Романовский Владимир. Добронега

 
   ЖЕНЩИНА. Скорее, скорее. Я не могу больше ждать.
   ЛИКУРГУС. Встань.
   ЖЕНЩИНА. Не могу. Скорее.
   ЛИКУРГУС. Встань, добрая женщина.
   ОДИН ИЗ ВСАДНИКОВ. Командир, что ты делаешь?!
   ЛИКУРГУС. Молчать. Встань, женщина.
 
   Видение исчезает. Сакр пытается набрать в рот воды, но кубок пуст. Сакр с раздражением швыряет кубок на пол, трогает губу.
 
   САКР. Железное правило в том болгарском походе было — уничтожать всех, встретившихся на пути, и либо закапывать, либо спускать вниз по реке. Таким образом никто из местных не мог никому рассказать, что произошло на самом деле. Неизвестное страшит сильнее любых ужасов. Было селение — и не стало его. Исчезло. Но Ликургус это правило нарушил. И об этом стало известно императору. За Ликургуса вступился патриарх. Кстати, почему?
   ЛИКУРГУС. Что — почему?
   САКР. Почему патриарх вступился за военачальника, да еще иудея? Не знал, что Ликургус иудей?
   ЛИКУРГУС. Знал. Ты тоже знаешь, а ведь только что собирался сделать меня Папой Римским.
   САКР. Не я. Мы. Но это совсем другое дело. И все-таки — почему?
   ЛИКУРГУС (пытаясь вспомнить). Дочь? Друг? Нет, не помню.
   САКР. Деньги?
   ЛИКУРГУС. Нет. Точно — нет.
   САКР. Откуда такая уверенность?
   ЛИКУРГУС. Отец лишил меня всего, как только я поступил на службу.
   САКР. По религиозным соображениям?
   ЛИКУРГУС. Не думаю. Ни религия, ни традиция иудеев не запрещает сыновьям становиться воинами.
   САКР. В иудейских войсках.
   ЛИКУРГУС. Таковых войск в данный момент не существует. В любых войсках.
   САКР. А как же с запретом на убийство?
   ЛИКУРГУС. Это личное, а не семейное или общинное, дело. Отец был против избрания мною внекоммерческой профессии. И боялся меня.
   САКР. Почему боялся?
   ЛИКУРГУС. Думал, что я могу поступить с семейным состоянием не так, как ему хотелось бы. Настроить кораблей и стать путешественником. Нанять воинов и стать завоевателем. Или же накупить фолиантов и стать книжником. И еще его, возможно, волновало мое знакомство с зодчими-христианами.
   САКР. Значит, не в деньгах дело. В чем же?
   ЛИКУРГУС. Не знаю. Предполагаю, что патриархом руководили обыкновенные христианские чувства.
   САКР. Так не бывает. В священники идут люди, желающие быть властителями умов.
   ЛИКУРГУС. Чтобы быть властителем умов, не обязательно принимать сан. Есть пути проще и легче.
   САКР. Какие же? Деньги?
   ЛИКУРГУС. Деньги и лесть. Умы продаются и покупаются, но сперва надо договориться, а без лести ни с кем не договоришься.
   САКР. Да, пожалуй. Так вот. Императору придется поклониться.
   ЛИКУРГУС. А второй путь?
   САКР. Ехать в Киев, к отцу. Он там обосновался прочно, в Константинополь не скоро сберется.
   ЛИКУРГУС. Не люблю торговлю.
   САКР. Правда? А почему?
   ЛИКУРГУС. Если бы дело было только в покупке, доставке, и продаже — другое дело. Или в производстве и продаже. Но нужно обязательно расхваливать товар, и при этом все время врать, иначе ничего не купят. Не люблю.
   САКР. Почему же непременно врать?
   ЛИКУРГУС. Человеку по большому счету нужно очень мало. Главное дело торговца — все время убеждать людей в обратном.
   САКР. Ты меня не дослушал.
   ЛИКУРГУС. Продолжай.
   САКР. Переехав в Киев к отцу, ты получишь возможность принять участие в больших событиях. Гораздо крупнее, чем налеты на болгарские селения.
   ЛИКУРГУС (улыбаясь). В качестве торговца?
   САКР. Нет. В качестве воина и дипломата.
   ЛИКУРГУС. А что это за события?
   САКР. Не могу сказать точно. Неустрашимые примут в них участие, но вообще-то это схватка последователей Христа с язычниками.
   ЛИКУРГУС. И кто же победит?
   САКР. Не знаю.
   ЛИКУРГУС. Что-то здесь не сходится. Учение Христа в северных странах очень поверхностно. В глубине души северяне по прежнему язычники.
   САКР. Киев — еще не север.
   ЛИКУРГУС. Но близко.
   САКР. А собственно, при чем тут география?
   ЛИКУРГУС. Не знаю точно, но предполагаю, что многое связано с погодой. Учение Христа требует умственных и духовных усилий, а добывание пищи на севере связано с огромным количеством отвлекающих факторов. Люди севера одновременно медлительны и суетны, как люди юга — подвижны и суетны. Возможно поэтому учение Христа быстрее всего распространилось на пограничье.
   САКР. Судя по действиям Базиля — не очень прочно оно распространилось.
   ЛИКУРГУС. Базиль соблазнил поданных легкой наживой. Отбирать у соседей легче, чем создавать самому. Но это временное явление.
   САКР. Учение Христа выгодно властям.
   ЛИКУРГУС. Напротив. Власть любит брать на себя функции Создателя. Учение Христа определяет власть, как зло, с которым необходимо мириться, не очень обращая на него внимания.
 
