Раздевалась, разматывала с головы платки, заглядывала в чайник, вскипел ли, рылась в кошелке — все сразу. Маленькая, суетливая и от военной своей худобы еще более проворная, чем раньше.
   — Что это ты заявился? Уж не свататься ли к нашей Татьяне пришел? Так она у нас мужняя жена…
   — Ну, зачем вы, тетя Поля? — сказала Таня. — Я бы сама сказала, если б хотела.
   — Пусть знает, — сказала тетя Поля, — а то ведь он знаешь какой…
   — Ну, какой? — спросил Артемьев, удивившись, что эта женщина сказала ему про мать и отца и не захотела сказать про мужа. — А то из ваших слов, чего доброго…
   — Красавец ты!.. — не дав ему договорить и всхлипнув от полноты чувств, сказала тетя Поля, стоя перед ним и оглядывая с ног до головы так гордо, словно сама произвела его на свет божий.
   Таня не удержалась и фыркнула: очень уж не подходило слово «красавец» к этому рыжему здоровяку, стоявшему посреди кухни перед маленькой тетей Полей.
   Был он большой, сильный, крепко сшитый мужчина, может быть, и даже наверное, нравившийся женщинам, но уж красавцем его никак нельзя было назвать.
   — Вот вам и резолюция на ваши слова! — сказал Артемьев тете Поле, покосившись на рассмеявшуюся Таню.
   — Да где ж ты ордена такие заимел — два Красных Знамени, шутка ли сказать!.. — снова всхлипнув, спросила тетя Поля. — За что ж тебе их? — И, не дав ему ответить, сердито закончила: — Вот дура! Вот уж дура-то!..
   Таня растерянно посмотрела на нее.
   — Это не про вас, — улыбнувшись, сказал Артемьев. — Это она меня когда-то женить хотела…
   — Я хотела, а ты не хотел? — спросила тетя Поля.
   — Ну и я тоже хотел, — добродушно согласился Артемьев. — Да ведь не вышло у нас с вами. Что ж теперь поминать?
   — Значит, не поминаешь?
   — Нет, не поминаю.
   — А я ее давеча на улице встретила. Год на меня прообижалась, а теперь сама в гости напросилась. «Зайду», — сказала. Что ж, пусть заходит, коли хочет.
   — А из-за чего год обижалась?
   Артемьев присел.
   Таня уже разливала по стаканам чай.
   — В работницы я к ней не пошла, на ее квартиру. Муж-то ее погиб, небось слыхал?
   — Слыхал.
   — Как шестнадцатое октября было, мать во Фрунзе уехала, а Надежда здесь осталась. И стала меня к себе в работницы звать. А я уже в больницу пошла. Не согласилась. Уж и харчами улещала, про паек генеральский, какой она получает, объясняла, а я не пошла. Тридцать пять лет у ее родителев провела в кабале, а теперь, значит, раз она просит, к ней в новую кабалу идти? Она думала, пальчиком меня поманит, и я побегу. Нет, не побегла. Зачем мне это? Харчи в больнице плохие, это верно, бедуем. Но не воруем. «Ты, говорит, такая худая стала, мне просто-таки тебя жалко, тетя Поля». А что ж, что я худая стала? Худая, зато быстрая. Меня главный врач слушал, сказал: «Тебе для сердца полезней, что ты худая». Я, когда Анна Георгиевна вернется со своего Фрунзе, все равно и к ней в кабалу не пойду. На что она мне?
   — Ну, ее-то, положим, любили, — сказал Артемьев, удивленный злым задором, с которым говорила старуха.
   — Не любила я ее, Паша, а привыкла я к ней за всю свою жизнь. К ней да к покойнику Алексею Викторовичу. К ним привыкла, а от людей из-за них отвыкла. А в больницу пришла работать — к людям привыкла. Она как приучена? Ей и днем и ночью: принеси, унеси! А я, правду тебе говорю, лучше под лежачих раненых за дежурство сорок суден подложу и выну, чем за ней за одной ходить!
   — А она вернуться думает?
