Страница:
Одна из дочерей Авраама вбежала в столовую, возможно ища Явана, увидела Хелье, зарделась, смутилась, и выбежала вон, не говоря ни слова.
Что-то в общем облике Явана не так, подумал Хелье, какой-то он другой сегодня.
Вдруг он понял, что не так. К обычному наряду Явана — одежде зажиточного горожанина, то бишь, к короткой сленгкаппе, коротким сапогам, вышивке, — прибавился неплохого размера сверд. Судя по тому, что сверд этот не путался у Явана в икрах, не цеплялся рукоятью за сленгкаппу, и вообще не болтался, как попало, Яван имел дело с оружием не впервые. Уж не собирается ли он защищать дом от печенегов, подумал Хелье.
Было около полуночи. Небо заволокло облаками, и квартал Жидове покрылся непроглядной тьмой. Дир размахивал ховрегом, как оруженосец Олега стягом при осаде Константинополя, и рассуждал вслух.
— Женщины, друг мой Хелье, на погибель нам созданы. Будь ты хоть сам конунг Соломон, в глубине души женщина твоя всегда уверена, что может найти кого-то получше, дай ей только время. Ибо главная забота женщины — не ты, и не хвоеволие, получаемое от общения с тобой, но продолжение рода. В глазах женщины ты всегда, загодя и изначально, виноват в том, что на свете скорее всего живут мужчины, которые тебя в чем-то превосходят, а она вынуждена мыкаться с тобой, вместо того, чтобы их соблазнять. Не верю я в мудрость конунга Соломона, не верю! Будь он мудр, он бы не дитятю невинного разрезать пополам велел бы, но тех двух дур, которые дитятю поделить не умели. И сука Клеопатра предала своего Антония Марка… или Марка Антония, не помню… польстившись на Августа, который к ее разочарованию мужеложцем оказался. А то бы столицу Империи перенесли бы в Александрию, и, кто знает, говорили бы мы все теперь по-латыни. Не сомневайся!
— Я не сомневаюсь, — заверил его Хелье, — только не ори ты так. Весь город разбудишь.
— Что за беда! — презрительно сказал Дир. — Ковши — трусы, ежели проснутся, то на улицы не вылезут усмирять возмутителя спокойствия! Они тут все от печенегов попрятались, дрожат. А мы вот с тобою, Хелье, пойдем веселиться к храбрым людям — к печенегам! К Стехвании Беспечной пойдем! Печенегов я уважаю. Достойные враги. Они не обманывают, как бабы. Они нас презирают — и этого не скрывают, хорла! Владимир не взял меня в дружину, так я и печенегам наймусь! И князь об этом пожалеет!
— Не взял? — спросил Хелье. — Ты с ним разговаривал?
— С ним — нет. С подручным его — да. Подонок, хорла.
Дир замолчал, перестал размахивать ховрегом, и понурился. В молчании дошагали они до Аскольдова Места, от которого начинался, если идти вверх по склону, Пыльный Конец. Пыльным конец этот не было уже лет сто — олеговы люди насадили во время оно деревьев и замостили часть улиц. По каким-то канувшим в топи повседневной давности причинам, незадолго до Крещения один за другим появились в Пыльном Конце хорловы терема, а двадцать лет назад жилые постройки стали покупаться печенегами, постепенно вытеснявшими из блудоторговли славян и межей. В Пыльном Конце работали ночные заведения.
Хорлов терем Стехвании Беспечной пользовался популярностью и, помимо блуда, торговал еще несколькими формами порока. Здесь играли в азартные игры, проводили петушиные и кулачные бои до гибели одного из участников, здесь попирались решительно все запреты церкви и детинца. В то же время здесь весьма настойчиво следили за порядком, и для этой цели в доме денно и нощно дежурили двадцать устрашающего вида печенежских охранников. Завсегдатаи заведения, особенно те, кто побогаче, могли рассчитывать на полную личную безопасность. За ними по их просьбе посылали крытые повозки с охраной, доставляющие гостей в заведение, а затем отвозящие их домой. Треть этой элитной клиентуры составляли знатные или просто богатые женщины.
Печенег, охраняющий вход, потребовал, чтобы Дир и Хелье отдали ему сверды на то время, пока они будут пользоваться услугами заведения. Хелье хотел уже было уходить, но Дир, криво ухмыляясь, объяснил сигтунскому провинциалу, что это просто ритуал такой, коим сопровождается плата за вход, и сунул печенегу две золотые монеты. Печенег взял деньги и посторонился.
Только фасад заведения был сложен из кирпичей и побелен. Остальная часть постройки оказалась хоть и деревянной, но весьма добротной, с размахом. Стены уходили далеко ввысь, планировка впечатляла замысловатостью, а своды и арки говорили о глубинном знакомстве зодчего с основами греческой и римской архитектуры.
В одном из помещений за большим прямоугольным столом играли в модную в те времена в Киеве игру под названием касса — разновидность зерни с византийскими элементами. Вместо двоякокрашеных зерен использовались крашеные с обеих сторон медные монеты и деревянные буквенные таблички. Руководил игрой, следя за соблюдением участниками правил и отчислением четверти каждого выигрыша в пользу заведения тощий брюнет с неприятным бесстрастным лицом, предшественник крупье — профессии будущих веков. Для ставок употреблялась внутренняя валюта заведения — деревянные ромбы малого размера. Теоретически, подделать такой ромб не составляло труда. На практике этим никто долгое время уже не занимался. Владельцы заведения за подделку отрубали руки и отрезали уши, и все об этом знали.
Играющих было четверо, среди них одна женщина знатного происхождения, средних лет. Остальные, человек пятнадцать, наблюдали за игрой и делали ставки на выигрыш или проигрыш того или иного игрока, через руководителя. Игра шла давно, игроки и зрители приближались к высшей точке азарта. Еще три-четыре кона, и руководящий предложит сделать перерыв.
Дир подсел между женщиной и одним из наблюдателей.
— У меня такое чувство, — сказал он тихо женщине, — что ты выиграешь следующий кон. Увеличивай ставку. Чувство у меня такое.
Женщина посмотрела на него странно.
Хелье, решивший пока что не садиться, осматривался и вдруг заметил в дальнем углу группу людей, не занятых ни игрой, ни распиванием браги, ни даже шутливым разговором о том, о сем. Четверо мужчин беседовали о чем-то, что не имело отношения к заведению. И все бы ничего, но в одном из них, стоящему в профиль, Хелье узнал Житника.
В прошлую их встречу Житник проявил себя не с лучшей стороны, а такие грунки скоро не забываются. Тогда при Хелье не было сверда. А теперь был.