   Пауза. Сакр озадачен.
 
   САКР. Вот оно что! Не знал. Это все в Библии написано?
   ЛИКУРГУС. Да.
   САКР. Надо бы прочесть. Все времени нету, занят я очень. Кажется, сюда идут. Запомни, Ликургус, это может тебе пригодиться — владимирово дело в большой опасности.
   ЛИКУРГУС. Эка удивил.
   САКР. Спасти же его может только один человек. И зовут человека Элиас. Запомни. Элиас.
   ЛИКУГРУС. Может спасти или спасет?
   САКР. Не знаю. Никто не знает.
   ЛИКУРГУС. Элиас… Кто он такой? Откуда? Молодой, старый, швед, славянин, грек?
   САКР. Не знаю!
   ЛИКУРГУС. Не много ж ты сказал. С такими знаниями далеко не уйдешь, их и продать-то нельзя, не то, что самому пользоваться.
   САКР. Сейчас ты пойдешь с бабами обратно. Но не тем путем, каким пришел, а другим. Заграждения там железные, и в одном из отсеков вас ждет ровдир. Гривастый такой, молодой, когти здоровенные, рычит — дервья дрожат. На хвосте кисточка кокетливая.
 
   Ликургус подозрительно смотрит на Сакра.
 
   САКР. Но ты его не бойся. Юстиния знает наговор, и съест он только Селену. Так задумано. А ты повторяй все время одно и тоже слово — Снепелица. Повторяй и повторяй себе, и он тебя не тронет.
   ЛИКУРГУС. За что же Селену так? Она стерва та еще, конечно, но все-таки… И откуда здесь ровдир?
   САКР. Кто ж его знает. Приволокли. Возможно из Рима. Гладиаторские бои давно запрещены, но существуют специальные подпольные общества.
   ЛИКУРГУС. Как же он зимой-то? Ровдир?
   САКР. Сейчас лето. Зимой, наверное, околеет. Но пока живой и очень злой. Самки у него нет, приходится охотиться самому. Запомни слово. Снепелица. Ну, свою часть договора я выполнил. Выполни и ты свою, Ликургус. Я очень на тебя надеюсь. Пожалуйста.
   ЛИКУРГУС. Я постараюсь.
 
   Входят Селена, Юстиния, и два волхва в длинных черных робах.
 
   САКР. Приветствую вас. Камешки отдала?
   ОДИН ИЗ ВОЛХВОВ. Да, Великий Сакр.
   САКР. Можете идти. Ликургус, помни, что я тебе сказал.
 
