Страница:
— Я к вашим услугам, — чтобы вконец смутить чиновника, почти крикнул довольный собой Прохор.
— Да! Вот в чем… — выпалил басом слегка оробевший прокурор. — Сообразно директивам пославшей меня власти, а также в интересах рабочих, отчасти же и в ваших интересах, я должен вам, милостивый государь, сказать следующее… — прокурор сморщился, схватился за дряблую, припухшую щеку и почмокал.
— Что, зубы?
— Да, проклятые!.. Дупло.
— Не желаете ль коньяку? Радикальное средство.
— Нет, спасибо. Бросил… Аорта, понимаете. Смертельная болезнь. Воспрещено. Строжайше. Ах, проклятые!..
— А вы попробуйте пренебречь запрещением, — с насмешливостью сказал Прохор. — Если ограничивать себя лишь, дозволенным, рискуешь обратиться в нуль, и жизнь покажется тюрьмой: того нельзя, этого нельзя. Я сам себе запрещаю и разрешаю.
— Да. Ваша логика, простите, весьма примитивна. Это логика людей мертвой хватки, простите. На эту тему я как раз обязан с вами, милостивый государь, поговорить. Кстати замечу, что я испытываю некоторую неловкость вести разговор в вашем кабинете, а не…
— Простите, господин прокурор, но я ведь передал в телефон вашему чиновнику, что я болен…
— Ах, да! Доктор запретил вам выходить, но вы разве не могли, по вашей же теории, пренебречь этим запрещением? Ясно. Вы делаете только то, что выгодно вам. Итак, вот в чем… — прокурор опять схватился за щеку и, припадая на правую ногу, забегал по комнате.
Из граненого графина Прохор налил в две серебряные стопки дорогого коньяку и достал из шкафчика тонко нарезанный лимон. Прокурор любил выпить, у прокурора пошла слюна.
— Прошу. Кажется — Василий Васильич? Прокурор сморщился в убийственную гримасу, застонал и, отчаянно взмахнув рукой, опорожнил серебряную стопку.
Прохор посмотрел на него смело и нахально:
— Помогло?
— Не знаю. Как будто. Пауза.
— Итак, совершенно официально… На ваших предприятиях, милостивый государь, наблюдается сплошное нарушение обязательных постановлений правительства от двенадцатого июня тысяча девятьсот третьего года. Вы знакомы с этими постановлениями? Вот они-с… — И прокурор, выхватив из кармана форменной тужурки большую брошюру, потряс ею в воздухе. — Да-с!.. Прочтите: жилые помещения для рабочих должны быть светлы, сухи, оконные рамы непременно двойные, и так далее, и так далее. А у вас что? Не жилища, а могилы. Кто вам разрешил строить так, как вы строили?
— Я.
— Вы подлежите за это ответственности. Люди не скоты. Я настаиваю, чтоб все бараки были перестроены. Слышите, милостивый государь, я настаиваю…
Прохор улыбнулся в бороду, наполнил стопки, сказал:
— Я сразу этого сделать не могу.
— У рабочих нет на руках расчетных книжек. Они не знают, сколько ими заработано денег. Где эти книжки?
Прохор опять сдвинул брови, но тотчас же, мягко улыбнувшись, сделал легкий жест рукой:
— Василий Васильич, прошу.
Прокурор схватился за щеку, застонал и выпил. Пепельно-желтое лицо его стало розовым, глаза приобрели блеск.
Длительная пауза. Прохор ходил по кабинету.
— Расчетные книжки находятся в конторе. Это упущение. Я много раз говорил, теперь прикажу раздать их рабочим.
— Пожалуйста, Прохор Петрович, пожалуйста, — сказал прокурор обмякшим басом. Вновь молчание.
— Действует?
— Действует, — сказал прокурор. Он по-орлиному насупил густые брови и стал похож на Бисмарка. Прохор вновь налил стопки.
— Я вас, Василий Васильич, внимательно слушаю.
— Да! — и прокурор, грозно вскинув палец вверх, задвигал бровями. — Вы плохой король в своем государстве, извините за выражение. Ваши подданные стонут от ваших сатрапов и от вас самих. Я знаю… Вы…
— Простите, господин прокурор. Если мне во всем мирволить своим подданным, то я сам обратился бы в плохого подданного своего государя. А я смею думать, что кой-какую пользу нашему отечеству приношу.. — .
— Да-да! Да-да. Кто же это отрицает? Но вы нарушаете установленные правительством нормы работ. Вы совершенно обесцениваете труд, рабочий день у вас чрезмерен, жилищные условия из рук вон плохи, обсчет, обмер рабочих, тухлые продукты и.., простите.., какой-то.., какой-то.., извините за выражение, какой-то невыразимый.., этот.., этот… — прокурору неудержимо захотелось выпить, он схватился за щеку. — О, проклятый!..
— Прошу вас.
Прокурор застонал, выпил и закусил лимоном. Стал с интересом рассматривать картину Шишкина, большие елизаветинские часы.
— Да-с! — воскликнул прокурор и, подойдя к Прохору, загрозил ему скрюченным пальцем. — Я настаиваю на этом. Да-с, да-с, да-с… Вы немедленно должны пойти на уступки. Прибавка рабочим двадцати пяти процентов платы, увольнение Ездакова, реорганизация всего дела, возвращение Протасова, да-с, да-с, да-с, прошу не возражать. Вообще вы должны все это проделать завтра же, завтра же!
Прохор открыто засмеялся в лицо прокурору, налил коньяку, сказал:
— Вы, Василий Васильич, очень легко, даже до смешного наивно желаете распоряжаться моими делами и моими капиталами. Да кто их наживал, позвольте вас, господин прокурор, спросить: вы или я?
— Совершенно верно, вы. Но в этом вам помогали и рабочие. На семьдесят процентов, может быть.
— Ах, так? Ну, тогда, конечно. Прошу. Выпили. Прохор налил еще.
— Действует?
— Действует, — сказал прокурор. — Зуб успокоился. Глаза прокурора слипались, нос навис на губы. Длительная пауза. Прокурор стал слегка подремывать.
— Василий Васильич! Дорогой мой… — голос Прохора весь в зазубринах. Прокурор приоткрыл глаза. — Я имею сильную, весьма сильную заручку в Петербурге. И члены
Государственной думы и даже кой-кто из министров. (Прокурор приоткрыл глаза шире.) Вы не забывайте, что я один из крупнейших капиталистов России. Поэтому, милый мой, давайте лучше жить дружно. Я половину этих рабочих уволю, другая половина останется. На днях придет новая партия в четыреста человек, и чрез неделю у меня будет избыток в рабочей силе. Голодной скотинки на наш век хватит. Но я от своего принципа не отступаю. Я даю народу минимум, беру максимум. И потом — если я уступлю сегодня, то вынужден буду сделать это и завтра, и послезавтра… Ноготок увяз — всей птичке пропасть!