Четверо беседующих, договорившись о чем-то, направились в соседнее помещение. Хелье посмотрел на Дира. Друг его в этот момент говорил сидящему рядом с ним наблюдающему:
— У меня чувство, что она сейчас проиграет. Поставим на проигрыш.
Опрятно одетый холоп поднес к столу на деревянном подносе дюжину кружек с брагой. Дир взял одну и залпом ее осушил. Звякнули по столу брошенные в игру крашеные медяки. Хелье, решив, что Дир будет еще некоторое время следить за игрой, тихо и быстро пошел вслед за Житником и его собеседниками.
Четверо поднялись по какой-то угловой лесенке, один за другим. Хелье подождал, пока замыкающий (не Житник: Житник шел впереди) скрылся из виду, и пересек помещение. Тихо ступая и следя, чтобы ступеньки не скрипели, он поднялся по той же лесенке на узкий деревянный пассерель между первым и вторым уровнями терема. Здесь наличествовала всего одна дверь, и она оказалась открытой. Вытащив сверд, Хелье проследовал внутрь комнаты. Пусто, но справа обнаружилась следующая дверь, и из-под этой двери сочился свет.
Присев на корточки, Хелье заглянул в замочную скважину. Часть тускло освещенной комнаты за дверью была видна. Там кто-то ходил, раздавались голоса. Хелье приник к скважине ухом.
— Поэтому, — услышал он голос Житника, — нам ничего не нужно предпринимать в этом направлении. Люди Марии сами сделают так, что Предслава вдруг останется в Вышгороде.
— То есть, ее похитят у Владимира из-под носа.
— Похитят? Зачем же? Сама пойдет.
— Она что, влюблена в этого поляка?
— Этого я не знаю.
— А Владимир, естественно, против.
— И этого не знаю. Знаю только, что Владимиру не хочется в настоящий момент сердить Хайнриха Второго.
После некоторого молчания один из троих собеседников Житника сказал:
— Получается, что Хайнрих Второй, рассердившись, вступит с Владимиром в войну…
— …предварительно помирившись с поляком, — добавил другой собеседник.
— Именно, — подтвердил первый. — И вдвоем они придут в Киев…
— … и у власти окажется ныне опальный Святополк, верный Содружеству, — заключил второй.
— Не следует говорить все это вслух, — сказал Житник недовольным тоном. — И вообще это все покамест праздные разговоры. На вашем месте, друзья мои, я бы все-таки определился — из всех заинтересованных сторон, кого именно вы намерены поддерживать? Чтобы потом слезы не лить от досады.
После паузы, первый собеседник перечислил:
— Есть люди Марии, есть Болеслав, Святополк, Неустрашимые, и твой повелитель.
— У меня нет повелителя, — заметил Житник. Подождав, пока степень неловкости молчания достигнет нужного ему уровня, он продолжил, — Вы забыли упомянуть соседние силы, не имеющие прямого отношения к делу, но тоже весьма заинтересованные. Например, есть Базиль Второй Константинопольский. Также есть теплая парочка — Хайнрих и Бенедикт. Есть погрязшие во внутренних конфликтах Скандинавия с Британией. Также следует принять во внимание остатки империи Шарлеманя, терзаемые нынче теми же скандинавами. Сын Свена Вилобородого, Кнут, требует себе трон на острове. Санчо Третий воюет с Халифатом за иберийские владения. Это все очень далеко, на здешние территории никто из них не претендует, зато военные силы и золото запросто обмениваются на влияние даже на таком расстоянии. А также, есть наши всеми любимые печенеги, и есть межи, которые свое отвоевали, и теперь желают участвовать в делах только и исключительно с помощью манипуляций. И вы, друзья мои, очень неразумно поступили, не пригласив сюда ни одного межа.
— Межей в Киеве двадцать человек, — подал голос третий собеседник.
— Да, — подтвердил Житник. — И все они имеют больше дел с Содружеством Неустрашимых, чем все мы, вместе взятые. Им не нужен тайный список руководителей Содружества, которого у нас с вами до сих пор нет. Они и так всех знают поименно и, возможно, лично.
— С нас хватит главного межа, — возразил первый собеседник. — Нам, Житник, все равно, кто будет следующим правителем — так или иначе, все киевские князья ковшеют за месяц. Дело не в правителе, но в исполнителе. Тридцать лет мы терпим этого кровопийцу.
Житник понимал, что имеется в виду, конечно же, Добрыня. Этих не переубедишь, да и не стоит оно того. Межом Добрыня никогда не состоял, и кровопийцей последние лет двадцать был не больше, чем любой другой исполнитель воли властителя в любой стране. Но зажиточных киевлян и просвещенную болярскую молодежь объединяла нынче иррациональная, звериная ненависть именно к Добрыне, и они готовы были присягнуть на верность кому угодно, хоть дьяволу, хоть Хайнриху Второму, лишь бы увидеть Добрыню на лобном месте в качестве приговоренного. Забавно, что собственно князя Владимира уже списали со счетов. Совсем недавно он был Красное Солнышко, «не знавший» о злодеяниях своего приспешника (от него их «скрывали»). Совсем недавно он был «защитник Руси», «возлюбленный сын Киева» и прочая, и прочая. Сегодня эти люди уже искали себе нового повелителя — Святополка ли, Бориса ли, Ярослава — а Владимир в детинце воспринимался всего лишь как украшение, память о славном прошлом. И опять они боятся говорить о печенегах, подумал Житник. Намекай, не намекай — стыдно, вот и молчат. Расселись тут, понимаешь ли, посреди печенежского притона, и делают вид, что печенегов не существует. А что, подумал он с иронией. Все эти славяне-скандинавы зажрались да заютились, слопали и государственность и честь, запили брагой, и хотят спокойной жизни. За полтора столетия Киевская Русь из младенчества, пробежав рысью по молодости и зрелости, пришла в дряхлость, и дикие, яростные печенеги ждут своего часа. Будущее за ними. Не стать ли мне печенежским князем?
— Хорошо, — согласился Житник. — Кровопийцу уберут и без нас. Вы вот о чем подумайте, друзья мои…
Хелье выпрямился, вложил сверд в ножны и снова присел у скважины. Происходившее за дверью имело, вроде бы, прямое отношение к Марии, и вмешиваться в такие дела бездумно было бы безумием. Следовало слушать, запоминать, и думать. Из-за мыслей о Марии Хелье чуть не потерял нить разговора за дверью. Чтобы снова сконцентрироваться, он сделал глубокий вдох. В этот момент возле его ноги пискнула мышь. Брезгливость к грызунам свойственна всем страстным натурам. Хелье сделал движение — не пнул, но поддел и отбросил. Тем не менее, за дверью его услышали, во всяком случае, услышал, или почувствовал, Житник. Он замолчал. Хелье понял, что Житник идет к двери.