   — Собирается. С мужем. Надежда, когда встретились, говорит мне: у матери у моей теперь муж новый, на двенадцать лет ее моложе. Зубной техник. Она, значит, врач, а он техник. Она, значит, своей бормашиной жужжит, а он для ней золото на коронки ворует. Потому если не ворует, где его взять теперь? Надежда мне говорит: «Мать давно, говорит, меня сверлит, чтобы я ей в Москву пропуск устроила, а я, говорит, не хочу, зачем мне в Москве такое божье наказанье, да еще со своим техником!»
   — Ну, а вернутся — как все же будет? — спросил Артемьев.
   — Не пойду обратно в работницы. Пока война идет, за ранеными буду ходить. А как кончится, помирать в деревню уеду.
   — А как с ней уживетесь, если не будете у нее работать?
   — А что мне с ней уживаться? У меня комната своя, при кухне, я в ней тридцать лет прописанная. Вернется — все вещи ее в целости. Только когда на Сухаревой бомба упала, из буфета стекло вылетело и семь бокалов разбились. А не захочет со мною жить — пусть мне другую комнату хлопочет. Ей Надежда поможет, потрясет перед кем-нибудь юбками, ей это недолго… Она и сейчас на своей машине с шофером ездит. У всех забрали машины, а у ней нет. Говорят, отхлопотала.
   — Вот ведь как вы теперь о ней говорите, — сказал Артемьев, — а хотели, чтоб за меня замуж вышла!
   — Да, сторонница твоя была. Да ведь мало ли в нас дурости? Разве одну меня, старую дуру, война до ума довела? А вы, умные, как все думали, так и вышло? И все люди, какие вам казались, такие и оказались? Э, да что говорить!.. — Тетя Поля махнула рукой. — Пока за ранеными ходишь, такого наслушаешься… Да разве она, — повернулась тетя Поля к Тане, — себе в жизни такого ожидала-мечтала, что увидела? Так ведь она тебе всего не расскажет! А мне расскажет. А уж какую ее в больницу-то привезли! Как она мучилась, бедная! Шов-то у нее знаешь какой? Вот… — И тетя Поля стала было показывать у себя на животе, какой шов у Тани, но Таня остановила ее:
   — Тетя Поля, не надо…
   — Чего не надо? Я бы для тебя за то, что ты за все время ни разу голосу не подала, не знаю, чего бы сделала! Сейчас отошла немного, — повернулась тетя Поля к Артемьеву, — а то подымешь ее, чтобы переложить, и через рубашонку чувствуешь, в чем душа держится! На руках держишь — и жалко ее, каждую косточку жалко!
   — Тетя Поля, ну не надо же, я вам уже сказала! — Таня сказала это так властно, что старуха замолчала.
   Таня остановила старуху не только потому, что та хвалила ее, а еще и потому, что вдруг по-женски застеснялась. Ей стало стыдно, что Артемьев, слушая то, что говорит тетя Поля, может мысленно представить ее, Таню, в больнице такой, какой она была, когда ее поворачивала и приподнимала тетя Поля, — худой, неодетой… Ей было стыдно этого, но было стыдно в того, что она прикрикнула на тетю Полю, и она, чтобы выйти из положения, сказала:
   — А я сама даже и не вспоминаю, с меня как с гуся вода!
   «Ну да, с тебя как с гуся вода, — подумал Артемьев, глядя на ее худенькое улыбающееся лицо. — Тебя бы, по другому времени, после такого ранения еще бы месяца на два в санаторий да салом кормить…»
   Но время было не другое, а это. Оставалось только не забыть принести завтра этим двум женщинам побольше мясных консервов.
   — Как вас угораздило? — грубовато, но сочувственно спросил он. Хотя на этой войне уже давно в порядке вещей такое, что раньше и в голову не приходило, по в сознании у него все не умещалось, что женское тело, искалеченное, простреленное, изуродованное, — это тоже в порядке вещей.
   — Там, когда в одном месте полотно подорвали и отошли, я перевязку делала, и нас минами накрыли. Сначала все перелеты, а потом одна близко, а я увлеклась и не легла: не успела. Сама во всем виновата…
   «Вон как, оказывается, она еще и сама во всем виновата, — с какой-то нежной досадой подумал Артемьев. С нежной к ней и злой к кому-то еще, он бы сам затруднился сказать, к кому, если бы его спросили. — Сама во всем виновата! Маша, там, где-то в яме с другими лежащая, тоже сама во всем виновата? Что отправилась туда, что застрелили ее там?..»