   Ликургус, поправив сверд, выходит из помещения. Женщины следуют за ним. Пройдя по лабиринту ходов и коридоров, втроем они выходят в отсек, напоминающий оранжерею. Здесь растут разных видов цветы и экзотические растения. В следующем отсеке, под открытым небом, растут пальмы в кадках. Дверь за Ликургусом и женщинами захлопывается, слышен лязг засова. Ликургус твердым шагом идет вперед. Женщины жмутся друг к дружке. Навстречу Ликургусу ленивым шагом выходит ровдир, разевает пасть, и издает задумчивый рык. Ликургус выхватывает сверд.
 
   ЛИКУРГУС. А ну пошел отсюда!
 
   Ровдир озадаченно смотрит на Ликургуса, неуверенно рычит. Ликургус замахивается свердом, и ровдир не очень поспешно убегает куда-то, явно обидевшись. Ликургус выводит женщин за ворота. Теперь они идут по лесу и вскоре находят тот самый мост, который они переходили раньше. Перейдя мост, они оказываются у костра, который все еще тлеет.

* * *

   Яван проснулся на рассвете. Голова болела очень. Пришлось спуститься вниз и сунуть ее в бочку с холодной водой.
   Какой-то странный сон видел я давешней ночью, подумал Яван. Какие-то тени… Элиас… Элиас спасет дело Владимира… и за кого-то мне надо помолиться… попытаюсь вспомнить…

ДЕЙСТВИЕ ТРЕТЬЕ. АЛЛЕГРЕТТО

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ЧЕТВЕРТАЯ. СОБЫТИЯ В БЕРЕСТОВЕ