Четырьмя бесшумными шагами сигтунец переместился в тень, нащупал рукой какую-то нишу, и втиснулся в нее. Дверь открылась, Житник ступил на пассерель и огляделся. Вернувшись в комнату, он сказал:
— Вот, в общем, и все пока что, друзья мои. Встретимся через неделю, как договаривались. Надеюсь, неделя — достаточный срок, чтобы определиться. Доброй ночи.
Хелье слышал, как Житник ступает по пассерелю, как спускается по лесенке, как оставшиеся прикрывают дверь. Все стихло. Это могло быть ловушкой — Житник мог подождать, пока подслушивающий снова присядет у двери, с тем, чтобы, бесшумно поднявшись по лесенке, приставить к горлу подслушивающего сверд. Но нет — Житник был слишком большой для такого маневра, а лесенка узкая и шаткая. Хелье вышел из укрытия и снова присел у скважины.
— …ничего не значит! — услышал он голос первого собеседника. — Житник, поговаривают, сын Добрыни!
— Слухи, — возразили ему. — Не следует верить слухам. Еще неизвестно, кто эти слухи распустил — может, сам Житник. Так что же мы решим, друзья?
— Житника интересы города и народа не волнуют. Он сам по себе.
— Это так, но это можно использовать в наших целях.
— Это опасно.
Хелье понял, что ничего эти люди не решат, ни сейчас, ни через неделю. Он хорошо знал цену этой вечно ворчащей перманентной оппозиции. Говорят, говорят — а толку никакого. Выждав еще некоторое время, он спустился вниз — и очень вовремя.
Осушив очередную кружку, Дир бросил ее небрежно на пол, а затем неожиданно обнял сидящую рядом и делающую ставки болярыню, провозгласив патетически:
— Полюбил я тебя!
— Немедленно отстань! — возмутилась болярыня, отстраняясь.
— Да ты не волнуйся…
Она хлопнула Дира по щеке. Дир в свою очередь отстранился, прикрыв глаза, будто смакуя дорогое вино.
— Ага, — обрадовался он. — Стало быть, не желаешь со славянином ложиться, печенежская подстилка.
Славяне вокруг стола смутились и отвели глаза, кроме одного — маленького и тощего, богато одетого, вполне трезвого, который заметил, будто ждал такого случая:
— Да, невозможно стало по улице пройти, чтоб на печенега не налететь, не так ли, друг мой.
Почти сразу он сделал знак глазами кому-то.
К Диру подошли с двух сторон шестеро здоровенных печенегов.
Хелье в три прыжка достиг стола, перемахнул через него, и очутился рядом с Диром.
— Спокойно, спокойно, ребята, — сказал он. — Мой друг очень много сегодня выпил и очень устал. Мы сейчас мирно уйдем.
— Никуда я не уйду, — отчеканил Дир. — Мне жизнь не мила.
— Не обращайте внимания, — попросил Хелье. — Он не соображает, что говорит. А тебе, болярыня, должно быть стыдно. Видишь — человек не в себе, а ты сидишь, жеманишься, да еще и по щеке его лупишь. Вставай, друг мой, вставай.
Он обнял Дира за плечи. Дир нахмурился, покусал губу, но все-таки поднялся. Хелье переместил руку с плеч Дира на его талию, чтобы не казаться смешным — Дир был на голову его выше. Нетвердым шагом Дир последовал, куда направлял его Хелье — к выходу.
— Все женщины — хорлы, — сообщил Дир философски.
— Да, мой друг.
— Нельзя им верить.
— Ты совершенно прав, Дир.
— И ты не верь.
— Я и не верю.
— Давай подеремся с какими-нибудь печенегами.
— Давай, но только не сейчас. Завтра. Сейчас нам надо отдохнуть.
На четвертый день Хелье, гуляя по Киеву с Диром, который жаловался ему на судьбу, почувствовал неясное беспокойство.
Яван тем временем бегал во все концы, лихорадочно ища покупателя, но никто не хотел покупать дом Авраама даже за бесценок. К вечеру четвертого дня три печенега постучались вежливо у дверей, спросили хозяина, и долго беседовали с ним в занималовке. После их ухода Яван вышел в столовую, где Хелье и Дир ужинали, а Годрик прислуживал, залпом выпил кубок вина, и опустился на лавицу, грохнув свердом. Вид у него был мрачный.
— Случилось что? — спросил Дир.
— Печенеги приходили с предложением.
— Что за предложение?
— Хотят хорлов терем здесь сделать, — не стесняясь сообщил Яван.
— Совсем обнаглели, — заметил Дир. — Предлагают человеку превратить отцовский дом в вертеп. Никакой совести нет.
— Вертеп или нет, не важно, — сказал Яван устало. — Мне все равно, просто не хочется, чтобы этим занимались печенеги.
— Ты им отказал?
— Я сказал, что подумаю.
— Вот и плохо. Надо было отказать, — наставительно заявил Дир.
Яван снова наполнил кубок.
К концу недели настроение Хелье испортилось окончательно. А на восьмой день он уже твердо знал, что никаких вестей от Марии не будет.
Не вышел я, стало быть, происхождением, думал он с горечью. Недостаточно знатен я для нее. А она, стало быть, разборчива. Посему недоступна. Послужи, Хелье, послужи. Дам тебе знать. Лет через пятнадцать-двадцать.
Два дня Хелье провел в отведенной ему комнате, выходя только по нужде. Дир, видя, что друг его не в себе и желает провести некоторое время в одиночестве, не растерялся и переключился на посещение всех хорловых теремов Киева подряд. Яван больше не выходил из дома. Сидя в занималовке, он перебирал какие-то дощечки и бумаги, что-то подсчитывал, иногда посылая Годрика с поручениями в разные концы Киева за подельную плату.
В раздумьях своих Хелье решил, что Дир прав, и все женщины хорлы, вне зависимости о происхождении. И вспомнил об аумлете, который некогда подарил он Матильде. Семейная реликвия — амулет следовало забрать. Зайти к Матильде, но не одному, а в сопровождении Дира, и забрать амулет. Сверд и полумесяц. Хоть бы и при греке. А если при греке, так еще и лучше.
Приближалась Снепелица.
ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ. СНЕПЕЛИЦА
Что-то в общем облике Явана не так, подумал Хелье, какой-то он другой сегодня.