   Мысль об убитой сестре снова оттеснила все другое, о чем он думал до этого.
   — Пойду, — сказал он, вставая.
   Ему захотелось уйти отсюда и напиться, хотя напиться было нельзя и нечем, да если б и было, все равно не напился бы: не умел раньше и не научился в войну.
   — Не замерз у нас? — спросила тетя Поля, увидев, как он повел плечами, вставая.
   — Ничего, я сам горячий, — сказал Артемьев. Сказал просто, чтоб что-нибудь сказать, потому что продолжал думать о сестре.
   — А я все мерзну, — сказала тетя Поля. — К управдому заходила, говорил: днями подмосковного угля завезем, отопление хотя в четверть силы, а пустим. И опять вторая неделя пошла, а не топят.
   — С углем будет плохо, пока Донбасс не освободим, — сказал Артемьев, все еще продолжая думать о сестре.
   Таня, прощаясь с ним, встала, но все равно была такая маленькая, что он, пожимая ей руку, сверху видел у нее на голове, повыше виска, маленький, полуприкрытый волосами шрам. «Тоже чем-нибудь царапнуло, — подумал он. — Ах ты, пичуга несчастная!» И, выпустив ее руку, пошел к дверям.
   Таня было пошла вслед за ним, но тетя Поля ее остановила, наверно, хотела сказать ему что-то наедине.
   Так оно и было. Пока он надевал шинель и перепоясывался, тетя Поля изложила ему свои планы насчет жилички.
   — Телеграмму послала, — шептала она. — Думает по телеграфу отца-мать найти. А кого она разыщет теперь, телеграмма-то? Я сестре в деревню, в Колодное, нашего, Елецкого района, три письма отправила, и ответу нет. А она — в Ташкент… Из Ташкента хочет, чтобы ей ответили!
   — У вас в Елецком районе фронт стоял, — сказал Артемьев.
   — Мало что стоял. Что равняешь Елец с Ташкентом! Никакого она ответа не получит, я ей заранее сказала!
   — И напрасно, — сказал Артемьев. — Человек родителей надеется разыскать, а вы…
   — Мало что надеется! Теперь все друг друга ищут — родители детей, дети родителев… Я ей сказала: не найдешь своих родителев — иди ко мне в дочки. Будем вместе жить.
   — Как же, спрашивается, ей с вами вместе жить? — сказал Артемьев, надевая ушанку и сам не зная, чему больше удивляться: то ли бессердечию тети Поли, явно не желавшей, чтобы Таня нашла своих родителей, то ли силе материнской любви, вдруг вспыхнувшей в душе одинокой старухи. — Она же все равно не будет с вами жить, на фронт уйдет.
   — Вот и именно, что уйдет, — сказала тетя Поля. — А зачем ей уходить? Она свое отвоевала, у ней рана тяжелая, пусть остается у нас же при больнице. Возьмут ее, очень даже прекрасно. Я сама к главврачу пойду! — И, видя, что Артемьев берется за ручку двери, горячо зашептала: — Ты скажи ей, Паша, скажи. Скажи, чтобы, если родителев не найдет, в Москве бы осталась. Скажешь?
   И Артемьев понял: эта лихорадочная просьба и была тем самым главным, ради чего старуха вышла его провожать.
   — Скажу. Только навряд ли послушает…
 
   Он вышел из дома и едва сделал несколько шагов, как увидел знакомую женскую фигуру — навстречу ему шла Надя, в беличьей шубе, которая у нее была еще лет шесть назад, и в пуховом платке. Она шла опустив голову, но, когда они почти столкнулись и она подняла лицо, он понял, что она видела его еще издалека.
   — Павлик! — сказала она нараспев и, стряхнув прямо на снег варежку, протянула ему руку. — Куда и откуда? Уж не из нашего ли бывшего дома?
   — Из вашего, бывшего.