   Неподалеку от поселения, в маленьком домике, почти избушке, сидел на ложе человек необычной наружности. Лет ему было около тридцати, но значительные залысины, бледные губы и округлые глаза очень его старили. Чем-то похож он был на многих будущих монархов Европы, людей неопределенной этнической принадлежности, с очень ранних лет обремененных одновременно властью и пороком. Приехавший наблюдать за сбором войск в Берестове, человек вовсе в Берестово не спешил, предпочитая терзаться в одиночестве страстью, разлукой, и неудовлетворенными амбициями.
   Существо, возбуждавшее в человеке страсть, было женского полу. Удовлетворению страсти препятствовали, во-первых, происхождение существа — от того, кому существо будет отдано в жены, зависело соотношение сил всего континента, и, во-вторых, опять же происхождение — существо приходилось человеку двоюродной сестрой. Страсть к очень юной, худенькой двоюродной сестре, дочери конунга — порочна ли такая страсть? Пикантна ли?
   Рагнвальд услыхал топот копыт и поднял голову.
   Две лошади… две? точно, две… остановились у домика, женский голос сказал «подожди меня здесь» и в незапертую дверь вошла женщина. Рагнвальд некоторое время вспоминал, кто она такая, и наконец вспомнил.
   — Здравствуй, — сказала она.
   — И ты, и ты, — откликнулся он. — Чем бы я услужить тебе мог? Ты по поручению княжны?
   — Нет, — сказала Эржбета. — По собственному почину.
   — Да, — согласился он. — Присядешь?
   — Присяду.
   Эржбета присела на походный сундук.
   — Хочу я оказать тебе услугу, Рагнвальд.
   — Кто у тебя сопровождающий?
   — Не обращай на него внимания. В его обязанности входит только — меня сопровождать, как ты это верно подметил. Слушать, о чем мы тут говорим, он не будет.
   — Почему?
   — Не расположен. Итак, услуга великая, и ты, конечно же, оценишь ее.
   — Мне не нужны ничьи услуги, — ответил Рагнвальд равнодушно.
   — Не суди столь поспешно, Рагнвальд. Кто знает? Иногда понимаешь, что услуга была нужна только после того, как тебе ее оказали. Еще в Сказании про Аргонавтов есть об этом упоминание.
   — Я не сведущ в Библии, — сообщил Рагнвальд.
   — Понимаю, — сказала Эржбета. — Так вот, Рагнвальд, все мы зависим от поведения великих мира сего. А на это поведение можно влиять, если располагать нужными знаниями.
   — Не понимаю тебя, — сказал Рагнвальд.
   — Сейчас поймешь. Я разъясню.
   — Это весьма учтиво с твоей стороны, — протянул Рагнвальд, тоскуя.
   — У польского конунга Болеслава есть сын, не так ли.
   — Так, — сказал Рагнвальд, подозрительно глядя на Эржбету.
   — А у конунга шведского Олофа есть дочь.
   Глаза Рагнвальда сузились, кулаки сжались. Он приподнялся.
   — Есть, — сказал он.
   — А Болеслав — союзник Святополка.
   — Мне нет никакого дела до Святополка.
   — Тебе, может, и нет. Но почему-то до него есть дело твоему повелителю.
   — У меня нет повелителей, — возразил Рагнвальд.
   — Человеку, считающему, что он твой повелитель.
   — Никто не смеет так считать.
   — Человеку, который выполнял бы функции твоего повелителя, если бы такой благородный человек, как ты, нуждался бы в повелителе, вот ему зачем-то понадобился Святополк. И он решил укрепить свой со Святополком союз, поженив Мешко и Ингегерд.
   — Но еще не поженил.
   — Именно этим тебе и следует воспользоваться.
   — Может быть.
   — Ты мог бы предпринять кое-что для того, чтобы этот брак не состоялся.
   — Что же?
   — Предоставь это мне.
   Рагнвальд усмехнулся презрительно.
   — Тебе или Марие?
   — Мне лично, — объяснила Эржбета, улыбаясь.
   Рагнвальд на некоторое время задумался, но вскоре пришел к выводу, что в этом деле все средства хороши.
   — А что ты собираешься делать?
   — Я расстрою этот брак.
   — Каким образом?
   — Не скажу.
   — Почему?
   — Каприз.
   Рагнвальд снова присел на ложе и подпер подбородок кулаком.
   — Хорошо, — сказал он. — Предположим, я согласился. Что я должен буду сделать взамен?
   — Совсем мало. В сущности, совершеннейший пустяк. Формальность.
   — Я слушаю.
   — Ты должен будешь на мне жениться.
   Рагнвальд даже не рассердился. Он несколько раз мигнул, покачал головой, и в конце концов засмеялся.
   — Никто не берет тебя, да? — спросил он.
   — Дело не в этом. Мне не нужен муж.
   — Совсем не нужен?
   — Я не желаю никому принадлежать. Я сама по себе. Мне нужна полная свобода. Поэтому ты мне очень подходишь.
   — Не понимаю.
   — Ты на мне женишься, даришь мне во владение какую-нибудь землю, у тебя земли много. И мы друг другу не мешаем. Женатый, ты будешь иметь возможность приглашать Ингегерд к себе — погостить. Ничего зазорного.
   — Сомнительно. А ты?
   — А я буду владеть частью твоей земли, и тоже буду кого-нибудь приглашать. Если после этого мы вместе с тобой подумаем, за кого бы таким же способом выдать Ингегерд — будет совсем замечательно.
   Рагнвальд еще немного поразмыслил. Предложение звучало заманчиво. Дать ей какое-нибудь захолустье… бесхозных земель много… Выдать Ингегерд… Ингегерд… за кого?
   — За кого?
   — У меня есть на примете один, кого она совершенно точно не заинтересует, как женщина, но который мог бы на ней жениться.
   — Кто же?
   — Не скажу.
   — Почему?
   — Мне это не выгодно. Как-нибудь потом. Сейчас мне нужно только твое согласие.
   — Хорошо, — сказал Рагнвальд. — Я согласен.
   — Я очень рада, что все уладилось. Теперь дело за малым.
   — Да?
   — Нужна подпись.
   — Моя?
   — Свою я уже поставила.
   Эржбета вынула из кошеля хартию и положила рядом с собой на походный сундук. Рагнвальд встал, подошел к ней, наклонился над хартией и присвистнул.
   — Ого, — сказал он.
   В правом верхнем углу красовалась печать — сверд и полумесяц.
   — Это не шутка, — произнес он, подумав. — Это договор.
   — Да, — подтвердила Эржбета. — Мы могли бы пойти к тиуну, но Неустрашимые надежнее. Последствия невыполнения договоров караются жестоко.
   Рагнвальд взял договор в руки и внимательно просмотрел пункты.
   — Здесь ничего не сказано о сроках, — сказал он.
   — Мы оба заинтересованы в скорейшем выполнении договора, не так ли, храбрый Рагнвальд?
   Рагнвальд подумал.
   — Да, пожалуй, что так. А только подписывать я не стану. Сейчас — не стану.
   — Почему же?
   — Мне нужно время подумать.
   — Времени нет. Святополк торопится, и тот, который… ты знаешь… тоже.
   — Один день. Приходи сюда завтра, в это же время.
   Эржбета поднялась и посмотрела Рагнвальду в глаза. Ему стало не по себе — в безжалостных холодных зеленых глазах человеческого было мало.
   — Хорошо, — сказала Эржбета.
   — У тебя не все в порядке с происхождением? — спросил он.
   Эржбета усмехнулась.
   — Не пытайся проникнуть в мои тайны, храбрый Рагнвальд. Это опасно, а выгоды для тебя в этом нет никакой. До завтра.
   Она вышла. Рагнвальд еще раз просмотрел договор.
   Рискнуть? Чем он рискует? Главное — чтобы брак Мешко и Ингегерд расстроился. Без этого никто его жениться не обязывает, не так ли. Но все равно надо подумать.