— Да-с! Я вас вполне понимаю, — окончательно проснулся прокурор и выпил пятую стопку коньяку без приглашенья. — Да-с… Но я обязан действовать в контакте с губернатором. И вообще.., и вообще.., такова воля его превосходительства. Что? Он ждет мирного окончания забастовки. Что?
Прохор открыл средний ящик письменного стола.
— Я дам его превосходительству исчерпывающие объяснения. Я уверен, что он меня поймет. А это вот вам, — и Прохор Петрович вручил прокурору запечатанный пятью сургучными печатями пакет.
— Что это?
— Десять тысяч.
Прокурор побагровел, выпучил глаза, затряс, как паралитик, головой и, размахнувшись, швырнул пакет Прохору в лицо:
— Как вы смели! Взятка?! Подкуп?! Я вас прикажу арестовать. Сейчас же! Немедленно же!..
Прокурор крепки зашагал к выходу, схватил стоявшую возле камина крючковатую свою палку и, хлопнув дверью, вышел.
У Прохора зарябило в глазах.
Выселение рабочих властью прокурора приостановлено. Пристав не знал, как себя вести. Растерялся и судья. Пристав пришел к судье совещаться. Оба напились в стельку. Рабочие собирались идти к прокурору всем народом.
Прохор личного ареста не боялся, считал такой акт совершенно невозможным. «Прокурор дурачина, — думал он, — на него действует лишь коньяк, взятка не действует». Выбитые из колеи ум и сердце Прохора требовали встряски.
Направился к Наденьке. Пристава нет. Сидели долго, до седого вечера. Говорили с расстановкой, вдумчиво. О чем говорили — неизвестно. Знал лишь волк. Прохор давал Наденьке какие-то инструкции. Наденька утвердительно кивала головой.
— Поняла ли?
— Поняла… Все выполню.
Ночью, при участии ротмистра, в поселке и бараках произведены новые аресты. Попался и Петя Книжник.
Ночью же, приказом прокурора; арестован Фома Григорьевич Ездаков. Прокурором был подписан ордер и на арест рыжеусого заведующего питанием Ивана Стервякова, но тот, опасаясь мести рабочих, дня три тому назад удрал в тайгу.
Народ чем свет узнал об аресте своего заклятого врага Фомки Ездакова и об обыске в квартире Ивана Стервякова, жулика и прощелыги. Рабочие, совершенно разобщенные с забастовочным комитетом, по близорукости своей вообразили, что прокурор целиком на стороне народа.
— Братцы! Прокурор за нас. Так думала и Наденька. Наденька действовала. Ее дружки сидели в каждом предприятии, знали, как вести себя. Наденька с головой вбухалась в крепкие сети Прохора Петровича. Это роковое влияние громовщины господствовало всюду: в него попадал всякий, кого ловила на жизненном пути удавка Прохора. Так, возвращался в резиденцию Андрей Андреевич Протасов; переводился под конвоем в село Разбой, по соседству к Шапошникову, бывший прокурор Стращалов, ныне ссыльнопоселенец; выехала домой Нина с дочкой Верочкой; выиграл в Питере большие деньги поручик Приперентьев и через взятку обдумывал поход на золотой прииск Прохора; мечтал вновь попасть на службу к Прохору Петровичу злополучный инженер Владислав Викентьевич Парчевский, до сих пор влюбленный в Нину. Все они, эти люди, так или иначе соприкоснулись своей судьбой с жизненными путями Прохора.
— Да! Вот в чем… — выпалил басом слегка оробевший прокурор. — Сообразно директивам пославшей меня власти, а также в интересах рабочих, отчасти же и в ваших интересах, я должен вам, милостивый государь, сказать следующее… — прокурор сморщился, схватился за дряблую, припухшую щеку и почмокал.
— Что, зубы?
— Да, проклятые!.. Дупло.
— Не желаете ль коньяку? Радикальное средство.
— Нет, спасибо. Бросил… Аорта, понимаете. Смертельная болезнь. Воспрещено. Строжайше. Ах, проклятые!..
— А вы попробуйте пренебречь запрещением, — с насмешливостью сказал Прохор. — Если ограничивать себя лишь, дозволенным, рискуешь обратиться в нуль, и жизнь покажется тюрьмой: того нельзя, этого нельзя. Я сам себе запрещаю и разрешаю.
— Да. Ваша логика, простите, весьма примитивна. Это логика людей мертвой хватки, простите. На эту тему я как раз обязан с вами, милостивый государь, поговорить. Кстати замечу, что я испытываю некоторую неловкость вести разговор в вашем кабинете, а не…
— Простите, господин прокурор, но я ведь передал в телефон вашему чиновнику, что я болен…
— Ах, да! Доктор запретил вам выходить, но вы разве не могли, по вашей же теории, пренебречь этим запрещением? Ясно. Вы делаете только то, что выгодно вам. Итак, вот в чем… — прокурор опять схватился за щеку и, припадая на правую ногу, забегал по комнате.
Из граненого графина Прохор налил в две серебряные стопки дорогого коньяку и достал из шкафчика тонко нарезанный лимон. Прокурор любил выпить, у прокурора пошла слюна.
— Прошу. Кажется — Василий Васильич? Прокурор сморщился в убийственную гримасу, застонал и, отчаянно взмахнув рукой, опорожнил серебряную стопку.
Прохор посмотрел на него смело и нахально:
— Помогло?
— Не знаю. Как будто. Пауза.
— Итак, совершенно официально… На ваших предприятиях, милостивый государь, наблюдается сплошное нарушение обязательных постановлений правительства от двенадцатого июня тысяча девятьсот третьего года. Вы знакомы с этими постановлениями? Вот они-с… — И прокурор, выхватив из кармана форменной тужурки большую брошюру, потряс ею в воздухе. — Да-с!.. Прочтите: жилые помещения для рабочих должны быть светлы, сухи, оконные рамы непременно двойные, и так далее, и так далее. А у вас что? Не жилища, а могилы. Кто вам разрешил строить так, как вы строили?
— Я.
— Вы подлежите за это ответственности. Люди не скоты. Я настаиваю, чтоб все бараки были перестроены. Слышите, милостивый государь, я настаиваю…
Прохор улыбнулся в бороду, наполнил стопки, сказал:
— Я сразу этого сделать не могу.
— У рабочих нет на руках расчетных книжек. Они не знают, сколько ими заработано денег. Где эти книжки?
Прохор опять сдвинул брови, но тотчас же, мягко улыбнувшись, сделал легкий жест рукой:
— Василий Васильич, прошу.
Прокурор схватился за щеку, застонал и выпил. Пепельно-желтое лицо его стало розовым, глаза приобрели блеск.
Длительная пауза. Прохор ходил по кабинету.
— Расчетные книжки находятся в конторе. Это упущение. Я много раз говорил, теперь прикажу раздать их рабочим.
— Пожалуйста, Прохор Петрович, пожалуйста, — сказал прокурор обмякшим басом. Вновь молчание.
— Действует?
— Действует, — сказал прокурор. Он по-орлиному насупил густые брови и стал похож на Бисмарка. Прохор вновь налил стопки.