Вдруг он понял, что не так. К обычному наряду Явана — одежде зажиточного горожанина, то бишь, к короткой сленгкаппе, коротким сапогам, вышивке, — прибавился неплохого размера сверд. Судя по тому, что сверд этот не путался у Явана в икрах, не цеплялся рукоятью за сленгкаппу, и вообще не болтался, как попало, Яван имел дело с оружием не впервые. Уж не собирается ли он защищать дом от печенегов, подумал Хелье.
Было около полуночи. Небо заволокло облаками, и квартал Жидове покрылся непроглядной тьмой. Дир размахивал ховрегом, как оруженосец Олега стягом при осаде Константинополя, и рассуждал вслух.
— Женщины, друг мой Хелье, на погибель нам созданы. Будь ты хоть сам конунг Соломон, в глубине души женщина твоя всегда уверена, что может найти кого-то получше, дай ей только время. Ибо главная забота женщины — не ты, и не хвоеволие, получаемое от общения с тобой, но продолжение рода. В глазах женщины ты всегда, загодя и изначально, виноват в том, что на свете скорее всего живут мужчины, которые тебя в чем-то превосходят, а она вынуждена мыкаться с тобой, вместо того, чтобы их соблазнять. Не верю я в мудрость конунга Соломона, не верю! Будь он мудр, он бы не дитятю невинного разрезать пополам велел бы, но тех двух дур, которые дитятю поделить не умели. И сука Клеопатра предала своего Антония Марка… или Марка Антония, не помню… польстившись на Августа, который к ее разочарованию мужеложцем оказался. А то бы столицу Империи перенесли бы в Александрию, и, кто знает, говорили бы мы все теперь по-латыни. Не сомневайся!
— Я не сомневаюсь, — заверил его Хелье, — только не ори ты так. Весь город разбудишь.
— Что за беда! — презрительно сказал Дир. — Ковши — трусы, ежели проснутся, то на улицы не вылезут усмирять возмутителя спокойствия! Они тут все от печенегов попрятались, дрожат. А мы вот с тобою, Хелье, пойдем веселиться к храбрым людям — к печенегам! К Стехвании Беспечной пойдем! Печенегов я уважаю. Достойные враги. Они не обманывают, как бабы. Они нас презирают — и этого не скрывают, хорла! Владимир не взял меня в дружину, так я и печенегам наймусь! И князь об этом пожалеет!
— Не взял? — спросил Хелье. — Ты с ним разговаривал?
— С ним — нет. С подручным его — да. Подонок, хорла.
Дир замолчал, перестал размахивать ховрегом, и понурился. В молчании дошагали они до Аскольдова Места, от которого начинался, если идти вверх по склону, Пыльный Конец. Пыльным конец этот не было уже лет сто — олеговы люди насадили во время оно деревьев и замостили часть улиц. По каким-то канувшим в топи повседневной давности причинам, незадолго до Крещения один за другим появились в Пыльном Конце хорловы терема, а двадцать лет назад жилые постройки стали покупаться печенегами, постепенно вытеснявшими из блудоторговли славян и межей. В Пыльном Конце работали ночные заведения.
Хорлов терем Стехвании Беспечной пользовался популярностью и, помимо блуда, торговал еще несколькими формами порока. Здесь играли в азартные игры, проводили петушиные и кулачные бои до гибели одного из участников, здесь попирались решительно все запреты церкви и детинца. В то же время здесь весьма настойчиво следили за порядком, и для этой цели в доме денно и нощно дежурили двадцать устрашающего вида печенежских охранников. Завсегдатаи заведения, особенно те, кто побогаче, могли рассчитывать на полную личную безопасность. За ними по их просьбе посылали крытые повозки с охраной, доставляющие гостей в заведение, а затем отвозящие их домой. Треть этой элитной клиентуры составляли знатные или просто богатые женщины.
Печенег, охраняющий вход, потребовал, чтобы Дир и Хелье отдали ему сверды на то время, пока они будут пользоваться услугами заведения. Хелье хотел уже было уходить, но Дир, криво ухмыляясь, объяснил сигтунскому провинциалу, что это просто ритуал такой, коим сопровождается плата за вход, и сунул печенегу две золотые монеты. Печенег взял деньги и посторонился.
Только фасад заведения был сложен из кирпичей и побелен. Остальная часть постройки оказалась хоть и деревянной, но весьма добротной, с размахом. Стены уходили далеко ввысь, планировка впечатляла замысловатостью, а своды и арки говорили о глубинном знакомстве зодчего с основами греческой и римской архитектуры.
В одном из помещений за большим прямоугольным столом играли в модную в те времена в Киеве игру под названием касса — разновидность зерни с византийскими элементами. Вместо двоякокрашеных зерен использовались крашеные с обеих сторон медные монеты и деревянные буквенные таблички. Руководил игрой, следя за соблюдением участниками правил и отчислением четверти каждого выигрыша в пользу заведения тощий брюнет с неприятным бесстрастным лицом, предшественник крупье — профессии будущих веков. Для ставок употреблялась внутренняя валюта заведения — деревянные ромбы малого размера. Теоретически, подделать такой ромб не составляло труда. На практике этим никто долгое время уже не занимался. Владельцы заведения за подделку отрубали руки и отрезали уши, и все об этом знали.
Играющих было четверо, среди них одна женщина знатного происхождения, средних лет. Остальные, человек пятнадцать, наблюдали за игрой и делали ставки на выигрыш или проигрыш того или иного игрока, через руководителя. Игра шла давно, игроки и зрители приближались к высшей точке азарта. Еще три-четыре кона, и руководящий предложит сделать перерыв.
Дир подсел между женщиной и одним из наблюдателей.
— У меня такое чувство, — сказал он тихо женщине, — что ты выиграешь следующий кон. Увеличивай ставку. Чувство у меня такое.
Женщина посмотрела на него странно.
Хелье, решивший пока что не садиться, осматривался и вдруг заметил в дальнем углу группу людей, не занятых ни игрой, ни распиванием браги, ни даже шутливым разговором о том, о сем. Четверо мужчин беседовали о чем-то, что не имело отношения к заведению. И все бы ничего, но в одном из них, стоящему в профиль, Хелье узнал Житника.
В прошлую их встречу Житник проявил себя не с лучшей стороны, а такие грунки скоро не забываются. Тогда при Хелье не было сверда. А теперь был.
Четверо беседующих, договорившись о чем-то, направились в соседнее помещение. Хелье посмотрел на Дира. Друг его в этот момент говорил сидящему рядом с ним наблюдающему:
— У меня чувство, что она сейчас проиграет. Поставим на проигрыш.