* * *

   В Берестове, небольшом поселении в шестидесяти аржах на юго-восток от Киева, работали сразу восемь крогов. В обычное время это были просто сараи, но во времена военных сборов их срочно чистили, ставили печи, вешали ставни, и втаскивали подгнившие, но еще прочные, дубовые столы. Всему населению поселка находилась работа. Рук не хватало. На сборы со всех близлежащих селений съезжались желающие заработать — ремесленники, портные, оружейники, пивовары, и, конечно, купцы. Воеводы приводили войска, и войска перед походом нуждались в увеселении. За околицей спешно ставились шатры и столичные хорловы терема посылали в эти временные филиалы женщин похуже, цинично полагая, что людям военным все равно, как выглядит объект желаний. Вояки из благородных родов кривились, но в конце концов смирялись.
   Добрыня пребывал в своем доме в Берестове четвертый день и чувствовал себя неуютно, не зная, как воспринимать отношение к нему Владимира, оставаться ли в Киеве, идти ли в поход в качестве рядового воина, как издевательски предложил ему князь. Иногда он выходил погулять, разговаривал с воинами, обменивался мнением с воеводами по поводу радения и подготовки — и чувствовал себя нелепо. К вечеру четвертого дня он против обыкновения направился в крог. Охрана его, хорошо обученная, следовала не сразу за ним, и не рядом с ним, но зонально. Все двадцать человек распределились в радиусе полу-аржи от начальника таким образом, чтобы не привлекать внимания, но иметь возможность подавать друг другу сигналы. Таким образом, все, что двигалось поблизости от Добрыни, ходило, бегало, ползало, прыгало, качалось, лезло с луком и стрелами на возвышение, — учитывалось, проверялось, и, если нужно, быстро обезвреживалось.
   У второго перекрестка Добрыня послушал, как старики, старухи, и две женщины среднего возраста не журили, но поощряли группу тощих угловатых мальчиков-подростков, играющих в жестокие пятнашки (водящий должен был ударить кого-то из неводящих палкой по ногам) — «Будущие воины растут! Защитники наши!»
   Какие к лешему защитники, подумал вдруг Добрыня. Берестово, несмотря на близость Киева — такая отчаянная глухая и нищая дыра, что ни одному, даже очень малого значения воеводе, не говоря уж о конунгах, никогда и в голову бы не пришло на него, Берестово, покуситься, и защищать Берестово с момента его основания лет двести назад было решительно не от кого, а вот поди ж ты — защитники.
   Ну, может, в будущем, когда расширится до размеров реки и получит название мутный ручей, протекающий, вихляя, поперек главной улицы, и поставят возле вон тех сараев детинец, и возведут церкву, и соорудят торг, и проведут несколько хувудвагов — к Константинополю, Новгороду, и Риму — и понаедут купцы, и назначат из княжеского рода посадника — вот тогда да. Сомнительно, однако, что все это произойдет еще при жизни этих мальчишек, или, к примеру, их внуков.
   А что будущие воины — это да, наверное. Периодические сборы в Берестове поднимали в жителях поселения боевой дух, особенно в тех жителях, которые никогда ни в каких походах не участвовали, и мальчишек воспитывали здесь соответственно. Будут, будут мальчишки в войске, будет им и учение, и поход, затвердят они, что нет у них своего ума, а если и есть, то только во вред он, зато есть долг перед краем родным против краев неродных, долг перед предками, отцами, братьями, сестрами, и всеми остальными родичами, и в чем этот долг состоит в каждый отдельный момент точно известно только воеводе, а посему воевода и является для сопливого новобранца олицетворением во плоти края родного, предков, отцов, братьев, и всех остальных, и слово его — закон, и человечий, и Божий. А кто ослушается, тот, во-первых, трус, и, во-вторых, предатель. И научатся мальчишки жадно вгрызаться в сухую корку или находить подножный корм, научатся походному мужеложству, получать первые раны, научатся, из тех, кто выживет после первых ран, смертоубийству других таких же сопляков, защитников другого края, у которых тоже есть воевода, который предки и отцы в одном лице, и они тоже дослуживаются до десятника.
   Зайдя в крог, Добрыня заказал себе, и выпил, очень много браги и пива и стал сентиментален. Возможно именно поэтому девушка, подсевшая к нему, показалась ему отчаянно милой — пухлая, розовощекая, молоденькая, вызывающе одетая. Он рассказывал ей о великих походах, о князьях прошлых лет, о предыдущих войнах с Новгородом, о своих друзьях, погибших на поле брани, не чета нынешнему поколению, а она слушала внимательно, смотрела восторженно и улыбалась. Добрыня решил взять ее к себе на ночь.