— Я вас, Василий Васильич, внимательно слушаю.
— Да! — и прокурор, грозно вскинув палец вверх, задвигал бровями. — Вы плохой король в своем государстве, извините за выражение. Ваши подданные стонут от ваших сатрапов и от вас самих. Я знаю… Вы…
— Простите, господин прокурор. Если мне во всем мирволить своим подданным, то я сам обратился бы в плохого подданного своего государя. А я смею думать, что кой-какую пользу нашему отечеству приношу.. — .
— Да-да! Да-да. Кто же это отрицает? Но вы нарушаете установленные правительством нормы работ. Вы совершенно обесцениваете труд, рабочий день у вас чрезмерен, жилищные условия из рук вон плохи, обсчет, обмер рабочих, тухлые продукты и.., простите.., какой-то.., какой-то.., извините за выражение, какой-то невыразимый.., этот.., этот… — прокурору неудержимо захотелось выпить, он схватился за щеку. — О, проклятый!..
— Прошу вас.
Прокурор застонал, выпил и закусил лимоном. Стал с интересом рассматривать картину Шишкина, большие елизаветинские часы.
— Да-с! — воскликнул прокурор и, подойдя к Прохору, загрозил ему скрюченным пальцем. — Я настаиваю на этом. Да-с, да-с, да-с… Вы немедленно должны пойти на уступки. Прибавка рабочим двадцати пяти процентов платы, увольнение Ездакова, реорганизация всего дела, возвращение Протасова, да-с, да-с, да-с, прошу не возражать. Вообще вы должны все это проделать завтра же, завтра же!
Прохор открыто засмеялся в лицо прокурору, налил коньяку, сказал:
— Вы, Василий Васильич, очень легко, даже до смешного наивно желаете распоряжаться моими делами и моими капиталами. Да кто их наживал, позвольте вас, господин прокурор, спросить: вы или я?
— Совершенно верно, вы. Но в этом вам помогали и рабочие. На семьдесят процентов, может быть.
— Ах, так? Ну, тогда, конечно. Прошу. Выпили. Прохор налил еще.
— Действует?
— Действует, — сказал прокурор. — Зуб успокоился. Глаза прокурора слипались, нос навис на губы. Длительная пауза. Прокурор стал слегка подремывать.
— Василий Васильич! Дорогой мой… — голос Прохора весь в зазубринах. Прокурор приоткрыл глаза. — Я имею сильную, весьма сильную заручку в Петербурге. И члены
Государственной думы и даже кой-кто из министров. (Прокурор приоткрыл глаза шире.) Вы не забывайте, что я один из крупнейших капиталистов России. Поэтому, милый мой, давайте лучше жить дружно. Я половину этих рабочих уволю, другая половина останется. На днях придет новая партия в четыреста человек, и чрез неделю у меня будет избыток в рабочей силе. Голодной скотинки на наш век хватит. Но я от своего принципа не отступаю. Я даю народу минимум, беру максимум. И потом — если я уступлю сегодня, то вынужден буду сделать это и завтра, и послезавтра… Ноготок увяз — всей птичке пропасть!
— Да-с! Я вас вполне понимаю, — окончательно проснулся прокурор и выпил пятую стопку коньяку без приглашенья. — Да-с… Но я обязан действовать в контакте с губернатором. И вообще.., и вообще.., такова воля его превосходительства. Что? Он ждет мирного окончания забастовки. Что?
Прохор открыл средний ящик письменного стола.
— Я дам его превосходительству исчерпывающие объяснения. Я уверен, что он меня поймет. А это вот вам, — и Прохор Петрович вручил прокурору запечатанный пятью сургучными печатями пакет.
— Что это?
— Десять тысяч.
Прокурор побагровел, выпучил глаза, затряс, как паралитик, головой и, размахнувшись, швырнул пакет Прохору в лицо:
— Как вы смели! Взятка?! Подкуп?! Я вас прикажу арестовать. Сейчас же! Немедленно же!..
Прокурор крепки зашагал к выходу, схватил стоявшую возле камина крючковатую свою палку и, хлопнув дверью, вышел.
У Прохора зарябило в глазах.
Выселение рабочих властью прокурора приостановлено. Пристав не знал, как себя вести. Растерялся и судья. Пристав пришел к судье совещаться. Оба напились в стельку. Рабочие собирались идти к прокурору всем народом.
Прохор личного ареста не боялся, считал такой акт совершенно невозможным. «Прокурор дурачина, — думал он, — на него действует лишь коньяк, взятка не действует». Выбитые из колеи ум и сердце Прохора требовали встряски.
Направился к Наденьке. Пристава нет. Сидели долго, до седого вечера. Говорили с расстановкой, вдумчиво. О чем говорили — неизвестно. Знал лишь волк. Прохор давал Наденьке какие-то инструкции. Наденька утвердительно кивала головой.
— Поняла ли?
— Поняла… Все выполню.
Ночью, при участии ротмистра, в поселке и бараках произведены новые аресты. Попался и Петя Книжник.
Ночью же, приказом прокурора; арестован Фома Григорьевич Ездаков. Прокурором был подписан ордер и на арест рыжеусого заведующего питанием Ивана Стервякова, но тот, опасаясь мести рабочих, дня три тому назад удрал в тайгу.
Народ чем свет узнал об аресте своего заклятого врага Фомки Ездакова и об обыске в квартире Ивана Стервякова, жулика и прощелыги. Рабочие, совершенно разобщенные с забастовочным комитетом, по близорукости своей вообразили, что прокурор целиком на стороне народа.
— Братцы! Прокурор за нас. Так думала и Наденька. Наденька действовала. Ее дружки сидели в каждом предприятии, знали, как вести себя. Наденька с головой вбухалась в крепкие сети Прохора Петровича. Это роковое влияние громовщины господствовало всюду: в него попадал всякий, кого ловила на жизненном пути удавка Прохора. Так, возвращался в резиденцию Андрей Андреевич Протасов; переводился под конвоем в село Разбой, по соседству к Шапошникову, бывший прокурор Стращалов, ныне ссыльнопоселенец; выехала домой Нина с дочкой Верочкой; выиграл в Питере большие деньги поручик Приперентьев и через взятку обдумывал поход на золотой прииск Прохора; мечтал вновь попасть на службу к Прохору Петровичу злополучный инженер Владислав Викентьевич Парчевский, до сих пор влюбленный в Нину. Все они, эти люди, так или иначе соприкоснулись своей судьбой с жизненными путями Прохора.
14
— ..Носятся разные провокационные слухи, — выходя из дому, сетует отец Александр отцу Ипату и хватается за голову. — Сюда идет мирная толпа… Боюсь… Не знаю, что предпринять.
— Смиренно лицезреть… Что можем мы предпринять против властей предержащих? Мы бессильны, — трясет головой толстобрюхенький отец Ипат.
— ..Разика два-три пальнуть будет весьма полезно, — говорит офицер Борзятников офицеру Усачеву.