   — Ты что, все еще сердишься на меня? — спросила она, продолжая держать его руку и глядя на него своими красивыми серыми, немножко близорукими глазами с такой укоризной, словно ему и правда не за что было на нее сердиться.
   «А может, и в самом деле не за что?» — подумал он не столько о прошлом, сколько о настоящем: о том, что идет война и Козырев, к которому она когда-то ушла от него, уже давным-давно погиб; и Маша, которая так не любила ее, тоже погибла; и его матери, которая так боялась, что он женится на ней, тоже, наверное, нет на свете… И вообще столького нет, что было тогда, и столько с тех пор случилось такого, о чем никто и не думал…
   Молча высвободив руку из Надиной теплой руки, он нагнулся и поднял варежку.
   — Спасибо, — сказала она, держа варежку в левой руке и все еще не надевая ее. — Значит, не сердишься?
   — А какая тебе разница?
   Надя вздохнула и надела варежку.
   — Куда ты идешь?
   — К себе на службу.
   — Где это?
   — На улице Кирова.
   — Я провожу тебя. Можно? — И, не дожидаясь ответа, взяла его под левую руку. — Так, кажется, с вами можно ходить: справа нельзя, потому что вы козыряете, а слева — можно, да?
   Они несколько шагов прошли молча.
   — Что-то я тебя даже боюсь немного, — сказала она. — Скажи что-нибудь, пожалуйста.
   Он остановился, отпустил ее руку и, повернувшись, поглядел ей в лицо.
   — Ну как? — спросила она, не двигаясь. — Ничего, ты не торопись, смотри, смотри…
   — Ты все такая же красивая, — сказал он наконец.
   — Это во-первых, а во-вторых?
   — А во-вторых, ничего, — сказал он и взял ее под руку. — Пошли.
   Она действительно оставалась все такой же красивой, и к ней даже шло, что она похудела. Раньше в ее самоуверенной красоте с фарфоровым румянцем и серыми, немигающими, чуть-чуть навыкате глазами было даже что-то наглое: мол, нате вам!.. А сейчас глаза ушли внутрь, и вокруг них легли маленькие, человеческие морщинки. Сейчас это было спокойное лицо женщины, которое говорило: «Да, да, мне тридцать, и я этого не скрываю. А если тебе кажется, что больше, пусть так. Но я еще очень красивая, верно?»
   «Да, война все-таки для всех война! — примирение подумал Артемьев, глядя в лицо Нади. — И кто знает, может, она и в самом деле любила этого своего Козырева».
   — Зачем ты заходил туда? — спросила Надя, после того как они прошли в молчании еще несколько шагов.
   — Там у вашей тети Поли живет одна женщина, врач, — сказал Артемьев.
   — Она мне говорила, что у нее кто-то живет, — сказала Надя. — Вот оно что!.. — В голосе ее прозвучала прежняя, хорошо знакомая интонация.
   — Между прочим, как раз нет, — сказал Артемьев и, поколебавшись, говорить ли, добавил: — Она была в тылу у немцев вместе с сестрой, рассказала мне, как погибла Маша.
   — Погибла! — Надя даже остановилась. — Неужели погибла?!
   Он не ответил.
   Она локтем крепко прижала к себе его руку, выражая молчаливое сочувствие.
   — И ты только теперь узнал?
   — Подробности — только теперь…
   — А я так и не узнала никаких подробностей, — сказала она. — В первый день, когда сообщили, думала полететь туда, к нему, а потом все поехало, покатилось… — Она печально повела в воздухе рукой, показывая, как все поехало и покатилось. — И даже оказалось, что никто не знает, где могила. И это с таким человеком, как он! Перед войной были с ним вместе на дне рождения у Иосифа Виссарионовича, совсем близко сидели, а потом оказалось: никому нет никакого дела, как будто его и не было на свете!
   В голосе ее послышалась горечь, но в самой этой горечи было что-то суетное, не вызывавшее сочувствия.
   — Эх, — сказал Артемьев, — что вспоминать, когда и как до войны сидели — ближе, дальше… Слава богу, что Москву не отдали, и то хлеб!