Опрятно одетый холоп поднес к столу на деревянном подносе дюжину кружек с брагой. Дир взял одну и залпом ее осушил. Звякнули по столу брошенные в игру крашеные медяки. Хелье, решив, что Дир будет еще некоторое время следить за игрой, тихо и быстро пошел вслед за Житником и его собеседниками.
Четверо поднялись по какой-то угловой лесенке, один за другим. Хелье подождал, пока замыкающий (не Житник: Житник шел впереди) скрылся из виду, и пересек помещение. Тихо ступая и следя, чтобы ступеньки не скрипели, он поднялся по той же лесенке на узкий деревянный пассерель между первым и вторым уровнями терема. Здесь наличествовала всего одна дверь, и она оказалась открытой. Вытащив сверд, Хелье проследовал внутрь комнаты. Пусто, но справа обнаружилась следующая дверь, и из-под этой двери сочился свет.
Присев на корточки, Хелье заглянул в замочную скважину. Часть тускло освещенной комнаты за дверью была видна. Там кто-то ходил, раздавались голоса. Хелье приник к скважине ухом.
— Поэтому, — услышал он голос Житника, — нам ничего не нужно предпринимать в этом направлении. Люди Марии сами сделают так, что Предслава вдруг останется в Вышгороде.
— То есть, ее похитят у Владимира из-под носа.
— Похитят? Зачем же? Сама пойдет.
— Она что, влюблена в этого поляка?
— Этого я не знаю.
— А Владимир, естественно, против.
— И этого не знаю. Знаю только, что Владимиру не хочется в настоящий момент сердить Хайнриха Второго.
После некоторого молчания один из троих собеседников Житника сказал:
— Получается, что Хайнрих Второй, рассердившись, вступит с Владимиром в войну…
— …предварительно помирившись с поляком, — добавил другой собеседник.
— Именно, — подтвердил первый. — И вдвоем они придут в Киев…
— … и у власти окажется ныне опальный Святополк, верный Содружеству, — заключил второй.
— Не следует говорить все это вслух, — сказал Житник недовольным тоном. — И вообще это все покамест праздные разговоры. На вашем месте, друзья мои, я бы все-таки определился — из всех заинтересованных сторон, кого именно вы намерены поддерживать? Чтобы потом слезы не лить от досады.
После паузы, первый собеседник перечислил:
— Есть люди Марии, есть Болеслав, Святополк, Неустрашимые, и твой повелитель.
— У меня нет повелителя, — заметил Житник. Подождав, пока степень неловкости молчания достигнет нужного ему уровня, он продолжил, — Вы забыли упомянуть соседние силы, не имеющие прямого отношения к делу, но тоже весьма заинтересованные. Например, есть Базиль Второй Константинопольский. Также есть теплая парочка — Хайнрих и Бенедикт. Есть погрязшие во внутренних конфликтах Скандинавия с Британией. Также следует принять во внимание остатки империи Шарлеманя, терзаемые нынче теми же скандинавами. Сын Свена Вилобородого, Кнут, требует себе трон на острове. Санчо Третий воюет с Халифатом за иберийские владения. Это все очень далеко, на здешние территории никто из них не претендует, зато военные силы и золото запросто обмениваются на влияние даже на таком расстоянии. А также, есть наши всеми любимые печенеги, и есть межи, которые свое отвоевали, и теперь желают участвовать в делах только и исключительно с помощью манипуляций. И вы, друзья мои, очень неразумно поступили, не пригласив сюда ни одного межа.
— Межей в Киеве двадцать человек, — подал голос третий собеседник.
— Да, — подтвердил Житник. — И все они имеют больше дел с Содружеством Неустрашимых, чем все мы, вместе взятые. Им не нужен тайный список руководителей Содружества, которого у нас с вами до сих пор нет. Они и так всех знают поименно и, возможно, лично.
— С нас хватит главного межа, — возразил первый собеседник. — Нам, Житник, все равно, кто будет следующим правителем — так или иначе, все киевские князья ковшеют за месяц. Дело не в правителе, но в исполнителе. Тридцать лет мы терпим этого кровопийцу.
Житник понимал, что имеется в виду, конечно же, Добрыня. Этих не переубедишь, да и не стоит оно того. Межом Добрыня никогда не состоял, и кровопийцей последние лет двадцать был не больше, чем любой другой исполнитель воли властителя в любой стране. Но зажиточных киевлян и просвещенную болярскую молодежь объединяла нынче иррациональная, звериная ненависть именно к Добрыне, и они готовы были присягнуть на верность кому угодно, хоть дьяволу, хоть Хайнриху Второму, лишь бы увидеть Добрыню на лобном месте в качестве приговоренного. Забавно, что собственно князя Владимира уже списали со счетов. Совсем недавно он был Красное Солнышко, «не знавший» о злодеяниях своего приспешника (от него их «скрывали»). Совсем недавно он был «защитник Руси», «возлюбленный сын Киева» и прочая, и прочая. Сегодня эти люди уже искали себе нового повелителя — Святополка ли, Бориса ли, Ярослава — а Владимир в детинце воспринимался всего лишь как украшение, память о славном прошлом. И опять они боятся говорить о печенегах, подумал Житник. Намекай, не намекай — стыдно, вот и молчат. Расселись тут, понимаешь ли, посреди печенежского притона, и делают вид, что печенегов не существует. А что, подумал он с иронией. Все эти славяне-скандинавы зажрались да заютились, слопали и государственность и честь, запили брагой, и хотят спокойной жизни. За полтора столетия Киевская Русь из младенчества, пробежав рысью по молодости и зрелости, пришла в дряхлость, и дикие, яростные печенеги ждут своего часа. Будущее за ними. Не стать ли мне печенежским князем?
— Хорошо, — согласился Житник. — Кровопийцу уберут и без нас. Вы вот о чем подумайте, друзья мои…
Хелье выпрямился, вложил сверд в ножны и снова присел у скважины. Происходившее за дверью имело, вроде бы, прямое отношение к Марии, и вмешиваться в такие дела бездумно было бы безумием. Следовало слушать, запоминать, и думать. Из-за мыслей о Марии Хелье чуть не потерял нить разговора за дверью. Чтобы снова сконцентрироваться, он сделал глубокий вдох. В этот момент возле его ноги пискнула мышь. Брезгливость к грызунам свойственна всем страстным натурам. Хелье сделал движение — не пнул, но поддел и отбросил. Тем не менее, за дверью его услышали, во всяком случае, услышал, или почувствовал, Житник. Он замолчал. Хелье понял, что Житник идет к двери.