— Да, конечно, — отвечает толстяк Усачев. — У вас, кажется, опыт был — У меня нет, а вот у ротмистра — да. Девятого января в Питере орудовал.
— Вы не позволите! Вы не посмеете этого! — кричит в телефон Кэтти.
— Милая Кэтти, успокойтесь, — тихо отвечает ей Борзятников. — Все произойдет как надо.
…И еще четыре звонка жандармскому ротмистру, ранним утром — тревожные, с четырех разных пунктов.
— Рабочие нашего участка сегодня собираются идти в поселок подавать прошение прокурору. Не верьте им, ротмистр. Они идут, чтоб обезоружить солдат, убить начальников, произвести погром и грабеж.
И с второго, и с третьего, и с четвертого пунктов почти слово в слово-Это говорили четыре провокатора в четыре жутких голоса. Смысл этих слов был внушен им Наденькой, а Наденьке — Прохором Петровичем. Ротмистр несколько перетрусил. У ротмистра сразу испортился желудок. Ротмистр объявил солдатам:
— Будьте, братцы, начеку. Я имею сведения, что толпа придет сюда обезоружить вас и растерзать. — Прокурор смертельно болен. Угрожала аорта. Вчерашняя стычка с Прохором и коньяк сделали свое дело. Возле прокурора врач. Ротмистр приводит свои доводы. Прокурор отмахивается рукой, задыхаясь, говорит:
— Вы, ротмистр, теряете самообладание. Рабочих можно остановить и не стрельбой. Я заявляю вам — я против… Впрочем, если у вас неопровержимые данные и раз вам вверена власть чуть ли не Петербургом…
— Вот телеграмма…
— В таком случае действуйте, конечно, на свой страх и риск… Я очень, очень болен. Я умываю руки.
…Встретив доктора, жандармский ротмистр спросил его:
— Слушайте, Ипполит Ипполитыч, а как у вас насчет перевязочных средств?
Предлагаю вам экстренно все привести в порядок: койки, операционную, медицинский персонал.. К завтрему чтоб…
— Слушаю-с. А, смею спросить, зачем?
— Ну, на всякий случай. Ну, мало ли… До свиданья.
Поздно вечером Ипполит Ипполитыч зашел в кабинет Громова. Хозяин бледен. Третий день он ни капли не пьет. Од весь в напряжении. Упорство бастующих рабочих бесит его.
— Прохор Петрович, — начал доктор. — Знаете ли вы, что у нас готовится пролитие крови? Я сегодня встретил фон Пфеффера, — и доктор взволнованным голосом рассказал о приказе жандарма.
— Ну и что ж? — насупился Прохор.
— Я пришел, Прохор Петрович, умолять вас предотвратить кровопролитие. Все зависит от вас. Ведь это же ужасно, Прохор Петрович.
Прохор набычился, встал, крикливо ответил:
— Может быть, вы желаете» чтоб вас вместо ротмистра назначили командующим вооруженными силами? Ах, нет? Ну так и молчите, пожалуйста. Да-да! Прошу вас. Мы сами знаем, что делаем. За нас закон!
Доктор вздохнул, поправил дымчатые очки и, рискуя претерпеть грубость хозяина, сказал:
— Очень жаль, что здесь нет Нины Яковлевны. Я уверен, что, будь он» дома…
— Ха! Вы уверены? А вот Прохор Громов говорит вам, что если б она посмела ввязаться, я бы ее вздул арапником и приказал арестовать. Идите, исполняйте то, что вам приказано ротмистром, и не суйте нос не в свое дело. Прощайте…
Прохор остался один. В окаменелой, неподвижности просидел битый час. Мысли, одна мрачней другой, одолевали его. Ему то и дело звонили по телефону. Он на звонки не отвечал и никого принимать не велел. Всю ночь провел без сна.
А этой ночью жандармским ротмистром, при участии мирового судьи, были арестованы многие выборные и уцелевшие члены забастовочного комитета.
Утром, чуть свет, известие о разгроме рабочих организаций разнеслось повсюду. В бараках, в казармах, в тайге, на заводах и приисках рабочие стали быстро гуртоваться. Собрания были крикливы. Возбужденная масса с негодованием выражала свою волю.
— Протасова нет, Абросимов тряпка, хозяин зверь. Идем, братцы, к прокурору!.. Пусть освободит наших выборных. Чем они виноваты? А?!
— Бей полицию! Бей жандармского барина! Бей пристава! — буйно орали приискатели. Но их останавливали:
— Еще, ребята, надо требовать заработанные деньги да паек. А нет — все ихние амбары расшибем! Нечего нам овечками-то прикидываться. Казаки со стражниками в нас не станут стрелять, а приезжих солдатишек мы в капусту искрошим.
В пять часов утра рабочие прииска «Нового» тысячной толпой повалили на прииск «Достань». Там уже шумели рабочие приисков «Веселенького», «Богатого», «Находки».
Подтягивался народ с механического и трех лесопильных заводов. На общем собрании решено идти к прокурору всем народом, всем миром и лично заявить ему, что подстрекателей к забастовке среди рабочих нет, что каждый из них бастует сам по себе, на свой страх и риск, а поэтому пусть прокурор немедленно же освободит всех арестованных товарищей.
В десять часов утра вся масса двинулась к главной конторе, в резиденцию «Громово».
Единая цель многотысячной толпы — подать прокурору «жалобную» докладную записку, а также вручить ему сотни четыре личных прошений.
По дороге к толпе примыкали землекопы, лесорубы, рабочие с мельниц, со шпалопропитного завода, с росчистей. Толпа росла.
В это же утро к хозяину явился робкий, встревоженный инженер Абросимов. У Прохора под глазами мешки, цвет лица изжелта-серый. Своего подначального он принял холодно:
— Что? С советами? Да что вы на самом деле! То один, то другой… Тьфу!
— Позвольте, Прохор Петрович, я еще рта не раскрыл, а вы уже… Да, знаете.., положение аховое. Рабочие огромной толпой идут сюда.
— Плевал я на толпу, — запальчиво сказал Прохор, и мутные от бессонницы глаза его засверкали.
— Нет-с, Прохор Петрович, с огнем шутить опасно. И — позвольте вам доложить: третьего дня утром, с риском для жизни, я обошел семь бараков; Прохор Петрович, я говорил рабочим: «Ребята, становитесь на работы, а я даю вам слово уговорить хозяина, он постепенно исполнит все ваши требования…»
— Фига! Фига! — закричал Прохор; голос его хрипел, глаза прыгали. — Я вам приказываю, поезжайте сейчас же по всем баракам и говорите рабочим: «Подлец хозяин ни на какие уступки не пойдет!.. Подлец хозяин плюет на ваши требования!»
Поняли, Абросимов? И пусть они, сволочи, посмеют поднять открытый бунт. Пусть!.. Они тогда увидят, что мы-с ними сделаем. Я сам буду их расстреливать из собственных пушек!.. Бац — и мокренько… Вы, Абросимов, еще мало знаете меня…
Закусив прыгающие губы, инженер Абросимов понуро отошел к окну. К дому подкатил в сопровождении конвоя ротмистр фон Пфеффер. Он вошел в кабинет, гремя шпорами, браво, воинственно. Однако лицо его бледно, бачки топорщились.