   — Ты не веришь, что я его любила? — вдруг спросила она.
   — Какое это имеет значение?
   — А все-таки, — настаивала она.
   — Тогда не верил.
   — Да, тогда я его не любила, — сказала она. — А потом… — Она слегка склонила набок голову, словно приглядываясь к прошлому, помолчала и сказала: — Любила или не любила, все равно страшно! Несколько месяцев ходила как сумасшедшая, до самой эвакуации…
   — А ты разве уезжала? — спросил Артемьев.
   — Нет, просто, когда началось все это в Москве, меня словно из оцепенения вывело. Но я никуда не поехала.
   — Не боялась, что немцы придут?
   — Нет, почему-то не верила в это. Может, оттого, что прожила с ним перед тем два года, а он был бесстрашный… Не знаю. — Она снова помолчала. — Думаешь, мне так просто сейчас одной жить? Все сама, все сама! И всем родным что-нибудь нужно: чтобы я куда-то ходила и говорила, чья вдова, и делала для них то одно, то другое, то третье… Он давно умер, а им все еще кажется, что я им что-то недодала, обманула их, что ли, тем, что он слишком рано умер!.. Твоя мама где сейчас? — вдруг спросила она.
   Артемьев сказал, что мать пропала без вести в Гродно.
   — Да, бедная, — сказала она и, привычно перейдя в мыслях на себя, добавила: — Она не любила меня. Что ж, может, и права. А моя мама жива-здорова. Последнее время все из Фрунзе письма писала, расспрашивала, как ее драгоценное барахло, не пустилась ли в разгул тетя Поля? А сегодня телеграмму прислала, что уже отбыла с моим новым папочкой из Фрунзе в Москву. Сейчас пойду осчастливлю тетю Полю…
   — Значит, все же не удержалась, устроила им вызов? — спросил Артемьев, вспомнив слова тети Поли.
   — Я?! — воскликнула Надя. — Что я, с ума сошла? Ты же прекрасно знаешь, что моя мать — исчадие ада! Сама добилась. Я и пальцем о палец не ударила. Но теперь, раз уж на меня все равно валится это счастье, ничего не поделаешь, придется засучить рукава и вымыть полы.
   — Не разучилась?
   — Одно время разучилась, а потом опять научилась. Могу и к тебе прийти помыть, — усмехнулась она. — Я хорошо полы мою… Ты как, еще не женился?
   — Пока нет.
   — И белье могу постирать. Я и стираю хорошо. Зарос небось? Все вы одинаковые… Что смотришь? Я ведь и просто так могу, по-товарищески, я и на это способна. Я на все способна, — усмехнулась она, уже не над ним, а, кажется, над собой.
   — Не выйдет у нас с тобой по-товарищески, — сказал Артемьев, продолжая в упор смотреть на нее внимательным, откровенным взглядом.
   — Думаешь, не выйдет?
   — Не выйдет.
   — Это хорошо.
   — Не знаю уж, хорошо или плохо, — сказал он, примериваясь к чему-то еще не решенному в глубине самого себя.
   И вдруг, вспомнив о той, маленькой женщине, оставшейся у тети Поли, спросил:
   — Когда Анна Георгиевна приезжает?
   — Телеграмма с дороги. Дня через три, наверно, — сказала Надя. — А что?
   — Там у тети Поли эта женщина-врач, — сказал Артемьев. — Если Анна Георгиевна приедет, а она еще не уедет…
   — Все понятно, — сказала Надя. — Если понадобится — укрощу свою мамочку. Это тебя беспокоит?
   — Да.
   — И вообще могу эту женщину к себе взять. Даже если соврал, что у тебя с ней ничего нет.
   Артемьев пожал плечами. Ему не хотелось вдаваться в объяснения. Они уже почти дошли до угла переулка, ему надо было сворачивать.
   — Дошли, — сказал он и остановился.
   — Запиши мой телефон.
   Он записал и протянул руку прощаться.
   — Подожди, — сказала она. — Ты почему хромаешь?
   — Ранен был, — сухо ответил он, не оставляя намерения проститься и уйти.
   — Нет, подожди, — просяще и в то же время повелительно сказала она. — Неужели я такая скверная баба, что со мной нельзя разговаривать по-человечески?