Четырьмя бесшумными шагами сигтунец переместился в тень, нащупал рукой какую-то нишу, и втиснулся в нее. Дверь открылась, Житник ступил на пассерель и огляделся. Вернувшись в комнату, он сказал:
— Вот, в общем, и все пока что, друзья мои. Встретимся через неделю, как договаривались. Надеюсь, неделя — достаточный срок, чтобы определиться. Доброй ночи.
Хелье слышал, как Житник ступает по пассерелю, как спускается по лесенке, как оставшиеся прикрывают дверь. Все стихло. Это могло быть ловушкой — Житник мог подождать, пока подслушивающий снова присядет у двери, с тем, чтобы, бесшумно поднявшись по лесенке, приставить к горлу подслушивающего сверд. Но нет — Житник был слишком большой для такого маневра, а лесенка узкая и шаткая. Хелье вышел из укрытия и снова присел у скважины.
— …ничего не значит! — услышал он голос первого собеседника. — Житник, поговаривают, сын Добрыни!
— Слухи, — возразили ему. — Не следует верить слухам. Еще неизвестно, кто эти слухи распустил — может, сам Житник. Так что же мы решим, друзья?
— Житника интересы города и народа не волнуют. Он сам по себе.
— Это так, но это можно использовать в наших целях.
— Это опасно.
Хелье понял, что ничего эти люди не решат, ни сейчас, ни через неделю. Он хорошо знал цену этой вечно ворчащей перманентной оппозиции. Говорят, говорят — а толку никакого. Выждав еще некоторое время, он спустился вниз — и очень вовремя.
Осушив очередную кружку, Дир бросил ее небрежно на пол, а затем неожиданно обнял сидящую рядом и делающую ставки болярыню, провозгласив патетически:
— Полюбил я тебя!
— Немедленно отстань! — возмутилась болярыня, отстраняясь.
— Да ты не волнуйся…
Она хлопнула Дира по щеке. Дир в свою очередь отстранился, прикрыв глаза, будто смакуя дорогое вино.
— Ага, — обрадовался он. — Стало быть, не желаешь со славянином ложиться, печенежская подстилка.
Славяне вокруг стола смутились и отвели глаза, кроме одного — маленького и тощего, богато одетого, вполне трезвого, который заметил, будто ждал такого случая:
— Да, невозможно стало по улице пройти, чтоб на печенега не налететь, не так ли, друг мой.
Почти сразу он сделал знак глазами кому-то.
К Диру подошли с двух сторон шестеро здоровенных печенегов.
Хелье в три прыжка достиг стола, перемахнул через него, и очутился рядом с Диром.
— Спокойно, спокойно, ребята, — сказал он. — Мой друг очень много сегодня выпил и очень устал. Мы сейчас мирно уйдем.
— Никуда я не уйду, — отчеканил Дир. — Мне жизнь не мила.
— Не обращайте внимания, — попросил Хелье. — Он не соображает, что говорит. А тебе, болярыня, должно быть стыдно. Видишь — человек не в себе, а ты сидишь, жеманишься, да еще и по щеке его лупишь. Вставай, друг мой, вставай.
Он обнял Дира за плечи. Дир нахмурился, покусал губу, но все-таки поднялся. Хелье переместил руку с плеч Дира на его талию, чтобы не казаться смешным — Дир был на голову его выше. Нетвердым шагом Дир последовал, куда направлял его Хелье — к выходу.
— Все женщины — хорлы, — сообщил Дир философски.
— Да, мой друг.
— Нельзя им верить.
— Ты совершенно прав, Дир.
— И ты не верь.
— Я и не верю.
— Давай подеремся с какими-нибудь печенегами.
— Давай, но только не сейчас. Завтра. Сейчас нам надо отдохнуть.
* * *
Три дня прошли в полной безмятежности и предвкушении. Хелье ждал вестей от Марии. Совету ее — пойти к Ипполиту, чтобы тот помог ему устроиться в Косую Сотню — он не последовал. И так сойдет. Ему совершенно не хотелось встречаться с Александром. Или даже с отцом Александра. Хотелось думать только о приятном.На четвертый день Хелье, гуляя по Киеву с Диром, который жаловался ему на судьбу, почувствовал неясное беспокойство.
Яван тем временем бегал во все концы, лихорадочно ища покупателя, но никто не хотел покупать дом Авраама даже за бесценок. К вечеру четвертого дня три печенега постучались вежливо у дверей, спросили хозяина, и долго беседовали с ним в занималовке. После их ухода Яван вышел в столовую, где Хелье и Дир ужинали, а Годрик прислуживал, залпом выпил кубок вина, и опустился на лавицу, грохнув свердом. Вид у него был мрачный.
— Случилось что? — спросил Дир.
— Печенеги приходили с предложением.
— Что за предложение?
— Хотят хорлов терем здесь сделать, — не стесняясь сообщил Яван.
— Совсем обнаглели, — заметил Дир. — Предлагают человеку превратить отцовский дом в вертеп. Никакой совести нет.
— Вертеп или нет, не важно, — сказал Яван устало. — Мне все равно, просто не хочется, чтобы этим занимались печенеги.
— Ты им отказал?
— Я сказал, что подумаю.
— Вот и плохо. Надо было отказать, — наставительно заявил Дир.
Яван снова наполнил кубок.
К концу недели настроение Хелье испортилось окончательно. А на восьмой день он уже твердо знал, что никаких вестей от Марии не будет.
Не вышел я, стало быть, происхождением, думал он с горечью. Недостаточно знатен я для нее. А она, стало быть, разборчива. Посему недоступна. Послужи, Хелье, послужи. Дам тебе знать. Лет через пятнадцать-двадцать.
Два дня Хелье провел в отведенной ему комнате, выходя только по нужде. Дир, видя, что друг его не в себе и желает провести некоторое время в одиночестве, не растерялся и переключился на посещение всех хорловых теремов Киева подряд. Яван больше не выходил из дома. Сидя в занималовке, он перебирал какие-то дощечки и бумаги, что-то подсчитывал, иногда посылая Годрика с поручениями в разные концы Киева за подельную плату.
В раздумьях своих Хелье решил, что Дир прав, и все женщины хорлы, вне зависимости о происхождении. И вспомнил об аумлете, который некогда подарил он Матильде. Семейная реликвия — амулет следовало забрать. Зайти к Матильде, но не одному, а в сопровождении Дира, и забрать амулет. Сверд и полумесяц. Хоть бы и при греке. А если при греке, так еще и лучше.
Приближалась Снепелица.
ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ. СНЕПЕЛИЦА
Ближе к вечеру к детинцу стали сходиться парами и группами знатные приглашенные. Снепелица была одним из немногих оставшихся от недавних языческих времен, разрешенным и одобренным, если не церковью, то князем, племенным праздником. Справляли ее в Киеве пышно, с размахом. Владимир любил этот праздник, связывая с ним, возможно, какие-то воспоминания о юности.
В детинце горели костры. Под открытым небом стояли столы с угощениями. Играли гусляры.
В одном из подвалов княжеского терема Добрыня распекал двух молокососов, один из которых приходился ему родственником. Их поймали в тереме, на подходе к княжеским палатам. Шли они по раздельности, но участвовали сообща. Одного поймал сам Добрыня, другого кто-то из охраны. Имелись у них с собою домашние ножи, применяемые обычно для поперечной резки репчатого лука. Сначала один, и затем сразу другой, признались, что целью их было устранение Владимира, Бориса, и Ярослава.
— Чем же эти трое так вам насолили? — спросил Добрыня, мрачно глядя на связанных, сидящих на полу подростков.
— Сами они — ничем, — ответил родственник. — Они всего лишь орудие подлой греческой власти. Народ не хочет больше греков. Хочет вернуться к вере предков и готов за нее умереть. Хочет возвращения славных времен.
Молокосос родился через пятнадцать лет после крещения Руси и о прошлом имел представления самые романтические, что свойственно почти всем недалеким людям, склонным идеализировать невинную радужность или зловещую мрачность никогда не виденного. Добрыня вздохнул.
— Так, стало быть, это народ вам двоим и поручил заняться этим делом, как самым ловким его, народа, представителям. Да?
Молокососы вызывающе молчали.
— И что же это за времена такие были, по-твоему? — полюбопытствовал Добрыня.
— Жили все по справедливости, друг друга не обижали, — объяснил друг родственника запальчиво.
Добрыня много повидал на своем веку, но такого положения грунок — когда все живут по справедливости — не видел нигде и никогда.
— По справедливости — это как же? — спросил он, заинтригованный.
— Без обмана.
Добрыня усмехнулся. Он-то думал — действительно что-то интересное. А тут — без обмана.
— Без обмана — это хорошо, — протянул он. — Кто ж тебе такое рассказал?
— Не скажу, — заупрямился друг родственника.
— А если, стало быть, убить Владимира… и кого еще?… Бориса и Ярослава, то опять все будут жить без обмана?
— Да. По справедливости.
— А по отношению, например, к Ярославу это как — справедливо, если вы его убьете?
— Да. Он заслужил. Иначе он будет править вместе с Борисом, когда Владимир умрет.
— Ну, я понял вас. Вы не любите, когда обманывают.
— Кто ж любит!
— И хотите справедливости.
— Кто ж не хочет!
— Справедливость, — объявил Добрыня, — состоит в том, что Ярослав — посадник князя в Новгороде, и проживает именно там.
— Что за хвойня! — возмутился родственник. — Старший сын князя — у астеров! Ты нас что, совсем дураками считаешь?
— Да.
— Что — да?
— Считаю. Правит он астерами, и это справедливо. А Новгород — он ох как далеко. Три дня едешь, а все не доедешь. И за четыре дня тоже не доедешь. Ужас, как далеко, — сообщил Добрыня доверительно. — А также справедливость состоит в том, что мать твоя — злая больно баба. Давно я ее не навещал, но, судя по всему, не изменилась.
— Ты мою мать не трожь! — вскипел родственник. — За оскорбление матери…
Добрыня дал ему по уху. Не очень сильно.
— Щенок безмозглый, — сказал он. — Также справедливость состоит в том, что слова «вера» до Крещения на Руси не было.
— Вранье, — отозвался друг родственника. — Подлое вранье.
Добрыня и ему дал по уху.
— Не знаю, кто вам это все рассказал, — добавил он. — Сами вы это не придумали, поскольку своего ума у вас покамест нет, судя по количеству прыщей на рожах. А только ежели прямиком, так соврал он вам. Никогда такого не было, чтоб все по справедливости жили. По справедливости живут только те, кто это заслужил. Поняли, щенки? Я старый человек, я до Крещения был в стольких битвах, сколько вы, молокососы, дней на свете прожили. И я обманывал, и меня обманывали. Всё время. А греки тут не при чем. Греки разные бывают. Поняли? Вижу, что поняли плохо. Что ж, для закрепления понимания придется применить к вам учение телесное. Хоть и положено вас за измену порешить к свиньям, я, справедливость свою без обману творя, по-иному поступлю. Путша!
Вошел Путша — жилистый, лысый, средних лет молодец с ничего не выражающим лицом. Добрыня отвел его в угол и тихо сказал следующее:
— Тот, который пониже ростом. Спустишь с него порты, разложишь, всыплешь ему пять розог моченых, чтобы он почувствовал. Потом разложишь второго, дашь розгу в руки первому, и пусть он ему вделает все двадцать. Если не будет усердствовать, добавь ему за нерадивость сколько захочешь. А когда второй свое получит, первого обратно на пол, и чтобы второй отрок, не щадя сил своих молодых, досыпал недостающие пятнадцать. Понятно?
— Да, — подтвердил Путша.
Приоткрыв дверь, он дал кому-то знак. Возникло ведро с пучком свежих розог. Добрыня вышел. Порки его не интересовали. Он не был по натуре своей жесток.
Выйдя из терема, Добрыня некоторое время смотрел на празднество, оценивая пестро разодетую толпу. Особенно ему нравились очень молодые женщины в италийского стиля нарядах. Лето еще не наступило, и наряды были не по сезону. Очень легко одетые, почти девочки эти, в туниках и сандалиях, держались близко к кострам, перебрасываясь нарочито циничными замечаниями, стреляя глазами, и заставляя мужчин постарше тяжело вздыхать. Особенно горестно вздыхали женатые.
Сняв со стены горящий ховрег, Добрыня обошел терем, отодвинул стражника от калитки, и вступил в огороженный отсек детинца. Здесь устроены были землянки-темницы, а посреди отсека торчали четыре столба для телесных наказаний на открытом воздухе. Подойдя к первой землянке, Добрыня присел на корточки рядом с тяжелой дубовой створкой и два раза стукнул в нее кулаком.
— Э? — подали голос из темницы.
— Сидишь? — спросил Добрыня.
— Сижу.
— Давно сидишь?
— Да уж, пожалуй, лет пять будет, кормилец.
— Не подходишь, — резюмировал Добрыня и переместился к следующей землянке. На первый стук не ответили. На второй звонкий тенорок сказал:
— Да?
— Сидишь?
— Нет, пляшу, хорла. Чего надо?
Добрыня перешел к следующей.
— Сидишь?
— Сижу.