— Идут?
— Идут, Прохор Петрович. Я приказал стянуть на бугор возле штабелей все вооруженные силы.
Из окна Абросимов видел, как бегут с ружьями солдаты, проехал на рысях отряд стражников, несутся собачонки, мальчишки, спешат бабы, старики.
— Карл Карлыч, милый, — начал Прохор протестующим голосом с нотками жалобы и стиснул в замок кисти рук. — Вот они, то один, то другой… Вчера даже поп приходил, отец Александр. И все словно сговорились: «Пойдите на уступки, пойдите на уступки!» Да не могу я, премудрые мои советчики, не могу!.. Я тогда сорву все мои планы. Если им дать потачку, не я буду хозяин, а они. И я — пропал. Понимаете — пропал!
— Любезнейший Прохор Петрович, — нетерпеливо перебил его ротмистр. — Время моих переговоров с вами кончилось. Сейчас — момент действия. Я имею директивы правительства пустить в ход вооруженную силу…
— Ну так и действуйте. Карл Карлыч. И действуйте…
— Да! Но я должен предуведомить вас, что толпа — в четыре тысячи с лишком, что толпа вооружена, моих же солдат девяносто семь человек-с.
— Что ж, трусите?
— Нет-нет! Нет-нет! — завилял глазами ротмистр и чуть попятился от Прохора. — Но я должен честно сказать, что ежели, боже упаси… Вы понимаете? Тогда нам никому не сдобровать, вы же поплатитесь жизнью в первую голову.
Надбровные морщины Прохора резко задвигались. Инженер Абросимов все еще трясся у окна. Ротмистр фон Пфеффер, оценив действие на Прохора Громова пугающих слов своих, нервно покашлял в фуражку и торжественно звякнул шпорами:
— Итак, Прохор Петрович, ваше слово! Значит, уступок рабочим с вашей стороны не будет?
Пыхтящее молчание. Абросимов было посунулся к хозяину. Меж сдвинутых бровей Прохора врубилась вертикальная складка. Он резко ответил:
— Нет!
— В таком случае… Господин Абросимов, идемте, нас ждут.
Через минуту залились бубенцы, тройка уехала на поле действий. Шумно дыша чрез ноздри, Прохор с биноклем — к окну. Странная тишина за окном, солнце и вызывающий бряк бубенцов. Из окна не видать ни пригорка с солдатами, ни дороги, по которой движутся толпы рабочих.
Прохор Петрович позвонил лакею, приказал заложить скорей тройку каурых, заседлать жеребца и в торбу — «чего-нибудь жрать». Из несгораемого шкафа суетливо достал стальную шкатулку с бриллиантами Нины, положил ее в охотничью сумку, сунул туда же пять крупных самородков, все это снова запер в несгораемый шкаф и чуть не бегом — на чердак. Выбрался чрез слуховое окно на крышу, спрятался за печную трубу и стал смотреть в бинокль. Глаза его расширились и сузились, сердце упало…
…Речка прорезала поселок и впала в Угрюм-реку. Мост через речку; из тайги через мост широкая дорога, по ней должны показаться почти четырехтысячной толпой рабочие. По ею сторону речки, в полверсте от моста, на возвышенном, покрытом луговиной взлобке — цепь вооруженных солдат. Они заграждают дуть в центр поселка. Ими командуют безусый толстяк Усачев и усатый Борзятников. Сзади солдат на бугорке — жандармский ротмистр Карл Карлович фон Пфеффер, пристав, судья, горный инженер Абросимов. К их услугам готовые ринуться на толпу верховые стражники с жандармами. С горки видно и мост, и дорогу, и весь плац. По обе стороны дороги, между мостом и солдатами огромные, в высоту человека, штабели шпаж; она тянутся сажен на сто, образуя неширокий коридор. Толпа, пройдя мост, неминуемо должна попасть в этот коридорчик, как в ловушку.
В небе полное солнцесияние. Из тайги движется огромная толпа. Она заливает всю дорогу, хвост ее увяз в тайге. Почти все по-праздничному одеты. У многих в руках маленькие узелки с едой. Пока шли лесом, играли на гармошках. Лица рабочих в светлой надежде: сейчас все благополучно разрешится, они потолкуют с прокурором, кое-что уступят хозяину, хозяин уступит им, и — завтра с богом на работу.
Впереди, в красной рубахе, в продегтяренных сапогах высокий старик Константин Фарков. Чрез шею и во всю грудь серебряная цепочка с часами. Все шли «вожжой», тихо, весело.
— Остановить, остановить! — меняясь в лице, орет ротмистр фон Пфеффер, и три жандарма со стражниками скачут на толпу. Толпа в версте. Всадники перемахивают мост, подлетают к народу.
— Стой! Стой! Ни с места…
— Почему такое? Мы мирные. Мы к прокурору.
— Стой! Стой!
На толпу, как на отару овец борзая, скачет офицер Борзятников. Картуз лихо заломлен, в глазах помешательство. Пред ним не толпа мирных людей, — пред ним коварнейший враг, жаждущий его крови.
— Стой, сволочи, стой… Стрелять будем…
— Сам сволочь… Да ты очумел?.. За что стрелять?..
— Расходись! Расходись!
Сзади неожиданно вылетает из тайги взмыленная тройка. Инженер Протасов выпрыгнул из кибитки и махом к начальствующей группе. В его лице дрожит каждый мускул, кровь тугими ударами бьет в виски.
— В чем дело, господа?!
— Вы кто такой?
— Разве не узнали, ротмистр? Я — Протасов.
— Ах, пардон. Но какое отношение вы имеете ко всему этому? Вы ж бросили службу.
— Я вернулся. Вот пригласительная телеграмма Прохора Петровича. Я переговорю с рабочими. Я их успокою. Они мне поверят.
— Время переговоров кончено. Впрочем, попытайтесь… Сами же разводите крамолу… Черт вас побери!..
Но эти последние слова были пущены Протасову в спину, он не слыхал их. Он что есть духу неуклюже побежал, суча локтями, навстречу толпе, голова которой уже стала выплывать из коридора штабелей, а хвост все еще шел по мосту.
— Ребята!! Товарищи! — задыхаясь, взвыл на бегу Протасов. — Остановитесь! Остановитесь! Вы на гибель идете, на расстрел.
— Сто-о-о-й! — во всю мочь заорал Фарков и, повернувшись лицом к толпе, замахал руками:
— Стой, стой! — Но толпа, ничего не видя и не слыша в коридоре, все валила и валила, сминая передние ряды, — толпу подпирал вливавшийся в коридор оглохший, незрячий хвост.
— Стой! стой, сто-о-о-й!!
— Стой, ребята, стой!.. Барин Протасов с нами. Протасов вернулся! Протасов хочет говорить!