   В тоне, которым она это сказала, ему послышалось искреннее, ненаигранное огорчение.
   — Что ты хотела спросить?
   — Многое. Как ты жил, как живешь, что с тобой было, что есть, что будет?.. Все хотела спросить.
   — Что будет, не знаю, — сказал он. — Наверное, скоро уеду на фронт. А что было… С июня до ноября служил на Дальнем Востоке и ждал, когда отправят на фронт. С декабря до июля командовал полком. С июля до сентября лежал в госпитале. С сентября здесь, в Москве.
   Она ожидала продолжения, но продолжения не было.
   — А как сейчас живешь?
   — На казарменном положении.
   — Один?
   — Нет… еще два майора, капитан и подполковник.
   Она рассмеялась.
   — Спасибо за разъяснение. Ну, а теперь все-таки ответь на то, о чем я спросила.
   — Если на то, о чем спросила, — в данное время один.
   — А раньше?
   — Раньше была одна женщина, уехала на фронт.
   — А почему не удержал?
   — Не имел права.
   — Скажи лучше, не любил. Наверно, потому и уехала, что не любил?
   Он посмотрел на нее отчужденно, почти враждебно и ничего не ответил. «Любил, не любил! Получила предписание ехать — и поехала, не потому, что любил или не любил, а потому, что война. А тебе этого все равно не понять, потому что ты не стоишь и не будешь стоить и одного мизинца той женщины, хотя я ее и правда не любил, а тебя когда-то любил и сейчас не могу спокойно смотреть на тебя».
   Кажется, она хотела спросить что-то еще, но удержалась, не захотела, чтобы он снова первым начал прощаться.
   — Что ж, прощай… или до свидания… А в общем, как знаешь. — И подала руку, не вынув из варежки.
   Потом, когда он прошел уже несколько шагов, окликнула:
   — Павлик!
   Он обернулся.
   — Нет, ничего. Просто хотела еще раз взглянуть на тебя. Иди, иди…
   Он пошел и, уже сворачивая за угол, все еще чувствовал, что она стоит и смотрит ему вслед.
   В приемной, куда он на всякий случай зашел, прежде чем пойти поспать оставшиеся полтора часа, Косых встретил его радостным восклицанием:
   — Наконец-то!
   — А что такое? Переменилось что-нибудь?
   — Только что приехал. Велел, как явишься, сразу к нему.
   Артемьев понял, что спать уже не придется, вздохнул, отпер сейф, вынул оттуда приготовленную для доклада папку и открыл дверь в кабинет.
   — Разрешите войти?
   — Входи, — не поднимая глаз, сказал Иван Алексеевич. Он сидел и что-то быстро записывал карандашом. Потом, оторвавшись, взял лист, перечел, бросил на стол, задумчиво почесал карандашом за ухом и поднял глаза на Артемьева. — Не ложился?
   — Нет.
   — Ничего не поделаешь… Меня тоже без времени подняли. — Он протянул Артемьеву только что исписанный лист бумаги. — Пойди во второй отдел, пусть по этому списку, по каждому разделу, какие у меня указаны, подготовят имеющиеся у них данные. — И, взглянув на часы, добавил: — К шестнадцати часам. Когда вернешься, сразу зайди, будут поручения. Ложиться нынче не придется!
   Он поднялся из-за стола, потянувшись, добавил:
   — Приказано готовиться к выезду на Донской фронт. До моего отъезда трое суток покрутишься как белка в колесе. Потом разом отоспишься. Ну, чего стоишь?
   — Разрешите обратиться, товарищ генерал-лейтенант?
   — Что такое?
   Артемьев знал, что Иван Алексеевич любит выезды на фронт и даже считает их для себя чем-то вроде отдыха, но сейчас лицо у него было хмурое, недовольное, а впрочем, может быть, просто не выспался…
   — Товарищ генерал-лейтенант, прошусь на фронт… — вытянув руки по швам, сказал Артемьев.
   — Не возьму, — сказал Иван Алексеевич. — Косых со мною поедет, а ты тут останешься: все же больше толку будет, чем от него.