   Светила луна, ночь выдалась теплая. Две улицы отделяли дом Добрыни от крога. По старой привычке Добрыня жевал укроп, держа пучок в левой руке. Девчонка перебирала рядом с ним босыми ногами и заглядывала ему в лицо снизу вверх, чем ужасно Добрыню разохотила.
   Он хлопнул стражника, охранявшего вход, по плечу, подмигнул второму стражнику, и повел девчонку наверх, в покои. Спальня Добрыни отделана была роскошно. Ковер, бархат, золото — все это плохо сочеталось с простым деревенским домом с временами протекающей крышей. Добрыня лег на ложе спиной и потянул девчонку на себя.
   — Развяжи мне рубаху, и свою тоже развяжи.
   Девчонка повиновалась, сидя верхом на большом Добрыне. Стянув с себя рубаху через голову и обнажив молодые груди, она заерзала и попросила Добрыню подвинуться ближе к середине ложа, а то у нее нога свисает. Добрыня подвинулся, и тут же сквозь перину, снизу, в спину ему воткнули длинное лезвие.
   Глаза старого воина широко открылись. Рот распахнулся, хриплый гулкий рев готов был вырваться из горла, но Пташка закрыла ему лицо подушкой. Тело Добрыни дернулось несколько раз и замерло.
   Пташка слезла с Добрыни, сняла со стола свечу, прошла, как ее наставляли, мимо окна, и снова поставила свечу на стол. Дуб, лицо и грудь в крови, выбрался из-под ложа.
   — Умыться бы, — сказал он. — И пить очень хочется. Три часа ты его окручивала. Могла бы и быстрее. Я уж уходить хотел.
   В этот момент на лестнице раздались шаги, дверь открылась, и в комнату вошел Житник.
   — Здравствуй, — поприветствовал его Дуб.
   Житник подошел к ложу, потрогал пульс Добрыни, и обернулся.
   — Все как условлено, — заверил его Дуб.
   — Да, — отозвался Житник.
   Вытащив сверд, он сделал неожиданный резкий выпад, всаживая клинок Дубу под ребра. Дуб очень удивился, начал было что-то соображать, и умер до того, как его тело стукнулось об пол и замерло. Житник вытер сверд о рубаху Дуба и вложил его в ножны.
   — Это правильно, — сказала Пташка, испуганная и осторожная. — Сволочь он был, я давно хотела сказать.
   — Не волнуйся, — попросил Житник. — Все хорошо. Вот деньги, держи.
   Пташка подошла ближе, протягивая руку. Житник обнял ее и быстро, без излишней жестокости, свернул ей шею. Распахнув дверь ударом ноги, он крикнул:
   — Эй, кто там! Охрана! Сюда, аспиды!
   Прибежали охранники.
   — Так-то вы охраняете хозяина? — сказал Житник, делая страшные глаза.
   Охранники, увидя три трупа, растерялись.
   — Вам за это знаете, что будет? — спросил Житник. — Прихожу, а Добрыня лежит мертвый и девка его мертвая, а вот этот гад — вы только на рожу его посмотрите. И меня хотел убить. Пришлось принимать меры. Как он здесь оказался? Отвечайте!
   — Не погуби, кормилец, — сказал один из стражников.
   — То-то, «не погуби», — проворчал Житник. — Что теперь делать, а? Вот скажите, что делать?
   — Не знаем, батюшка.
   — Не знаете… Ну, хорошо. Идите и приведите кого-нибудь из воевод. Кого найдете. Быстро, иначе языки повырываю, носы отрежу!
   Стражники кинулись вниз по лестнице. Житник подождал немного, а затем вышел за ними сам, повернул за угол, и остановился в тени. Вскоре он увидел, как, сопровождаемый стражниками, идет к дому Добрыни Ляшко, молодой воевода из боляр. Житник подождал, пока трое войдут в дом, и быстро пошел прочь.
   Ляшко, увидев и оценив, быстро принял меры. О случившемся нельзя было сообщать прямо сейчас, не оповестив князя. Опасно. Смерть начальника охраны, человека, от страха перед которым частично зависела прочность здания державы, должна быть представлена торжественно, и преемник должен быть готов. Ляшко велел стражникам закатать тело Добрыни в ковер, а сам, орудуя ножом, поднял несколько досок пола. Под полом находилось подсобное помещение, по центру которого стояли сани. Подумав немного, Ляшко велел стражникам опустить труп прямо на сани. Туда же скинули два других трупа. С помощью стражников Ляшко уложил доски на место. Велев стражникам никого не впускать и молчать под страхом расправы, он пошел искать гонца для доставки вестей в Киев, лично Владимиру.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЯТАЯ. О ЛЮБВИ