На горе, у церкви — группа любопытных. По откосу к солдатам и к толпе перебегают ребятишки и собаки. Оба священника с тростями в дрожащих руках тоже на горе.
Многие рабочие уже вскарабкались на штабели, кричали что есть силы:
— Стой! стой! Не напирай!!
Часть толпы, успевшая выкатиться сажен на тридцать из коридора, широко растеклась и стала. Впереди толпы — оттиснутый народом Протасов. Курильщики вынули кисеты, начали закуривать. Несколько десятков рабочих свернули на другую окольную, ведущую к конторе дорогу, чтоб уйти от греха подальше. Впоследствии оказалось, что эта группа мирно настроенных рабочих и была причиной происшедшей сумятицы.
Невнятно проиграли у солдат сигнальные рожки. Этих предупреждающих звуков за шумом, за говором никто не слыхал в толпе.
— Ребята! Вы идете на смерть. Разве не видите?.. Там солдаты! — Пот катился с возбужденного лица Протасова, лицо дрожало, дрожал и голос.
— Товарищ Протасов! Барин! Андрей Андреич! — кольцом окружили Протасова рабочие, жарко дышали, пускали из ноздрей и ртов табачный дым. — Мы мирно! Мы бастуем… Мы к прокурору.., с открытой душой.
— Где выборные?.. Давайте прошение!.. — взывал Протасов.
— Эй, выборные!.. К Протасову!.. И там, на взлобке:
— Братцы, нас обходят… — трусливо проблеял какой-то низколобый солдат, кося глазом на идущих окольной дорогой несколько десятков рабочих. И сразу по шеренге прокатился трепет.
— Глянь, глянь! И впрямь обходят… — заежились, зашептали солдаты. Им стало страшно, как на войне перед началом боя.
Ротмистр фон Пфеффер оторвал от бинокля остеклевшие, в холодном огне, глаза. Выпирая из коридора, толпа возле Фаркова и Протасова быстро увеличивалась.
— Господин ротмистр, — приложив руку к огромному, нависшему на нос козырьку, протряс брюхом Усачев. — Неприятель близок. Ни минуты больше!
Ротмистр бел, как полотно; губы прыгают, пальцы рук в корчах. В малодушном шепоте солдат, в озлобленном пыхтенье Усачева, в заполошных ударах собственного сердца ему мерещится адский голос телефона: «Не верьте рабочим, они идут, чтобы убить начальников…» И широко открытые глаза его видят то, чего нет. Они видят мчащуюся на него остервенелую толпу. Еще миг — и он будет растерзан.
— Они бегут.
Ротмистр фон Пфеффер судорожно стиснул зубы, качнулся, зажмурился.
— Прошу, господин ротмистр, немедленно же передать командование мне… Нас сомнут!..
Ротмистр открыл глаза, приосанился: «вот я ж им, мерзавцам…» и свирепо взмахнул платком.
Толстяк Усачев, сразу подтянувшись, браво повернулся к солдатам, сиплым голосом скомандовал:
— Повзводно пачками…
Офицер Борзятников, выпуча закровянившиеся глаза, ошалело шагал сзади шеренги солдат, грозил револьвером:
— Целься верней! Кто будет мазать, пристрелю на месте…
— Пли!
Запахло тухлым дымом. По толпе широко стегнул свинец.
Инженер Протасов резко повернулся на выстрелы, замахал платком и белой фуражкой и, падая на колени в пыль, надрывно закричал:
— Смиренно лицезреть… Что можем мы предпринять против властей предержащих? Мы бессильны, — трясет головой толстобрюхенький отец Ипат.
— ..Разика два-три пальнуть будет весьма полезно, — говорит офицер Борзятников офицеру Усачеву.
— Да, конечно, — отвечает толстяк Усачев. — У вас, кажется, опыт был — У меня нет, а вот у ротмистра — да. Девятого января в Питере орудовал.
— Вы не позволите! Вы не посмеете этого! — кричит в телефон Кэтти.
— Милая Кэтти, успокойтесь, — тихо отвечает ей Борзятников. — Все произойдет как надо.
…И еще четыре звонка жандармскому ротмистру, ранним утром — тревожные, с четырех разных пунктов.
— Рабочие нашего участка сегодня собираются идти в поселок подавать прошение прокурору. Не верьте им, ротмистр. Они идут, чтоб обезоружить солдат, убить начальников, произвести погром и грабеж.
И с второго, и с третьего, и с четвертого пунктов почти слово в слово-Это говорили четыре провокатора в четыре жутких голоса. Смысл этих слов был внушен им Наденькой, а Наденьке — Прохором Петровичем. Ротмистр несколько перетрусил. У ротмистра сразу испортился желудок. Ротмистр объявил солдатам:
— Будьте, братцы, начеку. Я имею сведения, что толпа придет сюда обезоружить вас и растерзать. — Прокурор смертельно болен. Угрожала аорта. Вчерашняя стычка с Прохором и коньяк сделали свое дело. Возле прокурора врач. Ротмистр приводит свои доводы. Прокурор отмахивается рукой, задыхаясь, говорит:
— Вы, ротмистр, теряете самообладание. Рабочих можно остановить и не стрельбой. Я заявляю вам — я против… Впрочем, если у вас неопровержимые данные и раз вам вверена власть чуть ли не Петербургом…
— Вот телеграмма…
— В таком случае действуйте, конечно, на свой страх и риск… Я очень, очень болен. Я умываю руки.
…Встретив доктора, жандармский ротмистр спросил его:
— Слушайте, Ипполит Ипполитыч, а как у вас насчет перевязочных средств?
Предлагаю вам экстренно все привести в порядок: койки, операционную, медицинский персонал.. К завтрему чтоб…
— Слушаю-с. А, смею спросить, зачем?
— Ну, на всякий случай. Ну, мало ли… До свиданья.
Поздно вечером Ипполит Ипполитыч зашел в кабинет Громова. Хозяин бледен. Третий день он ни капли не пьет. Од весь в напряжении. Упорство бастующих рабочих бесит его.
— Прохор Петрович, — начал доктор. — Знаете ли вы, что у нас готовится пролитие крови? Я сегодня встретил фон Пфеффера, — и доктор взволнованным голосом рассказал о приказе жандарма.
— Ну и что ж? — насупился Прохор.
— Я пришел, Прохор Петрович, умолять вас предотвратить кровопролитие. Все зависит от вас. Ведь это же ужасно, Прохор Петрович.
Прохор набычился, встал, крикливо ответил:
— Может быть, вы желаете» чтоб вас вместо ротмистра назначили командующим вооруженными силами? Ах, нет? Ну так и молчите, пожалуйста. Да-да! Прошу вас. Мы сами знаем, что делаем. За нас закон!