— Давно?
— Дня четыре уже. Последний раз на свет выводили позавчера. На час всего. Кровопийцы.
В детинце горели костры. Под открытым небом стояли столы с угощениями. Играли гусляры.
В одном из подвалов княжеского терема Добрыня распекал двух молокососов, один из которых приходился ему родственником. Их поймали в тереме, на подходе к княжеским палатам. Шли они по раздельности, но участвовали сообща. Одного поймал сам Добрыня, другого кто-то из охраны. Имелись у них с собою домашние ножи, применяемые обычно для поперечной резки репчатого лука. Сначала один, и затем сразу другой, признались, что целью их было устранение Владимира, Бориса, и Ярослава.
— Чем же эти трое так вам насолили? — спросил Добрыня, мрачно глядя на связанных, сидящих на полу подростков.
— Сами они — ничем, — ответил родственник. — Они всего лишь орудие подлой греческой власти. Народ не хочет больше греков. Хочет вернуться к вере предков и готов за нее умереть. Хочет возвращения славных времен.
Молокосос родился через пятнадцать лет после крещения Руси и о прошлом имел представления самые романтические, что свойственно почти всем недалеким людям, склонным идеализировать невинную радужность или зловещую мрачность никогда не виденного. Добрыня вздохнул.
— Так, стало быть, это народ вам двоим и поручил заняться этим делом, как самым ловким его, народа, представителям. Да?
Молокососы вызывающе молчали.
— И что же это за времена такие были, по-твоему? — полюбопытствовал Добрыня.
— Жили все по справедливости, друг друга не обижали, — объяснил друг родственника запальчиво.
Добрыня много повидал на своем веку, но такого положения грунок — когда все живут по справедливости — не видел нигде и никогда.
— По справедливости — это как же? — спросил он, заинтригованный.
— Без обмана.
Добрыня усмехнулся. Он-то думал — действительно что-то интересное. А тут — без обмана.
— Без обмана — это хорошо, — протянул он. — Кто ж тебе такое рассказал?
— Не скажу, — заупрямился друг родственника.
— А если, стало быть, убить Владимира… и кого еще?… Бориса и Ярослава, то опять все будут жить без обмана?
— Да. По справедливости.
— А по отношению, например, к Ярославу это как — справедливо, если вы его убьете?
— Да. Он заслужил. Иначе он будет править вместе с Борисом, когда Владимир умрет.
— Ну, я понял вас. Вы не любите, когда обманывают.
— Кто ж любит!
— И хотите справедливости.
— Кто ж не хочет!
— Справедливость, — объявил Добрыня, — состоит в том, что Ярослав — посадник князя в Новгороде, и проживает именно там.
— Что за хвойня! — возмутился родственник. — Старший сын князя — у астеров! Ты нас что, совсем дураками считаешь?
— Да.
— Что — да?
— Считаю. Правит он астерами, и это справедливо. А Новгород — он ох как далеко. Три дня едешь, а все не доедешь. И за четыре дня тоже не доедешь. Ужас, как далеко, — сообщил Добрыня доверительно. — А также справедливость состоит в том, что мать твоя — злая больно баба. Давно я ее не навещал, но, судя по всему, не изменилась.
— Ты мою мать не трожь! — вскипел родственник. — За оскорбление матери…
Добрыня дал ему по уху. Не очень сильно.
— Щенок безмозглый, — сказал он. — Также справедливость состоит в том, что слова «вера» до Крещения на Руси не было.
— Вранье, — отозвался друг родственника. — Подлое вранье.
Добрыня и ему дал по уху.
— Не знаю, кто вам это все рассказал, — добавил он. — Сами вы это не придумали, поскольку своего ума у вас покамест нет, судя по количеству прыщей на рожах. А только ежели прямиком, так соврал он вам. Никогда такого не было, чтоб все по справедливости жили. По справедливости живут только те, кто это заслужил. Поняли, щенки? Я старый человек, я до Крещения был в стольких битвах, сколько вы, молокососы, дней на свете прожили. И я обманывал, и меня обманывали. Всё время. А греки тут не при чем. Греки разные бывают. Поняли? Вижу, что поняли плохо. Что ж, для закрепления понимания придется применить к вам учение телесное. Хоть и положено вас за измену порешить к свиньям, я, справедливость свою без обману творя, по-иному поступлю. Путша!
Вошел Путша — жилистый, лысый, средних лет молодец с ничего не выражающим лицом. Добрыня отвел его в угол и тихо сказал следующее:
— Тот, который пониже ростом. Спустишь с него порты, разложишь, всыплешь ему пять розог моченых, чтобы он почувствовал. Потом разложишь второго, дашь розгу в руки первому, и пусть он ему вделает все двадцать. Если не будет усердствовать, добавь ему за нерадивость сколько захочешь. А когда второй свое получит, первого обратно на пол, и чтобы второй отрок, не щадя сил своих молодых, досыпал недостающие пятнадцать. Понятно?
— Да, — подтвердил Путша.
Приоткрыв дверь, он дал кому-то знак. Возникло ведро с пучком свежих розог. Добрыня вышел. Порки его не интересовали. Он не был по натуре своей жесток.
Выйдя из терема, Добрыня некоторое время смотрел на празднество, оценивая пестро разодетую толпу. Особенно ему нравились очень молодые женщины в италийского стиля нарядах. Лето еще не наступило, и наряды были не по сезону. Очень легко одетые, почти девочки эти, в туниках и сандалиях, держались близко к кострам, перебрасываясь нарочито циничными замечаниями, стреляя глазами, и заставляя мужчин постарше тяжело вздыхать. Особенно горестно вздыхали женатые.
Сняв со стены горящий ховрег, Добрыня обошел терем, отодвинул стражника от калитки, и вступил в огороженный отсек детинца. Здесь устроены были землянки-темницы, а посреди отсека торчали четыре столба для телесных наказаний на открытом воздухе. Подойдя к первой землянке, Добрыня присел на корточки рядом с тяжелой дубовой створкой и два раза стукнул в нее кулаком.
— Э? — подали голос из темницы.
— Сидишь? — спросил Добрыня.
— Сижу.
— Давно сидишь?
— Да уж, пожалуй, лет пять будет, кормилец.
— Не подходишь, — резюмировал Добрыня и переместился к следующей землянке. На первый стук не ответили. На второй звонкий тенорок сказал:
— Да?
— Сидишь?
— Нет, пляшу, хорла. Чего надо?
Добрыня перешел к следующей.
— Сидишь?
— Сижу.
— Давно?
— Дня четыре уже. Последний раз на свет выводили позавчера. На час всего. Кровопийцы.