе, которую ему подарили, чтобы он не мерз, он отличался от обитателей монастыря только длиной волос.
— Зачем я тебя позвал, вот… Тут, видишь, брат Артем едет не откладывая в Киев…
— Ничего не нужно, — Хелье мотнул головой.
— Ты подожди! Не быстро спеши! Я даже помню, есть поговорка в этих краях даже… Как это, на местном наречии… Поспешишь… Поспешишь…
— И все пойдет прахом, — подсказал Хелье.
— Да, что то в такой душе. Так… Брат Артем едет в Киев, и надо бы, помимо разного… для кузни… купить. Разные приложения. Для кузни.
— Приспособления, — подсказал Хелье.
— Да, точнейше. Кузнец дал составление.
— Список?
— Да. В то время как брат Артем именно в этих делах не смыслит. Вообще совсем.
— Пусть едет сам кузнец.
— Нельзя, Хелье. Он обет дал за что-то… Славяне любят давать обеты. Это хорошо. Но не каждый раз. Прошу тебя ехать с братом Артемом. Ты знаешь, где купить и за сколько… для кузни. Тебя никто не обманет. Не отказывай.
Вообще-то, подумал Хелье, они меня всё это время кормят. И робу дали. А денег не требуют. Как-то глупо отказываться. Но ведь нельзя мне в Киев. Или можно? К Горке я близко не подойду. А так — повидаю Гостемила… нет, не хочется мне его видеть. Ну, стало быть — до Кузнечного Конца и назад, да? А то что-то одиноко здесь. Нужно и на людей посмотреть. Как они там, без меня.
— Хорошо, — сказал он. — Согласен.
— Да! Хороший ты. Хороший парень Хелье. Я сразу понял. Все деньги у брата Артема. Да, было кроме этого. Ты владеешь свердом?
Хелье промолчал.
— Нет, ты не замолчи. Ты скажи. Владеешь?
— Владею.
— Пойдем, я выдам тебе сверд. Лихих людей много в реках и на хувудвагах. Сверд в кладовой. Пойдем.
Монах-кладовщик отпер дверь. Много разной утвари. Игумен прошел в дальний угол, разобрал там какой-то хлам, вытащил оружие, и протянул Хелье.
Первый раз за три месяца Хелье ощутил рукоять в руке. Сверд оказался тяжеловат, и лезвие покрыто было ржавчиной, но, судя по всему, ржавчина не проела его пока что насквозь. Старые формы, старый сплав, небось олеговых еще времен. Хелье поискал глазами и тут же обнаружил точильный камень. Подобрав, он сунул его в карман.
Монашеская роба имеет много преимуществ. В частности, позволяет человеку ходить неузнаным в тех местах, где у него есть знакомые. А сверд скрывается под нею полностью, и при этом движения не затруднены.
Весь день, сидя у кормы, Хелье обхаживал ржавый сверд, неспеша, со знанием дела, импровизируя новый принцип заточки и чистки. Очищенный от ржавчины и заточенный, сверд оказался шедевром старого оружейного мастерства. Новгородской ковки, кильон имел резной, поммель украшали языческие узоры, до того виденные Хелье только на рисунках. Но тяжеловат. Сделан еще в те времена, когда главное назначение свердов было — рубить, как тупым топором, чем сильнее, тем лучше. Хелье сделал несколько упражнений — и разозлился на себя. Кисть ослабла за это время.
Ночью в прибрежном лесу возбудились и завыли волки.
— Ишь воют, проклятые, — сказал настороженно брат Артем, крестясь.
Хелье это рассмешило. Сделав круглые глаза, он поднял голову к луне и протяжно завыл по-волчьи.
— Прочь, сатана! — крикнул Артем, крестясь.
— Не бойся, не съем, — сказал Хелье.
— Оборотень!
— Сам ты оборотень! А еще я мяукать умею. Хочешь вместе помяукаем?
— Вот же послал Господь попутчика, — сказал тихо Артем.
— Не Господь, — строго возразил Хелье, — а игумен, и не попутчика, но сопровождающего. Бога не гневи. А то волкам скормлю.
К середине следующего дня прибыли на Подол, и оттуда отправились в Кузнечный Конец. В одной из кузен Хелье переговорил с хозяином и показал ему сверд. Кузнец пришел в восхищение и тут же предложил Хелье поменять его на другой, новый, прочный и легкий, рассчитывая продать старинное оружие какому-нибудь любителю за десять гривен. Хелье потребовал себе гривну.
— Да ты что! — возмутился кузнец. — Я тебе, милый человек, мой лучший сверд даю за эту старую рухлядь. Вы, чернецы, совсем с ума спятили!
— Не самый лучший, — возразил Хелье. — Самый лучший вон лежит, но я не люблю такие рукояти, об них руку натираешь сразу. Давай сверд и гривну серебра, получишь рухлядь.
Кузнец хотел опять возражать, но Хелье, прикинув расстояние до потолка, неожиданно подкинул рухлядь вверх с подворотом. Он давно не практиковался, но некоторые навыки застревают надолго. Олеговых времен клинок перевернулся семь раз, летя вверх, и девять раз, летя вниз, и вошел острием вертикально на локоть в земляной пол.
— Пес ети, — только и сказал кузнец.
Больше он не спорил. И все, что нужно было монастырской кузне, продал со скидкой и самого лучшего качества.
На торге, где брат Артем покупал какую-то утварь, Хелье, опустив капюшон на глаза, остановился возле скоморошьего заграждения. Скоморохи старались.
— А ты не знаешь? — услышал он знакомый голос.
Хелье обернулся осторожно. Александр что-то выпытывал у женщины, торгующей малосольными огурцами.
— Нет, — ответила женщина, сокрушаясь и поправляя с достоинством большую грудь.
— Это просто негодяйство! — вскричал раздраженный и, показалось Хелье, действительно отчаявшийся Александр. — Во всем Киеве ни одной повитухи не осталось!.. О!
Он заметил Хелье и сразу узнал его. Плохо, подумал Хелье. Что-то меня выдает.
— Здравствуй! — закричал Александр.
— Шшш, — сказал Хелье.
— Прости, — Александр понизил голос. — Жена рожает. Повитух нет! Я с ног сбился.
— А сам не умеешь?
— Нет. Глупо, правда?
А ведь может помереть Матильда, подумал Хелье. Только этих угрызений совести мне и не хватало.
— Я умею, — сказал он.
— Да ну?
— Учили.
«Настоящий воин умеет все, что умеет любой обычный человек, только лучше» — вспомнил Хелье один из лозунгов Старой Рощи. Сам он никогда не принимал роды, но три раза присутствовал, опять же в Старой Роще.
— Вообще-то это не мужское дело, — сказал Александр, яростно надеясь.
— Конечно нет, — ответил Хелье.
— Бежим.
— Мне нужно предупредить Артема.
— Ты в монахи постригся?
Хелье не ответил. Подойдя к брату Артему, он сказал тихо,
— Я вернусь через час. Выпей пока что бодрящего свира вон в том заведении, видишь? Вот тебе гривна.
Брат Артем хотел уж было возразить, но гривна свое дело сделала.
— Я думал, — сказал Хелье на бегу, — что ты с женой куда-то уехал.
— Вернулись мы. Не доехали.
— Ага.
— В связи с событиями. Скотина Хайнрих бьет норманнов в Италии, там сейчас опасно.
Добежали. Александр не стал стучать и ждать, пока Швела откроет дверь — просто выбил плечом засов.
Матильда лежала на спине в спальне и слегка подвывала. Да, подумал Хелье. Сейчас я в первый раз увижу ее голой, не в лучшем состоянии.
Он развязал веревку, стащил с себя робу, отцепил сверд.
— Ааааа?! — застонала Матильда, увидев Хелье.
— Тихо, — велел Хелье. — Александр, сними с нее покрывало, что ли, и говори ей какие-нибудь проникновенные слова.
Матильда попыталась перевернуться на бок и не отдать покрывало, но ничего у нее не вышло.
Тело Матильды разочаровало Хелье. Он ждал большего. Бедра оказались худые, арсель отвислый, талия недостаточно точно очерчена, а кожа неровна и негладка, и слишком бледная. Икры для такого тела были широковаты, колени костлявы, груди отвисали, а пигментные пятна вокруг сосков были большие, темного цвета, с крупными пупырышками. Впрочем, это сейчас он так думал. Годом раньше он наверняка всему этому умилился бы.
— Вставай на четвереньки, — велел он ей. — Вставай, вставай.
— Делай, как он говорит, — подтвердил Александр.
— Thou hast promised a midwife, — сказала она, исходя бриттской тоской.
— He be thine midwife today.
— Be this a manner of jest?
— Do as he sayeth. He seemeth to know what he doeth. No, seriously.
— Старая Роща, — подсказал Хелье. — Делай, что велят.
Матильда, поколебавшись, зашлась вдруг криком и встала на четвереньки. Хелье присел рядом.
— Вдохни глубоко, — сказал он. — Глубже. Так. Теперь дыши глубоко и тужься.
— Больно!
— А нечего было беременеть. Глубже. Тужься, хорла! Александр, нужны два ведра с горячей водой и одно с холодной.
Кость у Матильды была широкая, а бедра узковаты. Александр и Хелье провозились два часа, но вот показалась голова, а затем и плечи. Грязный лилово-розовый кусок мяса. Поддерживая мясо осторожно, Хелье взял поданный ему Александром нож и перерезал пуповину. Розовый кусок мяса молчал. Хелье шлепнул его по игрушечному арселю. Молчание. Хелье макнул его в теплую воду, затем в холодную, и снова в теплую, и снова шлепнул. Рот у куска мяса распахнулся и издал сиплый, требовательный, ужасно недовольный вяк, того типа, от которого у отцов сжимается в бесконечной жалости сердце, а у матерей просыпается чувство облегченного удовлетворения, а губы сперва складываются в трубочку, а затем растягиваются в дурацкую улыбку. Матильда снова лежала на спине.
— Поздравляю с рождением дочери, — сказал Хелье. — На.
Он протянул орущий кусок мяса Александру. Тот поглядел на мясо с опаской.
— Дочери? — глупо спросил он.
— Ну и муженька ты себе нашла, — заметил Хелье, передавая чадо Матильде. — Ничего не понимает, что ему не скажи. Я пойду, пожалуй.
— Подожди, — сказал Александр. — Дочери, надо же…
Матильда посмотрела на него в тревожном смятении.
— Хочешь — запихаем обратно, — предложил Хелье.
— Дочери.
Александр, длинный, широкоплечий, протянул длинные руки и с опаской снял орущее мясо с груди Матильды. Делая нелепые движения ногами и локтями, боясь уронить, Александр рассматривал получившееся мясо. Вдруг мясо перестало орать и чавкнуло. На лице Александра появилась совершенно дурацкая улыбка, глупее не придумаешь. Хелье понял, что сейчас Александр обратится к куску мяса и скажет какую-нибудь отчаянную глупость.
— Привет, — сказал Александр. — Как дела?
— Я пошел, — сообщил ему Хелье.
— Подожди.
Александр передал чадо матери и пообещал, что сей же момент вернется. Вдвоем они спустились в гостиную.
— К Ярославу не ходил еще? — спросил Александр.
— Нет, и не намерен. А что?
— Да так… Живешь все там же, у монастыря, да?
— Да. Но хочу в скором времени перебраться.
— Куда?
— В Корсунь.
— Да? Н-ну… Знаешь что? Никуда не уезжай, не предупредив меня.
Хелье промолчал.
— Вот тебе на житье пока что, — сказал Александр, протягивая кошель.