   Дир скрывался от гнева Добрыни где-то за городом, Яван, заглянув в Киев и походив вокруг того места, где стоял еще недавно отчий дом, тоже куда-то отлучился. Эржбета… да… А вестей от Марии не было.
   …Отоспавшись, Хелье вышел из детинца, поразмыслил, не пойти ли к Владимиру и не попросить ли прощения за самовольную отлучку, но решил сперва подождать и посмотреть, не проявит ли Мария благодарность. Сняв себе комнату в доме ремесленника, он терпеливо ждал целую неделю, а на восьмой день встретил в Римском Кроге знакомого по Корсуню — Гостемила.
   Гостемил искренне обрадовался встрече и тут же предложил Хелье переехать к нему, снимающему целый дом неподалеку от Михайловского Храма, к западу от Горки. Слугу своего Гостемил отпустил, и в Киев приехал один.
   За четыре дня, проведенные с Гостемилом в его доме, Хелье дал ему девять уроков владения свердом, и Гостемил, весьма способный ученик, рассыпался в благодарностях. Один раз, ночью, Хелье навестил Дир, и Гостемил, проснувшись и накинув специальную робу, предназначенную очевидно именно для приема неожиданных гостей в Киеве в ночное время, вышел к друзьям и принял участие в разговоре. Дир Гостемилу понравился неимоверно.
   — Такой большой, устрашающего виду, — говорил Гостемил, радуясь, — а на самом деле совсем ребенок.
   Диру это определение пришлось не по душе, что привело Гостемила в восхищение.