Доктор вздохнул, поправил дымчатые очки и, рискуя претерпеть грубость хозяина, сказал:
— Очень жаль, что здесь нет Нины Яковлевны. Я уверен, что, будь он» дома…
— Ха! Вы уверены? А вот Прохор Громов говорит вам, что если б она посмела ввязаться, я бы ее вздул арапником и приказал арестовать. Идите, исполняйте то, что вам приказано ротмистром, и не суйте нос не в свое дело. Прощайте…
Прохор остался один. В окаменелой, неподвижности просидел битый час. Мысли, одна мрачней другой, одолевали его. Ему то и дело звонили по телефону. Он на звонки не отвечал и никого принимать не велел. Всю ночь провел без сна.
А этой ночью жандармским ротмистром, при участии мирового судьи, были арестованы многие выборные и уцелевшие члены забастовочного комитета.
Утром, чуть свет, известие о разгроме рабочих организаций разнеслось повсюду. В бараках, в казармах, в тайге, на заводах и приисках рабочие стали быстро гуртоваться. Собрания были крикливы. Возбужденная масса с негодованием выражала свою волю.
— Протасова нет, Абросимов тряпка, хозяин зверь. Идем, братцы, к прокурору!.. Пусть освободит наших выборных. Чем они виноваты? А?!
— Бей полицию! Бей жандармского барина! Бей пристава! — буйно орали приискатели. Но их останавливали:
— Еще, ребята, надо требовать заработанные деньги да паек. А нет — все ихние амбары расшибем! Нечего нам овечками-то прикидываться. Казаки со стражниками в нас не станут стрелять, а приезжих солдатишек мы в капусту искрошим.
В пять часов утра рабочие прииска «Нового» тысячной толпой повалили на прииск «Достань». Там уже шумели рабочие приисков «Веселенького», «Богатого», «Находки».
Подтягивался народ с механического и трех лесопильных заводов. На общем собрании решено идти к прокурору всем народом, всем миром и лично заявить ему, что подстрекателей к забастовке среди рабочих нет, что каждый из них бастует сам по себе, на свой страх и риск, а поэтому пусть прокурор немедленно же освободит всех арестованных товарищей.
В десять часов утра вся масса двинулась к главной конторе, в резиденцию «Громово».
Единая цель многотысячной толпы — подать прокурору «жалобную» докладную записку, а также вручить ему сотни четыре личных прошений.
По дороге к толпе примыкали землекопы, лесорубы, рабочие с мельниц, со шпалопропитного завода, с росчистей. Толпа росла.
В это же утро к хозяину явился робкий, встревоженный инженер Абросимов. У Прохора под глазами мешки, цвет лица изжелта-серый. Своего подначального он принял холодно:
— Что? С советами? Да что вы на самом деле! То один, то другой… Тьфу!
— Позвольте, Прохор Петрович, я еще рта не раскрыл, а вы уже… Да, знаете.., положение аховое. Рабочие огромной толпой идут сюда.
— Плевал я на толпу, — запальчиво сказал Прохор, и мутные от бессонницы глаза его засверкали.
— Нет-с, Прохор Петрович, с огнем шутить опасно. И — позвольте вам доложить: третьего дня утром, с риском для жизни, я обошел семь бараков; Прохор Петрович, я говорил рабочим: «Ребята, становитесь на работы, а я даю вам слово уговорить хозяина, он постепенно исполнит все ваши требования…»
— Фига! Фига! — закричал Прохор; голос его хрипел, глаза прыгали. — Я вам приказываю, поезжайте сейчас же по всем баракам и говорите рабочим: «Подлец хозяин ни на какие уступки не пойдет!.. Подлец хозяин плюет на ваши требования!»
Поняли, Абросимов? И пусть они, сволочи, посмеют поднять открытый бунт. Пусть!.. Они тогда увидят, что мы-с ними сделаем. Я сам буду их расстреливать из собственных пушек!.. Бац — и мокренько… Вы, Абросимов, еще мало знаете меня…
Закусив прыгающие губы, инженер Абросимов понуро отошел к окну. К дому подкатил в сопровождении конвоя ротмистр фон Пфеффер. Он вошел в кабинет, гремя шпорами, браво, воинственно. Однако лицо его бледно, бачки топорщились.
— Идут?
— Идут, Прохор Петрович. Я приказал стянуть на бугор возле штабелей все вооруженные силы.
Из окна Абросимов видел, как бегут с ружьями солдаты, проехал на рысях отряд стражников, несутся собачонки, мальчишки, спешат бабы, старики.
— Карл Карлыч, милый, — начал Прохор протестующим голосом с нотками жалобы и стиснул в замок кисти рук. — Вот они, то один, то другой… Вчера даже поп приходил, отец Александр. И все словно сговорились: «Пойдите на уступки, пойдите на уступки!» Да не могу я, премудрые мои советчики, не могу!.. Я тогда сорву все мои планы. Если им дать потачку, не я буду хозяин, а они. И я — пропал. Понимаете — пропал!
— Любезнейший Прохор Петрович, — нетерпеливо перебил его ротмистр. — Время моих переговоров с вами кончилось. Сейчас — момент действия. Я имею директивы правительства пустить в ход вооруженную силу…
— Ну так и действуйте. Карл Карлыч. И действуйте…
— Да! Но я должен предуведомить вас, что толпа — в четыре тысячи с лишком, что толпа вооружена, моих же солдат девяносто семь человек-с.
— Что ж, трусите?
— Нет-нет! Нет-нет! — завилял глазами ротмистр и чуть попятился от Прохора. — Но я должен честно сказать, что ежели, боже упаси… Вы понимаете? Тогда нам никому не сдобровать, вы же поплатитесь жизнью в первую голову.
Надбровные морщины Прохора резко задвигались. Инженер Абросимов все еще трясся у окна. Ротмистр фон Пфеффер, оценив действие на Прохора Громова пугающих слов своих, нервно покашлял в фуражку и торжественно звякнул шпорами:
— Итак, Прохор Петрович, ваше слово! Значит, уступок рабочим с вашей стороны не будет?
Пыхтящее молчание. Абросимов было посунулся к хозяину. Меж сдвинутых бровей Прохора врубилась вертикальная складка. Он резко ответил:
— Нет!
— В таком случае… Господин Абросимов, идемте, нас ждут.
Через минуту залились бубенцы, тройка уехала на поле действий. Шумно дыша чрез ноздри, Прохор с биноклем — к окну. Странная тишина за окном, солнце и вызывающий бряк бубенцов. Из окна не видать ни пригорка с солдатами, ни дороги, по которой движутся толпы рабочих.
Прохор Петрович позвонил лакею, приказал заложить скорей тройку каурых, заседлать жеребца и в торбу — «чего-нибудь жрать». Из несгораемого шкафа суетливо достал стальную шкатулку с бриллиантами Нины, положил ее в охотничью сумку, сунул туда же пять крупных самородков, все это снова запер в несгораемый шкаф и чуть не бегом — на чердак. Выбрался чрез слуховое окно на крышу, спрятался за печную трубу и стал смотреть в бинокль. Глаза его расширились и сузились, сердце упало…
…Речка прорезала поселок и впала в Угрюм-реку. Мост через речку; из тайги через мост широкая дорога, по ней должны показаться почти четырехтысячной толпой рабочие. По ею сторону речки, в полверсте от моста, на возвышенном, покрытом луговиной взлобке — цепь вооруженных солдат. Они заграждают дуть в центр поселка. Ими командуют безусый толстяк Усачев и усатый Борзятников. Сзади солдат на бугорке — жандармский ротмистр Карл Карлович фон Пфеффер, пристав, судья, горный инженер Абросимов. К их услугам готовые ринуться на толпу верховые стражники с жандармами. С горки видно и мост, и дорогу, и весь плац. По обе стороны дороги, между мостом и солдатами огромные, в высоту человека, штабели шпаж; она тянутся сажен на сто, образуя неширокий коридор. Толпа, пройдя мост, неминуемо должна попасть в этот коридорчик, как в ловушку.