— Это за что же? — спросил Хелье, хмурясь.
— Это за прошлое и за будущее.
— Я у тебя на службе не состою.
— Поэтому я и плачу тебе, и даже не я, но…
— Понял.
— До поры до времени. Друг мой Хелье, ты очень меня сегодня выручил, очень. Я твой должник на всю жизнь.
Теперь еще и этот, подумал Хелье. Толку от этих должников.
— Я дам тебе знать, — сказал он, пряча кошель, — как в Корсунь соберусь. Не сейчас, конечно. Зиму я, пожалуй, здесь проведу. Не здесь вот, в Киеве, а там.
— Да, понимаю. Выпьешь?
— Меня Артем ждет. А впрочем, давай.
— Я тебе кое-что дам на хранение. Грамоту одну. Будет возможность — передашь по назначению.
— Гад такой, черняк противный, мерзавец! — раздавалось вслед.
Он бросил взгляд на Горку и настроение сразу испортилось. Что-то надо делать, подумал он. Дура с округлым арселем здесь не при чем, но если так дальше пойдет, я ведь и с ума могу сойти.
Много месяцев без женщины, недавняя платоническая слишком-близость, безответная любовь — так нельзя. Нельзя!
Словно в ответ на его мысли на улице, на которую он свернул, обнаружились сразу два хорловых терема. Помимо этого, в связи с частичным запустением города, а также, возможно, отбытием многих мужчин в войско, и, возможно, отсутствием служителей порядка, вдоль улицы тут и там стояли у стен сами служительницы хорлового промысла, заговаривающие с прохожими, улыбающиеся им, подмигивающие, а были и стесняющиеся, и краснеющие.
У Хелье не было никакого опыта общения с продажными женщинами. Он выбрал понравившуюся ему девицу лет двадцати пяти и подошел к ней.
Она оказалась профессионалкой, то есть, занималась делом своим не от раза к разу, а постоянно. Она цинично улыбнулась и пригласила его зайти в дверь, возле которой стояла.
Она оказалась хорошо, гибко сложена, очень вульгарна, отдаленно миловидна, и попросила деньги вперед. Три гривны. Хелье ничего не знал о ценах на такого рода услуги и заплатил, не торгуясь.
Она быстро сбросила поневу, не стыдясь и не заигрывая стянула рубаху через голову и, сев на ложе, непривлекательно сняла с себя сапожки и порты. В комнате было отчетливо холодно.
— Ну? — сказала она, лежа на грязной холщовой подстилке, грязными пятками к нему. — Иди сюда, — добавила она равнодушно.
Он подошел. Профессионалка равнодушно раздвинула ноги и одной рукой механически подвигала левую грудь, завлекая. Приоткрыла рот. Хелье почувствовал сильное возбуждение и в тоже время ощутил себя последним дураком. Круто повернувшись, он вышел снова на улицу.
Напротив по диагонали жалась к стене и застенчиво улыбалась девушка лет двадцати двух с низкой талией и не очень красивым лицом, чем то напоминавшим — да, пожалуй, именно Марию. Хелье быстро пересек улицу.
— Сколько? — сразу спросил он.
— Одна гривна, — сказала она, улыбаясь и пряча глаза.
— Где?
— Там дальше, за углом.
— Идем.
Она пошла впереди, а он следовал за ней, провожаемый насмешливыми взглядами служительниц. А ведь я, кажется, порчу монахам репутацию, подумал он. Что ж. Тут уж ничего не поделаешь.
За углом оказался небольшой дом, явно семейный, не предназначенный для случайных любовных утех, и пустой. Девушка вошла внутрь, впустила Хелье, и заперла дверь на засов. Помещение состояло из трех комнат и одной кладовой, в которой наличествовал широкий ховлебенк. Здесь недавно топили, было тепло. Почему-то девушка провела его именно в кладовую.
— Садись, — застенчиво сказала девушка.
— Как тебя зовут? — спросил Хелье, стаскивая с себя робу.
— Лучинка, — ответила она.
Врет, подумал Хелье.
— А ты монах? — спросила она, уставившись на сверд.
— Нет, это так, вроде игры, — объяснил Хелье, отвязывая сверд. — Не обращай внимания.
Он положил сверд на пол. Лучинка заперла дверь кладовой на засов. Может быть, в доме был кто-то еще? Вроде нет. Слабый свет проникал через щели в двери. Места было мало, любую из стен можно было достать рукой, стоя посередине, но почему-то именно от этого возникло ощущение небывалого, звериного уюта.
— Плата, — вспомнила Лучинка.
Она нечасто этим занимается, подумал он, доставая кошель.
— Вот гривна, — сказал он.
Лучинка стала раздеваться неспеша, сняла с себя сперва сапоги, поневу, порты, и только после этого шерстяную накидку и рубаху, и осталась совсем голой перед Хелье, не очень его стесняясь. Видимо, здесь она чувствовала себя на своей территории. Тело у нее было тяжеловатое, округлое, но талия наличествовала. Груди слегка отвислые. Плечи пухлые. Роста среднего. Пепельно-соломенные волосы заплетены в тугую косу.
Хелье развязал гашник, стащил рубаху через голову, уронил порты к икрам, и сел, как она просила. Лучинка подошла к нему вплотную, по-деловому поставила одно колено на ховлебенк, взялась за плечи Хелье, водрузила второе колено с другой стороны его бедер, и коснулась его животом и грудями. Он взял правый ее сосок в губы и коснулся языком. Тело и кожа Лучинки источали уютное, очень мягкое тепло. Поводив бедрами, Лучинка медленно, с некоторыми усилиями, наделась ему на хвой и плавно задвигалась вверх и вниз. Упираясь спиной в стену, Хелье обхватил руками мягкие крупные ягодицы. Он посмотрел ей в лицо. Лучинка улыбалась, глаза ее не были закрыты, в них не было страсти, но происходящее ей, не то, чтобы нравилось, но было, вроде бы, приятно. Слегка. Наверное, это потому, что я не какой-нибудь старый потный похабный боров, подумал Хелье, придерживая Лучинку, не давая ей двигаться слишком быстро. Она не хмурилась и не возражала. Она была недостаточно возбуждена, иногда ему было больно, но почему-то очень приятно. И было жалко, когда, слишком скоро, наступил оргазм — не очень сильный, вопреки ожиданиям. Хелье даже не замычал, а только задышал чаще и прижался лицом к правой груди Лучинки.
— Разве? — спросил Ярослав заинтересованно. — И кто же эта шваль, управляющая, как ты выразил, войском, хотя, вроде бы, для войска у нас недостаточно людей, две дружины всего.
— Я имею в виду подхалимов и оппортунистов, безродных чужаков, а по именам их называть — ниже достоинства благородного человека.
— Но ты все-таки назови, сделай милость, чтобы я знал, о ком идет речь.
— Эймунд и галльская сволочь Жискар.
— Он не галльская сволочь, — поправил воеводу Ярослав. — Он франкская сволочь. И почему он безродная шваль, с чего ты взял? Он ведь, вроде бы, потомок Шарлеманя. Косвенный. Во всяком случае, он так говорит. Что именно это означает, я не знаю.
— Какое нам дело до Шарлеманя! Шарлемань давно умер.
— Ну хорошо. А что же Эймунд? Ведь он как-то раз даже отказался быть конунгом. Куда уж благороднее.
— Иноземцы они, князь. Погубят они нас, потому что о нас совсем не радеют. Да и как они могут о нас радеть? Ведь нездешние они.
— А мне не очень-то и нужно, чтобы они радели, — возразил Ярослав. — Радею здесь я. А они пусть просто знают свое дело. Эймунда слушаются варанги, а их в дружинах треть. Жискар отличается трезвостию мысли, а это такая редкость в государственных делах, и особенно в делах военных.
— А я что же?
— А ты для представительства. Должен же быть в славянском войске хоть один воевода-славянин. Иначе просто неприлично. Я бы, конечно, предпочел бы более умелых воевод-славян, не лезущих к князю с глупостями, но они почему-то все у Святополка остались. Возможно потому, что присягали ему.
Ляшко побагровел.
— Я тоже, — сказал он. — Но я нарушил присягу, потому что Святополк погубит нас.
— То Жискар нас погубит, то Святополк. Тебя не поймешь.
— Князь, я пришел к тебе по доброй воле. Я верю в тебя, князь!
— А вот это хорошо, — одобрил Ярослав. — Это очень даже хорошо. Ты и дальше в меня верь. А в Святополка не верь, он нас погубит всех к свиньям.
— Князь, либо набери себе воевод-славян, либо возвысь меня над чужеземцами.
— Как же я тебя возвышу? А, знаю. Ты, когда вы втроем с чужеземцами собираетесь, вставай всегда на какое-нибудь возвышение. На бугорок какой-нибудь, или холм. А когда вы перед дружинами ерепенитесь, ты всегда выбирай себе лошадь покрупнее, чтобы сидеть повыше. И шлем себе заведи с высокой такой спицей на макушке. А на спицу повяжи ленту поярче. Это очень красиво, я видел такие шлемы. А на привале спицей можно в зубах ковырять, сняв предварительно ленту. Некоторые, правда, не снимают, но они шваль.
В конце октября выдалась очень холодная ночь. Войско Ярослава жгло костры и приплясывало. Спьены, ходившие окружным путем, заприметили большой обоз, следующий к Святополку и содержащий в основном брагу. И Ярослав решился.
Подождав до середины ночи, чтобы дать противнику выпить достаточно браги для согрева, он передвинул большую часть войска выше по течению, погрузил на лодки, и переправил на другую сторону. Ляшко и сам Ярослав переправились на ладье, держа коней под узцы. Высадившись, Ляшко помедлил, а потом сказал:
— Надо бы оттолкнуть лодки.
— Я тебе оттолкну! — грозно рыкнул Ярослав.
— Нет, надо, чтобы не думали, что можно обратный ход дать. Такая традиция есть, очень старая, — добавил он, не улавливая двусмысленности собственных слов.
— Займись делом, — велел Ярослав. — Тебя воины ждут.
Упрямый Ляшко, подождав, пока Ярослав займется отдачей приказаний другим воеводам, послал десять ратников обратно — отталкивать лодки.
Развеселившееся войско Святополка очень удивилось, когда в него вошли немецкого типа клином Ляшко и десять конников, и удивление возросло, когда подоспела пехота. Лучники не успели построиться, кто-то искал топор, кто-то в голос проклинал подлых астеров, кто-то хватался за сверд и грозился всех отметелить, и тут же падал, раненый или убитый. Справа и слева мутные пруды, подернутые ледяной коркой, мешали перегруппированию, а печенеги, дислоцированные за прудами, следили за схваткой, решив пока что не встревать. За конниками Ляшко прибежала пехота, и один из ее командующих крикнул хриплым баритоном, устрашающе непонятно:
— Вивь ля Франс! Путан бордель!
И Святополк дрогнул. Сперва стали отступать, а потом и побежали — к дышащей холодной влагой Буче и в другие стороны. Войско редело, частично погибая, частично рассредоточиваясь по территории.
Вот уже Ляшко и Эймунд преследовали Святополка, готовы были схватить его, скачущего галопом вдоль Бучи к мелкому месту — их кони были лучше, и считанные мгновения оставались до того, как кто-то из них протянет руку, вцепится в край княжеского корзно, и стащот князя с коня, но неожиданно сбоку на них налетел всадник без кольчуги, без шлема, на гнедой кобыле, и, вышибив Эймунда из седла прямо в Бучу, навалился на Ляшко. Болярский сын неминуемо погиб бы, если бы Святополк, повернув к реке и направив коня в воду, не крикнул:
— Дир! Брось его! Сюда, быстро!
Дир ограничился тем, что выволок Ляшко из седла, держа за горло, и отпустил. Ляшко рухнул наземь, а Дир поспешил за Святополком.
Громить стало некого. Малая часть войска Святополка переправилась через Бучу и пропала из виду, остальные части либо разбежались, либо просили взять их в полон и не выпускать до окончания всего этого, и хорошо бы у костра погреться. Киевский хувудваг стоял приглашающе открытый. В этот момент начался рассвет.
Осветились вершины сосен и кленов, сверкнула ледяная корка на близлежащем поле, и множество глаз посмотрело по направлению к киевскому хувудвагу. Ровным хорошим ходом со стороны Киева к Буче шла польская конница.
Ярослав, рассеянно следя за тем, как Ляшко спешно собирает, строит и приводит в готовность увлекшихся погоней и предвкушающих славный победный пир ратников, понял, что дело плохо.
Передовой отряд Болеслава был небольшой — тысяча человек, может быть, но подкрепление наверняка идет по пятам. Ярослав оглянулся. Да, совсем плохо.
Поляки подъехали к самому берегу и частично спешились, и Ярослав, обдумывающий дипломатические ходы, прозевал очередное проявление активности со стороны Ляшко.
— А, толстый польский боров, иди сюда, я тебе, хорла, по пузу-то надаю! — патриотически закричал Ляшко.
— Заткнись! — запоздало рыкнул Ярослав.
Но было поздно. Болеслав на другом берегу сразу вспомнил все обиды, вспомнил, что ему не отдали Предславу и послали в хвиту, вспомнил, что подписал давеча позорный мир с Хайнрихом, а Папа Римский в очередной раз отказал ему в титуле короля, а тут еще и несварение сделалось, и разозлился основательно.
— А ну, те, кто не трусит, за мной, а нет, так я один буду драться! — крикнул он по-польски, рассчитывая, что остальным переведут, и, вскочив в седло, погнал коня в воду. Конь очень не хотел идти, упирался, ржал, и брезгливо возил копытами, пытаясь отступить от кромки, но Болеслав шлепнул его хлыстом несколько раз и конь, выражая неудовольствие ржанием, полез в реку. Помедлив, несколько конников присоединились к Болеславу, и вскоре почти вся команда забралась в Бучу. Задний ряд прикрывал наступление стрельбой из лука.
— Ага! — крикнул Ляшко воодушевленно.
Ярослав, повернувшись к Эймунду, показал рукой на неприкрытый тыл. Эймунд пожал плечами, но повиновался. Часть воинства развернулась к тылу — очень вовремя, поскольку именно в этот момент с тыла ударили печенеги Талеца.
Даже Ляшко наконец понял, что дело плохо.
— Лучники! — крикнул он.
Ярослав, подъехав близко, сказал:
— До того, как сдаться в плен, крикни, если тебя не затруднит, «Спасайся кто может!» Эту честь, в виду твоих выдающихся заслуг перед страной и воинством, я предоставляю тебе.
* * *
Из полусотни лодок наличествовали всего четыре, а ладей нигде не было видно. Подоспевшие Эймунд и Жискар спешились.— Где Рагнвальд? — спросил Ярослав.
— Не знаю, — честно ответил Эймунд.
На верном коне подлетел Ляшко, везя пленного, помещенного поперек седла.
— Что тебе нужно? Почему ты не сдался? — зло крикнул Ярослав.
— Я не из тех, кто сдается, — гордо и прямолинейно ответствовал Ляшко. — Вот, польского военачальника пленил.
— Чем же ты его пленил? — спросил Ярослав, забираясь в лодку.
Ляшко понял так, что это шутка такая, и отвечать не стал. Он не любил шутки.
* * *
Пленный оказался племянником Болеслава.— Не мучить и вообще не трогать, — сказал Ярослав, подходя к детинцу. — Скоро прибудет парламентер.
Никто не понял, о чем говорит князь, но возражать на всякий случай не стали.
ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ПЯТАЯ. НАСТОЯЩИЙ ВОИН ДОЛЖЕН УМЕТЬ.
Игумен Иоанн, суровый грек, в молодости мессионерствовал в Скандинавии и теперь неплохо говорил по-шведски.
— Здравствуй, — сказал он.
Хелье поклонился. В теплой шерстяной монашеской робе, которую ему подарили, чтобы он не мерз, он отличался от обитателей монастыря только длиной волос.
— Зачем я тебя позвал, вот… Тут, видишь, брат Артем едет не откладывая в Киев…
— Ничего не нужно, — Хелье мотнул головой.
— Ты подожди! Не быстро спеши! Я даже помню, есть поговорка в этих краях даже… Как это, на местном наречии… Поспешишь… Поспешишь…
— И все пойдет прахом, — подсказал Хелье.
— Да, что то в такой душе. Так… Брат Артем едет в Киев, и надо бы, помимо разного… для кузни… купить. Разные приложения. Для кузни.
— Приспособления, — подсказал Хелье.
— Да, точнейше. Кузнец дал составление.
— Список?
— Да. В то время как брат Артем именно в этих делах не смыслит. Вообще совсем.
— Пусть едет сам кузнец.
— Нельзя, Хелье. Он обет дал за что-то… Славяне любят давать обеты. Это хорошо. Но не каждый раз. Прошу тебя ехать с братом Артемом. Ты знаешь, где купить и за сколько… для кузни. Тебя никто не обманет. Не отказывай.
Вообще-то, подумал Хелье, они меня всё это время кормят. И робу дали. А денег не требуют. Как-то глупо отказываться. Но ведь нельзя мне в Киев. Или можно? К Горке я близко не подойду. А так — повидаю Гостемила… нет, не хочется мне его видеть. Ну, стало быть — до Кузнечного Конца и назад, да? А то что-то одиноко здесь. Нужно и на людей посмотреть. Как они там, без меня.
— Хорошо, — сказал он. — Согласен.
— Да! Хороший ты. Хороший парень Хелье. Я сразу понял. Все деньги у брата Артема. Да, было кроме этого. Ты владеешь свердом?
Хелье промолчал.
— Нет, ты не замолчи. Ты скажи. Владеешь?
— Владею.
— Пойдем, я выдам тебе сверд. Лихих людей много в реках и на хувудвагах. Сверд в кладовой. Пойдем.
Монах-кладовщик отпер дверь. Много разной утвари. Игумен прошел в дальний угол, разобрал там какой-то хлам, вытащил оружие, и протянул Хелье.
Первый раз за три месяца Хелье ощутил рукоять в руке. Сверд оказался тяжеловат, и лезвие покрыто было ржавчиной, но, судя по всему, ржавчина не проела его пока что насквозь. Старые формы, старый сплав, небось олеговых еще времен. Хелье поискал глазами и тут же обнаружил точильный камень. Подобрав, он сунул его в карман.
Монашеская роба имеет много преимуществ. В частности, позволяет человеку ходить неузнаным в тех местах, где у него есть знакомые. А сверд скрывается под нею полностью, и при этом движения не затруднены.
Весь день, сидя у кормы, Хелье обхаживал ржавый сверд, неспеша, со знанием дела, импровизируя новый принцип заточки и чистки. Очищенный от ржавчины и заточенный, сверд оказался шедевром старого оружейного мастерства. Новгородской ковки, кильон имел резной, поммель украшали языческие узоры, до того виденные Хелье только на рисунках. Но тяжеловат. Сделан еще в те времена, когда главное назначение свердов было — рубить, как тупым топором, чем сильнее, тем лучше. Хелье сделал несколько упражнений — и разозлился на себя. Кисть ослабла за это время.
Ночью в прибрежном лесу возбудились и завыли волки.
— Ишь воют, проклятые, — сказал настороженно брат Артем, крестясь.
Хелье это рассмешило. Сделав круглые глаза, он поднял голову к луне и протяжно завыл по-волчьи.
— Прочь, сатана! — крикнул Артем, крестясь.
— Не бойся, не съем, — сказал Хелье.
— Оборотень!
— Сам ты оборотень! А еще я мяукать умею. Хочешь вместе помяукаем?
— Вот же послал Господь попутчика, — сказал тихо Артем.
— Не Господь, — строго возразил Хелье, — а игумен, и не попутчика, но сопровождающего. Бога не гневи. А то волкам скормлю.
К середине следующего дня прибыли на Подол, и оттуда отправились в Кузнечный Конец. В одной из кузен Хелье переговорил с хозяином и показал ему сверд. Кузнец пришел в восхищение и тут же предложил Хелье поменять его на другой, новый, прочный и легкий, рассчитывая продать старинное оружие какому-нибудь любителю за десять гривен. Хелье потребовал себе гривну.
— Да ты что! — возмутился кузнец. — Я тебе, милый человек, мой лучший сверд даю за эту старую рухлядь. Вы, чернецы, совсем с ума спятили!
— Не самый лучший, — возразил Хелье. — Самый лучший вон лежит, но я не люблю такие рукояти, об них руку натираешь сразу. Давай сверд и гривну серебра, получишь рухлядь.
Кузнец хотел опять возражать, но Хелье, прикинув расстояние до потолка, неожиданно подкинул рухлядь вверх с подворотом. Он давно не практиковался, но некоторые навыки застревают надолго. Олеговых времен клинок перевернулся семь раз, летя вверх, и девять раз, летя вниз, и вошел острием вертикально на локоть в земляной пол.
— Пес ети, — только и сказал кузнец.
Больше он не спорил. И все, что нужно было монастырской кузне, продал со скидкой и самого лучшего качества.
На торге, где брат Артем покупал какую-то утварь, Хелье, опустив капюшон на глаза, остановился возле скоморошьего заграждения. Скоморохи старались.
— А ты не знаешь? — услышал он знакомый голос.
Хелье обернулся осторожно. Александр что-то выпытывал у женщины, торгующей малосольными огурцами.
— Нет, — ответила женщина, сокрушаясь и поправляя с достоинством большую грудь.
— Это просто негодяйство! — вскричал раздраженный и, показалось Хелье, действительно отчаявшийся Александр. — Во всем Киеве ни одной повитухи не осталось!.. О!
Он заметил Хелье и сразу узнал его. Плохо, подумал Хелье. Что-то меня выдает.
— Здравствуй! — закричал Александр.
— Шшш, — сказал Хелье.
— Прости, — Александр понизил голос. — Жена рожает. Повитух нет! Я с ног сбился.
— А сам не умеешь?
— Нет. Глупо, правда?
А ведь может помереть Матильда, подумал Хелье. Только этих угрызений совести мне и не хватало.
— Я умею, — сказал он.
— Да ну?
— Учили.
«Настоящий воин умеет все, что умеет любой обычный человек, только лучше» — вспомнил Хелье один из лозунгов Старой Рощи. Сам он никогда не принимал роды, но три раза присутствовал, опять же в Старой Роще.
— Вообще-то это не мужское дело, — сказал Александр, яростно надеясь.
— Конечно нет, — ответил Хелье.
— Бежим.
— Мне нужно предупредить Артема.
— Ты в монахи постригся?
Хелье не ответил. Подойдя к брату Артему, он сказал тихо,
— Я вернусь через час. Выпей пока что бодрящего свира вон в том заведении, видишь? Вот тебе гривна.
Брат Артем хотел уж было возразить, но гривна свое дело сделала.
— Я думал, — сказал Хелье на бегу, — что ты с женой куда-то уехал.
— Вернулись мы. Не доехали.
— Ага.
— В связи с событиями. Скотина Хайнрих бьет норманнов в Италии, там сейчас опасно.
Добежали. Александр не стал стучать и ждать, пока Швела откроет дверь — просто выбил плечом засов.
Матильда лежала на спине в спальне и слегка подвывала. Да, подумал Хелье. Сейчас я в первый раз увижу ее голой, не в лучшем состоянии.
Он развязал веревку, стащил с себя робу, отцепил сверд.
— Ааааа?! — застонала Матильда, увидев Хелье.
— Тихо, — велел Хелье. — Александр, сними с нее покрывало, что ли, и говори ей какие-нибудь проникновенные слова.
Матильда попыталась перевернуться на бок и не отдать покрывало, но ничего у нее не вышло.
Тело Матильды разочаровало Хелье. Он ждал большего. Бедра оказались худые, арсель отвислый, талия недостаточно точно очерчена, а кожа неровна и негладка, и слишком бледная. Икры для такого тела были широковаты, колени костлявы, груди отвисали, а пигментные пятна вокруг сосков были большие, темного цвета, с крупными пупырышками. Впрочем, это сейчас он так думал. Годом раньше он наверняка всему этому умилился бы.
— Вставай на четвереньки, — велел он ей. — Вставай, вставай.
— Делай, как он говорит, — подтвердил Александр.
— Thou hast promised a midwife, — сказала она, исходя бриттской тоской.
— He be thine midwife today.
— Be this a manner of jest?
— Do as he sayeth. He seemeth to know what he doeth. No, seriously.
— Старая Роща, — подсказал Хелье. — Делай, что велят.
Матильда, поколебавшись, зашлась вдруг криком и встала на четвереньки. Хелье присел рядом.
— Вдохни глубоко, — сказал он. — Глубже. Так. Теперь дыши глубоко и тужься.
— Больно!
— А нечего было беременеть. Глубже. Тужься, хорла! Александр, нужны два ведра с горячей водой и одно с холодной.
Кость у Матильды была широкая, а бедра узковаты. Александр и Хелье провозились два часа, но вот показалась голова, а затем и плечи. Грязный лилово-розовый кусок мяса. Поддерживая мясо осторожно, Хелье взял поданный ему Александром нож и перерезал пуповину. Розовый кусок мяса молчал. Хелье шлепнул его по игрушечному арселю. Молчание. Хелье макнул его в теплую воду, затем в холодную, и снова в теплую, и снова шлепнул. Рот у куска мяса распахнулся и издал сиплый, требовательный, ужасно недовольный вяк, того типа, от которого у отцов сжимается в бесконечной жалости сердце, а у матерей просыпается чувство облегченного удовлетворения, а губы сперва складываются в трубочку, а затем растягиваются в дурацкую улыбку. Матильда снова лежала на спине.
— Поздравляю с рождением дочери, — сказал Хелье. — На.
Он протянул орущий кусок мяса Александру. Тот поглядел на мясо с опаской.
— Дочери? — глупо спросил он.
— Ну и муженька ты себе нашла, — заметил Хелье, передавая чадо Матильде. — Ничего не понимает, что ему не скажи. Я пойду, пожалуй.
— Подожди, — сказал Александр. — Дочери, надо же…
Матильда посмотрела на него в тревожном смятении.
— Хочешь — запихаем обратно, — предложил Хелье.
— Дочери.
Александр, длинный, широкоплечий, протянул длинные руки и с опаской снял орущее мясо с груди Матильды. Делая нелепые движения ногами и локтями, боясь уронить, Александр рассматривал получившееся мясо. Вдруг мясо перестало орать и чавкнуло. На лице Александра появилась совершенно дурацкая улыбка, глупее не придумаешь. Хелье понял, что сейчас Александр обратится к куску мяса и скажет какую-нибудь отчаянную глупость.
— Привет, — сказал Александр. — Как дела?
— Я пошел, — сообщил ему Хелье.
— Подожди.
Александр передал чадо матери и пообещал, что сей же момент вернется. Вдвоем они спустились в гостиную.
— К Ярославу не ходил еще? — спросил Александр.
— Нет, и не намерен. А что?
— Да так… Живешь все там же, у монастыря, да?
— Да. Но хочу в скором времени перебраться.
— Куда?
— В Корсунь.
— Да? Н-ну… Знаешь что? Никуда не уезжай, не предупредив меня.
Хелье промолчал.
— Вот тебе на житье пока что, — сказал Александр, протягивая кошель.
— Это за что же? — спросил Хелье, хмурясь.
— Это за прошлое и за будущее.
— Я у тебя на службе не состою.
— Поэтому я и плачу тебе, и даже не я, но…
— Понял.
— До поры до времени. Друг мой Хелье, ты очень меня сегодня выручил, очень. Я твой должник на всю жизнь.
Теперь еще и этот, подумал Хелье. Толку от этих должников.
— Я дам тебе знать, — сказал он, пряча кошель, — как в Корсунь соберусь. Не сейчас, конечно. Зиму я, пожалуй, здесь проведу. Не здесь вот, в Киеве, а там.
— Да, понимаю. Выпьешь?
— Меня Артем ждет. А впрочем, давай.
— Я тебе кое-что дам на хранение. Грамоту одну. Будет возможность — передашь по назначению.
* * *
Выйдя от Александра, Хелье потопал по пустой улице. Действительно, народу в Киеве поубавилось заметно. Ждут, пока все успокоится. Навстречу ему шла миловидного вида женщина, и, проходя мимо, иронически улыбнулась. Ага, подумал Хелье. Это потому, что она думает, что я монах, а при виде монахов женщины улыбаются иронически. Он оглянулся, чтобы оценить ее сзади, и внимание его привлек вид ее арселя. Порты и понева сидели на женщине плотно, были, возможно, ей малы, и облегали очень округлый, очень аппетитный арсель. Искушение сделалось огромное. Приподняв подол робы, Хелье разбежался и влепил женщине пендель. Напуганная и возмущенная, она обернулась, схватясь за арсель. Хохоча, Хелье просился бежать, подпрыгивая и вопя истошным голосом какие-то несуразности.— Гад такой, черняк противный, мерзавец! — раздавалось вслед.
Он бросил взгляд на Горку и настроение сразу испортилось. Что-то надо делать, подумал он. Дура с округлым арселем здесь не при чем, но если так дальше пойдет, я ведь и с ума могу сойти.
Много месяцев без женщины, недавняя платоническая слишком-близость, безответная любовь — так нельзя. Нельзя!
Словно в ответ на его мысли на улице, на которую он свернул, обнаружились сразу два хорловых терема. Помимо этого, в связи с частичным запустением города, а также, возможно, отбытием многих мужчин в войско, и, возможно, отсутствием служителей порядка, вдоль улицы тут и там стояли у стен сами служительницы хорлового промысла, заговаривающие с прохожими, улыбающиеся им, подмигивающие, а были и стесняющиеся, и краснеющие.
У Хелье не было никакого опыта общения с продажными женщинами. Он выбрал понравившуюся ему девицу лет двадцати пяти и подошел к ней.
Она оказалась профессионалкой, то есть, занималась делом своим не от раза к разу, а постоянно. Она цинично улыбнулась и пригласила его зайти в дверь, возле которой стояла.
Она оказалась хорошо, гибко сложена, очень вульгарна, отдаленно миловидна, и попросила деньги вперед. Три гривны. Хелье ничего не знал о ценах на такого рода услуги и заплатил, не торгуясь.
Она быстро сбросила поневу, не стыдясь и не заигрывая стянула рубаху через голову и, сев на ложе, непривлекательно сняла с себя сапожки и порты. В комнате было отчетливо холодно.
— Ну? — сказала она, лежа на грязной холщовой подстилке, грязными пятками к нему. — Иди сюда, — добавила она равнодушно.
Он подошел. Профессионалка равнодушно раздвинула ноги и одной рукой механически подвигала левую грудь, завлекая. Приоткрыла рот. Хелье почувствовал сильное возбуждение и в тоже время ощутил себя последним дураком. Круто повернувшись, он вышел снова на улицу.
Напротив по диагонали жалась к стене и застенчиво улыбалась девушка лет двадцати двух с низкой талией и не очень красивым лицом, чем то напоминавшим — да, пожалуй, именно Марию. Хелье быстро пересек улицу.
— Сколько? — сразу спросил он.
— Одна гривна, — сказала она, улыбаясь и пряча глаза.
— Где?
— Там дальше, за углом.
— Идем.
Она пошла впереди, а он следовал за ней, провожаемый насмешливыми взглядами служительниц. А ведь я, кажется, порчу монахам репутацию, подумал он. Что ж. Тут уж ничего не поделаешь.
За углом оказался небольшой дом, явно семейный, не предназначенный для случайных любовных утех, и пустой. Девушка вошла внутрь, впустила Хелье, и заперла дверь на засов. Помещение состояло из трех комнат и одной кладовой, в которой наличествовал широкий ховлебенк. Здесь недавно топили, было тепло. Почему-то девушка провела его именно в кладовую.
— Садись, — застенчиво сказала девушка.
— Как тебя зовут? — спросил Хелье, стаскивая с себя робу.
— Лучинка, — ответила она.
Врет, подумал Хелье.
— А ты монах? — спросила она, уставившись на сверд.
— Нет, это так, вроде игры, — объяснил Хелье, отвязывая сверд. — Не обращай внимания.
Он положил сверд на пол. Лучинка заперла дверь кладовой на засов. Может быть, в доме был кто-то еще? Вроде нет. Слабый свет проникал через щели в двери. Места было мало, любую из стен можно было достать рукой, стоя посередине, но почему-то именно от этого возникло ощущение небывалого, звериного уюта.
— Плата, — вспомнила Лучинка.
Она нечасто этим занимается, подумал он, доставая кошель.
— Вот гривна, — сказал он.
Лучинка стала раздеваться неспеша, сняла с себя сперва сапоги, поневу, порты, и только после этого шерстяную накидку и рубаху, и осталась совсем голой перед Хелье, не очень его стесняясь. Видимо, здесь она чувствовала себя на своей территории. Тело у нее было тяжеловатое, округлое, но талия наличествовала. Груди слегка отвислые. Плечи пухлые. Роста среднего. Пепельно-соломенные волосы заплетены в тугую косу.
Хелье развязал гашник, стащил рубаху через голову, уронил порты к икрам, и сел, как она просила. Лучинка подошла к нему вплотную, по-деловому поставила одно колено на ховлебенк, взялась за плечи Хелье, водрузила второе колено с другой стороны его бедер, и коснулась его животом и грудями. Он взял правый ее сосок в губы и коснулся языком. Тело и кожа Лучинки источали уютное, очень мягкое тепло. Поводив бедрами, Лучинка медленно, с некоторыми усилиями, наделась ему на хвой и плавно задвигалась вверх и вниз. Упираясь спиной в стену, Хелье обхватил руками мягкие крупные ягодицы. Он посмотрел ей в лицо. Лучинка улыбалась, глаза ее не были закрыты, в них не было страсти, но происходящее ей, не то, чтобы нравилось, но было, вроде бы, приятно. Слегка. Наверное, это потому, что я не какой-нибудь старый потный похабный боров, подумал Хелье, придерживая Лучинку, не давая ей двигаться слишком быстро. Она не хмурилась и не возражала. Она была недостаточно возбуждена, иногда ему было больно, но почему-то очень приятно. И было жалко, когда, слишком скоро, наступил оргазм — не очень сильный, вопреки ожиданиям. Хелье даже не замычал, а только задышал чаще и прижался лицом к правой груди Лучинки.