   Сказал и недовольно уставился на Артемьева: «Ну чего стоишь? Все равно решения не переменю».
   — Я не в поездку прошусь, товарищ генерал-лейтенант, я вообще прошусь.
   — Вообще… — Иван Алексеевич посмотрел на Артемьева так хмуро, будто в слове «вообще» услышал что-то обидное для себя.
   — Вы обещали, товарищ генерал-лейтенант, сразу, как здоровье позволит.
   — А тебе что, здоровье позволило? — все так же хмуро, почти подозрительно поглядел на него Иван Алексеевич. — Вчера еще не позволяло, а сегодня позволило? В чем дело, говори без каруселей.
   — Подробности о смерти сестры сегодня узнал.
   — Что за подробности?
   — Как расстреляли ее…
   Иван Алексеевич продолжал смотреть на него, ожидая, все ли сказано. Но Артемьев молча стоял навытяжку.
   — Значит, мстить будешь фрицам? — все так же недовольно сказал Иван Алексеевич. — В наших масштабах, — он сделал широкий жест, обозначавший не только этот кабинет, но, очевидно, весь Генеральный штаб, — отомстить невозможно — необходимо лично, не долечившись, на одной ноге, но лично! Только так…
   Кажется, он собирался сказать еще что-то такое же ироническое, умное и правильное, но удержался и не сказал.
   — Чего молчишь, не возражаешь?
   — Жду вашего решения, товарищ генерал-лейтенант.
   Артемьев уже видел, что влез со своей просьбой не к месту и не ко времени, и хотя не понимал почему, но чувствовал, что его просьба чем-то лично задевает Ивана Алексеевича. Однако отступить он все равно не мог и не хотел.
   «Бежишь», — думал Иван Алексеевич, глядя на него. На минуту эта несправедливая мысль, обостренная одиночеством и невозможностью высказаться, овладела душой Ивана Алексеевича, но он превозмог ее и, уже начиная остывать от этой вспышки недоверия к людям, сухо сказал:
   — Хорошо, поедете со мной на фронт и там останетесь. Только имейте в виду, времени на ваши личные сборы не будет! И с бабами своими только по телефону прощаться будешь. — Это добавил, уже подобрев и усмехнувшись…
   — Мне не с кем прощаться, товарищ генерал-лейтенант.
   — Ладно, решено.
   — Разрешите идти?
   — Подожди… — Иван Алексеевич устало опустился на стоявший у стены потертый кожаный диван. — Садись и расскажи про сестру…

11

   День начался как в сказке: с самого утра за Таней приехал командир их партизанской бригады Каширин. Она думала, что он уже улетел обратно в бригаду, а он вдруг приехал к ней в новенькой полковничьей форме и без бороды. Неделю назад, когда он был у нее в госпитале, и потом, когда она сама заезжала к нему прощаться в гостиницу «Москва», он был еще с бородой. А теперь приехал без бороды и оказался таким молодым, что она его не узнала. Радостно посмеявшись над этим, он сказал, чтоб она скорей собиралась: вчера вышел указ, а сегодня всей группе партизан, слетевшихся с разных фронтов в Москву, будут вручать ордена, наверное, сам Калинин, и ей тоже будут вручать, потому что ее тоже наградили.
   Пока она впопыхах переодевалась на кухне, Каширин ходил по передней и радостно и громко, чтобы она слышала через дверь, рассказывал, как им все задерживали переброску через линию фронта, потому что их захотел принять товарищ Сталин, потом сказали, что это отпало, а потом товарищ Сталин все-таки выбрал время и принял их прошлой ночью и, ни на что не отрываясь, расспрашивал до утра, а к вечеру был указ, а сегодня уже вручают ордена, и ночью некоторые полетят обратно.
   — Наверное, и я полечу. — Каширин сказал это так же радостно, как и все остальное. — Правда, говорят, с посадкой вряд ли выйдет. Нашу Чертухинскую площадку немцы заняли. Ну ничего, спрыгну в районе лесной базы, летчики обещают прицелиться — плюс-минус пятьсот метров. Семнадцатый мой прыжок будет, считая довоенные.