В небе полное солнцесияние. Из тайги движется огромная толпа. Она заливает всю дорогу, хвост ее увяз в тайге. Почти все по-праздничному одеты. У многих в руках маленькие узелки с едой. Пока шли лесом, играли на гармошках. Лица рабочих в светлой надежде: сейчас все благополучно разрешится, они потолкуют с прокурором, кое-что уступят хозяину, хозяин уступит им, и — завтра с богом на работу.
Впереди, в красной рубахе, в продегтяренных сапогах высокий старик Константин Фарков. Чрез шею и во всю грудь серебряная цепочка с часами. Все шли «вожжой», тихо, весело.
— Остановить, остановить! — меняясь в лице, орет ротмистр фон Пфеффер, и три жандарма со стражниками скачут на толпу. Толпа в версте. Всадники перемахивают мост, подлетают к народу.
— Стой! Стой! Ни с места…
— Почему такое? Мы мирные. Мы к прокурору.
— Стой! Стой!
На толпу, как на отару овец борзая, скачет офицер Борзятников. Картуз лихо заломлен, в глазах помешательство. Пред ним не толпа мирных людей, — пред ним коварнейший враг, жаждущий его крови.
— Стой, сволочи, стой… Стрелять будем…
— Сам сволочь… Да ты очумел?.. За что стрелять?..
— Расходись! Расходись!
Сзади неожиданно вылетает из тайги взмыленная тройка. Инженер Протасов выпрыгнул из кибитки и махом к начальствующей группе. В его лице дрожит каждый мускул, кровь тугими ударами бьет в виски.
— В чем дело, господа?!
— Вы кто такой?
— Разве не узнали, ротмистр? Я — Протасов.
— Ах, пардон. Но какое отношение вы имеете ко всему этому? Вы ж бросили службу.
— Я вернулся. Вот пригласительная телеграмма Прохора Петровича. Я переговорю с рабочими. Я их успокою. Они мне поверят.
— Время переговоров кончено. Впрочем, попытайтесь… Сами же разводите крамолу… Черт вас побери!..
Но эти последние слова были пущены Протасову в спину, он не слыхал их. Он что есть духу неуклюже побежал, суча локтями, навстречу толпе, голова которой уже стала выплывать из коридора штабелей, а хвост все еще шел по мосту.
— Ребята!! Товарищи! — задыхаясь, взвыл на бегу Протасов. — Остановитесь! Остановитесь! Вы на гибель идете, на расстрел.
— Сто-о-о-й! — во всю мочь заорал Фарков и, повернувшись лицом к толпе, замахал руками:
— Стой, стой! — Но толпа, ничего не видя и не слыша в коридоре, все валила и валила, сминая передние ряды, — толпу подпирал вливавшийся в коридор оглохший, незрячий хвост.
— Стой! стой, сто-о-о-й!!
— Стой, ребята, стой!.. Барин Протасов с нами. Протасов вернулся! Протасов хочет говорить!
На горе, у церкви — группа любопытных. По откосу к солдатам и к толпе перебегают ребятишки и собаки. Оба священника с тростями в дрожащих руках тоже на горе.
Многие рабочие уже вскарабкались на штабели, кричали что есть силы:
— Стой! стой! Не напирай!!
Часть толпы, успевшая выкатиться сажен на тридцать из коридора, широко растеклась и стала. Впереди толпы — оттиснутый народом Протасов. Курильщики вынули кисеты, начали закуривать. Несколько десятков рабочих свернули на другую окольную, ведущую к конторе дорогу, чтоб уйти от греха подальше. Впоследствии оказалось, что эта группа мирно настроенных рабочих и была причиной происшедшей сумятицы.
Невнятно проиграли у солдат сигнальные рожки. Этих предупреждающих звуков за шумом, за говором никто не слыхал в толпе.
— Ребята! Вы идете на смерть. Разве не видите?.. Там солдаты! — Пот катился с возбужденного лица Протасова, лицо дрожало, дрожал и голос.
— Товарищ Протасов! Барин! Андрей Андреич! — кольцом окружили Протасова рабочие, жарко дышали, пускали из ноздрей и ртов табачный дым. — Мы мирно! Мы бастуем… Мы к прокурору.., с открытой душой.
— Где выборные?.. Давайте прошение!.. — взывал Протасов.
— Эй, выборные!.. К Протасову!.. И там, на взлобке:
— Братцы, нас обходят… — трусливо проблеял какой-то низколобый солдат, кося глазом на идущих окольной дорогой несколько десятков рабочих. И сразу по шеренге прокатился трепет.
— Глянь, глянь! И впрямь обходят… — заежились, зашептали солдаты. Им стало страшно, как на войне перед началом боя.
Ротмистр фон Пфеффер оторвал от бинокля остеклевшие, в холодном огне, глаза. Выпирая из коридора, толпа возле Фаркова и Протасова быстро увеличивалась.
— Господин ротмистр, — приложив руку к огромному, нависшему на нос козырьку, протряс брюхом Усачев. — Неприятель близок. Ни минуты больше!
Ротмистр бел, как полотно; губы прыгают, пальцы рук в корчах. В малодушном шепоте солдат, в озлобленном пыхтенье Усачева, в заполошных ударах собственного сердца ему мерещится адский голос телефона: «Не верьте рабочим, они идут, чтобы убить начальников…» И широко открытые глаза его видят то, чего нет. Они видят мчащуюся на него остервенелую толпу. Еще миг — и он будет растерзан.
— Они бегут.
Ротмистр фон Пфеффер судорожно стиснул зубы, качнулся, зажмурился.
— Прошу, господин ротмистр, немедленно же передать командование мне… Нас сомнут!..
Ротмистр открыл глаза, приосанился: «вот я ж им, мерзавцам…» и свирепо взмахнул платком.
Толстяк Усачев, сразу подтянувшись, браво повернулся к солдатам, сиплым голосом скомандовал:
— Повзводно пачками…
Офицер Борзятников, выпуча закровянившиеся глаза, ошалело шагал сзади шеренги солдат, грозил револьвером:
— Целься верней! Кто будет мазать, пристрелю на месте…
— Пли!
Запахло тухлым дымом. По толпе широко стегнул свинец.
Инженер Протасов резко повернулся на выстрелы, замахал платком и белой фуражкой и, падая на колени в пыль, надрывно закричал: